Текст книги "Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых"

Александр Мелихов

Дебют

Получив заграничный паспорт в качестве рабочего Химградского домостроительного комбината, я понял, что Империя действительно рухнула: если уж таким олухам начали выдавать загранпаспорта… Я-то давно уверился, что заграница выдумана в ЦК – как дьявол в партнёры к Богу, чтоб было с кем бороться, куда не пускать и на кого сваливать. В Польшу, однако, можно было везти всё, что попадалось под руку: стул вместе с повешенным на него пиджаком, стол с лампой и чернильным прибором, подоконник с цветочным горшком… Красные, потные в зимнем, мы прочёсывали магазин за магазином – грех было не грабануть таких толстосумов, которые укладывали простыни кипами, ночные рубашки – охапками, электробудильники – грудками, батарейки – пригоршнями, шариковые ручки – колчанами, блокноты – кубами. Изредка приходя в себя, моя хозяюшка поощрительно оглядывалась: «Хорошо, однако, иметь верблюда на поводке», – и вновь уносилась взглядом с безуминкой к чему пораззолоченней – поляки якобы такое любят. Я сам высмотрел жутко рококошные золотые рамки из невесомой пластмассы.

Влачились домой мы, словно пара необычайно оптимистичных рыболовов, – с двумя удочками, складными, как подзорные трубы, и целой пагодой вложенных друг в друга пластмассовых ведер. А там разверзлись её домашние закрома: шампуни, клопоморы, вешалки, мундиры, подштанники, полотенца, настольные лампы, ножницы, рубашки, шальвары, перчатки на все четыре конечности, кастрюли, запонки, ботинки, транзисторы, кирпичная кладка сигаретных блоков, ракетная батарея водок, карликовая гвардия стограммовых коньячков со скатками лесок, велосипедные камеры, консервы, ведёрко ручных часов, два новеньких паровоза «Иосиф Сталин» и севастопольские бастионы белковой икры – под стеклом совсем осетровой, с пружинистым кольцом настоящего осетра на жестяной крышке.

– Да попробуй, попробуй – больше не захочешь, – но я чувствовал себя недостойным коснуться подобных сокровищ. Только когда раскокали парочку, я осмелился выудить из осколков ложечку этого солидола, столь похожего на сливочное масло.

Укладка – это искусство: каждая единица веса и объёма должна стоить как можно больше и раздражать таможню как можно меньше. Эти требования, как и всё на свете, тоже противоречат друг другу. Мой идеал перебегает от клопомора к кастрюле, на миг оцепенев, с безуминкой во взоре кидается к кладке «Кэмела», моего одногорбого коллеги, перевешивается через спинку стула – отодвигать некогда, – оставив на обозрение немалую омегу малую вверх ногами. Кастрюлища вбивается в вертикальную сумищу, в которой запросто можно утонуть, как в бочке. Дюралевое днище должно прикрыть самое сомнительное – авось таможенник поленится туда пробиваться (правда, может и озлиться, наткнувшись на сопротивление распёртых ушей). Криминала у нас нет – но и сердцу девы нет закона.

Огромные сумищи называются почему-то «капучино».

«Капучино» в руке, «капучино» на плече, в другой руке перекладинка вертикальной двуколочки с третьим мешком… В снегу двуколочка норовит завалиться набок – от усилий удержать начинает сводить судорогой кисть. Зато в московском метро пол – лучше некуда. Если к сорока годам ты обзавёлся кое-какой респектабельностью – чем скорее ты сбросишь её с плеч, тем дешевле отделаешься: загромождающий проходы, багровый, потный, обалдевший, здесь ты будешь только самым досадным и громоздким местом собственного багажа. Интеллигентности в этом безглазом придатке никто не углядит, отпусти хоть чеховскую бородку, нацепи бериевское пенсне и изъясняйся исключительно по-гречески.

