Текст книги "Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых"

Я так и выбежал в домашних тапочках, чтобы не терять ни секунды.

Я выбежал из дома, но уже во дворе перешёл на обычный шаг. Вышел из подъезда свободно. Ельцин ещё не проехал. Шли по тротуару прохожие. Как обычно ходят они. Некоторые останавливались и смотрели в перспективу Московского. Далеко, за Обводным каналом виднелись Триумфальные ворота, памятник победе в турецкой воине.

Обычно улицы, когда проезжали государственные деятели, перекрывались не менее чем за десять минут, так что время было ещё.

Со стороны набережной Фонтанки перегородили движение. Там стояли машины впрочем, я их не видел с того места, где был.

Странно смотреть на пустой проспект. Пустота проспекта тревожит душу. Ни одной припаркованной машины. Убрано всё.

Ещё проехала одна милицейская.

И повернула с Московского на Фонтанку, то есть налево – там было свободно.

То, что Ельцин поедет тем же маршрутом, не было ни для кого тайной. Это единственный путь.

Я посмотрел на крышу ЛИИЖТа, недавно переименованного в ПГУПС, – нет ли снайперов где?

Вроде бы не было.

Диспозиция – вот. По правую руку – мост через Фонтанку, имя ему – Обуховский. На той стороне сад, светофор, милицейская будка. Особая достопримечательность – высокий верстовой столб в виде мраморного обелиска – в восемнадцатом веке здесь по Фонтанке проходила, говорят, черта города.

Не по минутам даже – по секундам помню эти события. Вот – едут: приближаются по Московскому. Президентский автомобиль шёл не первым, а тот, что был впереди, уже со мной поравнявшись, убавил скорость – впереди налево ему поворот. Я смотрю, конечно, на президентский – и другие глядят, не только я, и другие зеваки-прохожие, – я ж смотрю и думаю, а правда ли, там он сидит, может, он в другом, а в этом – ложная кукла… Ложная кукла за истинно бронированным стеклом? И тут я вижу руку его, несомненно его, слегка шевелящуюся в немом приветствии – за стеклом, где сиденье заднее, – а кого он приветствует, как не меня? Меня и приветствует! Это когда он со мной поравнялся.

Притормаживая. Сбавляя скорость. (Впереди поворот.)

А далее происходит невероятное.

Ему наперерез чья-то бросилась тень. Я даже не сразу разобрал, кто это – женщина или мужчина. А когда увидел, что женщина, в первую секунду подумал, не Тамара ли моя. Не вняла ли Тамара моей подсказке?

Сердце ёкнуло, подумал когда о Тамаре.

Но с какой стати Тамара, когда она должна быть под душем? Да нет, конечно, была не она.

И произошло ещё более невероятное – остановилась машина. А вслед за ней и другие – и весь кортеж. А дальше – ещё невероятнее: вышел он.

Дверь отворилась, и вышел он!

Было шестое июня одна тысяча девятьсот девяносто седьмого года.

Он стоял в шагах десяти от меня, и та женщина тоже стояла – шагах в пятнадцати!

Такое невозможно представить! Но так было! Он вышел и к ней подошёл!

И все его клевреты стали вылезать из машин своих и солидарно к той женщине подходить.

Губернатор! Он тоже вышел!

И вышел Чубайс!

О, вы не знаете, кто такой Чубайс? Мне рекомендовано забыть это имя! Но как же забыть, когда помню? Как же забыть?

И зеваки, случайные пешеходы, они тоже стали подходить ближе к нему, и я вместе с ними!.. Я – бессознательно – вместе с другими – шаг за шагом – ближе, ближе – к нему!..

Было будто бы это всё не сейчас, а когда-то до этого!

Как в прежние времена, когда он – было несколько тогда эпизодов! – общался с народом! На заводе, на рынке, на улице, где-то ещё…

Смело общался с народом!

Я слышал – мы все слышали – их разговор!

Женщина лет сорока. Эта она остановила президентский кортеж. Вы не поверите, она говорила о состоянии библиотек.

