Текст книги "Поговори со мной. Живые истории про детей и взрослых"

Сборник
Поговори со мной. Живые истории про детей и взрослых

© ООО ТД «Никея», 2018

© Ковалёва И.С., «Дети говорят с вами», 2018

© Костюкова Н.П., «Здравствуйте, я ваша тетя!», 2018

© Курякова В.Н., «По лестнице», 2004

© Утенкова-Тихонова Е.Е., «Елка в комнате», 2015

От составителя

В сборнике «Поговори со мной» представлены рассказы и повести пяти авторов – Наталии Шаховской-Шик, Нины Костюковой, Ксении Куряковой, Елены Утенковой-Тихоновой и Инны Ковалёвой. Несмотря на разницу эпох (рассказы Наталии Шаховской-Шик написаны в 30-х годах прошлого века, остальных авторов – в начале нашего) и художественных стилей, эту прозу многое объединяет. В ней мало событийности, развернутой сюжетности, зато есть развернутая линия задушевного разговора взрослого с ребенком, внимательность к детскому переживанию, слову, поступку. Это искренний разговор о самом главном, в котором автору важно передать все: и интонацию, и контекст, и жест – любую мелочь. Упусти ее, и дух такого общения, объемность смысла уйдут, не откроются читателю. Ведь часто именно в нюансах, оговорках, в случайном смущенном движении, а иногда даже в «насупленном» молчании так ярко проявляется открытость детской души, которая для чувствующего взрослого и становится самым важным разговором о главном. В книге много наблюдений, много еле заметных, вскользь отмеченных милых оттенков в описании самых простых бытовых ситуаций, – к их «уловлению» особо склонен женский любящий глаз, неслучайно все авторы сборника – женщины. Главная «движущая сила» книги – это глубокая, разумная и самоотверженная любовь женщины к ребенку, их удивительное творческое общение. Это движение двух существ друг к другу на основе полного доверия. И это совершенно реальные отношения, далекие от какой-то приторной идеальности, в них все делают ошибки – и дети, и взрослые – и вместе из них выбираются. Завершается сборник текстами автора-психолога, работающего в интернате для детей, лишенных родительской опеки. Вот уж где и в помине нет даже отблесков гармонии между детским миром и взрослым. Что случается с детской душой, когда она годами растет без родительской любви, и что происходит с ней, когда редкие сигналы этого внимания, милосердия, тепла, доброты вдруг достигают глубин детского страдающего существа, сильно и убедительно описано в рассказах Инны Ковалёвой.

Наталия Виноградова

Наталия Шаховская-Шик

Автор этих рассказов – Наталия Дмитриевна Шаховская-Шик, мать пятерых детей, жена священника о. Михаила (Михаила Владимировича) Шика, расстрелянного в 1937 году «за активное участие в контрреволюционной организации церковников-нелегалов».

Она была третьим ребенком в семье князя Дмитрия Ивановича Шаховского (внука декабриста Ф.П. Шаховского), земского деятеля, члена ЦК партии конституционных демократов, одного из министров Временного правительства, последние годы своей жизни посвятившего изучению философского и литературного наследия П.Я. Чаадаева. Князь Шаховской также был расстрелян в 1938 году в возрасте 76 лет «как участник контрреволюционного заговора».

Наталия Дмитриевна родилась в 1890 году в с. Михайловском (имении деда) близ Ярославля, училась в Ярославской женской гимназии; в 1913 году закончила исторический факультет Московских высших женских курсов, и с 1912 по 1917 год работала в издательстве Константина Федоровича Некрасова, где опубликовано несколько ее работ – исторические очерки, биография В.Г. Короленко, положительно оцененная им самим, статья памяти А.П. Чехова и др.

После революции она сменила литературную работу на общественную – заведовала культурно-просветительским отделом Дмитровского Союза кооперативов; затем, поселившись в Сергиевом Посаде, преподавала в местном педагогическом техникуме. За это время она прошла путь от детской веры в Бога, через потерю ее, к новому, уже взрослому осмыслению своей веры, которую пронесла через всю остальную жизнь.

