Текст книги "Рукопожатие Кирпича и другие свидетельства о девяностых"

Добрые руки ангела крепко держали Пашку, и он, испугавшись поначалу высоты, понемногу успокоился и даже иногда просил ангела подняться повыше – так ему становилось видно огромную часть земли, распростертую между океанами, и это предоставляло редкую возможность разглядеть, как ночь переходит в утро.

И ещё Пашку удивило то, что, несмотря на владычество зимы, снег лежит не на всей поверхности земли и кое-где – тепло и зелено, совсем как летом.

А потом Пашка попросил ангела отнести его домой…

* * *

– Ты кто? – спросил Серёня неизвестно откуда появившегося смуглого до черноты мужика в старом овчинном тулупе наизнанку и с угодливо распечатанной поллитрой.

– Не узнаёшь? – ответил нечистый. – Я же Варфоломей, родственник Кулаковых… дальний.

– Не ври, родственник, – засомневался Серёня, – у Кулаковых вся родня в рыжую масть…

– На, гляди! – нечистый тряхнул башкой, рассыпая вокруг себя сажу, и сунул Серёне под нос свою грязную макушку с копной спутанных волос неопределённого цвета. – Видишь, нет? Красным кирпичом отливает – это фамильное, Кулаковское… А если не веришь, я тогда пошёл. Просто хотел сказать тебе, Серёжа… Угостить вот ещё хотел… Сергей… Как там тебя по отчеству?

– Да ладно, – смутился Серёня.

– Я тебя прошу, окажи честь…

– Ну, Викторович…

– Да не «ну Викторович», а Викторович! А я так и думал, что Викторович – то есть наследник победителя!

– Да чего уж там…

– Сергей Викторович! Ты сегодня бился как тигр за честь дамы. Да ты – мужик! Ты – вымирающий вид. Сейчас все мямли… Типа, интеллигенция вшивая…

– Ну, тут уж…

– Да не скромничай… Молоток, Сергей Викторович! Только что же ты этого Володю не уделал, как следовает быть… Сопатку бы разбил, зубы выбил, по почкам бы, по печени…

– Ну уж это, пожалуй, лишнее… Из-за бабы-то?.. Да и нас мужик какой-то в белом разнял… Что, мол, не из-за чего… Так-то, вообще…

– А, ну да… Слушай, Серёжа, – взболтнув винтом зажатую в руке бутылку портвейна, предложил вдруг нечистый, – а спорим, что ты не сможешь зараз бутылку вина из горла употребить.

– Я? Не смогу? Спорим! Давай в дом зайдём… Мне, чтоб закусить чем…

– Ага, в дом – там с Надькой придётся делиться!

– Точно… Я тогда сам метнусь по-тихому, у них в сенях сало на морозе… Только ты не уходи, как тебя там: Вас… Ван…

– Варфоломей я…

– Так ты будь здесь, Варфоломей!

– Да куда я денусь?! Буду, буду, – недобро усмехнулся нечистый вослед торопящемуся Серёне. – Я вам сегодня всем устрою Варфоломеевскую ночь! Ишь ты, сала захотел… Ха-ха-ха!

Не успел хохот нечистого отзвучать последней ноткой, как, скрипнув старенькими навесными петлями, из ворот Подползиных вынырнул Серёня.

– Слышь, Варфоломей, – пробормотал он, тяжело дыша от быстрого шага. – Надька, падлюка, дверь на крючок закрыла. Ну, давай я так…

– Давай, мужик, – подбодрил Серёню нечистый, ещё раз закрутив вино так, что из горлышка выпорхнул шлейф пламени, сопровождаемый резким запахом серы, а у самого черта под копытами снег проплавился аж до земли.