Боже, а сколько освобождённых нищих сползлось из каких-то нор в электрифицированную столичную нору, обсело болячками грановитый сталинский кафель!.. А вот он, завтрашний я – в пыльной бороде, свесивший свалявшуюся голову над свалившейся шапкой, наконец-то усмирённый, готовый по первому тычку кое-как подняться и брести до следующего закутка, унося все своё с собою – простатит, геморрой, бурсит, педикулёз, гирлянду артрозов…

Прямоезжие туннели были перекрыты Хаосом. На окольном эскалаторишке «Неохотный ряд» – «Квасно-гравдейская» в головке колонны звонко, как ахиллесово сухожилие, лопнула подпруга, и наш отрядик начал по очереди – раз, два, три – нырять носом в кучу-малу, послушно, как кегли. Мелькнул её ободряющий взглядик через ныряющее плечико, брыкнули детские подошвочки «Симод», взмахнул защитный рукавчик куртки с рукавами белки-летяги, через закипающий прибой баулов выстрелила лелеемая моей любимой полутораметровая стопка вбитых друг в друга голубых пластмассовых вёдер. Я успел шагнуть влево, мгновенно оставив безнадёжную попытку шёлохнуть каменную недвижность волнореза – квадратного абалаковского рюкзака (крепежно-мотально-долбёжный станок, вынесенный с Горьковского автомобильного завода). Перемахивая, я успел шестым чувством выловить в толще боготворимый шиворот и проволочь мой идеал до безопасной зоны. Пока она нашаривала головой выходное отверстие в своем пальтишке, я, будто на сорвавшуюся с крючка рыбу, упал животом на выключатель. Сумки и хозяева начали освобождаться друг от друга.

О, гомеопатическая доза успеха! Меж чёрных заплаканных голов, почти неотличимых друг от друга Маркса-Ленина, я суетился больше всех, помогая нашим боевым подругам (их мужчины где-то держались за трудовую честь) оттаскивать черно-полосатые тюки к вагону с брезжившей сквозь перронный полусвет надписью «Варшава». Неужто она и впрямь существует?.. Снуя с сумками и тележками, я опутывал нас защитным коконом единства. Одна тётка всю дорогу мне потом благодарно улыбалась, а я её каждый раз не узнавал. Другая девка, фыркнув, выдернула у меня перекосивший её баул «капучино», и её я уже никогда не мог забыть. Рыночницы-опростительницы с ленинской бескомпромиссностью не желали допускать в мир купли-продажи никакого пролетарского лицемерия.

У вагона непроницаемый привратник в маршальской форме, долларовая подмазка, обратившая перегруз в недогруз, на тюках среди тюков при блиндажном огоньке зажигалки разливаем из фляжек спиртягу – скудеющую кровь Химграда. Как не дербалызнуть парню-ухарю, трое девок – один я! Одна, Зина, работает на передачи сыну-герою, другая, Юля, кормит мужа-кандидата, – и все млеют от моих прибауток гармониста и похабника. Мимо – как хорошо, что во тьме, – скользят дивные имена: Дорохово, Гжатск, Вязьма…

Владельцы тайных складов водки и сигарет (бешеная рентабельность запретных плодов) с утра усиленно сеяли панику: надо всем заранее скинуться по десять баксов (моя зарплата за…), – но здесь именно бедные оказались против социализма.

Когда пограничник от паспорта прицельно вскинул глаза, всё так и оборвалось: уже знают, какой я химградский рабочий… Долго было не привыкнуть, что так сличают фото.

– А, химградская мафия, боксёры! – Когда-то какой-то легендарный химградец подрался вовсе не с этим таможенником, но закон кровной мести не знает ни личной вины, ни срока давности. Однако в партийно-красивом лице, в начальственных раскатах слышится благодушие. Все счастливы, что можно улыбаться. Я никогда не видел мундиров такой красы – аквамарин со сталью.

– Раскрыть сумки! – гремит генералиссимус, и в потолок ударяет гейзер подштанников, шампуней, мясорубок, бритвенных лезвий, ночных сорочек, клопоморов (ах, как мы с ними фраернулись – эти дикари не держат клопов!). Вот-вот сейчас из простынь просыплется град наручных часов, которыми, словно квашеную капусту укропом, мы проложили всё наше шмотьё.

В последний раз со мною так обращались, когда били морду на танцплощадке при «Культмеханобре».

