Текст книги "Поговори со мной. Живые истории про детей и взрослых"

Однажды вечером звоню сестре. Обсудили наши небольшие проблемы, и вдруг она говорит: «Тут Тёма тебя просит!»

Батюшки-светы! Обычно его к телефону не дозовешься.

– Я слушаю, Тёма!

– Нин, ты не можешь попросить Там, чтобы мне приз дали по мягкой игрушке?

Я не понимаю:

– Где Там, Тёма?

– Ну, Там! – очень многозначительно повторяет Тёма.

Наконец до меня доходит. Тёма занимается в кружке, где шьют мягкую игрушку. Скоро предстоит конкурс этих игрушек, Тёма хочет получить первое место, а меня просит помочь. Ему кажется, что если я работаю в храме, то Там, на небе, среди святых, у меня «свои» люди, а значит, мне с ними легче договориться.

По дороге домой из нашей деревенской церкви стоит ларек, где кроме всего прочего продают любимые Тёмой сникерсы, попкорн и, конечно, жвачку. Он знает, что я не буду ему все это покупать, и нашел выход. Он становится прямо напротив продавца и стоит так минут двадцать. Пока не подойдет какой-нибудь добрый дяденька и, увидев «милого» мальчика, не пожалеет его и не купит на свои деньги все, что тот пожелает. Увести Тёму – «не позорься!» – я не могу, он упрям, как маленький ослик. Уйти и оставить его одного я тоже не могу – дорога до нашей дачи дальняя, ребенок маленький. И я, заложница злого мальчишки, стою рядом с ларьком.

– Тёма! – в который раз говорю я ему злым шепотом. – Идем домой!

Тёма молчит, он спокоен и знает, что ситуация в его руках. Наконец появляется очередной покупатель, замечает наши хмурые лица и спрашивает:

– Вашему мальчику что-то хочется?

Кончается всегда одинаково: впереди идет жующий сникерс Тёма, а сзади я, возмущенная. Вот так бы и треснула. Знаю, что нельзя, а следовало бы!

Мы живем на даче в городе Ряжске Рязанской области. Часто, возвращаясь с Тёмой и Катей из городского парка, накатавшись, накачавшись на каруселях и качелях, мы находим нашу калитку запертой на большой замок. Это значит, что наша бабушка ушла на другой участок и унесла единственные ключи.

Мы давно придумали, как выйти из этого затруднительного положения. Кто-то из ребят (чаще Тёма) перелезает через забор и открывает ворота, которые запираются на засов.

Трудность состоит в другом. Вернее, две трудности. Первая – та, что забор довольно высок, а спрыгнуть нужно на асфальтированную дорожку рядом с клубникой. Клубника же обнесена низенькой железной оградой, так что если не рассчитать прыжок, то ноги попадут в эту ограду. Вторая трудность вот какая. Недавно мне попалась в руки книжка об одной известной английской актрисе. Там рассказывалось, как ее сынишка тоже перелезал через забор на даче, очень неловко сел на колючее ограждение и тяжело поранился. Эта история очень взволновала меня еще и потому, что наш Тёма вообще крупный специалист по ссадинам, синякам и порезам. И вот сейчас, стоя с Катей внизу, запрокинув голову и наблюдая, как Тёма карабкается по забору, я грозным шепотом взываю:

– Тёма, молись Николаю Угоднику!

Тёма лезет молча. Он много раз слышал историю о бедном английском мальчике и, если честно, сам немного боится.

Вот половина его туловища перегнулась через забор, нам видны только коротенькие штанишки и исцарапанные ноги в сандалиях. Вдруг Тёма замирает на месте, и мне слышен громкий шепот с той стороны забора:

– Нин! Я забыл, кому молиться-то?

– Николаю Угоднику!

– А, точно!

Ноги исчезают, слышен тяжелый прыжок – Тёма приземлился. Через некоторое время ворота со скрипом впускают нас на родной участок.

Я провожу с ребятами весь отпуск и возвращаюсь в Москву. Изредка выбираюсь на дачу – и вновь мы с Катей, задрав головы, наблюдаем, как Тёма карабкается на забор.

И снова, в который раз, он замирает на самом верху и спрашивает:

– Нин, кому молиться-то? Я забыл.

– Николаю Угоднику.

– Ах да! Точно!

На даче мы дружили с семьей местного священника отца Андрея.