Вот как она сказала: у нас большие проблемы с библиотеками, я сама учительница русского языка и литературы и хорошо знаю, как обстоят дела, Борис Николаевич. А ещё, Борис Николаевич, у библиотекарей и учителей, а также у врачей в поликлиниках очень низкие зарплаты.

А он ей отвечал: это неправильно, надо во всём разобраться.

А помощник ему говорил: обязательно разберёмся, Борис Николаевич.

А я думал: где мой пистолет?

У меня не было с собой пистолета!

А она ему вдруг о себе говорит: меня зовут Галина Александровна, я живу на улице Маклина, дом девять дробь одиннадцать, в одной комнате со взрослеющим сыном… дом в аварийном состоянии, квартира у нас коммунальная…

А он ей говорит: дадим вам новую квартиру.

А помощник ей говорит: во всем разберёмся.

И все это рядом – передо мной! А я не взял пистолет!

Другие тоже стали спрашивать, но нечётко, сумбурно. К ним у него не было интереса.

Я тоже хотел: Борис Николаевич, неужели вы правда не пойдёте сегодня в балет? (…или в оперу?) (Я ещё не терял надежду.) Но тут широкая спина заслонила от меня президента.

А спросил бы – хрен бы они сказали.

Следователь, кстати, был настолько любезен, что показал мне потом газету: Ельцин, оказывается, в этот день возлагал цветы к монументу Пушкина.

Он грузно определил своё тело в машину. И все помощники и клевреты разбежались по своим авто. И весь кортеж медленно тронулся и повернул с Московского на Фонтанку.

Учительница стояла и смотрела на них, отъезжающих. К ней приставали журналисты из президентского пула. Мент-подполковник просил нас покинуть проезжую часть.

Скоро на Московском возобновили движение.

И я очнулся.

Я стоял под светофором в домашних тапочках и понимал, что такого шанса никогда больше не даст мне судьба. Почему я не взломал дверь в ванную? Но разве мог я догадаться, что такое случится и что он выйдет наружу из бронированного автомобиля?

Мог! Мог! Мог! Я просто обязан был это предвидеть!

Я видел себя стреляющим в президента. Я видел падающего – его. Я видел удивлённые лица зевак, не смеющих поверить в освобождение от тирана.

Я бы мог даже спастись. У меня не было такой задачи. Но я бы мог бросить мой пистолет и побежать в подворотню.

Я просто видел, как я бегу в подворотню дома номер 18 и пересекаю двор. Те, кто, опомнившись, мчится за мной, думают, что я идиот – ведь там впереди очевидный тупик… Это я идиот? Это вы идиоты! А как насчет прохода налево? Там есть довольно широкая щель между глухой стеной и углом пятиэтажного дома. Вот я пробегаю мимо тополя, который тогда ещё не спилили, и устремляюсь налево, и вот я уже в прямоугольном дворе, в котором нет ни одного подъезда, если не считать двери в бывшую прачечную… А? Каково? Отсюда два пути – во двор по адресу Фонтанка, 110, или во двор по адресу Фонтанка, 108, мимо бетонных развалин древнего туалета. Лучше – в 108. Меня никто не ждёт на Фонтанке!.. А можно рвануть по лестнице на крышу, а по крышам здесь одно удовольствие уходить!.. По крышам легко убежать аж до самой крыши Технологического института!.. Или по глухой невысокой кирпичной стене вскарабкаться, это возможно, на пологую крышу строения, принадлежавшего военному госпиталю… Через больничный сад я быстро дойду до проходной на Введенском канале… а можно через решетку – на Загородный, с другой стороны квартала!

Я бы запросто мог уйти!

А мог бы остаться. Мог бы сдаться. Я бы сказал: Россия, ты спасена!

О, они бы мне памятник ещё поставили! Прямо там, в саду напротив дома Тамары! Прямо рядом с мраморным верстовым столбом, восемнадцатый век, архитектор Ринальди!