– Эт-то что?! – в Зинином рюкзаке открылась кладка жёлтых верблюдов «Кэмел». – В камеру! Хранения. – В мёртвой Зининой руке декларация трепещет, будто под вентилятором. Вместе с рюкзаком Зина выставлена в коридор. Когда командующий скрывается в следующем купе, сорокалетняя мать распавшегося семейства падает на четвереньки и начинает метать нам сигаретные блоки; мы лихорадочно распихиваем их под матрацы.

– Отойти от двери! – команда гремит всё дальше и дальше, и Зина с голубыми трясущимися губами каждый раз вспрыгивает навытяжку. Вагонный гофмаршал наблюдает из проводницкого купе с брезгливой отрешённостью аристократа. Из развинченного люка над его дверью вывалилась жёлто-алая лакированная груда сигаретных кирпичей, к которым он не имеет ну ровно никакого отношения.

От всевластия мирового скотства можно спастись одним – перехватить у него инициативу: ударившему в левую щеку подставь правую, подличая, не прячься под шулерской благородной мамой. Но разве сумеет правдиво солгать плебей, который знает, что лжёт!

– Какой хороший мужик! – вскипел благодарный гомон, когда благородный мундир увёл разоблаченных контрабандистов в неведомые камеры хранения: никого не ссадил, ни бакса не взял…

Тогда считать мы стали раны: всё кругом завалено утаенными сигаретами и бутылками, всюду на радостях чокаются.

Колючая проволока, не ахти что за речка (Буг, аукаю я, но откликается только буженина), сухая трава под небогатым снежком, – и вдруг квадратная фуражка у часового, развёрнутая диагональю к фронту. Помнят псы-атаманы, помнят польские паны…

Поля, поля под тем же неброским снежком, деревья как деревья, не такие уж и черепичные крыши – лишь изредка мелькнет пика костела да чёрный латинский шрифт на указателе – для пользы, а не для понта, значит, всё же заграница.

Что-то вроде Варшавы (сердце всё же пристукнуло), но весь муравейник повторяет «Сходня, Сходня»… Ах, наверно, «Всходня» – Восточная!.. За полминуты выгрузить гору тюков, чтоб ничего не спёрли, – эта штучка посильнее задачи про волка, козу и капусту. Полутёмный туннель, жмёмся друг к другу, как во времена Жилина и Костылина: рэкет охотится за отставшими. Вспыхнул чистотой и лакированной пестротой витрин вокзал, отвеченный нашими сумчатыми стадами. Тянемся полу-площадью-полуулицей, своевольная тележка на стыках бетонных квадратов норовит сковырнуться набок, а товарищеская спайка здесь та ещё – ждать не станут. И не обольщайся, что белый день и заграничные дома рукой подать, – увидит в поле конный татарин, хоть и близко, а не уйдёшь, тертые челноки предупреждают с гордостью: ты не думай, никто не заступится! Могут среди толпы приказать сквозь зубы: что в руке – отдай. И отдашь. Добровольно-опережающие подчинение скотству – они тоже открыли этот спасительный приём?

Закопчённые, в боевых выщерблинах стены, отдающие Ремарком, иностранные вывески, где скорее ухо, чем глаз ухватывает славянские отголоски: «увага», «адвокац-ка»… Успеваю узнать, что магазин по-польски «склеп». Вот он, антиторгашеский дух русского языка: что поляку здорово, то русскому склеп. «Прага-Варшавская»… И мы о камни падших стен младенцев Праги избивали, когда в кровавый прах топтали красу Костюшкиных знамён… Предмет мерзостен – образ прекрасен.

Из-под сыпучих ворот открывается утоптанный снежный проулок среди полипняка синих дощатых ларьков, обвешанных густым флажьём джинсов обоего пола, ларьки напичканы, глаз теряется, какой хурдой-мурдой, в которой, будто в цветастых водорослях, запуталась чёрная скорлупа разнокалиберной электроники. Проулком в обнимку бредут, шатаясь, два иностранца, запуская в небеса ананасом, вернее, сосулькой, и лаская слух родным русским матом. Жёваным знаком капитуляции моя маленькая командирша расстилает прямо на утоптанном крем-брюле алую клеёнку и начинает теснить на ней наши будничные сокровища под сенью перевернутой голубой пагоды, покуда я нанизываю часы на леску – с кукана их труднее стырить.