Выйдя в 1918 году замуж за крестившегося еврея – Михаила Шика, который позднее, в 1927 году, в ссылке принял священнический сан, она первые годы супружества оставалась бездетной, очень тяжело переживала это (врачи ничего не обещали), и появление на свет в 1922 году первенца – Сергея восприняла как великое чудо, но при этом ей пришлось сделать трудный выбор. Рождение ребенка, по мнению врачей, грозило повлечь за собой новую вспышку туберкулеза, перенесенного ею в 1914–1915 годах, и болезнь могла оказаться смертельной. Наталия Дмитриевна, выяснив, что будущему ребенку ничего в этом случае не грозит, категорически отвергла аборт, сказав, что «жизнь за жизнь – это не так уж дорого». После этого она родила еще четверых детей.

С чувством благоговения и пристальным вниманием она относилась и к своим, и к чужим детям, записывала (особенно о первых трех) все, что казалось ей важным для понимания их внутренней жизни. Позднее, в 30-е годы, эти записи оформились в маленькие рассказы, которые писались «в стол» и впервые были опубликованы лишь в 1997 году. <…> Все действующие лица – реальные дети со своими подлинными именами: Никита – сын художника Владимира Андреевича Фаворского, большого друга о. М.; Сережа, Маша, Лиза (Елочка), Дима и Николенька – дети Н.Д. и о. М. с разницей в возрасте 1,5-2-3 года; Таня и Алеша – дети еще одного друга семьи – священника отца Сергия Сидорова.

Затем Наталии Дмитриевне довелось пережить арест мужа (в 1937 году) и неизвестность о его судьбе, бытовые и моральные тяготы немецкой оккупации в городке Малоярославце (октябрь – декабрь 1941 года). Кроме бомбежек, голода и холода (а семья в это время выросла до 12 человек, так как вокруг нее, кроме собственных детей, собрались родные и неродные старушки, бежавшие от московских бомбежек и малоярославецкой бесприютности), было и самое страшное – вызов в немецкую комендатуру и указание явиться с детьми (полуеврейской крови) 24 декабря. Детям (17, 15, 13 и 11 лет) грозила отправка в гетто. Никакие справки о том, что ее муж и дети – православные, не играли роли: имела значение только кровь… И что же? 24–26 декабря комендатура не работала – Рождество! В ночь на 27-е начался обстрел города подошедшими нашими войсками, комендатура спешно выехала, а 1 января 1942 года в город вошли наши части. И такие чудеса сопровождали Наталию Дмитриевну всю ее жизнь.

Однако здесь она уже не устояла против своего давнего врага – туберкулеза и умерла в Московском туберкулезном институте 20 июля 1942 года.

Елизавета Михайловна Шик

Рассказы о детях

Никита

Никиту разбудили в 4 часа утра. Было совсем темно, и он долго не мог понять, зачем надо вставать, хотя мама с вечера и говорила ему, что они ночью поедут на поезд. Поезд шел в 6 часов утра. Днем ли, ночью ли, все равно надо было ехать на вокзал через всю Москву на салазках, потому что ни трамваи, ни автобусы по Москве не ходили. Был 1919 год.

Никита спросонья сердился и брыкал свою маму ногами. А мама растерянно и жалобно повторяла:

– Ну Никита, ну Никита же! Ведь дядя Миша за нами приехал.

Мама была очень кроткая и никогда не сердилась, но часто плакала, потому что папа был на фронте.

Никиту все-таки одели, вывели на улицу и усадили на мягкие вещи на салазках.

И когда дядя Миша повез салазки по пустым и сонным улицам, Никита подумал, что ночью ездить лучше, чем днем: все видно, но все другое, на себя непохожее.

Была оттепель, хотя стоял конец декабря. Салазки плохо шли по талому снегу. Дядя Миша часто останавливался и вытирал лоб. Мама подходила сзади и спрашивала:

– Никита, ты не спишь, не упадешь?

Никита отвечал, подумав:

– Не сплю.

В поезде его усадили у окна, и он не спеша пожевал кусочек черного хлеба, который мама достала из кармана.