Его трехлетняя дочка Соня очень интересно играла с детьми: она попросту все игрушки, и свои и чужие, сгребала к себе в кучу.

Не из жадности, а скорее из-за какого-то непонимания, как играть вдвоем или втроем. В то лето, к сожалению, у меня появилась скверная привычка: прежде чем на кого-то пожаловаться или кого-то (увы!) осудить, я прикладывала руку к груди и со вздохом говорила: «Прости меня, Господи, грешную!» А дальше сообщались «новости».

Мы с Тёмой идем через базарную площадь. Мы устали – с утра были на службе, а потом зашли в гости к батюшке с матушкой и засиделись. Тёма долго идет молча. Затем вздыхает совсем по-взрослому и произносит: «Надоела мне эта Соня!» Потом, помолчав, добавляет очень серьезно: «Прости меня, Господи, грешного!»

Я рассказываю об этом отцу Андрею. Он лукаво смотрит на меня и говорит с улыбкой: «Где-то я это уже слышал!»

Ранним утром мы (Катя, Тёма и я) направляемся на службу в кладбищенскую церковь, расположенную далеко от нашего деревенского дома.

Мы с Катей идем молча и спокойно, Тёма же все время подпрыгивает, причем каждый раз по-новому, по-особенному: то отталкиваясь двумя ногами, то, повернувшись правым боком, прыгает справа налево, то – наоборот.

– Тёма, чего ты прыгаешь-то? – говорю я очень недовольно. – Лучше думай, что отцу Андрею на исповеди будешь говорить.

– Знаешь, Нин, – на этот раз ему удается подпрыгнуть еще выше, – у меня три греха, и я их помню. Первый – топор без спроса взял, второй – бабушку не слушал, третий – нехорошее слово сказал.

И Тёма снова отталкивается от земли. А я сразу понимаю, почему ему, идя в храм, так легко подпрыгивать, а мне так тяжело передвигать ноги.

* * *

Выхожу из нашей дачной калитки и вижу: толстый мальчишка лет двенадцати и две очень маленькие девочки умирают со смеху.

У мальчишки на правой ноге сандалия нормального размера, на левой – туфелька, видимо, взятая у подружки, и он хочет побежать в этой неудобной паре. А одна из девочек пытается надеть его обувку, и от смеха они не могут сдвинуться с места.

Светит яркое, но еще ласковое солнышко. Только начались каникулы. Эти дети приехали на дачу, встретились с друзьями, которых не видели целый год.

Серая Москва со свинцовым небом, надоевшая детская площадка и, конечно, уроки, уроки и уроки остались позади. И не важно, над чем смеяться и во что играть. Главное, что не надо ходить в школу, главное, что с тобой твои друзья, которые так же рады тебе, как и ты им…

«Ах, какие же вы глупыши!» – думаю я. И мне вдруг становится грустно, что не бегать мне больше наперегонки беспечной птахой.

– Ты только попробуй, – уговаривает меня сестра, – дорога гладкая!

– А собаки? – уныло спрашиваю я, чувствуя, что поддаюсь.

– Мы поедем другой дорогой, там нет собак! Моей сестре легко говорить, она мастер спорта и с пяти лет играла с братом во все мальчишеские игры, а я… Да, я не боюсь этого сказать, я плохо езжу на велосипеде, особенно по дачным закоулкам. Все время падаю, а если учесть, что у меня очки…

Мы все наконец садимся на велосипеды. В корзине у Тёмы едет трехлетняя Маша. Подпрыгивая на своем «Школьнике», я вспоминаю рассказ Юрия Башмета о приятеле-пианисте, который вырос на берегу моря, но так и не научился плавать. И это правильно, думаю я, и это нормально! Все великие люди…

– Нина, – обрывает мои мысли Тёма, – у тебя руль задом наперед!

Разворачиваю руль на 180 градусов. Мог бы и пораньше заметить, думает только о себе! Так, о чем это я?.. Да, о Башмете. А если вспомнить Михаила Ивановича Глинку, слабого и болезненного, боящегося сквозняков… А-а-ах! Вместо дороги я вижу небо, большое и чистое. Почему-то сразу вспоминаю князя Андрея Болконского и Аустерлицкое сражение. Наверное, потому, что я, как снаряд из пушки, вылетаю из седла велосипеда вперед на дорогу.