Вот она, русификация: эта юная польская парочка, желающая запастись пододеяльниками аж до самой золотой свадьбы, чешет совсем по-имперски. «Перекупщики, – дарит улыбкой моя повелительница, – лучше сами эти деньги заработаем – всё равно стоять». Остролицый небритый персонаж из «Пепла и алмаза» обращается ко мне: «…» – цензурны одни предлоги да суффиксы. В общем, торговля идёт неважно. Ага, наконец-то настоящая варшавянка: шарфик поверх пальтишка. Интересуется дружески, как проскочили таможню, не думаем ли зацепиться нелегально, она вот моет посуду в ресторанчике, спит в подсобке – кайф! Вихри враждебные веют над нами…

К хлопотливому соседушке, на карачках погружённому в нежный перезвон свёрлышек, фрезочек, плашечек (рентабельность бесконечна, ибо прибыль делится на ноль – жив ещё социализм!), которые он рассыпает кучками вокруг гордо раззявленных на небеса электрических мясорубок, подходят двое в непроглядно чёрных кожаных куртках, исполосованных вспышками молний. Их русский с блатным привкусом подлиннее моего, дистиллированного. «За снег, что ли?.. Вам, что ли?.. А удостоверение есть?..» – пытается петушиться побледневший укротитель металла. Неужели и здесь только мы сами обслуживаем друг друга – до рэкета включительно?..

Маленькая хозяйка ласково поглаживает меня по одногорбой спине: нас не тронут (так я и поверил в законы скотов!), они на мясорубки позарились – триста тысченц, шутка ли! Но даже диковинные «тысченцы» (боже, те же тысченцы, потусторонние «Братья Карамазовы»!..) меня не оживляют. Я свирепо горблюсь, угрюмо играю желваками, сверкаю глазами из-под насунутой шапочки – чучело тоже способно отпугивать воробьёв, – но моя душонка, стиснутая до простоты снежка, всё равно не соглашается, чтобы меня на глазах моей богини искупали в помоях. Хоть бы горчичную пылинку – ладно, не тайны – необычности!.. Шагающие брюки, беседующие подбородки – где же, наконец, иностранцы?!

Они посыпались с неба – фашистский десант. Свирепый лай команд сам собой – послевоенное детство – складывается в сакральные «Хальт!», «Цурюк!» и «Хенде хох!». Владелец мясорубок, обратившийся в карлика, полуприсевшего в лыжном шагу (ботинки вытянулись, словно детские лыжи), бледно лепечет: почему я?., мы ж тут все… «Торбу!!!» – оглушает весь в невиданных эмблемах (иностранец!) страшный усач – второе пришествие маршала Пилсудского, – клацают затворы, ощериваются наручники; «Может, там и есть что, я ж не продавал, я для себя… – и, в предсмертной заячьей отчаянности: Я же знаю, кто вас навёл!..» Из сумки зловеще, как фиксы бандита, поблескивают латунные колпачки водочных бутылок. Иностранцы в униформе уволакивают обреченного стремительно, как конница Чингисхана. «За товаром приглядите!..» – и сельва сомкнулась.

«Вот видишь, нас же не тронули», – с бесконечной нежностью и состраданием повторяет моя защитница, и я действительно вижу под лицом, ликом, ряшкой мира смертный оскал его скелета – Простоты. «Случилось» и «может случиться» почти одинаково открывают мне мою беззащитность перед Бессмыслицей. (И имперская мыслишка: с американцами бы так не посмели…)

Упоённый отрешенностью старичок свищет над нами исполинской розгой удилища, накидывая по злотому за каждую золотую рыбку. Моя сошедшая с небес покровительница с необыкновенным изяществом припадает на колено, подавая панам то рамку («От графа Потоцкого», – рекомендую я мёртвыми губами), то шампунь, то ночную «кошулю», которую пани без церемоний прикладывают прямо к пальто. («Цикаво», «лепше», галантно вворачивает небожительница.) Я бы всё разом спихнул за любую соломинку, протянутую из прежнего мира, где власть силы и ясность мозгов запудрены церемониями законов и приличий, но моя бесстрашная повелительница не сдаётся. «Не бардзо добже, пани», – и вновь перезажигает на калькуляторе собственную цену. И наш распластанный красный флаг пустеет, пустеет…

Её ювелирные ручки тоже гусино-красные от холода, она, не замечая, беспрерывно шмыгает безупречным носиком.

