Текст книги "Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых"

Паром, не торопясь, двигался в сторону Финляндии. Мы допили наше красное и пошли в казино, которое работает на пароме всю ночь. В знак благодарности за внимание я выдал Васе и Родиону по десять фишек на удачу. Родион играл впервые и, как положено новичку, выиграл 300 евро – по-простому, на красном и чёрном.

Максим Кантор

Хуже нет, как начнёт подтаивать. Сегодня Пётр пошёл снег с крыши сгребать. Снег-то и потёк. А он в своих ботах так и пополз вниз. Лопатой цепляется. А за что уцепишься? Не за что особенно. Покричал, чтоб руку дали. Ну, дураков нету за ним лезть. Да и не успеешь. Хоть он не быстро полз.

Народ с троллейбусной остановки смотрит: сползёт? нет? Сполз.

Полетел.

И ладно бы в сугроб. Бывает, выживают. А сегодня сугробов-то нет. На лестницу упал, у парадного. Хуже нет – упасть на лестницу: сразу нога выскакивает, череп лопается и мозги текут. Почему я и говорю: не люблю такую погоду.

Валерий Копнинов

Стрелки показывали без четверти двенадцать. Но Пашка в обман не вдавался, он знал – настенные часы уже давненько не ходят. Случилась эта неприятность после того, как из них исчезли батарейки. А без батареек часы стали только с виду похожи на часы. И что тут поделаешь? Как исправишь? Были бы они ну хоть механические, что ли, чтобы ключиком заводились, а так…

В свои неполные семь лет Пашка сплошь и рядом проявлял себя мальчишкой сообразительным и, что немаловажно, самостоятельным. Вот и сейчас в ситуации, когда какой-либо прибор, тоже показывающий время, в доме отсутствовал (микроволновка, ранее выручавшая своим таймером, испортилась и доживала свой век простым шкафчиком), Пашка догадался включить телевизор, по которому можно было при определённом терпении и внимательности как-то сориентироваться во времени.

Мама ушла, лишь только рассвело (часы и тогда врали про двенадцать без четверти), и с нею, конечно, увязался дядя Серёжа, прозванный их соседями «приблуда», а мамой именуемый – Сереня.

Сам же дядя Серёжа называл себя маминым мужем, а от Пашки требовал величать его папой. Но Пашка знал, что его настоящий, хороший папа – погиб.

– Мам, ты надолго? – крикнул Пашка в спину уходящей матери, выскочив вслед за ней босиком в холодные сени.

– Нет, сына, до соседей и обратно. С праздничком поздравимся… Всего ничего, – ответила мама.

– Как только, так сразу… – пробурчал Сереня и следом матерно ругнулся, шарахаясь от рыкнувшего дворового пса Тарзана, сидевшего на цепи для охраны дома и, несмотря на задабривания в виде косточек и иных объедков, так и не принявшего Сереню за своего (как, впрочем, и других жонихов Пашкиной матери).

– Ма-ам, – протянул Пашка, перебирая босыми ногами на студёном полу, – вы же вчера ходили весь день и пришли поздно…

– Я тебе из гостей чего-нибудь принесу… Жди! – подытожила мама.

Пашка подождал немного. Поскучал… Подождал ещё и – принялся за дело. Раз праздник, значит, в доме нужно сделать красиво. Тем более что не просто праздник – один из многих в календаре, а самый настоящий Новый год!

Для начала он принёс из сараюшки припасенные еловые ветки, выпрошенные у соседки тёти Зины Шумейко. Тётя Зина с мужем дядей Петей третьего дня ставили в крестовину новогоднюю ёлочку и несколько нижних веток спилили. А Пашка оказался рядышком – катался на лыжах по огороду. Ему нравилось в хорошую погоду на стареньких лыжах, унаследованных им от старшей сестры, совершать небольшие круги от зарослей сирени у калитки до заснеженных кустов смородины возле колодца. Закругляя очередную петлю лыжни, Пашка через забор заприметил, какое добро пропадает, и, подкрепив просьбу волшебным словом «пожалуйста», три веточки у тёти Зины получил.