Только мне не нужен памятник! И доска мемориальная мне совсем не нужна на доме Тамары!

Вы не знаете, как я Тамару любил!

Вы не представляете, как я ненавидел Ельцина!

И этот шанс был упущен. Я бродил по городу. Я добрёл до Сенной, потом до Гороховой. Переходя деревянный Горсткин мост, я хотел утопиться в грязных водах Фонтанки. Деревянные быки торчали из воды (это против весеннего льда), я смотрел на них и не знал, как буду жить.

Лучше бы я тогда утопился! Было бы намного лучше…

Я не помню, где я был ещё, я не помню точно, о чём думал. Я даже не помню, зашёл ли я в рюмочную на Загородном или нет. Экспертиза потом показала, что был я трезвый. А мне казалось, что я не в себе.

Одно я знаю точно: я знал, что никогда себя не прощу.

В этом городе ночи в июне белые, но мне казалось, что потемнело, или это, может быть, в глазах моих стало темнеть. Помню, пришёл домой. Помню, Тамара телевизор смотрела. Я не хотел, чтобы Тамара услышала выстрел, я хотел застрелиться на заднем дворе. Вошёл в ванную, достал пистолет, зарядил. Спрятал за ремень брюк. Посмотрел на себя в зеркало.

Ужасная рожа. А застрелюсь – будет хуже ещё.

Я решил с ней не прощаться. Я не мог вынести минуты прощанья. Я устремился к двери, чтобы уйти. И тут она вышла из кухни, где ящик смотрела, и мне сказала.

Она мне сказала.

Она сказала мне: где ты был?., ты все пропустил?., ты ничего не знаешь?., ты только подумай, передавали во всех новостях, сегодня прямо перед нашими окнами такое случилось! Учительница остановила машину Ельцина! Одна живёт в однокомнатной квартире со взрослым сыном, и он обещал дать им новую квартиру!

Я замер.

Вот вы все ругаете Ельцина, сказала Тамара, а он квартиру дать обещал.

Дура! Дура! Дура!

Закричал я.

И выстрелил пять в неё раз.

Я не скрывал своих намерений и на первом же допросе сообщил, что хотел застрелить Ельцина.

Меня куда-то возили. Меня допрашивали высокие чины. Я рассказал про пистолет, про трубу в ванной. Назвал все имена, потому что они думали, что я убил сообщницу. Гоша, Артур, Григорян, Улидов, некто «Ванюша», Куропаткин, ещё семеро… Плюс тот в кепке писатель.

Только Емельяныча я не выдал. И организацию, стоявшую за его спиной.

Сначала они не верили, что я одиночка, а потом вообще не верили ничему.

Странно. Могли б и поверить. В то время одну за другой разоблачали попытки. Служба безопасности рапортовала о том. Ещё до меня, помню, разоблачили банду кавказцев, сняли с поезда в Сочи, не дав им приехать в Москву. Один потенциальный убийца прятался на каких-то московских чердаках, имея нож при себе, – он дал признательные показания на допросе, судьба его мне не известна. Писали в газетах, сообщали по радио.

А вот обо мне – никто ничего.

Про учительницу Галину Александровну, что жила на проспекте Маклина и остановила машину Ельцина на Московском проспекте, слышали все. А про меня – никто ничего.

Я так и не знаю, в какой африканской стране выполнял интернациональный долг Емельяныч.

Доктор медицинских наук, профессор Г. Я. Мохнатый меня уважал, относился по-доброму. Но было непросто, я думал о многом.

Мне рекомендовано эти годы забыть.

Я живу во Всеволожске, вместе с отцом-инвалидом, у которого скончалась вторая жена. У меня есть отец. Он инвалид.

Иногда мы играем в скрэббл, а по-нашему – в «Эрудит». Мой отец почти не ходит, но память у него не хуже моей.

В Санкт-Петербург я попал за долгое время впервые. Мне рекомендовано сюда не попадать.

