Текст книги "Поговори со мной. Живые истории про детей и взрослых"

Елочка лежала на кровати распеленутая, а Маша стояла около кровати: ей велели смотреть, чтобы сестричка не упала. Маше еще не было двух лет, а Елочке было всего три месяца. Она хватала ручками воздух и молотила ножками по кровати, как будто танцевала лежа. И ручки и ножки были очень смешные: малюсенькие, а все пальчики есть. И ноготки.

Пока Елочки еще не было, Маше очень хотелось, чтобы у нее была сестричка, но теперь она была не очень довольна. С сестричкой нельзя было играть: то она плачет, то сосет, то спит, и на руки ее не дают, говорят: «Мала, уронишь». Главное же, Маше часто очень хотелось, чтобы у Елочки была бы своя, другая мама. Она еще чуть-чуть помнила, как хорошо лежать у теплой груди и сосать, и, когда мама брала кормить Елочку, ей было немножко обидно.

Но сейчас Маша не думала об этом. Она ловила своей маленькой ручкой крошечную ладошку и смеялась. Что-то очень знакомое, приятное напоминала ей эта ладошка. И вдруг она вспомнила:

– «Сорока»!

«Сорока», которую мама и няня столько раз делали на ее собственной ладони.

«Сорока-белобока, на порог скакала, кашку варила, деток кормила».

И Маша радостно закричала маме:

– Тута мозьно деить соёку!

Это открытие привело ее в восторг. Она ловила по очереди чуточные пальчики: «Этому дала, этому дала…» Елочка выдергивала пальчики, она ничего не понимала. Но Машу это не смущало. Она забыла свое недовольство сестричкой. И когда мама подошла и взяла кормить Елочку, Маше уже не было обидно. Она смотрела на маленькую ручку, которая ползала по груди, точно многоногая букашка, и говорила маме возбужденно и деловито: «Тута мозьно деить соёку».

Когда мама поняла, что Маша говорила, она долго смеялась. Ей так это показалось забавно, что она рассказала об этом папе, когда поехала к нему на свидание в тюрьму (а она там была с Елочкой на руках, потому что та еще не могла оставаться весь день без груди).

Но папа через две решетки очень мало понял.

I

Сережа писал своему отцу в Казахстан: «Мне больше всего хочется видеть тебя, папу, а потом верблюда».

По правде сказать, Сережа сам еще не умел писать, а диктовал свои письма маме. Верблюда он видел раз в Зоологическом саду, но это был самый обыкновенный верблюд и просто стоял за перегородкой. А папа писал, что у него верблюд ходит и вертит огромное колесо с маленькими кувшинчиками, которые забирают воду из глубокой канавы и выливают в маленькие канавки, по которым она бежит на поля.

И еще папа писал, что у него по городу ходят маленькие ослики и на них можно ездить. Все это было очень интересно, и Сережа едва мог дождаться, когда он с мамой поедет к папе. Мама решила взять его с собой, потому что ему еще не было пяти лет: билета брать не нужно.

Путь был долгий. Ехали в поезде больше пяти суток. И хотя мама часто говорила: «Сережа, смотри, верблюды», Сереже все-таки немножко надоело. Верблюды паслись далеко, и смотреть на них из окон было неинтересно. К городу Чарджую (теперь – Чарджоу. – Прим. ред.) приехали под вечер и сейчас же поехали на извозчике в гостиницу. Мама жаловалась, что всю ночь не спала от клопов, а Сережа очень удивился: он ни одного клопа не видал.

Комната была странная: окно было посередине потолка и ничего из него не было видно.

После чаю пошли в контору пароходства, и там оказалось, что пароход пойдет только через io дней. Мама очень огорчилась. Ждать так долго было нельзя. Она пошла в чайхану искать попутчиков. Сережа шел с ней, но все останавливался, и его приходилось тянуть за руку: проехала арба на огромных колесах – спицы у колес в два метра, протрусили два ослика с узбекскими мальчиками, попадались навстречу узбеки в полосатых халатах и больших бараньих шапках.

«Неужели им не жарко?» – думал Сережа.

Солнце палило нещадно. Реки нигде не было видно. Чайхана – это просто чайная. Только в ней нет ни столов, ни стульев, а сидят на полу на циновках и пьют чай из маленьких полоскательниц.

Попутчики нашлись: два молодых студента и сухенький старичок-агроном. Они сказали, что лодка есть, маленькая, как раз на пять человек. Ехать можно уже сегодня, но выезжать надо вечером, когда стемнеет, и потихоньку, чтобы не узнали другие лодочники.

– Почему? – удивилась мама.