Заглянув в тумбочку под телевизором, Пашка обнаружил знакомую ему небольшую картонную коробку, а в ней среди многочисленных цветных осколков немного целых ёлочных игрушек и путанку серебряной мишуры. Пашка воткнул в литровую банку ветки, пустившие в комнате смолистый аромат, нацепил на них игрушки и обмотал мишурой. А оставшуюся мишуру прикрепил к ватным комочкам, намочил их и подбросил к потолку, где полоски мишуры, зацепившись мокрой ватой за штукатурку, красиво повисли, заиграв на свету матовыми искорками. Так делали продавщицы в гастрономе, в котором мама покупала продукты. Пашка увидел, запомнил, а теперь применил для дела.

Потом Пашка почитал немного… Вышел во двор, почистил снежок у крыльца и дорожку. Поиграл с Тарзаном… Зашёл в дом… Опять почитал, попил чай со смородиновым вареньем (больше Пашка ничего не обнаружил съестного), ещё почитал…

Мама всё никак не возвращалась.

Короткий зимний день заканчивался. На улице постепенно темнело, и серые сумерки забирались в дом. Тусклые лампочки не очень-то радовали светом и даже, наоборот, поселили в доме тени от шкафа, стола и стульев.

Пашке почудились осторожные шаги на чердаке и шорохи где-то за плинтусом. Шальной порыв ветра хлопнул сорвавшейся с крючка ставней. По полу потянуло холодком. Пашка быстренько подтянул ноги под себя. Ему вдруг показалось, что из-под дивана вот-вот высунется неведомая рука, схватит его за щиколотку и потянет в подполье.

Что-то загудело в трубе, прокатилось сверху донизу и, метнувшись обратно, вылетело на улицу. Загремел цепью Тарзан, завыл и тут же смолк.

Пашка накрылся одеялом с головой, немножечко оттого, что стало страшно, и немножечко от холода – дом с утра был ещё не топлен.

Пригревшись, он и не заметил, как задремал, а когда проснулся, включил телевизор, чтобы понять, который час.

Попал Пашка в середину старого кино про развесёлых людей, встречающих Новый год, который они называли по-своему – Рождеством. Парни и девушки, все – нарядно одетые, собирались в небольшие компании и ходили по улицам, от дома к дому, колядовали. И дворы, и пути, и крыши каждой хатки толстым слоем покрывало ватное одеяло голубоватого от сумерек снега. Тёплый свет из окошек, жёлтыми масляными пятнами оттеняющий белизну стен мазанок, издали приветствовал и зазывал колядующих. Парень, шагающий первым, тащил большую звезду на шесте, другие гуляки расправляли здоровущие мешки и, заходя под окна соседей, громко пели, а те давали им всякую вкусную снедь и угощали питьем. В мешки так и сыпались караваи, баранки, сладости и даже жареные гуси целиком.

«Хорошие в кино соседи, – оценил Пашка увиденную по телевизору историю. – А вот тёть Зина и дядь Петя Шумейко… хоть сколько пой у них под окном – ничего не дадут да ещё погонят. Ветки еловые отдали, потому что всё равно выбрасывать».

Ну, конечно, не все соседи были такие, отзывчивые водились тоже. И у кого-то из них сейчас гостила мама Пашки и Сереня с ней.

* * *

Лидия Андреевна, эта вот самая Пашкина мама, находилась не очень-то далеко – через три дома, в избушке Подползиных. Лидия Андреевна – это по паспорту. Но и здесь, и в домах других соседей Андреевну к её имени никто не добавлял, да и Лидией не величал никто. Лидка, Лидуха – и всё.

Гуляли у Подползиных не первый день. Хозяева славились большой гостеприимностью, если кто со своей бутылочкой заглядывал да со своей закусью. И потом, разгулявшись, не могли остановиться неделю, а порою и подольше. Меняя изо дня в день путем естественного отбора состав выпивох, но сохраняя в активе не успевающий трезветь костяк.

Лидуха очнулась на неразобранной хозяйской кровати, лежащая поверх покрывала. Кофточка была расстегнута напрочь, пуговки на платье – тоже, старенький бюстгальтер сдвинут на сторону, обнажая Лидухину грудь, сохранившую по некой природной прихоти округлость формы точно такую же, как в девичестве.