Я сожалею, что так получилось. Я не хотел её убивать. Моя большая вина.

Но как мне кому объяснить, как я, по сути, Тамару любил?! Кто любил хоть кого-нибудь, тот поймёт. У неё была масса достоинств. Я не хотел. Но и она. Ей не надо было. Зачем? При таком избытке достоинств и такое сказать! Нельзя же быть непроходимой дурой. Нельзя! Дура. Такое сказать! Нет, просто дура! Дура, дура, тебе говорю!

Евгения Овчинникова

Поезд в Караганду

Садились в темноте. Передавали сумки и чемоданы. Сталкивались, наступали друг другу на ноги. Начинали говорить и тут же забывали. Окликали и поторапливали.

– Быстрее, быстрее, не успеем же! – говорил в темноте мамин голос.

– Все успеют, стоим сорок одну минуту, – успокаивал её другой, незнакомый, видимо проводницы.

– Сорок одну минуту они стоят! Мы сорок минут вагон искали! Ни одного номера!

– Номера есть, вы, наверное, в темноте не заметили.

Единственный фонарь, освещавший пятачок перед вокзалом Кокчетава, остался далеко позади. Наш вагон стоял в темноте. Вдобавок ко всему поезд был длиннее перрона, и последние метры шли по гравийке, запинались и ойкали, когда нога в сандалии соскальзывала на камни.

Проводницы помогли поднять сумки и затащить их. Кто-то из старших подхватил меня под мышки и поднял наверх. Я схватилась за поручень, шагнула в вагон, но тут же споткнулась о сумки, лежавшие на пути.

– Что ж у вас темень-то такая, хоть глаз выколи? – возмущалась тётя Маша.

– Распоряжение экономить, – ответила невидимая проводница.

– Экономят они, смотри-ка!

В вагон следом за мной поднимались тени.

– Так, Таня зашла, Лена зашла, Ира зашла. Ой, а моя-то где? – сказала снизу мама и позвала меня: – Женя! Женя?!

– Женя! – присоединилась к ней тётя Маша. – Женя!

– Я тут.

– ЖЕНЯ!!!

– ТУТ Я!!!

– А, господи, я ж её первую посадила, – сказала мама. Она полезла в вагон и тоже запнулась о сумки.

Тётя Маша пыталась забраться на первую ступеньку, но у неё не получалось. Вышедшие покурить пассажиры, смеясь, подсадили ее. Вошли в вагон. Глаза уже привыкли к темноте. Сидят и лежат люди. В узком проходе с верхних полок торчат ноги. Пахнет дошираком, табаком, печным дымом, семечками, носками, всем вместе и по отдельности. Почти за каждым столиком играют в карты или едят.

Наши места были в середине вагона.

– Вот тут, все четыре и которые напротив, – сказала тётя Маша.

Начали разбирать сумки, и кто-то воскликнул:

– Ой, пароварка-то где?

Несколько секунд обшаривали вещи, потом тётя Маша гаркнула тренированным голосом завуча:

– Товарищи, пароварку забыли!

Коробку нашли на перроне, подняли и водрузили на почётное место – третью полку, по бокам подпёрли сумками, чтобы не упала.

Сёстры отправились за постельным бельём. Пока разворачивали огромные отсыревшие матрасы, проводница прошлась туда-обратно:

– Отправляемся! Провожающие, просьба покинуть вагоны!

Поезд вздрогнул всем телом и со скрипом тронулся. Поплыли редкие огни Кокчетава, но быстро исчезли. Их сменила непроглядная темнота.

– Сели, слава богу, – сказала мама.

Пришла проводница с фонариком и попросила билеты. Проверив, щёлкнула фонариком, чтобы не тратить батарейки, спросила:

– Куда это вы такой компанией?