Сиротливые костерчики свёрлышек под зевлами мясорубок обходим взглядом, будто несжатую полосу. Я понял: собственность – золотое ядро, прикованное к ноге утопающего. Безнадежнее всего я ненавидел неотвязную стопку голубых вёдер. Внезапно какая-то добрая волшебница возжелала сразу тши. Но подлые вёдра склеились. Обхватив их всеми четырьмя лапами, я рычал, как медведь, пытающийся свернуть шею растревоженному улью, но полированная пластмасса скользила в джинсовых объятиях. Со сдавленным стоном я вонзил нож в слипшуюся щель. Волшебница попятилась и растаяла в наползающих из-под прилавков сумерках.

– Что ж вы забздели за соседа заступиться? – дружески укорил нас бодро притрусивший владелец режущих средств для железа и мяса.

– Лишний шум тут ни к чему, – сдержанно ответила богиня.

Всё хоккей – его заставили только вылить семь бутылок водки, пять коньячков и взыскали пару-другую триллионов, – разве не хоккей?

Щепотка света, чёткое расписание под неразбитым стеклом, сияющий трамвай, секунда в секунду вынырнувший из небытия – шаткие досочки человеческого порядка над бездонным Хаосом.

Это я сейчас так вижу. А тогда я был пришиблен и проморожен до почти безупречной простоты. Действовали лишь самые грубые суставы – наши поредевшие тюки я вволок охапкой, – всё равно никаких иностранцев нет на свете, всё везде просто «здесь». Моя фиолетовая, пошмыгивающая носиком богиня умело перетасовывает и прикручивает сумки к тележке – так придётся платить только за одно место.

Предначертанные свыше трамвайные зигзаги, чёрные квадраты зданий, вперивших мимо нас квадраты горящие, квадраты потухшие, квадраты, затянутые разноцветными бельмами, – миры, мирки, мирочки, чем тесней, тем уютней. Мелькнул за шкирку вытянутый к пустым небесам чёрный треугольник костела, едва заметно подсвеченный белизной аккуратного просторчика европейского кладбища. Внезапно под нами и над нами загремел двуслойный мост над струистой чёрной бездной. Ой ты, Висла голубая, простукало во мне хрустальным пальцем – и что-то откликнулось: мать за пианино, недостижимая чужестранная речка… «Старе-Място!» – не забыла и о моей душе окоченевшая маленькая няня, и я увидел плавящееся в Висле… «Сказка! Сон!» – вырывается из души само собой, ибо уж ей-то известно, что любая явь – это просто «здесь».

Праздничные тротуары (иллюминация Елисейских полей), промытые океанариумы, в которых прохаживаются, присаживаются, закусывают, болтают нарядные и – вечная иллюзия отверженца – счастливые люди. Обдаёт чистотой и тишиной полумрак маленьких кафе, где на безупречной слоновой кости каждого столика (благородный хомут усть-нарвского сортира) даже не колеблется огонёк свечи, – геологические пласты вежливости и чистоплотности, чтобы только забыть: ничтожный прокол – и весь этот убаюкивающий морок свистнет наружу, в безбрежную пустоту ледяной правды.

Челночные будни

Это хорошо, что улетаем, а главное – прилетаем в затрапезное Шереметьево-1, а не в космополитически-лощёное Шереметьево-2: там более хищная, избалованная обширной международностью таможня. Тамошняя таможня, тамошняя таможня… Заграница с поразительной быстротой превратилась из экзотики в обыденность – сколько обольстительных тайн хранил для нас железный занавес! Отрадно думать, что товары с Востока по-прежнему везут на верблюдах – хотя «верблюд» здесь, пожалуй, я один: прочая челночная братия предпочитает всё таскать на себе и в таможне рисковать пускай и вдвое, но зато с удвоенным (а может, и утроенным) выигрышем.