Серёня, зажав в одной руке бутылку, другой прихватив шапку и запрокинув голову, судорожно глотая, принялся цедить вино из бутылки. Находился он уже в достаточном опьянении, и портвейн как-то не бодро вливался в Серёнино горло, но ударить в грязь лицом да и упустить бесплатную выпивку считалось делом невозможным. Серёнин кадык, отмеряя дозы, вмещающиеся в глоток, мерно работал, катаясь туда-сюда под кожей и понемногу замедляя свой челночный бег. В какой-то момент процесс почти встал, грозя возможным возвратом уже употребленного портвейна в окружающую среду. Но Серёня справился, пролив, правда, некоторую часть вина мимо рта по подбородку, что в принципе являло допустимый процент потерь.

На мгновение Серёне стало до того худо, что он чуть было не рухнул мешком в снег, но затем по телу неожиданно пошло бодрящее тепло с покалывающим мышцы адреналином.

– Молоток, Серый! Матёрый ты парень, вот что я тебе скажу, – похвалил нечистый Серёню и мазнул ему ладонью по лицу, оставляя сажевый след пятерни на щеках. – Так, значит, мужик в белом вас разнял и сказал, что драться нет повода?

– Да! Вот козлина…

– А ведь он прав! Всё верно… Башковитый мужик – знаю его! Да и мы с тобой не дураки! Так, Сергей Викторович?

– Ну, ясен пень…

– И хорошо, что он пресёк вашу распрю! Но… зрить нужно в корень! В корень, говорю! – прибавив долю строгости в голосе, нечистый встряхнул за ворот потянувшегося за папироской Серёню. – Посуди сам! Вот мы, мужики, всегда бьёмся из-за баб: ломаем соперникам носы, крушим рёбра… чего там ещё?

– Шпагами, это… на дуэлях…

– О-о-о! А они? Припудривают носик и отдаются победителю! А такими, как ты… да и я – пренебрегают. И кто они после этого, а, Сергей Викторович?

– Кто? Да эти, как их, мать…

– Проститутки! Продажные твари, Серёжа…

– Точно! Ты прям в меня заглянул… Мной – всегда пренебрегают… Я бы их всех…

– И пора! Долой на хрен войны, возникающие из-за женских прихотей…

– …гнал бы поганой метлой!

– Метлой? Ха-ха-ха! Вот она – наша мужская слабость! Наша ахиллесова пята! Кстати, тот же Ахиллес… ты, Серёга, на него похож, мать родная не отличит, такой же в точности классический мужик… Так вот – он погиб от похотливости Елены Прекрасной. И ты по грани ходишь!

– Из-за суки этой?!

– Да! Сдохнешь – она и не почешется! Спрашивается, где справедливость, Серёжа?

– Где? – скрипнул зубами Серёня. – Нету?

– И не появится, пока мы не установим… Пока рогом не упрёмся! – боднул головой воздух нечистый. – Мы, мужики… Ты заподозрил друга, а знаешь ли ты простую истину: «Сучка не захочет – кобель не вскочит»?

– Точно, – откликнулся Серёня, наклоняя голову по-бычьи. – Ты вот правильно… Она же меня за слабака держит!

– Друг – святое! А баба – это сосуд греховный, мерзкий… Твоя Лидуха во всём виновата – её и проучить следует… Давай, Сергей Викторович, ты же мужик…

– Вот оно как! Я – мужик!.. Мною пренебрегать?! Ну, шалава! – уже не сдерживал голос Серёня. – Щас я её разукрашу!

– Давай, давай, – подбадривал нечистый. – Будет она у тебя цветная и в фонарях, как гирлянда с ёлочки… И не жалей её, баб на наш век хватит!

– Будет она у меня… Порешу суку! – наливаясь яростью, заорал Серёня и, хватив пустой бутылкой по металлическому столбу, побежал за Лидухой, сжимая в кулаке бутылочное горлышко с торчащими острыми кусками стекла…

* * *

Лидуха неуверенно приближалась к дому, стыдясь, что, уходя утром, обманула Пашку, пообещав скоро вернуться.

И вот это чувство стыда, уже почти забытое Лидухой, удивляло её и радовало одновременно.

Удивляло оттого, что она была почти уверена – все живое внутри у неё выгорело давно, сначала от горя, когда муж – отец Наташи и Пашки – погиб, бросившись в полынью за провалившимся под лёд чужим ребёнком, оставив при этом двух своих сиротами. А потом от водки, которой Лидуха пыталась заглушить своё одиночество, стремясь по возможности забыться посреди своей неудавшейся жизни, поманившей счастьем и скоренько счастья этого лишившей.