– У них очередь, кому везти, а лодки очень большие, человек на двадцать, надо ждать несколько дней, пока соберется партия. А эти лодочники нездешние, русские, из Турткуля приехали по своему делу и едут назад, хотят захватить пассажиров.

Турткуль – это был город, где жил папа. Все было понятно. Но днем в гостиницу пришел человек и сказал маме, что она напрасно согласилась ехать – лодка очень плохая, а река капризная… да и лодочники злы.

– Вы не знаете, какая это река.

Мама волновалась. Ехать надо было 500 километров.

А Сережа все удивлялся: где же река?

Когда стало темнеть, появилась арба на огромных колесах, откуда-то из переулка попутчики тихонько снесли вещи, положили свои корзинки, на них тюки с подушками.

– Садитесь теперь вы с мальчиком наверх, – сказал студент, – а мы уйдем вперед, так будет незаметней. Да возьмите, пожалуйста, вот этот узелок.

Мама едва забралась на верхушку высокого воза и взяла на колени порядочный узлище. Сережа пристроился рядом. Арба тронулась.

– Сережа, ведь это, кажется, сырые яйца, – вдруг с ужасом сказала мама.

Сережа не понял, чего мама боится. Разве это какие-нибудь особенные яйца и из них что-нибудь выведется – например змеи? Но когда в узле захрустело и мама горестно посмотрела на свое светлое пальто, Сережа догадался, в чем дело.

Арба выехала за город и ехала, скрипя и подпрыгивая по каким-то пустырям без дороги. Возчик, молодой узбек, кричал на лошадь непонятные слова. Кругом не видно было ни души. В узле хрустело, но мама уже не смотрела на пальто: она обхватила одной рукой Сережу, а другой держалась; видно было, что она боялась упасть. От ее страха, от сумерек и пустынности места Сереже стало немножко жутко.

И вдруг он увидел реку: прямо за ней всходила огромная красная луна. Вода казалась черной, и другого берега не было видно. А поодаль тянулся поперек реки длинный бесконечный ряд огоньков.

– Это мост, Сережа, – сказала мама. – Помнишь, мы переезжали в Самаре мост через Волгу?

Тот был один километр с четвертью, а этот – без четверти два километра.

Арба качнулась на повороте, наклонилась, и что-то затрещало. Мама ахнула, возчик закричал на лошадь, и вдруг в тишину врезались другие нестройные крики. На берегу реки горел костер. Около него человек десять в пестрых халатах и мохнатых шапках кричали и грозили, размахивая руками. Лошадь остановилась. К арбе подошел студент и помог маме сойти с воза. Она даже ничего не сказала про яйца и только спросила: «Где же лодка?» Студент молча подошел к воде. У берега качалась маленькая четырехвесельная лодка. Сережа поскорее забрался на корму.

– Какая маленькая, – сказала мама. – Где же лодочники?

Студент молча указал на людей у костра. Вдруг от них отделился высокий узбек с черной бородой и безобразным шрамом через все лицо. Он заговорил что-то сердито и угрожающе, показывая на лодку. Но нельзя было понять, что он говорит. А студенты стали класть вещи в лодку, она села глубже в воду, и по стенкам ее внутри побежали тоненькие струйки.

– Лодка худая? – спросила мама.

– Жарко, рассохлась, – ответил студент.

Сзади у костра все еще кричали. Казалось, что сейчас начнется драка. Сережа сидел и смотрел то на лодку, то на людей у костра. Он забыл, что это были лодочники, и думал, что это разбойники.

– Нет, – сказала вдруг мама, – я не поеду. У меня ребенок, я не могу рисковать.

– Как хотите. Вынимать ваши вещи? – спросил студент.

– Да, пожалуйста. Вылезай, Сережа, мы не поедем.

Сережа слышал, но не двигался. Он думал, что что-нибудь не понял. Не для того разве они ехали пять суток в поезде, потратили столько денег, тряслись в арбе, чтобы ехать к папе? И теперь, когда он уже в лодке, вылезать? А мама оглянулась и увидела, что извозчик уже уехал. Должно быть, ей стало страшно остаться на берегу одной с вещами и кричащими узбеками. Она пошептала что-то и сказала:

– Не надо вынимать вещей, я еду.

Вдруг сзади все стихло. Подошли два лодочника и стали прилаживать весла. За ними подошел страшный узбек со шрамом; он кланялся и добродушно улыбался, держа шапку в руках: он желал счастливого пути. «Точно в сказке», – подумал Сережа.

– Две четверти поставили, – сказал русский лодочник, – садитесь скорее, отъезжаем.

– Лодка течет, – сказала мама.