Рядом храпел какой-то мужик, вроде бы Серёнин приятель с завода. Имени мужика Лидуха не помнила.

«Он, что ли, меня расстегнул? – подумала Лидуха. – А где Серёня?»

Осмотрев себя и не обнаружив более никакого ущерба, Лидуха навела в одежде порядок и побрела на кухню, где находился эпицентр застолья.

«Надо же, – продолжала размышлять она, – лихо мне на старые дрожжи прилетело – не помню, как и отключилась… А где Серёня?»

Оказалось, что Серёня вместе с хозяином Юрчиком Подползиным по прозвищу Бисер, приклеенным к нему за некоторое сходство с болгарским певцом Бисером Кировым, ушёл за пивом и не вернулся пока…

– Давай-ка, соседка, я тебя бражкой полечу, – предложила жена Бисера однорукая Надя, ещё школьницей потерявшая кисть на производственной практике. – Я тут от мужичков бражку заныкала!

– Давай, – согласилась Лидуха, – а то я что-то совсем стала: «всё, что было не со мной, помню»…

Пока Надя цедила бражку через марлю, Лидуха подошла к окошку глянуть на улицу – чего там творится.

Ох ты ж напасть! В обрамлении морозных узоров из окна скалилась заросшая волосом рожа с расплюснутым о стекло носом на манер поросячьего пятачка. Лидуха закрыла глаза, потрясла головой и вновь посмотрела в окно. Рожа исчезла.

– …И телик включи, – решив, что померещилось, крикнула Лидуха Наде, – может, концерт какой, Пугачиху покажут или ещё кого…

– Я Пугачиху не люблю, – забасил вдруг чей-то голос за спиной Лидухи.

– Кто тут? – в унисон вскрикнули бабы.

– Я это, я, Володя, – выходя из дальней комнаты, отвечал им мужик, которого Лидуха, проснувшись, обнаружила рядом с собой. – Сморило меня… О-о-о! Дайте бражки мне испить… Подкреплюсь да пойду ребят поищу… Бисера с Сербией…

Хозяйка зачерпнула из фляги. Володя дул бражку прямо из ковшика, вопросительно поглядывая на Лидуху, но так ничего и не спросил. Выдув ковшик браги до дна вместе с ягодами, Володя ушёл.

Надя включила телевизор. На полусферической плоскости постепенно нагревающегося кинескопа старенького «Горизонта» забегали фигурки жителей малоросской деревни, как поняла Лидуха, видимо ещё давешних, царских времен. Местный кузнец – молодой и статный парень со стрижкой под горшок – уговаривался о чём-то с волосатым чертякой, имеющим свиноподобную харю, весьма похожую на ту, что Лидухе померещилась недавно в окне. Вроде договорились. А потом кузнец вдруг взял да и ухватил нечистого за хвост…

* * *

Только чёрта помяни – он тут как тут. Собственной персоной.

Нечистый любил появляться на этой улочке, обрамлённой домами частного сектора, упирающейся с одной стороны в лес, с другой – в заводской забор и носящей высокохудожественное имя Николая Васильевича Гоголя. Нечистый не был чужд литературе, особенно классике.

А ночь накануне Нового года, заменяющая атеистическому большинству Рождество, привлекала нечистого особо. В такую ночь морочить наивных людей, как говорится, сам бог велел. Ну, не Бог, конечно… Да что к словам придираться?

Разнокалиберные, в основном неказистые домики, построенные ещё в приснопамятные времена, раскладывали вокруг себя по периметру яркие пятна оконного света, вырисовывая плетение двойных рам на матовом с чёрными вкраплениями снегу, и цедили дым из труб прямиком в рябое от звёзд, по-зимнему низкое небо.

Даром что Сибирь: ни дать ни взять – гоголевская Диканька во всей исторической патриархальности.

Нечистый, вырядившись в вывернутый на левую сторону овчинный тулуп, побродил по улице Гоголя туда-сюда. Позаглядывал в окна – где и что…

Увидев одиноко сидящего над книжкой Пашку, нечистый не поленился, залез на крышу его дома, тряхнул пятерней и, невесть откуда выудив специальную металлическую дудку, устрашающе подул в печную трубу.

– У-у-у ту-ту-у!..