– Что, Никита, – спросил дядя Миша, – ты рад опять ехать в Сергиево?

Никита сначала поднял брови, потом открыл рот и опять его закрыл, потом открыл и наконец сказал:

– Да.

И через три минуты:

– Там лучше.

– Чем же там лучше? – продолжал спрашивать дядя Миша.

Никита ответил после размышления:

– Там цветы.

– Ну, – сказал дядя Миша, – теперь зима и цветов нет.

– Травка, – сказал Никита, еще подумав.

– И травки нет, везде снег.

Никита думал очень долго и наконец сказал:

– Деревья.

– Вот это так, – сказал дядя Миша. – Но ведь и в Москве есть деревья.

Никита помолчал. Но минут через пять он опять открыл рот.

– Москва – это вроде пустыни, – сказал он.

– Ну? – удивился дядя Миша. – Разве в пустыне есть дома? А люд ей-то в Москве сколько!

Но Никита уже ничего не отвечал. Он подумал, что дядя Миша, наверное, понимает, что он хочет сказать, а только ему хочется поговорить. А это так и было на самом деле.

В Сергиеве Никита с мамой должны были жить при детском клубе, где мама получила место. Но пока комната их была не устроена, дядя Миша взял их к себе. Он жил со своей женой в маленьком домике на краю города. Никите нравилось, что домик и все в нем маленькое, точно игрушечное: маленькие комнатки и кухня маленькая, а печка большая. И тепло.

Разбирали вещи, и день прошел очень быстро. А вечером мама сказала, что у нее есть для Никиты яичко, и пошла его варить. Никита же залез на кровать и нечаянно заснул.

Проснулся он только утром и сейчас же спросил:

– Мама, а где яичко?

– Вот оно, – радостно сказала мама, – кушай с хлебом.

Но Никита долго что-то соображал и наконец заплакал.

– Что с тобой? – растерянно спрашивала мама. – О чем ты плачешь?

– Я хочу вчера съесть яичко, – сквозь слезы отвечал Никита.

И он долго не мог утешиться, потому что понял невозвратимость прожитого дня.

Никите было 4 года.

Утро

Сережа только что встал.

Няня его умыла и застегнула ему все пуговицы. После этого он отправился в обход.

Сначала к папе, который как раз проснулся. – Папа, ты сто?

– Я ничего. А ты что?

Сережа тоже хочет сказать «ничего», но у него это выходит так:

– Ни-сю-во.

При этом круглая его рожица расплывается, и папе очень хочется поймать Сережу и поцеловать, но он уже у мамы.

Мама держит на руках новую, недавно родившуюся сестричку.

– Мама, ты сто?

– Я детку кормлю. А ты что?

– Ни-сю-во.

Сережа улыбается, и мама тоже. А детка еще не умеет улыбаться. Она только сосет и косится на Сережу одним глазом.

Теперь в кухню, к няне.

– Няня, ты сто?

– Я самовар ставлю. А ты что?

– Ни-сю-во.

Сережа трогает самовар пальцем и, наскоро обменявшись с няней улыбками, бежит в столовую к бабушке.

– Бабуська, ты сто, сидишь?

– Сижу, милый, чулок штопаю. А ты что?

– Ни-сю-во.

Сережа очень доволен разговором. Он думает, не начать ли обход сначала, но вдруг соображает, что все заняты, а он нет. Он хмурит брови, потом растопыривает пальцы и смотрит на них горестно.

– Пустые юки. Ай-яй-яй, пустые юки.

Может быть, дело дошло бы до слез, но тут как раз няня зовет пить молоко, и Сережа лезет на свой высокий стул.

На столе стоит его старая кружечка с отбитой ручкой. Сережа на нее смотрит любовно и сожалительно, но когда мама по ошибке хочет налить в нее молоко, он протестует:

– Неть. С ай-яй-яй-ем. Не надо с ай-яй-яй-ем.

Все сломанные вещи называются «с ай-яй-яй-ем».

Выпив молоко, Сережа опять озабоченно поглядывает на свои растопыренные пальцы, и мама поскорее дает ему фасольку.