А радовало тем, что подумалось ей вдруг: может, стоит попробовать ещё раз? Ну хотя бы ради Пашки. Почему нет? Она так виновата перед ним. Что она даёт ему? Ничего, так – кормит только. А ведь ему на следующий год в школу…

Потеряв, к несчастью, ставшую взрослой Наташу, быть может, навсегда отказавшуюся от неё дочь, Лидуха не хотела лишиться ещё и Пашки.

И надо же: всего лишь какая-то ещё не осмысленная Лидухой искорка, попав в её материнское сердце, затеплилась изнутри, и сердце начало оттаивать, жадно цепляясь за слабенькую надежду.

Всё, хватит! К чёрту пьянку, к чёрту Серёню, к чёрту…

Лидуха остановилась и уставилась в небо, надеясь снова пережить что-нибудь похожее на очаровательное наваждение, явившееся ей недавно в виде пролетающего ангела с ребёнком на руках. С её Пашкой.

Увидев Пашку на руках у ангела, Лидуха невольно вспомнила тот день, когда муж и маленькая дочка Наташа вместе с ним забирали её, счастливую, из роддома с совсем ещё крохотным, насытившимся материнским молоком и безмятежно спящим Пашкой. Как муж бережно принял Пашку из её рук…

По забору, переламываясь на щелях между досками, метнулась тень и замерла в двух шагах от Лидухи. Она опустила голову и наткнулась взглядом в налитые кровью, ненавидящие, словно бы незнакомые глаза Серёни. Он стоял напружинившись, заведя руки за спину, слизывая с губ выступившую пену.

– Ты… – начала говорить Лидуха и осеклась, получив удар кулаком прямо в губы.

Перед глазами будто вспыхнуло, рот наполнился солёным, и тут же, скорее почувствовав, чем увидев второй удар, Лидуха инстинктивно заслонилась рукой. Блеснуло бутылочное стекло и, взрезав старенький драп рукава, вырвало из пальто кусок ваты. Серёня махнул рукой в обратном направлении, стекло, пройдясь по открытой Лидухиной ладони, прочертило по коже грубую полосу, быстро наполнившуюся кровью. Затем осколок бутылки, двигаясь по инерции, выскользнув из нетвёрдой Серёниной руки, прочертил дугу и, отрикошетив от забора, упал в рыхлый снег.

Лидуха закричала, рванулась и, обогнув Серёню, бросилась к дому. Серёня побежал за ней, догнал и на бегу начал колотить её по спине и голове без разбора. Лидуха упала в снег. Серёня, пнув её несколько раз под ребра, дал подняться, побежать, затем снова догнал и сильными ударами сбил с ног. Ему явно доставляло удовольствие наблюдать, как она, корчась от боли, ползёт по снегу, оставляя кровавые отметины на белом.

Лихорадочно соображая, что избиение может продолжаться бесконечно, Лидуха попыталась выиграть немного времени и, когда Серёня в очередной раз позволил ей встать и побежать, дождавшись его преследования, резко остановилась и ударила летевшего на неё Серёню в лоб зажатой в кулаке связкой ключей.

Серёня, ошеломлённый от боли и неожиданности, резко сел на задницу, и, пока он тряс головой, приходя в себя, Лидуха изо всех оставшихся сил устремилась к дому.

* * *

Все знают назубок: возвращаться – плохая примета. И всё же дежурный ангел вынужден был вернуться с полдороги.

Предчувствие заставило. То самое – дурное, что словно метель в степи, заметающая следы путника, насквозь выдувает душу, гоня благочиние прочь…

Доставив домой засыпающего от обилия впечатлений и свежего воздуха Пашку, ангел убедился, что мама мальчика вышла от Подползиных, и спокойно отправился восвояси, тем более что и дежурство его закончилось.