Смеются все, даже маленькая Маша. Я поднимаюсь с земли (больно!), молча, с большим достоинством, не глядя на родственников-мучителей, разворачиваю велосипед и иду назад к даче. Идти долго. Они тоже слезают и идут за мной. Едет только Маша в корзине. Все молчат, не сводя взгляда с моего лица. Боятся опять засмеяться?

Тысячу раз правдиво Евангелие: «враги человеку домашние его»… И еще: «претерпевый до конца спасется». Да, я буду терпеть. О-о-ох! Если бы Тёма меня не подхватил, я бы точно упала снова – на этот раз в канаву.

Родители Тёмы, моя сестра и ее муж, могут только изредка приезжать к нам на дачу. Но зато сколько радости приносят их приезды.

Конечно, одна из главных радостей – это подарки, которые привозят папа и мама. Обычно отец дает ребятам немного денег на сладости.

Они их сразу прячут в круглые жестяные коробки из-под леденцов (у каждого своя коробка). С этого момента с коробкой уже не расстаются: за обедом кладут рядом с тарелкой, ночью – под подушку. Трата денег тщательно обдумывается.

У деревенского киоска, где продаются чипсы, сникерсы и тому подобное, наблюдается такая сцена. Пятилетний, не умеющий читать и считать Тёма и восьмилетняя «образованная» Катя (вполовину выше своего худенького братца) горячо обсуждают покупку. Вернее, обсуждает Катя. Размахивая руками, убеждает в чем-то брата. Тёма сосредоточенно думает. Ему нередко приходится страдать от хитростей старшей сестры. Наконец он решается.

– Ну что я могу здесь купить? – кивает он на витрину.

Катя опять начинает говорить. Я вижу только ее спину и косу, которая покачивается то в одну, то в другую сторону. Мне становится скучно смотреть на маленьких жадин, и я отхожу к другому киоску.

Длинный жаркий деревенский день заканчивается.

За каким-то делом прибегаю из огорода в прохладный дом и вижу удивительную картину.

Надо заметить, что с самого раннего детства наш Тёма плакал как-то по-особенному. Слезы у него именно выкатывались из глаз, а не текли по щекам, как это обычно бывает. При этом Тёмины слезы были круглые, как горошины или как градины, выкатывались очень быстро, одна за одной, и весь облик Тёмин производил до того горестное впечатление, что сжималось сердце. Сейчас, правда, Тёма плачет очень редко и очень обыкновенно, как большинство людей.

Тёма стоит на коленях перед старой табуреткой. На табуретке лежат смятые бумажные деньги. Бритая Тёмина голова (на лето его всегда стригут «под ноль») качается из стороны в сторону. Из глаз катятся огромные слезы-горошины. Тёма немного подвывает.

У него получаются как раз такие звуки, которые поет наш церковный хор в начале хоровой репетиции: «И-и! О-о! А-а!»

– Тёма, что случилось?!!

Тёма продолжает качаться, потом легонько стукается бритой головой о табуретку и вдохновенно восклицает:

– Вот и все, Нина! Вот и все, что у меня осталось!!!

Оказывается, хитрая Катя вновь надула младшего брата. Тёма, не умея ни читать, ни считать, доказать Катино плутовство не может, но при этом ясно видит, что конфет куплено мало, а денег почти не осталось.

Мне хочется смеяться и при этом очень жалко мальчишку. Кажется, что, будь я сейчас на спектакле, где играет Иннокентий Смоктуновский, я услышала бы такие же горестные вопли и увидела те же трагические жесты, как и у нашего «страдальца».

«…И нет спасения?.. О, у судьбы я в горьких дурачках…»

Наш участок окружен небольшой канавой – чтобы вода не скапливалась на грядках. Канава вносит много разнообразия в детскую жизнь. Там плавают длинные червяки, иногда барахтается жук-пожарник, а порой – что особенно ценится! – может прятаться лягушка.

Уже второй час почти неподвижно, на корточках Катя с Тёмой сидят у канавы и смотрят в мутную воду (ночью шел сильный дождь).

– Нина! Помолись, чтобы мы лягушку поймали!

Я молчу, потому что ужасно сердита: вместо того чтобы помогать полоть сорняки, они занимаются ерундой!

– Нина! Ты плохо молишься!

– Знаете что?! Вам нужна лягушка, вы и молитесь!