– Замокнет. Отъедем, камыша настелем. Садитесь.

Луна поднялась уже высоко, и на воде колыхался от нее серебряный столб. Маленькая лодочка тихо плыла по течению тихой реки.

II

Гребцы сидели на веслах. Пассажиры лежали поперек лодки, ближе к корме на постланном камыше, лежали, головами врозь. «Как карточные короли», – думал Сережа. Ни одного самого маленького свободного местечка не было. Вода тихо плескалась о борт лодки.

Вода была цвета густого какао. Чтобы пить ее, мама с утра набирала целый бидон и давала ему отстояться. Тогда вода делалась прозрачной и на дне бидона оставался толстый слой песка.

Низкий берег порос камышом, а кое-где он поднимался песчаными обрывами. Нигде ни домика, ни человека. И на реке – ничего. Только выступают кое-где песчаные мели, и река, широкая, как море, катит через них коричневые волны.

Рядом с Сережей лежит старичок-агроном. У него седая бородка и молодые глаза. На руках и лице загар коричневыми пятнами. Он рассказывает:

– Знаешь ли, Сережа, что здесь, по берегам Аму-Дарьи, водятся тигры. Ночью они приходят к реке пить. Вот когда мы пристанем к берегу на ночь, пойдем с тобой на них охотиться. Может быть, одного застрелим.

– А из чего мы будем стрелять? – спрашивает Сережа.

– Как из чего? А камыши? Ведь они пустые внутри, туда можно положить мелких камешков, курок приделать, вот и ружье. Пойдем! Ты не боишься?

– Нет, – говорит Сережа, – с ружьем не страшно.

Скорее бы вечер! День тянется долго. Солнце жжет сквозь парусиновый зонтик, который раскрыла мама. Все время хочется пить. Только когда солнце совсем окунулось в реку, гребцы направились к берегу. И тогда Сережа почувствовал сильный сладкий запах.

– Что это пахнет? – спросил он.

– Это джидда, – сказал агроном. – Видишь большие деревья на берегу? У них серебристые листья и маленькие желтые цветочки. Они цветут два раза в лето.

Лодка зашуршала по песку и толкнулась носом в берег. Все вылезли и сейчас же стали собирать сучья и палки для костра. Сережа, конечно, помогал. Скоро закипел на костре котелок с яйцами, и потом в том же котелке сварили чай. Сережа пил его из своей кружки. Он был мутный и пахнул дымом. Сережа выпил и попросил еще, но больше не дали.

– Ложитесь скорее спать, – сказала мама, постилая на землю пальто.

Сережа посмотрел на старичка.

– Ложись, Сережа, – сказал тот, – а я пока буду делать ружья. Я разбужу тебя, когда будет время.

Засыпая, Сережа слышал, как пахнет джидда, а просыпаясь, он услыхал мерные всплески весел. Сережа протер глаза и посмотрел кругом. Он лежал в лодке на своем месте, а старичок – на своем.

– Дедушка, – спросил Сережа с великим удивлением, – а как же тигры?

Старичок засмеялся.

– Дедушка, – спросил опять Сережа, – это… были шутки?

Голос его дрожал, а глаза были полны слез, но он улыбался.

– Ну конечно, Сережа, это были шутки. Охота на тигров – это, брат, дело серьезное. С нашими ружьями от нас бы и косточек не осталось. Вот шакалы – другое дело, с ними мы, пожалуй, еще справимся. А их здесь множество. С ними и ружей не надо – их прямо ловят за хвосты. Мы их наловим, хвостами свяжем, да и пригоним к лодке, а потом запряжем, они нам лодку потянут. Хорошо будет? Пойдем сегодня ночью?

Сережа верит и радостно смеется. Скорее бы вечер! Но день еще длиннее вчерашнего.

Дима очень любил свою молодую хорошенькую няню. Часто он подходил к ней и, задрав высоко голову (так как он приходился ей как раз до колена), говорил с застенчивой нежностью:

– Нюся, я тебя люблю.

Когда няня вечером уходила (а она иногда уходила то на вечер, то на собрание), Дима капризничал, и маме приходилось около него сидеть.

Так было и в этот вечер. Нюша сказала жалостливо:

– Уж вы, матушка, посидите у Димочки. Димину мать звали матушкой, потому что его отец был священник.

Дима не засыпал так долго, что мать вышла из маленькой комнатки, где Дима спал с няней, в большую и сказала старшим детям:

– Молитесь, дети, без меня и раздевайтесь, а то уже поздно.

Только она успела это сказать, как в дверь постучались, и вошли двое: председательница сельсовета и милиционер.

– Что? – спросила мать.