Затем с удовлетворением понаблюдал за промежуточным похмельем Лидухи и Нади. Серёню и Бисера, набравших вместо пива портвейна, чуть не силком затолкал к Кулаковым, живущим в соседней от гастронома трёхэтажке. Так же, как и Подползины, привечающим гостей с принесённой выпивкой. Туда же поманил и Володю. И корысть нечистого в этом поступке просматривалась со всей очевидностью, потому что все попойки в квартире Кулаковых однозначно заканчивались мордобоем.

Но это всё выглядело мелкими пакостями для разминки. Самое что ни на есть чертовское развлечение намечалось на разгар новогодней ночи – время, удобное для морока тем, что почти никто из населения спать не ложился, находясь в расслабленном благостном состоянии.

Но для основной работы предстояло подготовиться как следует.

Нечистый с легкостью перемахнул через двухметровый заводской забор и направился в сторону котельной. Завод, когда-то в три смены выдававший на-гора агрегаты для сельхозмашин, переживая затянувшиеся надолго «не лучшие» времена, пребывал ныне в некотором запустении, но все же ещё поддерживал остатки былой жизнедеятельности скупкой и переработкой металлолома. Поэтому, несмотря на праздник, литейный цех завода продолжал работать, обеспечивая бесперебойный цикл плавки. Из вентиляционных воздуховодов литейки пованивало калёным железом и нагретым песком. А для чертяки – такой аромат нежней одеколона. Ибо преисподней родимой пахнет.

Нечистый несколько раз шумно, сквозь ноздри, втянул в себя технический воздух, подошёл вплотную к высокой кирпичной кладки трубе котельной и задрал голову вверх. Здорово! Труба высотой метров пятьдесят, не меньше. А что ещё нужно нормальному чёрту для спецобработки?

Нечистый вынул из кармана свежую газетку, аккуратно расстелил её на грязном снегу и, свернув вчетверо, пристроил на газетке полушубок. После, крепко, по-мужски взявшись за нижнюю скобу металлической лестницы, вмонтированной во внешнюю стенку трубы, как был в голом своём обличье, начал, постукивая о ступеньки копытами, взбираться вверх.

Чем выше поднимался нечистый, тем крепче ветер трепал его стоящую дыбом шерсть на теле, спутавшиеся патлы на загривке и клочки меха в паху.

Чем выше, тем противней лепились ему в морду пучки прокопчённого дымком снега, забивающегося в нос и глаза.

Чем выше, тем надсаднее от напряжения ныли мышцы, вздымающие сильное тело по скользким и неудобным для копыт заржавленным скобам.

Но, с другой стороны, чем выше, тем сильнее наполнялось чертовское сердце адреналином, тем громче пела его чёрная душа. И вот уже из недр ея песня вырвалась наружу.

– Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью! – загудел нечистый, подкладывая под забавный девиз смутных лет, памятных и благотворных для чертовской деятельности, популярную некогда мелодию.

– Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью! – завёл нечистый по кругу свою странную песню, впрочем не случайно употребляя имя хорошо известного ему писателя, прельщающего чертяку склонностью неумолимо констатировать абсурдность и безысходность жизни.

– Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью! – пел нечистый, подминая под себя скользкие от конденсата ступеньки и проворно карабкаясь наверх, к жерлу трубы, откуда, как из проснувшегося вулкана, курились клубы чёрного дыма.

Взобравшись, постоял немного на кирпичной кромке, держась за пику громоотвода, и, сложив над головой ладони, рыбкой нырнул в дымящее жерло.

Восторг! Целых пятьдесят метров свободного падения ощутил нечистый. Легко преодолевая сопротивление плотных дымных струй, он рухнул почти до самой утробы угольной котельной и остановил свой полёт перед пышущим навстречу жаром, заставившим даже дублёную чёртову кожу затрещать от немыслимых температур. Восторг!

А потом – вверх, закручивая послушное тело штопором с помощью сильного хвоста и в завершение пути с разгона выскакивая из трубы по пояс, чтобы охладить на ледяном ветру пропотевшую шкуру.

И – снова вниз, к жару колосников.

Вверх – вниз! Вверх – вниз!

Вверх… Всё, стоп! Пора за дело!