Проходит некоторое время. Вдруг лягушка (она, видно, давно сидела на дне канавы) обнаруживает себя. Тёма вытаскивает ее сачком и торжественно несет к старой бочке у забора. Бросив лягушку в воду, ребята наблюдают за ней.

Я тоже отрываюсь от грядки и иду смотреть на пленницу. Очень крупная, она сидит не шелохнувшись. Мне становится жалко беднягу. Переключив ребят на другое занятие, я вытаскиваю лягушку и смотрю, как она скрывается в траве.

У нас на даче нет громоотвода. И если гремит гром, гроза и идет дождь, мы должны выключать свет, телевизор и радио.

Сидим в темноте: попробуйте в эти минуты удержать ребят в спокойном состоянии, вы сразу поймете, как это нелегко.

– Нин, расскажи что-нибудь. Только не про Бога!..

Что рассказать, если с утра ты был в парнике, затем готовил обед, мыл посуду на улице (у нас нет горячей воды), затем опять парник…

Но все равно нужно рассказать что-нибудь. Начинаю почему-то говорить о Петре I, о его сестре Софье, о бунте стрельцов. Я так увлекаюсь, что даже не слежу за ребятами. В тот момент, когда я красочно описываю сцену стрелецкой казни, Катино ровное дыхание дает мне понять, что она давно спит. Тёма, дождавшись наконец паузы, сонным голосом говорит:

– Нин, давай спать, уже поздно!

Разочарованная, ложусь в постель и долго ворочаюсь, не сплю.

Утром требовательно звонит будильник. По утрам на даче мы делаем летнее школьное задание и стараемся, чтобы ребята не залеживались в постели.

Тёма с трудом отрывает голову от подушки:

– Это не будильник! Это утро стрелецкой казни!

И закрывается одеялом.

Мы с Катей бредем по Измайловскому парку. Собираем листья и желуди для поделок. Разговор заходит о храме. Катя уже год отказывается ходить на исповедь и причастие.

И вдруг в этом парке у меня открывается дар слова. Я вспоминаю случаи из своей церковной жизни, вспоминаю прочитанное… Легко нахожу слова, понятные девятилетней девочке. Она молчит, лицо ее серьезно.

Мы приходим домой, аккуратно складываем свои находки, ужинаем. И вот когда я стелю постель, мне в голову приходит неожиданная мысль.

– Катя, – спрашиваю я осторожно. – А когда мы с тобой гуляли по парку и говорили о храме, ты поняла, о чем я говорила?

Катя спокойно и доверчиво смотрит на меня:

– Знаешь, Нин, я ничего не поняла!

Да, бывают в жизни светлые минуты! Например, когда племянник обращается ко мне как к авторитету по богословскому вопросу. Тёма спрашивает меня:

– Нин, какое оно, это Царство Небесное? Все думаю про это и никак не придумаю!

Я начинаю говорить. Говорю хорошо и долго, привожу из жизни святых примеры, один ярче другого. Катя давно уже спит, она всегда засыпает первой. Тёма еще ворочается.

– Знаешь, Нин, – говорит он вдруг, решительно перебивая меня на очень красивой фразе, – давай спать! Уже двенадцатый час!

Оскорбленная, я переворачиваюсь на другой бок, лицом к стене.

Мы с Машей сидим на кухне. Маше два года и пять месяцев. Она пообедала, и ей дали несколько конфет. Мне хочется приучить ее делиться с другими, и я прошу:

– Дай мне, пожалуйста, конфетку!

Маша с удовольствием жует и важно отвечает:

– Неть! Масе надо!

Я возмущаюсь:

– Ишь ты какая! Ты ешь, а я что буду?!

Немного подумав, Маша спокойно отвечает:

– Сюп (суп)! Сюп!

У Маши юбилей: 10 лет. Для нее и подружек устроили небольшой праздник в детском кафе. Звоню на следующий день, поздравляю. Она подробно рассказывает, что ей подарили. Потом спрашивает:

– А ты где?

– В санатории, в Кашире.

Маша голосом сиротки тоскливо тянет:

– Ни-ин! А ты мне привезешь что-нибудь из Каширы?

Некоторое время спустя я напоминаю Маше эту историю.

– Ну-у, – говорит она, – тогда мне сколько лет-то было?

– Десять, – отвечаю я.

– Ну, вот видишь!

Сейчас Маше и с половиной лет.

– Привет!

– Здравствуй, Маша!