Ангел распростёр крылья, поймал восходящий воздушный поток, а когда почти что достиг небесных сфер, оглянулся…

И тут же полетел обратно.

Смутила его созданная, судя по всему, искусственным путем метель, прямо в тех местах, где он только что находился. А в такие совпадения ангел давно не верил.

Чем ближе становилась земля, тем сильнее улавливался запах серы, перебивая многочисленные дымы, курившиеся над домами, и смог от заводской трубы. И у ангела не было никакого сомнения в происхождении серного смрада. Он и опустился на твердь, коснувшись золотыми сандалиями утоптанной снеговой дорожки, прямо за спиной козлоногого мужика в тулупе наизнанку.

– Уважаемый товарищ, – заговорил ангел, обращаясь к нечистому попросту, словно к встреченному в пути человеку, – вы не подскажете, что это за улица?

– Гоголя, – через плечо бросил нечистый, но тут же развернулся, невольной гримасой на лице выдавая откровенную неприязнь к собеседнику.

Некоторое время оба молчали: секунды или минуты – сказать сложно, время словно загустело между светлым ангелом и нечистым бесом. И постепенно молчание достигло такой плотности, что застывшие на лету мгновения коротко вспыхивали фосфорными искорками, лопаясь, как будто пузырьки воздуха в кипящей воде…

Первым заговорил нечистый, всё-таки взяв себя в руки и демонстративно осклабившись.

– Ваше Святейшество, или как там тебя называют на службе? Всегда поражался твоим способностям ходить неслышно по любой поверхности. Я сколько ни тренировался – ну никак… То половица скрипнет, то снег хрустнет, то ветка треснет… Вот бы что я перенял с великой охотою – твою бесшумную поступь!

– И не мечтай! С твоими-то копытами? Не ступать, а топать…

– Ну да, ну да… Зато я на ногу скор и не гнушаюсь по земельке, как ты небрежно выразился, топать. С людишками рядом, по-свойски, можно сказать, не так, как некоторые, – всё с небес да с небес… Кстати, неплохое начало для детской считалки:

 
«Вот с небес спустился бес,
Без штанов в трубу залез…»
 

– Никчёмная считалка…

– Почему? Люди любят про меня говорить, люди вообще в меня больше верят, чем в тебя… Не все, может быть, но вот эти, с улицы Гоголя например, простые, не избалованные достатком и удачей, не знающие роскоши и комфорта… Не верящие не только в тебя, но и в себя, махнувшие на себя рукой и готовые отдать мне душу за возможность опохмелиться…

– Ложь! Даже в заблудшей душе есть место раскаянию и обретению Бога! Всякий человек ищет…

– И не всякий находит… А если не находит – он мой! Искушения ещё никто не отменял…

Ангел затвердел взглядом и невольно потянулся к своему поясу с левого бока. Правая рука его сжалась в кулак, округло охватив воздух. Нечистый понимал, что значит этот жест. Когда ангел является посланником Божьей кары – он опоясывается мечом, и сейчас, стоя перед наглым, издевающимся чёртом, ангельская рука подсознательно искала тот самый карающий меч.

И не находила…

– Изыди, сатана, – всё-таки сдержанно промолвил ангел и добавил уничижительно: – Изыди, черномазый.

– «Черномазый»? – засмеялся нечистый. – Нетолерантненько! А что на это ответят афроамериканцы? Шутка! Ха-ха-ха… Не поверишь, но я даже рад, что мы встретились. Дозволь-ка сказать комплимент… Ты – не такой, как все! Я тебя уважаю… Да! Ты не гнушаешься ходить в народ… Я бы даже сказал: ты такой же, как я! Ты борешься за человека! Но даже ты скорее теоретик, чем практик! Ты погрузился в книжки, а ведь один-единственный день здесь, в гуще событий, стоит сотни, тысячи твоих умных книжек! И всё равно своей неугомонностью ты мне мешаешь. Напишу-ка я на тебя анонимный донос! Что ты тайком читаешь книжки непотребные и в неурочное время промеж людьми шастаешь, облегчая им тяготы земного пути. Ну, а дойдёт до Самого…

– Неужели ты и вправду думаешь, что я совершал те действия без Божьего благословения? Скажу больше – именно Господь надоумил меня изучить и суммировать весь опыт, приобретенный человеком в познании самого себя…

Женский крик, всплеснувшийся в темноте, заставил ангела прерваться.