Весь чёрный от сажи, пропитанный дымом, изрыгающий приторный жар, нечистый был готов для подлых дел на все сто…

Он смотрел вниз на рабочую городскую окраину и предвкушал гадкие события сегодняшней ночи, которые, заглянув по возможности в каждый дом, не только мог, но и хотел устроить всем, кто попадется на его пути.

* * *

В окошко на кухне тихо постучали. По тому, что Тарзан не залаял, Пашка сразу понял – это свои. Наверное, мама.

Пашка щёлкнул выключателем на кухне и в прямоугольнике упавшего на улицу света увидел стоящую под окном сестру Наташу.

Наташе год назад исполнилось восемнадцать лет. И как только наступило долгожданное совершеннолетие, Наташа ушла из дома жить к одному человеку, с которым у неё случилась любовь. Это всё, что знали о замужестве Наташи её домашние, потому что не пожелала она знакомить избранника с матерью. Так уж сложилось… А вот Пашка по-прежнему оставался для Наташи самым лучшим братиком на свете.

Пашка выскочил в сени открыть дверь и сразу попал в объятия Наташи. Повиснув на ней, он через плечо сестры увидел, как Тарзан хряпает кости, видимо специально для него принесённые Наташей. Хвост собаки, летающий из стороны в сторону, красноречиво говорил о многом: о вкусе костей, о преданности хозяевам и просто о том, что жизнь, в принципе, штука неплохая для тех, кто умеет терпеть и ждать.

Пашка очень любил сестру, и каждый её приход дарил ему какую-то особенную радость. Так они и зашли в дом: Наташа, подхватив Пашку в объятия, и Пашка, повиснув на шее у сестры.

– Пашенька, – заговорила Наташа, усаживаясь на стул и пристраивая брата на коленях, – я так соскучилась по тебе… А где мама? А где кто?

– Ну, мама с Серён… с дядей Серёжей ушли в гости, – по порядку событий начал отчитываться Пашка. – Я тут прибрался немножко… Нарядил ёлочку, телевизор посмотрел, почитал… Идём, покажу нашу ёлку!

– Сейчас, – севшим голосом отозвалась Наташа. – Ты голодный? И почему холодно дома? Мама что, не топила печь? А ты голодный? Я тебя покормлю! А почему не топили, угля снова нет?

– Уголь есть, я принёс вчера целое ведро… мне тётя Аня, с переезда, разрешила у себя набрать. Уголь есть, только я печку топить пока не умею… И дрова есть, немного… А мама не велит самому топить, говорит, хату нам спалишь…

Мимо их дома, к заводу, проходили железнодорожные пути. И у переезда стояла маленькая будочка, в которой тоже была печка. В этой будке сидел «путейский» сторож, закрывающий шлагбаум для машин, если на завод или, наоборот, с завода ехал поезд. Когда наступала смена маминой знакомой тёти Ани, можно было попросить немножко угля.

– Давай я затоплю, – решила Наташа, – и потом буду тебя кормить…

Минут через двадцать Пашка с аппетитом уминал принесённый сестрой в эмалированной чашке холодец и краем глаза косился на два небольших оранжевобоких апельсина.

Дрова в печке разгорелись и потрескивали. Огонь через трещины в плите гонял по стенам оранжевые, точно такие же, как апельсины, блики. Наташа, убрав несколько кружков с плиты, засыпала уголь и, когда пламя загудело, прикрыла трубу на три четверти.

Затем прошлась по комнатам с веником, собрав со стола, перемыла посуду и снова подсела к Пашке.

От печки потянуло ощутимо плотным маревом тепла.

– Ну что, братик, наелся? Вкусно?

– Очень, – отозвался Пашка, соображая, можно ли уже есть апельсины или их поедание стоит отложить ближе к Новому году.

– Сама готовила, – задумавшись о чём-то, медленно произнесла Наташа. – А что у вас со временем? Без четверти двенадцать… Часы не идут?

– Ага, стоят, – по-прежнему занятый планами на апельсины, рассеянно ответил Пашка. – Там батареек нет… Дядя Серёжа вроде бы забрал для фонарика дяде Юре.