Моя челночная бывалость, убавив тревоги, освободила место для мизантропии: я уже не без неприязни поглядываю на своих случайных спутников – в их лицах мне видится пугающее сочетание простоты и целеустремлённости. Простота без простодушия нам, романтикам, особенно претит в неземных существах – в женщинах: жвачная женщина нам несравненно противнее, чем мужик, мирно оплывающий с неизменной банкой пива в руке. Изобретатель чуингама, несомненно, куда больший преступник, нежели разрушитель храма Христа Спасителя, и однако же непреклонно выдвинутая челюсть на женском личике все-таки ещё отвратительнее простой жвачности: если по застарелой (устарелой) привычке кинешься втаскивать её раздувшийся баул в автобус, она только фыркнет раздражённо: истинные (истовые) рыночники, они не хотят, чтобы в мире существовало что-то ещё, кроме купли-продажи, как их ненавистники коммунисты не желали, чтобы в мире оставалось что-нибудь ещё, кроме чистой классовой ненависти, – какое-нибудь маскирующее «буржуазное лицемерие». Ух, эта страшная борьба двух простот!..

Я уже знаю, что долгий пронзительный взгляд пограничника не обличает, а только сличает тебя с паспортом.

Идти по снегу в кроссовках как-то вроде бы не очень, но в Стамбуле авось придётся в самый раз. Нынче для меня что «Ил», что «боинг» – тем более с загадочной славянизированной надписью «Новосибирск» на борту. Вспоминается только, как после сбитого южнокорейского «боинга» в наших газетах замелькали крошечные заметочки: там у «боинга» при посадке отвалилось колесо, сям при взлёте обломилось крыло – давали, видно, понять, что южные корейцы и так и этак были обречены.

В блаженную пору стиляг – первых цветочков плюрализма, как всегда, брючно-причёсочных (хотелось бы надеяться, что самые крупные и горькие ягодки уже позади), – среди прочей джазухи гулял по танцплощадкам страшно стильный буги: «Э, Стамбул, в Константинополе, э, Стамбул, в Константинополе…» И вот «Э, Стамбул» превратился в «Истанбул»: внизу мерцает электрическое море, в котором медленно текут электрические реки, а вдоль них, в точности повторяя их извивы, движется встречное течение красных светлячков – стоп-сигналов. Аэропорт Кемаля Ататюрка похож на ангар, оплетённый гигантскими трубами. Мясистый профиль великого Кемаля будет сопровождать нас всюду, а в бывшем султанском дворце, где турецкий Пётр скончал свои дни, доведётся даже увидеть – в этой небогатой живописью исламской стране – залитые светом картины прямо с ВСХВ: вождь посещает… чуть не написалось – колхоз: открытые счастливые лица чего-то там «робов» – мудрые старцы, чистые юноши и девушки…

Витрины сверкают, как, примерно, и у нас теперь. В ванной на полу махровое полотенце с вытканными босыми ступнями. Спелые пальцы растопырены, как отростки на картошке. В унитазе из-под бачка свисает свиной хвостик – шланг не то для смыва, не то для ещё более интимной гигиены. Пол мраморный, хотя близость Мраморного моря не сразу и заметишь в уличных просветах (дымка почти не рассеивается – стамбульский декабрь похож на наш сентябрь). Да и дно Мраморного моря пестреет не мрамором, а, как и у нас, кирпичным крошевом. Кстати, именно во время нашего пребывания концентрация углекислого газа в Стамбуле достигла критической точки – а мы и не заметили! Гостиница третьеразрядная, то есть номер – как наш хороший одноместный, только мебель целая и телевизор работает. Деликатная мышка, изредка снующая по ковру, тоже точь-в-точь наша, только в крошечной фесочке. Зато типично нашенского шестиместного номера с раскладушками ни в одном караван-сарае встретить не удалось – так же, как вонючей еды: даже в какой-нибудь закопченной сирийской харчевне с грубыми столами и ржавой солью мясо имеет вкус мяса, сыр – сыра, а хлеб – хлеба. Я долго пытался понять, почему нигде, кроме как у нас, не кормят дерьмом, – и не нашёл никакого иного объяснения, кроме того, что в других местах дерьмо считается несъедобным.