– Мы пришли делать опись имущества, – сказала председательница. У нее лицо было точно вырезанное из дерева и мужской голос. – Вы не уплатили налога.

– Ведь только утром принесли извещение, и муж уехал искать денег, – сказала мать. – Он еще не вернулся. Вы же понимаете, что 200 рублей собрать нелегко, когда мы только что уплатили 300.

– Нам до этого дела нет, – грубым голосом сказала председательница. – Вам дали срок до семи с половиной часов вечера, а теперь уже восемь. Мы должны делать свое дело.

– Должны, так делайте, – сказала мать. – А я пойду делать свое. У меня ребенок плачет.

И она ушла к Диме.

Прошло минут пять. Матушка была глуховата, и ей казалось, что очень тихо. Она успокоилась и вспомнила про старших детей. Что они там делают?

Она подошла к двери и остановилась на пороге.

Двое чужих переговаривались в углу:

– Комод, ну пиши 26 рублей.

– Кровать – 15.

– Стол…

А трое детей стояли посреди комнаты с серьезными, немного испуганными лицами и громко во весь голос молились.

Пятилетняя Лиза с большими черными глазами отчетливо, торжественно выговаривала:

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас.

Чужие закончили опись и ушли. Дети улеглись спать.

В двенадцать часов ночи отец привез деньги, а когда рассвело – в восемь часов утра, – мать отнесла их председательнице.

– Что же так рано? – сказала та.

Но матушка приняла это за насмешку и ничего не отвечала. Дня через три Нюша была вечером на собрании и утром рассказала:

– Что это с нашей председательницей сделалось? Такая она свирепая, а вчера, как стали самообложение раскладывать, много на нашего батюшку хотели наложить, а она говорит: «Что с него взять, у него ребят – куча, мал мала меньше». Стала за нас заступаться, и наложили только 100 рублей.

Таня и Алеша болели корью в гостях у тети Наташи. Таня очень любила туда ездить: там было много детей, как и дома, но там было, кроме того, много игрушек и достаточно еды. Дома, где в ту осень было голодно, утром, когда дети, проснувшись, ждали, чтобы встать, пока железная печурка обогреет угрюмую комнату, кто-нибудь часто спрашивал:

– Мама, посмотри хорошенько, не завалялась ли где-нибудь какая-нибудь корочка?

И мама отвечала грустно, а иногда сердито: – Да я уже вчера вечером хорошо смотрела. В этот раз Таня особенно была рада ехать, потому что с ней ехал Алеша – будет как будто кусочек дома. Но в поезде ей стало нехорошо: голова болела и мутило так, что ничего не хотелось есть. Алеша же так крепко заснул, что тетя Наташа едва вытащила его из вагона. Шел дождь, было холодно и темно. Таня, выйдя из вагона, сказала со страхом:

– Ой, как темно, как холодно, как грязно! Как же мы пойдем?

Но вспомнила, что ей уже шесть лет, а Алеше только четыре, и прибавила:

– Ну, ничего, как-нибудь доберемся.

К счастью, нашелся извозчик. И когда все уселись и поехали – дети, тетя Наташа и дядя Миша, который их встречал, – то Таня забыла, что ей нездоровится, а у Алеши пропал сон.

В доме было тепло и светло, самовар кипел на столе, дети поели и улеглись очень весело.

А утром Таню рвало, и она уже не могла встать: у нее был сильный жар. Четыре дня ей делалось все хуже и хуже, а на пятый день тетя Наташа заметила у нее на лице красные пятнышки и испуганно сказала:

– А ведь это корь!

Она подумала, что, значит, заболеет и Алеша, и ее младший сынок Николенька, у которого еще не было кори. Ему было только два года.

Так оно и случилось. Таня еще три дня бредила и ничего не ела. А когда ей стало немного лучше, заболели сразу Алеша и Николенька.

На седьмой день им было особенно плохо. Оба они были пестрые и краснокожие, как индейцы, и температура у обоих была 40.

Тетя Наташа сидела с Николенькой на руках на своей кровати, а Алеша лежал рядом в его кроватке с решеткой, а Танина кровать стояла поперек комнаты, и Таня сидела в ней очень худая, с маленькой стриженой головкой на тоненькой шее. Ей теперь часто хотелось есть, она по ночам часто кричала: «Супу, кофе!» – и ее приходилось уговаривать, что по ночам супа не варят, и давать ей хлеба с маслом.

Алеша заскулил:

– Хочу на ручки!

– Потерпи немножко, Алеша, – сказала тетя Наташа, – я не могу тебя взять, у меня руки заняты. Вот когда Николенька заснет…

Алеша затих. Прошло с полчаса. Тетя Наташа тихо баюкала Николеньку. Вдруг Алеша неудержимо заплакал:

– Не могу больше терпеть!