Разноцветная фасоль в высокой жестянке и круглая деревянная чашечка – это одно из любимых Сережиных занятий. Он насыпает в чашечку немного фасоли и спрашивает маму:

– Мало?

– Мало, – говорит мама, наливая папе чаю.

Сережа подсыпает еще и опять спрашивает:

– Мало?

– Мало.

Так продолжается довольно долго. Наконец Сережа насыпает полную чашечку и спрашивает:

– Много?

– Много, – говорит мама, вытирая чашки.

Сережа, просияв улыбкой, высыпает всю фасоль обратно в жестянку и начинает сначала:

– Мало?

Он мог бы заниматься этим еще долго, но в это время звонят, и входит Баб-Вав.

– Погода очень хорошая, – говорит она. – Я пришла погулять с Сережей.

Баб-Вав – неродная бабушка. Она очень толстая и очень добрая. Сережа очень ее любит. Но все-таки он стоит в нерешительности: а как же фасолька? Но Баб-Вав берет его за руку, а мама уже надевает шапку.

– Мы пойдем к пруду, – говорит Баб-Вав. – Хочешь?

– Хотю.

Стоит конец августа, и листья на березах уже желтеют, но на небе ни облачка и на солнышке даже жарко. По дороге встречается много гусей. Совсем недавно Сережа называл их «га-га-га», а потому гулять у него называлось «га-га-га», но теперь он уже хорошо говорит «гуси».

– Вон перышко, – говорит Баб-Вав. – Это гусь, верно, потерял.

Сережа поднимает перышко и бежит за гусем:

– На, гусь. Гусь, на!

Но гусь с криком, растопырив крылья и вытянув шею, хочет ущипнуть Сережу за палец, и Сережа бежит обратно тоже с криком.

На пруду плавают утки. Пруд длинный, похож на реку. В самом узком месте через него идут мостки. Сережа стоит на мостках и кричит: «Ути, ути!» Он уже забыл свою обиду на гуся. Ему очень весело. Он бывал здесь не раз за свою двухлетнюю жизнь, но как будто впервые понял, как все это – вода, облитая солнцем, желтеющие деревья, смешные проворные утята – удивительно, интересно и красиво.

– Сережа, посмотри назад, – говорит Баб-Вав.

Сзади, совсем близко, плывет быстро-быстро, перебирая лапками, большая утиная семья. Может быть, ему хотелось сказать Баб-Вав о том, что жизнь прекрасна. Но он только всплескивает руками и произносит в восхищении:

– Ой, батюски, еще ути!

Каприз

I

Мама часто говорила:

– Сережа, прогони каприз.

Сереже было три с половиной года. Нельзя сказать, чтобы он был злой или упрямый мальчик, но только он никак не мог примириться с тем, что что-нибудь происходит не так, как ему казалось должным.

Башмаки, например, надо было застегивать крючком, а крючок Сережа должен был сам вешать на место. Если же кто-нибудь застегнет ему башмаки без помощи крючка, Сережа плакал и требовал, чтобы все сделали сначала.

Сережа очень любил встречать папу, когда тот приезжал из Москвы. Но иногда случалось, что Сережа еще не успеет выйти на крыльцо, а папа уже входит в переднюю. Тогда начинался ужасный рев:

– Я хотел встретить…

И папа поскорее опять надевал шапку и, не снимая заплечного мешка, убегал на улицу, а Сережа бежал за ним его встречать, и через пять минут оба возвращались очень довольные. А если папа очень устал, и спешил поговорить с мамой, и не хотел опять идти на улицу, Сережа долго плакал:

– Я не успел встретить…

Вечером обыкновенно мама брала Сережу на руки или на спину и несла в кроватку. Но раз у мамы болела голова, и она попросила няню снести его спать. Сережа разбушевался:

– Неси меня опять в столовую, а мама пусть снесет в постель.

Но мама не захотела, говоря, что это каприз, и Сережа плакал очень долго. Потом сказал сердито: «Вытри глазки!» – и уснул.

Бывало и так, что кто-нибудь найдет клопа и выбросит, а Сережа начинает плакать:

– Я не видал, какой клоп.