Доллар ходит наравне с лирой. О лира, в первый раз накормишь ты поэта! Турецкий хлеб – белоснежный пух в золотой корочке, хрупкой, как бабочкино крыло. Там-сям в витринах медленно вращаются упитанные куриные тушки, насаженные на вертел. Но больше никого турки на кол уже не сажают и кожу тоже не сдирают, а, наоборот, продают – милейшие люди, только что усатые и гортанные, но не страшней, чем где-нибудь в Баку. Мальчишки прямо по тротуару гоняют гремучую банку из-под пива, к ним, увлекшись, может кинуться на подмогу и мужик, – хотя ни одного пьяного! Но на светофоры и водители обращают немногим больше внимания, чем пешеходы, – вполне могут двинуться на красный цвет, так что не зевай. Никаких фесок, шаровар, кафтанов – все в куртках, пиджачках. Женщин маловато, но в парандже ни одной.

Со всех сторон бывшие воины Аллаха зазывают в магазины, лавки и лавчонки: «Вася-Юра-Саша-Володя, заходи!» На русских приказчиков такой бурный спрос, что в ход идут любые подделки из Болгарии, Югославии. Польши. А считает по-русски, кажется, весь город.

Не отвечать на призывы – для деликатного человека источник постоянного напряжения. Русские вывески на каждом шагу: «ZonoTO», «Обмен АЮБОИ валюты». И родное словцо из «Аленького цветочка» – тувалет. В гостинице прикноплен листок: «Увезжаем завтра».

Кожаные куртки и курточки, кипы юбок и штанов, розвеси блузок, блуз и блузонов, дублёнки волокут из подвалов охапками, швыряют под ноги, как полонянок, снимают крючьями из-под сводов, как висельников, – свингер, ламбада, бельмондо, глянцевые «пропитки», какой-то крэк, не то крэг (английский режиссёр?), давно потрескавшийся, в элегантных оспинах…

Если ничего не смыслишь, все равно щупай, мни, озабоченно вглядывайся в швы, будто способен в них что-то разглядеть, верти в руках опушку, словно она в чём-то перед тобой провинилась, а в возмещение обиды пытайся сбросить с цены процентов двадцать – где-нибудь авось да повезёт. Ну, а нет – положись на Аллаха, переложи дальнейшие поиски на своих спутников – а уж они сыщут! Подошва меховых тапочек при сгибании пойдёт трещинками, как ступня крепостной мужички, на дублёнке откроются проплешинки, элегантный шнурок при попытке затянуть его останется в руке, капюшон не налезет на голову… Но это ещё когда, а сейчас старайся вставлять в разговор английские словечки, их в Стамбуле знают и чтут. Лет двадцать назад, сдавши кандидатский минимум, я «спикал» довольно бойко, но всё поглотили безъязыкие годы в социалистическом эдеме, теперь приходится восстанавливать по разговорнику для моряков: «Вы повредили мне корму. Где здесь плавучий кран?» Моряк должен быть готов ко всему – и к «Передайте, пожалуйста, этот соусник», и к «Боль отдает в кончик пениса». Ну и, разумеется, к «Это слишком экспенсив. У вас короткий ахтерштевень и правый фальшборт ниже левого, подайте мне трап».

Закупки отнимают много времени главным образом потому, что никак не удается поверить, что дураков здесь так и не найдёшь (исключая тебя самого) и что чем дальше забираешься от русского квартала, где тебя поселили, от бесчисленных стад челночниц (начиная с соплюх и кончая бабушками: мужчины крепче держатся за рабочую честь), тем выше становятся цены. Правда, не намного. А потом лавки сменятся мастерскими – хоть и на пяти квадратных метрах: сначала стрекочущими машинками, а потом воющими, испускающими струи искр точильными кругами, белым пламенем горнов, голубыми вспышками электросварки, – пора обратно, к своим – и вот уже снова зачастили русские «джинси», польские «склепы» с чем-то гуртовним, и рассеявшиеся по свету, аки племя иудейское, русские физиономии пошли бросаться в глаза непреклонным выражением «Нас на мякине не проведёшь» – сразу видно, кто турок, а кто казак. В Турции я ни разу не видел злобности – разве что неотёсанность. Продавец может ответить через плечо, не отрываясь от разговора, – но ответить по сути, а не вопросом на вопрос: «Глаз нету?» Я обнашивал новинку из кряка (?), которую мне предстояло провезти на себе через таможню, – и время от времени обнаруживал, что меня кто-то ощупывает. То есть не меня, а мою кожу. Оглянешься – улыбнутся: «Хороший кожа. За сколько брал?» Разумеется, турки тоже люди и тоже хотят тебя поднадрать. Но когда ты этого не позволяешь, в России тебя ненавидят, а в Турции вполне могут пошутить, похлопать по плечу – что ж, мол, на этот раз твоя взяла. Зато соотечественников, которые не каждый миг держат локти растопыренными, встречаешь с удесятеренной нежностью: им ведь неизмеримо труднее, чем остальному роду человеческому, ибо у нас сохранение человеческого облика считается делом неимоверно трудным, а его потеря, напротив, вполне простительным: нужда, мол, заставила.