– Твоих рук дело? – снова судорожно сжимая воображаемую рукоятку меча, воскликнул ангел. – Ну, не дай Бог…

– А то чьё? – ухмыльнулся нечистый. – Трёх зайцев одновременно и наповал! Женщину – в могилу, мужчину – в тюрьму, ребёнка – в приют!

Ангел ударил по воздуху крыльями так сильно, что нечистый с трудом удержался на ногах.

– Вот все вы такие! – завопил нечистый вослед ангелу, устремившемуся на Лидухин крик. – Любите разглагольствовать… Прилетел – так действуй! Меня-то вразумлять бесполезно… Ха-ха-ха-ха!

* * *

Пашка спал, сидя за столом, положив голову на руки. Включённый телевизор, исполнительно продолжая показ праздничной программы, бросал световые блики на лежащий перед Пашкой апельсин.

Конечно, Пашка долгое время как мог боролся с дремотой: таращил глаза в телевизор, ходил по комнате, щипал себя и порою разговаривал вслух, но даже свой голос, искажённый от страха и усталости, казался чужим и ещё больше пугал его. В конце концов Пашка провалился в одолевшую его спячку так, словно шмякнулся в неглубокую яму, где находиться было неудобно и беспокойно.

Поэтому взволнованный мужской голос, вошедший в зыбкий Пашкин сон, моментально этот сон разрушил.

– Паша, вставай! Слышишь?!

Пашка вскочил, пытаясь уловить, что же его разбудило. Тотчас на улице хлопнули ворота, нечто ударилось о стену дома, заставив стёкла большого окна, выходящего во двор, задрожать, и сползло по стене вниз. Раздался женский крик, наполненный болью и ужасом. А ещё крик этот был пронизан какой-то смиренной усталостью, свидетельствующей о скором отказе от борьбы.

– Ма-ма-а! – сквозь мгновенно вскипевшие слезы заголосил Пашка и выбежал на улицу.

На цепи хрипел Тарзан, яростно скребя снег лапами, и, становясь на дыбы, пытался порвать сдерживающую его привязь.

Не чувствуя босыми ногами обледенелой дорожки, Пашка помчался туда, где кричала мама, где с ней происходило что-то страшное… Туда, где мама нуждалась в его помощи.

– Ма-ма! – увидев лежащую в снегу мать, срывающимся голосом закричал Пашка.

Мама попыталась поднять голову и что-то ответить сыну разбитыми губами, но, получив очередной удар от Серёни, уткнулась лицом в снег, застонав от боли.

Пашка бросился на Серёню, получил тычок в грудь и отлетел обратно, ударившись затылком о стену.

Звон в голове, стон матери, хрип Тарзана – всё закружилось в Пашкином сознании, и вдруг из этого хаоса возникло решение, словно на ушко подсказанное Пашке разбудившим его голосом.

– Отвяжи собаку!

Пашка бросился к собаке и непослушными пальцами начал расстегивать на Тарзане ошейник. Пес наваливался на цепь, вырывая ременный конец из детских рук, и всё же каким-то невероятным усилием Пашке удалось расстегнуть пряжку ошейника.

Тарзан на махах преодолел расстояние до обидчика хозяйки и широкой грудью, унаследованной, наверное, от волков сотни лет назад, сшиб Серёню с ног и покатился вместе с ним, сплетясь в единое, бьющееся не на жизнь, а на смерть существо.

Минуту-другую было трудно понять – кто одолеет. Но постепенно запал у Серёни иссякал, он слабел, и зубы Тарзана всё ближе и ближе клацали у Серёниного горла.

Серёня заревел не хуже зверя и, предприняв чудовищные усилия, с третьей или четвёртой попытки все-таки освободился от собачьей хватки, затем вскочил на ноги и, преследуемый Тарзаном, ринулся со двора.