– Дурдом не меняется… Да и с чего бы вдруг?! – зло констатировала Наташа и неожиданно предложила: – Слушай, Пашенька, а пойдём встречать Новый год к нам!

Пашка было оживился, но быстро сник.

– Не-е, а как же мама? – возразил он. – Придёт, а меня нет… Будет волноваться…

– А мы записку напишем, – не унималась Наташа, – что ты у меня… Она и успокоится!

– Не-е, – продолжал сомневаться Пашка. – Она придёт… А я что? Расстроится. Лучше ты оставайся у нас. Теперь печка топится, скоро совсем тепло будет…

Перебив Пашку, замурлыкал в Наташиной шубке сотовый телефон. Кто-то мягко, но настойчиво требовал разговора и, не добившись ожидаемого ответа, деликатно смолк.

– Я не могу, Пашенька. Меня ждут… Он ждёт. Ладно, пойду я… Ты понимаешь, Пашенька, если я к нему не приду, к любимому человеку моему, то получается, я его брошу. А бросать человека одного нельзя! Понимаешь?

– Да, – ответил Пашка.

– Может, всё-таки со мной?

– Нет… Сама говоришь… Если я уйду, то, значит, маму брошу…

Наташа, не сдержавшись, всхлипнула, порывисто прижала брата к себе, собралась торопливо и почти бегом вышла из дома.

Пашка выскочил в сени, закрыл за сестрой дверь и сразу же вернулся к апельсинам. Один он решил съесть завтра, а другой – прямо сейчас.

Пашка счистил кожуру и, положив всё: и апельсин, и очистки на блюдце, некоторое время просто вдыхал аромат. Затем, разобрав апельсинку на дольки, принялся есть каждую в отдельности. Пашка знал, что самое невкусное в дольке – это плёнка. А невкусное нужно есть первым, чтобы вкусное осталось напоследок. Пашка сначала сгрызал плёнку, а потом постепенно отделял зубами тонкие волокна, пока долька не кончалась. Затем делал недолгую паузу и принимался за следующую…

Когда Пашка доедал последнюю дольку, он уже точно знал, что второй апельсин не тронет. Он его оставит маме.

* * *

Дежурство, да ещё в праздник, вряд ли кому-то может доставить удовольствие. Но существуют такие профессии, когда приходится трудиться невзирая на то, что все остальные граждане отдыхают. И большинство обладателей подобных профессий со своей долей давно смирились.

Касается это наблюдение и дежурных ангелов.

И вот один из них, что немаловажно – по собственной инициативе, оказался в преддверии Нового года на окраинной улице небольшого города, названной, видимо, из самых добрых побуждений, в честь Николая Васильевича Гоголя. На улице, жители которой уже на протяжении годков полутораста, кроме всего прочего, славились дурным нравом в разных архивных записях Небесной канцелярии.

Кстати, и про самого автора «Ночи перед Рождеством» в своё время в Небесную канцелярию поступали, мягко говоря, довольно противоречивые сведения.

И посему находился ангел на этой улице инкогнито. Не для людей, конечно, а для коллег. Новый год – праздник светский, и по большому счёту присутствие ангела при событии такого уровня не требовалось.

Но именно этого ангела, по его беспримерной доброте, заинтересовал данный район. Потому как людей с улицы Гоголя, занесённых Небесной канцелярией в особые списки: «Неблагонадёжные рабы Божьи», ему захотелось понять и по возможности им помочь.

Для чинов Небесной канцелярии что важно? Констатировать факт, дать определение, используя готовый типический шаблон, и всё. Грешники – налево, праведники – направо! По порядку номеров, как говорится…

А ведь это важно понять: почему люди, сущие под единым Богом, то вдруг праведники, а то грешники. В чём сбой системы? А что, если, пройдя многовековой путь со дня сотворения, человек изменился или, не приведи господи, мутировал?

И ангел решил узнать правду о человеке от самого человека. А что? Вполне мыслящее существо! И не только мыслящее, но и мысли свои излагающее.

Потому сначала ангел приступил к теории.