Мы ехали в Караганду на день рождения тёти Нины и везли в подарок пароварку. На яркой коробке была её фотография в окружении овощей. Брокколи, тонко нарезанная морковка, цветная капуста, тыква, помидоры и баклажан. Они прижимались к сияющему боку пароварки, а к ним, в свою очередь, тулилась жареная курица, блестящая, словно покрытая лаком. Настоящая электрическая пароварка, пластмассовая, не какая-то алюминиевая мантоварка, какие были в каждом доме, была заказана через знакомых челноков в Китае. Обошлось чудо техники недёшево, скидывались три семьи. Дяде Паше сделали операцию на желчном, и теперь ему было можно только вареное и пареное. Я представляла себе, как мы вручим её тёте Нине, а она ахнет и скажет, что мечтала о пароварке всю жизнь.

Кроме пароварки, везли солёное сало в двух трёхлитровых банках, три саженца ранеток, домашние закрутки капусты по новому рецепту, помидоры и огурцы, тоже по новым рецептам, российскую сгущёнку, петропавловские конфеты, самодельный коньяк; в общем, сумок было больше, чем нас, и все – неподъемные.

Пока суетились, стелили постели, я села на боковое место и воображала Караганду, тётю Нину и дядю Пашу. По рассказам мамы, у них был огромный, на полкомнаты, аквариум с золотыми рыбками и внук Андрюша, мой ровесник и почти что вундеркинд. В шесть лет он читал Гюго. Я заранее уважала двоюродного племянника.

– Мам, хочу чаю! – потребовала Лена.

– Какой вам чай? – ответила тётя Маша. – Ночь-то потерпите, утром приедем!

– Ну ма-а-ам!

Пошли за чаем. Проводница выдала нам шесть стаканов без подстаканников.

– В прошлом рейсе пассажиры сперли.

Потом она дала пакетики с принцессой Нури и светила фонариком, пока мы, обжигаясь, наливали кипяток из бойлера, который топился обычными дровами.

На месте закинули в стаканы пакетики чая и стали просить у тёти Маши конфет.

– Да угомонитесь вы или нет? – возмущалась тётя Маша, перебирая сумки.

Когда конфеты были найдены и розданы, наступила короткая тишина. В вагоне было пять лампочек, которые заявляли о своём существовании, но ничего не освещали. За окном изредка мелькали на горизонте огоньки – то ли далёкой деревни, то ли фары машины. В душную летнюю ночь окна в вагоне были открыты, впускали разогретый ветер и лязг колёс. Пассажиры, ведущие свои задушевные разговоры, прибавляли громкости, отчего в вагоне стоял ровный гул. Мои глаза быстро привыкли в темноте, и я различала силуэты тёти Маши и мамы, каждой из сестёр и белое пятно пароварки наверху.

Мама и тётя Маша тоже пили чай, и когда они поднимали стаканы, в них появлялись едва заметные лучи – отблески фонаря на локомотиве.

– Интересно, телеграмму получили, нет?

– Не дождёмся – сами доедем.

– С такими-то сумками?

– Главное – подарок довезти.

Тётя Маша боялась отчего-то, что пароварку украдут, пока мы будем спать. Она хотела поставить её в ящик для багажа под своим сиденьем, но коробка не влезла, поэтому её поставили наверх.

Сёстры допили чай, отнесли проводнице стаканы и, вернувшись, принялись шептаться и хихикать. Меня к себе не брали – слишком маленькая. Обидно не было, даже приятно в одиночестве. Я забралась на вторую полку, высунула голову в проход и смотрела туда-обратно вдоль вагона. С приближением полночи гул голосов не ослаб, наоборот, попутчики говорили громче. Я прислушалась к соседнему купе.

– А на границе надели все на себя, чтобы за килограммы не платить. Шубу надел, шапку. Сверху – пуховик.

– И чё, пропустили?

Ответа я не услышала, потому что шептавшиеся до того сёстры взорвались хохотом на весь вагон.

– А ну-ка спать, всем спать! – шепотом рявкнула на них тётя Маша.