Муции Сцеволы, находящие в себе силы улыбнуться, подвинуться, убрать протянутые ноги, не отстаивать значительность щетиной мелких пакостей, зарабатывают ну ни лирой меньше окаменевших с растопыренными локтями несмеян, попытки вывести человеческое поведение из материальных обстоятельств – из бедности или богатства, из автократии или демократии, из недостатка образования или из его избытка – здесь, как и всюду, не приводят ни к чему, кроме глупостей и натяжек: человек ведёт себя как сволочь по одной-единственной причине: ему нравится быть сволочью. А любовь к сволочизму, как и ко всякой духовной ценности, детерминируется параметрами ещё более неуловимыми, чем колебании мод от широкого к узкому. «Олд базар» – бесконечные галереи под расписными сводами уходят во все стороны сразу (ты всегда на перекрёстке), в четыре необозримости, сверкающие золотом, коврами, всякой турецко-туристской хурдой-мурдой: фесками, лампами Аладдина, востроносыми парчовыми туфлями Маленького Мука, кальянами-ятаганами и, конечно же, гирляндами кожаных курток, курточек, плащей, дублёнок. В тряпье же, мне показалось, наметилась мода на первозданность: грубые куртки, расписанные под индейцев, которых нужно было сначала истребить, чтобы ощутить в них поэзию («Вагономин, вагономин…»), юбки-штанцы с некой домотканинкой, которой когда-то стыдилась деревенщина, вязаные платья «рыбачка Соня» с намёком на рыболовную сеть…

Что и понятно: в Стамбуле даже кривые закопчённые переулки из узеньких трёхэтажных домиков с тифлисскими балкончиками интересны (восточная музыка своей дивной истошностью сопровождает тебя всюду, покуда не затрётся), а мечети – вообще застынешь на нескончаемом вдохе. Для тех, кто бывал в Самарканде-Бухаре, вроде бы не так уж и ново, но – величие все-таки связано с величиной, а стамбульские мечети, сложенные (вырезанные) из серого камня, ошеломляют огромностью, минареты вблизи кажутся мощными, как водонапорные башни, – лишь издалека открывается их невесомая колкость. Прославленная Айя-София – увы, нам, византийцам, – не самая здесь прекрасная: крашенная в красно-бурое, как захолустная фабрика, она утопает в собственных контрфорсищах, выглядит кряжистой, как блиндаж, – только внутри захватывает дух от невероятных арочных взмахов. А у мечетей огромное пространство верховных куполов разбивается на каскады теснящимся ожерельем куполов-спутников, под которыми, глубоко внизу, ничуть не смущаясь своей затерянности, бродят кошки и неверные собаки – всё больше англоязычные. Витражи ярки и непредсказуемо причудливы, как калейдоскопы.

Что ещё хорошо – близ мечети всегда есть туалет и (это уже не так важно) череда низеньких крючконосых краников, под которыми в любую погоду моют ноги перед посещением дома Аллаха. Гяурам туда дозволяется не со всякого хода и не в любое время. Кажется, надо подождать, пока закончится перекличка радиофицированных завываний: «Алла, бисмилла…» Зато потом – фри оф чадж. К изумлению своему, ты понимаешь, что шепчет печальный нищий: «Аллах акбар».