И много еще бывало случаев, когда Сережа кричал и плакал, а мама говорила серьезным голосом:

– Сережа, прогони каприз.

Не знаю, говорила ли она это в тот день, о котором я хочу рассказать. В этот день Сережа не хотел идти домой с гулянья, когда надо было обедать. Мама повела его домой за руку, но он поднял крик в сенях. Мама хотела оставить его и уйти домой одна, но он не хотел оставаться один и весь красный, с мокрым лицом и раскрытым ртом бежал за мамой и хватал ее за шубу, чтобы заставить вернуться.

Вдруг он остановился посреди сеней, повернулся спиной к маме и стал топать ногами и кричать: «Уходи, уходи!» Потом послышался какой-то писк. Потом Сережа стал махать рукой изо всех сил и все кричал: «Уходи, уходи!»

– Что с тобой, Сережа? – испуганно спросила мама. – Кого ты гонишь?

– Я гоню каприз, – сказал Сережа сквозь слезы. – Слышишь, мама, это он пищит «пи-пи-и» – вон как пищит, это он уходить не хочет. Ну, уходи же, уходи!

Мама так удивилась, что ничего не могла сказать. Она стояла и смотрела, как Сережа боролся с капризом, пока он не повернул к ней еще мокрое от слез, но уже сияющее лицо:

– Ушел. Совсем ушел. А ты слыхала, как он пищал?

Сережа пошел домой и стал раздеваться. Тогда мама наконец поняла. Она поняла, что ее мальчик одержал первую в своей жизни великую победу. И когда она вошла за Сережей в дом, он увидел с удивлением, что мама смеялась, а по щеке ее бежала слезинка.

II

После того как Сережа научился гнать каприз, взрослые научились ему помогать. Для этого выработались разные приемы: можно было слегка похлопать Сережу по спинке и подуть за воротник рубашки или пошарить за воротником, чтобы выгнать спрятавшийся каприз; можно было покричать на него и даже потопать: каприз бежал с позором, а Сережа сквозь слезы сиял улыбкой. Но удивительно, что иногда все – и Сережа, и мама, и другие – забывали об этом простом и могущественном средстве, а каприз пользовался этим и праздновал победу.

Случилось раз, что мама приехала с Сережей в Москву. У нее была большая тревога за папу, и она была утомлена и расстроена. Вечером пришла нежеланная гостья. Мама сидела с ней в бабушкиной комнате, а Сережу уложили рядом в дедушкином кабинете.

Сереже уже давно полагалось засыпать одному. Но здесь, в чужой комнате, и оттого, что мама с ним плохо простилась, ему было очень скучно. Он плакал и звал маму.

Бабушка хотела к нему пойти, но мама ей не позволила. Она сказала:

– Я с таким трудом приучила его засыпать одного, а если раз около него посидеть, то он и всегда будет просить.

Сережа вспомнил, что надо прогнать каприз, и не мог. Ему казалось, что какие-то страшные капризы лезут на него из-под дивана и крепко держат его длинными пальцами.

Он плакал и кричал.

В бабушкиной комнате разговор не клеился. Всем было скучно.

– Бедный мальчик, – сказала гостья, – пойдите уж к нему.

– Совсем не нужно, – отвечала мама, – он так лучше успокоится.

Если бы она слышала, что кричал Сережа, она, пожалуй, бы к нему подошла. Он кричал:

– Помогите мне кто-нибудь прогнать каприз!

Но мама этого не слыхала. Она закрыла покрепче дверь и разговаривала с неприятной гостьей.

И Сережа плакал, пока добрый сон не прогнал все капризы.

Коклюш

На стене висела длинная бумажка. Против чисел месяца стояли палочки неровными заборчиками.

Палочками я отмечала каждый приступ кашля, чтобы знать – сколько их было за день.

Заборчики делались все длиннее, а Сережа худел и бледнел. Коклюш мучил его уже месяц и не успокаивался. Надо было питать Сережу как можно лучше, но питание все выходило обратно при кашле.