Сёстры разлеглись по местам и продолжили хохотать в подушки, пока тётя Маша снова не применила рык завуча. У меня уже закрывались глаза, и перед взором поплыли рыбки, Гюго, двоюродный брат, похожий на меня, такой же смуглый и темноволосый. Но тут дал о себе знать стакан чая. Я разлепила глаза и вытянулась в проход. Темно. Даже темнее, чем было.

– Ма-а-а-ам, – прошептала я, свесившись к столику. – Я в туалет хочу.

– Нужен тебе был этот чай на ночь глядя? – поинтересовалась мама. – Спи, скоро приедем.

– Ну ма-а-а-ам.

– Девчонки, сводите её в туалет, – сказала тётя Маша. Она тоже успела лечь и накрыться простыней.

– Не пойду, пусть терпит!

– Пусть сама идёт, здоровая уже!

– Какая здоровая, девять лет!

– Давай я тебя научу, – сказала Лена, свешиваясь ко мне с полки напротив. Она вытянулась в проход, и я последовала её примеру. – Иди вон в ту сторону до конца, там туалет. Видишь, ноги торчат? И вот на полках прямо лежат?

– Ну, вижу, – ответила я, не понимая, к чему она клонит.

– Представь, что по моргу идёшь и это трупы лежат! – торжествующе закончила Лена, и сёстры снова взорвались смехом.

– Ты что делаешь?! – воскликнула тётя Маша. – Ребёнка напугаешь!

Сёстры снова хохотали в подушки. Я выглянула в проход, посмотрела на трупы и почувствовала, как волосы становятся дыбом на затылке. Торопливо схватила подушку и легла головой к окну.

– Пойдём со мной, – сказала тётя Маша, трогая меня за руку.

Мы прошли по проходу с трупами и вошли в комнатушку, где лязгало в сто раз сильнее, чем в вагоне. Здесь была дверь в туалет, она ходила туда-обратно, ударяясь о косяк и тоже издавая сильный железный лязг.

– Вот, заходи, – сказала тётя Маша, открывая дверь.

Наверху в туалете горела та же тусклая лампочка, которая ничего не освещала. Я со страхом оглядела очертания унитаза. Окно было открыто, и со всех сторон билось друг о друга и гремело железо, стонали колёса, хрипело что-то неизвестное, дребезжал кран, выли невидимые струны – то ли провода, то ли привидения, летевшие за поездом. Я торопливо вышла.

– Всё, что ли? – спросила тетя Маша.

За окном была чернота, в которой угадывалась чистая степь. Проехали мимо тёмной деревни, в некоторых окнах которой горели свечки. Я забралась к себе. Тётя Маша проверила багаж на третьей полке, притиснула сумки ближе к пароварке, легла и уснула, как и все остальные, и некого было попросить сходить в туалет снова. Я постаралась уснуть, но привидения за окном стонали, колёса гремели, пассажиры говорили.

В соседнем люди щёлкали семечки и приглушённо смеялись. У них хорошо пахло маслом и солью.

– О, ребёнок, ты откуда?

– Вот отсюда, – ответила я, тыкая пальцем.

Мне выдали конфетку, и я сунула её в карман шорт.

– И вот, привез я его в больницу, а больница закрытая! Вахтер с фитильком сидит. Нету, говорит, никого. Раньше-то какая больница была, на весь райцентр.

– Да ну, и что?

– Ну что? Куда я с ним с размозжённой башкой? Оставил на кушетке, вахтёр мне адрес врача дал. Пока нашел его…

– А вот у нас тоже случай был, когда в роддоме свет выключили, а там трое рожает!

– Да что рожает, у нас одна девчонка из окна выбросилась, в больницу привезли – света нет. Дак пришлось фарами в окно светить, чтобы…

Я подскочила, рванула обратно. Струны-привидения снова завыли, да ещё под полом кто-то закряхтел и шумно заворочался. Заметалась, думая, кого разбудить. Мама и тётя Маша спали. Кинулась к сёстрам – они тоже. Я присела на край маминой кровати и сидела долго, пока страх не притупился.