Наведываясь в земные библиотеки в обращённом виде, ангел читал всё, что могло дать ему ключ к разгадке человеческого феномена. Аристотеля и Плутарха, Гегеля и Канта, Фрейда и Фромма, Соловьёва и Бердяева. Уединяясь в дальних уголках Эдема под предлогом созерцания самого себя, вчитывался в «Декамерон» Боккаччо. Обернув белой непрозрачной бумагой, дабы не узрел никто название труда, под видом богословской монографии штудировал «Бесов» Достоевского и так далее и тому подобное…

Homo sapiens, по суммарному мнению сих учёных мужей, оказался сложен, противоречив и, что самое неприятное, непредсказуем в добре и зле.

Но именно эти качества человека манили ангела, побуждая от раза к разу погружаться в человеческое сообщество с желанием сеять разумное, доброе, вечное.

И чем сложнее возникали задачи, тем более остро чувствовалась необходимость их решать…

Дежурный ангел шёл по заснеженной тропке, едва касаясь поверхности золотыми сандалиями, обутыми прямо на босу ногу. Его одежды контрастировали белизной со снегом, припудренным сажей, вылетающей вместе с дымом из заводской трубы и оседающей в радиусе нескольких километров. Крылья ангела, аккуратно сложенные за спиной, были готовы, распростёршись над кем-либо, очистить избранника добротой и благостью.

Домашние дымоходы мерно выпускали петляющий мелкими колечками печной дым, и оный стремился вверх, туда, где яркие крупные звёзды и наклонившийся месяц сияли как начищенные для праздника. И в целом это своей благой умиротворенностью напоминало кадры настоящей рождественской ночи всё из того же старого кинофильма, показанного нынче на голубых экранах телевизоров в рамках новогодней телепрограммы.

Первое, что сотворил ангел, – успокоил дерущихся возле подъезда дома Кулаковых Серёню и его дружка Володю и потоком сердечного тепла заставил их примириться.

Затем, почувствовав в одной из компаний мать, надолго бросившую своего ребёнка, направил её волю для скорого возвращения домой. Этой матерью, понятное дело, оказалась Лидуха, до сих пор не покинувшая гостеприимное жилище Подползиных.

И пошёл, и пошёл… От дома к дому.

Даже проходя мимо владений четы Шумейко, над которым ангел ощутил недоброе свечение, он послал его обитателям спокойный сон. Потому как вышеупомянутые супруги, даже забравшись в кровать, заснуть не могли, считая, что уходящий год не принёс им чего-то особенного, чего-то важного, ценного и, по не очень скромному мнению Зинаиды и Петра Шумейко, несомненно, ими заслуженного.

А потом ангел увидел, как Пашка лакомится апельсиновыми дольками, и постучал к нему в окно…

* * *

Пашка безропотно впустил в дом незнакомого, но такого приятного гостя, на которого собака не залаяла, а даже, наоборот, по-своему приветствовала его, усиленно виляя хвостом.

Конечно же, Пашка не догадывался, кто заглянул к нему на огонёк, но при этом не испугался нисколечко, ведь собака не впустила бы того, кто опасен. Да и от незнакомца веяло теплом и покоем. И самое главное, что за спиной у пришедшего находились такие же крылья, как у белого лебедя, виденного Пашкой в передвижном зоопарке.

– Паша, – заговорил ангел, усаживаясь вместе с мальчиком поближе к тёплой печке, – ты знаешь, что сегодня праздник?

– Знаю, – ответил Пашка, – я даже ёлочку нарядил, вот, посмотрите…

– Неплохо, – похвалил ангел, – очень даже неплохо. Ты молодец! А хочешь, мы с тобой полетаем? Видишь – у меня крылья, я возьму тебя на руки, мы полетим и сверху будем смотреть на землю. А потом ты про всё увиденное расскажешь маме…

У Пашки загорелись глаза, и он тут же побежал собираться, потому что от такого предложения не отказываются…

* * *

Лидуху потянуло было в сон, но явившаяся внезапно, вначале совсем крошечная, а после с каждой секундой растущая мысль: «Домой к сыну» – в буквальном смысле овладела ею полностью, и, вместо того чтобы лечь где-нибудь прикорнуть, Лидуха вдруг засобиралась домой.