– Что ты, – всполошилась тетя Наташа, – на горшочек?

– Нет, на ручки, не могу больше терпеть. Совсем не могу.

Тетя Наташа попробовала положить Николеньку, но он закричал, и она опять его взяла. Она хотела предложить сказку, но все сказки вдруг вылетели из головы.

– Какой ты глупый, Алеша! – рассудительным голосом сказала Таня. – Ведь Николенька меньше тебя, а тоже болен, как ты. И ведь тетя Наташа ему мама, а нашей мамы ведь здесь нет.

Алеша ничего не отвечал, только всхлипывал жалобно.

– Ну, уж иди ко мне, малыш, – снисходительно сказала Таня. – Иди, я тебя подержу.

Алеша вздохнул, покоряясь печальной необходимости, и неловко полез через решетку кровати. Голые его ноги мелькнули в воздухе, потом он долго возился, устраиваясь поудобнее на маленьких Таниных коленях. Наконец он затих. Стемнело. Ангел сна неслышно распростер свои крылья.

Дети пришли с гулянья и заглянули в комнату. Алеша спал, свесив с Таниных колен красное, в пятнах, лицо. И Таня спала, уронив голову на Алешино плечо. Спал Николенька у мамы на руках. Спала и мама…

Нина Костюкова

Родилась я в подмосковном военном городке. После школы училась в музыкальном училище (хоровое отделение). Уже на четвертом курсе института культуры стала ходить в храм и сразу начала петь на клиросе. С тех пор, уже 35 лет, пою и регентую в храме.

Я всегда хотела иметь много детей, а жизнь так сложилась, что своих собственных детей у меня нет.

Но уже в ранней молодости я начала работать с ребятами. Хоровик – это тот преподаватель, которого всегда окружают дети. Так было и в музыкальной школе, так стало и в школе церковной.

Записывать за детьми стала давно. А вот писать рассказы начала случайно. Ближе всего мне были мои племянники, и поэтому о них много рассказов. С каждым годом истории прибавляются. Мне всегда особенно нравилось общаться с подготовишками, детьми 5–6 лет. Их доверчивость, открытость, а порой и важное снисхождение к тебе – все это так умиляет, так поднимает настроение!

Я никогда, к сожалению, не была для ребят наставником, примером для подражания. Увы! Была всегда только подругой, старшей – но все-таки подругой. Но как-то верится, что не бесплодно прошло это время и, когда они вырастут, быть может, вспомнят что-то хорошее из наших встреч.

Нина Костюкова

Здравствуйте, я ваша тетя!

Катя с Тёмой заболели. Их положили в одну больницу, но в разные отделения. Они впервые оказались так далеко от семьи и очень тоскуют.

Я иду навещать племянников. Первым вижу Тёму – его группа гуляет в садике. Он тоже видит меня, но вместо «здравствуй!» я слышу:

– Вот Нина пришла, сейчас будет о Боге говорить.

Пообщавшись с племянником и отдав ему гостинцы, поднимаюсь в старшее отделение, к Кате. Она, видимо, давно сидит на стульчике, ожидая родных. Увидев меня, всплескивает руками и горестно восклицает:

– Я так и знала, Нина, что это ты придешь, а не мама!

Тёме почти четыре года. Мы сидим в комнате.

В то лето сильно повысили плату за электричество, и потому свет мы не включаем.

Солнце уже село, но полная темнота еще не наступила, неяркий свет из окна позволяет различать предметы в комнате.

С Тёмой сидеть легко. Он парень бывалый и привык сам себя развлекать. Сейчас у него в руках пингвин из киндер-сюрприза. Тёма усердно, почти яростно, то собирает его, то сразу же, так же усердно, разбирает. Наконец одна деталька (клюв) куда-то закатилась.

– Нина, ищи клюв!

– Ишь какой умный! Сам потерял, сам и ищи!

Тёма ищет. А я решаю просветить неграмотного племяша.

– Тёма, – важно говорю я, смотря с дивана на пол, где сидит Артем, – вот если бы ты помолился Господу, то нашел бы свой клюв!

Тёма искренне удивлен. Таких вещей ему никто никогда не говорил. В старых колготочках, доставшихся от старшей сестры, он ползает под диваном (наш диван стоит на высоких ножках) и очень серьезно твердит:

– Господи, помоги мне найти клюв! Пожалуйста! Господи, помоги!

И через несколько минут клюв (величиной с булавочную головку!) находится.

Вот такие у нас «плоды просвещения».