Полезла было к себе, но наверху тоже выли, скрипели, стучали и дребезжали невидимые хищные твари. Поэтому я вернулась к живым людям и, прошмыгнув мимо купе, где щёлкали семечки и рассказывали о размозжённых головах, остановилась в следующем.

Здесь еле слышно играл маленький магнитофон на батарейках и три безразмерные женщины играли в дурака при свете крошечного фонарика, зажатого между двумя кружками. Чтобы рассмотреть карты, приходилось подносить их к тусклой мигающей лампочке. Женщины приветливо рассмотрели меня – с короткими завивками, все на одно лицо, – но ничего не сказали и вернулись к игре.

– Держи шестёрочку бубен. Собиралась открывать вторую точку на рынке, так пришёл начальник, зараза.

– Девять.

– О, и девятка найдётся. Двести долларов, говорит, давай, и тридцать шестое – твоё.

– У меня тоже девятка, держи. Ого, за тридцать шестое – двести?

– Забираю, нечем бить.

Они потянулись за новыми картами из стопки. Говорили они одинаковыми хриплыми, лающими голосами.

– Представь, да? Там в тупике, не доходит никто.

– Семь крести. Так и что? Дала?

– Да куда дала! Перед поездкой деньги раздавать. Пришёл с женой, с дочкой. Выбрали по пуховику. Шесть козырная.

– Отбой.

– Так не успела занять, а та часть сгорела.

– Да ладно?! Вот тот раз, когда Виталиковы места? Так а пуховики-то вернул?

– Сказал, что бирки уже срезал.

Поезд начал сбавлять ход, и я вернулась к себе, присела на сиденье, где, свернувшись, спала мама. Посидела, пока поезд не затормозил со скрипом у станции, где было электричество – деревня в степи. Ни вокзала, ни двухэтажек. Гравий вместо перрона, по нему бежали люди с сумками – поезд стоит несколько минут. Тётя Маша подскочила и, пока поезд разгонялся толчками, проверила пароварку.

– Стоит, – сказала она. – Никто подозрительный не ходит?

– Нет, только я.

Она подёргала коробку, убедилась, что та надёжно прижата сумками, и спустилась вниз.

– Ладно, спать давай. Ты чего сидишь?

– Не могу уснуть.

– Ну ладно, карауль вещи тогда.

Поезд снова катил в темноте, в которой угадывалась только полоска степи, где она соединялась с небом. Я считала овечек, и рыбок, и двоюродных племянников, но уснуть не получалось. Почти все попутчики легли спать, но из начала вагона доносились голоса.

В предпоследнем купе курили и тихо разговаривали. Мест не было, поэтому я осталась стоять. Они доставали что-то, лежавшее в коробке на столе, передавали друг другу и возвращали обратно.

– За сколько думаешь?

– За пятьсот попробую, там посмотрим.

– Да ладно?! За пятьсот баксов не возьмут. Я б не взял.

– Чистокровки!

– Да откуда они знают, что твои бумажки настоящие? Другое дело – через клуб, а тут на рынке с рук.

– Через клуб по двести предлагали.

Мне сунули в руки мягкий теплый комок. Это был сонный щенок. Он дышал мне прямо в ладонь.

– Амстаффы сейчас в моде, может, и возьмут у него, ладно тебе.

– В Караганде будешь пробовать?

– Ну. Не продам – в Алмату поеду.

Я погладила щенка по короткой шёрстке и передала дальше. За окном с одной стороны начало светлеть небо. Остался тёмный раскачивающийся, лязгающий вагон, стучащие колёса, свист ветра. Ветер остыл, стал прохладным и выдул липкую духоту из вагона. Дышать стало легко. Солнце поднималось и разгоняло темноту. Страх уходил. Я вернулась на своё место, забралась на вторую полку и смотрела, как небо синеет, голубеет, как поднимается солнце и заливает степь красным светом.

Когда стало совсем светло, сходила в туалет сама. Постояла над громыхающим железным унитазом, сказала ему:

– Я тебя не боюсь.