Лекарства не помогали. После приступа, лежа в изнеможении, Сережа протягивал дрожащую руку к чашечке с размоченной просвиркой и говорил слабеньким голоском:

– Святые лекарства лучше помогают.

В этот день было больше 20 припадков, и последний был очень силен. В тазике, над которым наклонялся Сережа, было много крови. Легочные сосуды разрывались от страшного напряжения.

Я была одна с Сережей в тихом мезонине, который нам уступила Баб-Вав. И когда Сережа наконец уснул на большой Баб-Вавиной кровати, я с тоской посмотрела на часы и на свой диванчик.

Было почти и часов. Я очень устала. Ложиться спать? Но ведь я знала, что не пройдет и часа, как меня разбудит слабый, задыхающийся крик и мальчик забьется, захлебываясь в судорожном, воющем кашле.

Ночью припадки были так же часты, как и днем. Сегодняшний день обещал плохую ночь.

Нет, лучше не ложиться.

Что же делать? Читать? Молиться?

Я начала молиться Божией Матери.

Я читала один за одним каноны и акафисты из своего молитвенника и роняла слезы на книгу. Я думала о Сережином отце, который так далеко. Неужели ему не суждено больше увидеть своего первенца?

Прочитав все, что было в моем молитвеннике, я посмотрела на часы. Было уже больше 12. Припадка еще не было. Я начала читать сначала с вдруг проснувшейся надеждой, l час. 2 часа. Припадка не было.

А если так, то я буду молиться всю ночь!

Впервые в жизни я так ясно ощутила молитву как реальную вещественную силу, противостоящую страшной силе таинственной болезни.

Я вспомнила, как побеждали израильтяне, пока Моисей держал распростертые руки…

В 4 часа утра я подошла к Сереже. Он спал спокойно. На душе у меня тоже было спокойно.

Я не могла больше молиться. Я легла на свой диванчик и уснула. Через час меня разбудил испуганный крик. Но припадок уже не был так силен.

Болезнь начала уступать…

В зимний день

Маша с тетей Аней поехали к доктору, то есть Маша поехала на санках, а тетя Аня ее везла. Маша была здорова, но тете Ане надо было поговорить с доктором, а Маше надо было погулять, так как погода была очень хорошая. День был ясный, с легким морозцем. Стоял конец февраля.

Маша сидела закутанная в санках и всю дорогу молчала. Только когда приехали, она тихо сказала:

– Я флаг видела.

Маше было два с половиной года. У нее было бледное, некрасивое личико и почти всегда серьезный вид.

Она дожидалась в санках, пока тетя Аня поговорила с доктором, и молча ехала обратно. Только когда остановились у мостика, близко от дома, она сказала так же тихо: «Я два флага видела».

Маша жила не дома, а у бабушки, потому что у Сережи был коклюш. Но коклюш уже почти прошел, и доктор позволил детям встречаться на гулянье.

И, вернувшись от доктора, тетя Аня с Машей поехали посмотреть, не гуляет ли Сережа.

Сережа гулял около ворот в коричневой поддевочке с красным кушаком и лопаткой в руках. Он был старше Маши на два года.

Дети не виделись два месяца. Тетя Аня сказала, что они могут поздороваться, но не целоваться.

– Зд’яствуй, Маша, – сказал Сережа.

– Здляствуй, Селеза, – сказала Маша.

Она сидела в санках, а Сережа стоял с лопаточкой. Оба долго молчали. Тетя Аня тоже молчала и на них смотрела.

Маша поглядела на Сережины покрасневшие щечки, на руки в стареньких рукавичках и спросила с серьезным и заботливым лицом:

– Селеза, ты не озяб?

– Нет, я не озяб.

Солнышко заходило. Косые его лучи, прорвавшись из-за церкви, осветили верхушки берез бульвара.

Маша посмотрела кругом и опять на Сережу. Ей хотелось много сказать, а слов не было. И она спросила нежным протяжным голоском:

– Селезенька, ты не озяб?

– Нет, Маша, не озяб.

– Ну, пора по домам, – сказала тетя Аня и повела Машу к бабушке на другой конец бульвара, а Сережа пошел домой.