– Лидка, ты куда? – спросила однорукая Надя. – Посиди ещё…

– Не могу, Надька, – суетилась Лидуха, – у меня же там Пашка весь день один… Что же я за мать такая? Ох, Надя, тошно мне от себя самой…

– Ну и зря ты, – отозвалась бездетная Надя, – и для себя пожить тоже надо…

– То-то и оно, что всё время для себя и для себя…

Собравшись, Лидуха вышла на улицу и, пошатываясь, побрела к дому. Когда она дошла до двора Зубчуков с эмалированной табличкой на заборе «Улица Н. В. Гоголя, 197-а», из темноты выскочил мужик, с головы до ног чёрный, словно трубочист, и, весело гаркнув: «Непорядочек, однако», завертелся вокруг себя так, что поднял на воздух целое облако снега, обернувшееся настоящей метелью.

Белый свет померк в один миг, и Лидуха на ощупь пошла вдоль сугроба, намётанного у дорожки, потеряв ориентиры и забыв от неожиданности, в какую сторону она двигалась. Метель атаковала со всех направлений. Налетая сзади – сыпала снег за ворот, заходя спереди – хлестала по щекам, вырывала из-под платка волосы и забивала ими рот и глаза. Лидуха прислонилась к заборчику, спасительно выплывшему ей навстречу из белой круговерти, чтобы переждать и отдышаться. Чуть-чуть, минутку, только перевести дух и снова пробиваться к Пашке. Но стихия, сотворённая руками нечистого, ещё пуще взялась за неё: грубо лезла под подол платья, проникнув через рукава драпового пальтишка, холодными руками шарила по телу и лапала за грудь. И в конечном итоге, оторвав от заборчика, подталкивая в спину, погнала, водя кругами между сугробами.

Проплутав в снежной пелене не менее получаса, Лиду-ха снова оказалась у ворот Подползиных, возле которых прямо из «горлышка в горлышко» вливал в себя остатки вина Серёня.

– О, Лидуха, – обрадовался Серёня, весело щуря на сожительницу отливающий лиловым с зеленью подбитый глаз, – на-ка, глотни из моих личных запасов.

Но единственное, о чём сейчас могла думать Лидуха, – это был Пашка. Хотя…

Метель донельзя измучила её беснованием своим, отняла последние силы. Размягчающие мысли потусторонне заворочались в голове, словно кто-то незнакомый рассуждал вслух:

«А может быть, глоток сладкого портвейна явился бы для Лидухи действенным способом, чтобы преодолеть возникшие пустые хлопоты? И, может быть, часок-другой дружеского застолья в компании с весёлым, беззаботным Серёней позволит взглянуть этой славной женщине на жизнь с большим оптимизмом?!»

– Да я уж домой собралась…

– А чего ты там не видела? – не отставал Серёня. – Я вот тут, между прочим, честь твою женскую защищал. С Володькой подрался… Он сказал, говнюк такой, что ты, мол, на него пялилась и на всё готовая была. Ну, я ему и врезал в челюсть…

Серёня, ощутив кураж, продолжил дальше описывать свою доблесть, не обращая внимания на то, что Лидуха совсем не слушает его. Повинуясь какому-то безотчётному чувству, она посмотрела в небо, и ей показалось, что там, среди облаков, в руках у белоснежного ангела только что пролетел её Пашка.

– Да пошёл ты к чёрту! – отрезала Лидуха и снова отправилась домой.

Отойдя немного от дома Подползиных, она остановилась, чтобы растереть лицо снегом. Крахмально-хрустящий снежок освежал и бодрил, возвращая Лидухе относительно трезвое восприятие жизни.

Коротко оглянувшись на Серёню, Лидуха увидела, что рядом с ним стоит тот чернявый, вынырнувший из темноты, и, корча смешные рожи, мастерски открывает ещё одну бутылку портвейна.

Дальше Лидуха пошла не оглядываясь, только замедляя шаг иногда, чтобы на ходу наклониться, зачерпнуть горсточку снега и утолить жажду обезвоженного тела.

* * *

Какое чудесное зрелище представляет собой земля, встречающая Новый год! Дежурный ангел пронёс Пашку над обоими полушариями, показав ему уголки планеты, где уже засыпают и где ещё только-только встают. Где жгут праздничные факелы, а где пускают в небо салюты. И везде люди выглядели счастливыми.