Первой проснулась тётя Маша. Она увидела, что я не сплю, погладила по голове и первым делом полезла посмотреть, не украли ли её драгоценную пароварку. Коробка стояла на месте. Чистили зубы, умывались, бегали за чаем. Поезд прибывал в Караганду в половине девятого. В восемь должна быть предпоследняя остановка – говорило расписание.

Мама и тётя Маша снимали тяжёлые сумки сверху, как вдруг перед этой самой станцией поезд стал резко тормозить, потом дёрнулся два раза, и от этого пароварка, оставшаяся в одиночестве, не поддерживаемая капустой и солёными огурцами, слетела с третьей полки, рухнула вниз и приземлились с глухим звяком на пол, к счастью никого не задев. Все замерли. Поезд ещё тормозил на подъезде к станции, а тётя Маша спустилась, раскрыла коробку и достала пароварку. На её блестящей пластиковой крышке во всю длину тянулась трещина с мелкими трещинками, отходившими от большой, как притоки от реки. Кусок желтоватого корпуса откололся. Мне показалось, что тётя Маша, гроза школы и железная леди, сейчас расплачется, но она запихнула агрегат в коробку, а коробку задвинула ногой под стол.

– Куда её теперь? – спросила мама.

– Здесь оставим.

Сёстры быстро забыли о пароварке и хохотали, дергали волосы одной на всех неудобной расческой, даже причесали меня.

В Караганде выходил почти весь вагон, и мы со своими сумками стояли в очереди за мужчиной с коробкой со щенками.

На перроне нас никто не встретил.

– Пойдём, может, на выходе ждут, – сказала мама.

Сёстры начали возмущаться, что сумки тяжелые, но поплелись за нами, бурча.

На выходе и площади перед вокзалом тоже никого не было, и принялись решать, поехать на автобусе или на такси. Но выходило, что такси нужно было две машины, а это не очень-то по деньгам. Пока спорили, перед нами лихо вырулил и затормозил рейсовый пазик. Дверцы стукнули, и из него выскочил дядя Паша. Он по очереди обнял маму и тётю Машу, а сёстры повисли на нём, и он принялся раскручивать их. Из автобуса вышел мальчишка моего возраста – белобрысый и голубоглазый, непохожий на меня, но симпатичный. Он замер и исподлобья нас разглядывал.

– Телеграмма ваша утром пришла. Не успел в автопарке отпроситься. На рейсовом за вами. – Он кивнул на номер «7» на лобовом стекле автобуса. – Как доехали-то?

– Ай, – махнула рукой тётя Маша.

– А это кто у нас? – поинтересовалась мама у мальчишки.

– Это Андрюша, – ответил дядя Паша, потому что Андрюша молчал и глядел на нас исподлобья. – Это всё ваши сумки? – спросил он, указывая на наш внушительный багаж. – Давайте быстрее, я с пассажирами. Наши ждут уже.

Сумки перекочевали в автобус, следом загрузились мы. Когда мы расселись и дядя Паша сел за руль, он обернулся и крикнул нам:

– Минут за десять доедем, тут недалеко.

– Подождите, водитель, уважаемый, – раздражённо сказал дядька с портфелем на переднем сиденье. – Куда это мы доедем? Вы сказали, на вокзал, и всё?

Другие пассажиры тоже завозмущались.

– А вам куда надо? – по-доброму спросил дядя Паша.

– Мне в университет ко второй паре!

– Не волнуйтесь, успеем. Сейчас завезу родню, и срежем по-быстрому.

– Тогда ладно, – сказал дядька и стал смотреть в окно.

Двоюродный племянник сидел со мной рядом. Когда автобус тронулся, он достал из кармана и показал складной ножик.

– Вот.

Я отдала ему конфету, которой меня угостили ночью. За окном мелькали утренние пейзажи: широкие улицы, тополя, спешащие по делам прохожие. Я прислонилась головой к стеклу и, глядя на мелькание людей, деревьев и улиц, уснула.

2019

Санкт-Петербург