Пашка с большим трудом усадил маму, прислонив её к стене дома. Встав перед ней на колени, Пашка снегом принялся стирать кровь с лица матери.

Через некоторое время во двор, ещё щетинясь и рыча, забежал Тарзан. Принюхиваясь к следам на снегу, сделал небольшой круг. Подбежав, лизнул Лидухе лицо. Потом – Пашке, ещё раз и ещё…

– Паша, нужно отвести маму домой, – произнёс все тот же беспокойный голос.

Пашка обернулся и увидел незнакомца с крыльями, того, что катал его по небу.

Тарзан сначала гавкнул, но тут же успокоился и заводил хвостом.

– Я попробую, – ответил Пашка, – если смогу…

– Сможешь, – подбодрил его ангел. – Я рядом…

И действительно, на удивление, сил у Пашки оказалось достаточно, да и мама, понемногу приходя в себя, всё увереннее переступала ногами.

Так, продвигаясь совместными усилиями, поминутно останавливаясь и отдыхая, подбадривая друг дружку, они вошли в дом и добрались до большой комнаты с наряженной Пашкой ёлочкой, телевизором с веселящимися по ту сторону экрана людьми и горящим тёплым внутренним светом одиноким апельсином.

И только здесь Пашка в изнеможении осел на стул.

Лидухино сердце сжалось от горечи. Она опустилась на пол рядом с сыном и осторожно погладила его по голове.

– Паша, золотой ты мой мальчик, мой ненаглядный, – произносила Лидуха ласковые слова, давно забытые и Пашкой, и ею самой, добавляя к ним новые. – Мужчина, защитник мой…

– Мама, – радостно пробормотал мальчуган, пока что смутно осознавая непривычный смысл материнских слов. – Я тебя так ждал… Целый день. Вот ёлка… Апельсин… А Новый год ещё не наступил?

Лидуха глянула на циферблат настенных часов.

– Нет, сынок, – улыбаясь сквозь слёзы, непослушными губами ответила она. – Ещё без четверти двенадцать…

В это же время, потряхивая на весу воздушный поток, густо наполненный причудливо замороженными кристалликами, дежурный ангел планировал над улицей Гоголя, присыпая легкими снежинками деревья, дома, дорогу, тропинки, сажевые следы нечистого, кровавые метки растерзанной Лидухи, битое Серёней бутылочное стекло и обрывки его одежды…

А сам Серёня, загнанный Тарзаном в чей-то двор и укрывшийся там за высоким забором, подвывая от лютой боли, пытался приставить на место указательный палец правой руки, перекушенный псом и висящий на тонкой полоске кожи. Ноги не держали его, и Серёня, повалившись в сугроб, так и остался лежать на спине, глядя в недосягаемое небо.

Давно не ведомые ему слёзы нашли себе путь и текли по щекам, протачивая дорожки в саже на измазанных щеках. Страдания отрезвили его. И мечущаяся память, колотясь в Серёнино сознание, одну на другую наслаивала чудовищные картины недавней дури. И узнавая, и одновременно отказываясь принимать себя подобным тому недочеловеку, которого зафиксировала память, Серёня испытывал в глубине своей некогда ссохшейся души страдания, порою превосходящие его физические муки.

И его тоже щедрой рукой окропил ангел белым снежком.

Всё подвластное и неподвластное человеку, рукотворное и природное, всё уже сыгравшее и главные, и эпизодические роли для здешних обитателей укрывала пушистая метелица, словно раны на теле улицы, заживляя снегом то, что вытоптали за минувшие сутки, вычищая там, где намусорили и накуролесили.

И так же, как исчезали следы на снегу, по воле ангела заживлялись глубокие рубцы в душе у Пашки и его матери…

А по двору бегал неугомонный Тарзан. В такую ночь благодати хватило на всех. Возбуждение от боя и опьянение победой постепенно отпускало пса. Судя по всему, он находился в превосходном настроении и развлекался тем, что, клацая клыками, ловил своей розовой собачьей пастью крупные снежинки, плавно летящие с небес.