Должно было произойти что-то особенное, если Маша сама мне позвонила. По голосу слышно, что она идет по улице и очень спешит.

– Ты поможешь мне написать сочинение?

– Конечно, Маша!

– Там четыре темы, я выбрала вот какую: «Твое любимое время года и твой любимый день в году». Запомни: мое любимое время года – это весна! Весна, поняла? А любимый день в году – день рождения. Поняла? А остальное… Остальное сама придумай!

Мы стоим – и, увы, уже давно – в пробке по дороге в Москву. В машине жарко и душно. А что делать? Занятия в школе давно закончились, но преподавательница английского решила устроить зачет аж в июне! Мы давно перебрались на дачу и вот теперь едем оттуда все вместе. Даже с нашей собакой Кошей. Коша, бедняга, плохо переносит поездки на машине.

Подъехав к школе, где занимается Маша, мы упрашиваем охранника (сидеть в машине уже нет сил) и, в дачной одежде, с бедной Кошей в наморднике и на поводке, усаживаемся на скамейке в вестибюле.

Урок длится долго, наконец ребята начинают сбегать с лестницы. Маша спускается медленно. Подойдя к нам, она тяжело вздыхает и говорит:

– Опять я по английскому первая!

Коша жалобно скулит.

Я уезжаю в город по делам, оставив ребят на даче одних. Вечером Тёма открывает мне калитку.

– Ну как? – спрашивает он многозначительно.

Я вспоминаю, что перед отъездом просила его помолиться о моих делах.

– Ой, Тёма! – всплескиваю я руками. – Все прошло хорошо. Ты, наверное, молился?

– Ну-у! – Вид у Тёмы очень важный. – Я выделил несколько минут.

* * *

Копаю картошку, а неподалеку играет маленькая Маша. Оглядываюсь и вижу, что она держит в пальцах червяка и с интересом городского жителя его рассматривает.

– Маша, не трогай его, – прошу я, – червяки очень полезны.

Маша в недоумении смотрит сначала на меня, затем на червяка и с ужасом спрашивает:

– ЭТО надо есть?!

* * *

На даче я сплю с маленькой Машей на старой широкой кровати. У нее есть своя кроватка, но ночью Маша сильно ворочается и может свалиться. Я сплю с краю. Утром просыпаюсь от того, что Маша пальцами раздвигает мне веки:

– Ты спишь?

* * *

Ложимся спать. Прощаясь с Машей, я шутливо говорю ей:

– Пусть тебе приснится горба-атый и старый верблюд!

Потом я решаю, что мое пожелание грубовато.

– Пусть тебе приснится ослик, маленький и пушистый!

Маша, подумав, говорит, совсем как взрослая:

– Нин, ну ты уж определись: или ослик, или верблюд!

* * *

На даче трудно приучить ребят переобуваться, вбегая в дом за мячом или игрушкой.

А уж для Тёмы у меня сочинена загадка: «Если в раздевалке обувь стоит посреди дороги, на ходу – чья эта обувь?»

Долгий летний день. Ранний подъем, парник, огурцы, к которым не подлезешь, так они разрослись, обед, мытье посуды, потом собака Коша провалилась в подвал, и мы еле нашли ее…

Уставшая, сижу за кухонным столом, читаю журнал. Влетает Тёма.

– Нина! Хочешь загадку? Если чьи-то калоши стоят посреди раздевалки – ЧЬИ это калоши?

Оглядываюсь. Калоши, которые я надеваю в парнике… стоят посреди раздевалки. Тёмино лицо сияет.

* * *

В моей комнате открыта форточка. Заходит Тёма, который опять простужен. У него возле кровати целый караван: слон, мышонок и баран. Тёма направляется к своему каравану продолжать игру.

– Тёма! Уходи, форточка открыта!

– Ну что ж теперь делать! – спокойно отвечает он.

Ура, начались зимние каникулы! Наша прихожанка Жанна Борисовна рассказала нам, как делать маски к рождественскому балу. «Прико-ольно!» – сказала Катя, и мы решили делать.

Тёма всегда делает то, что делает старшая сестра, даже если она шьет платья кукле. Катиного терпения, как и обычно, хватает ненадолго, но Тёма, если захочет, может быть настоящим тружеником. Время от времени я отхожу от ребят на кухню, где варится суп. Слышу пение Тёмы, занятого вырезанием масок: «Сомненья прочь, уходит в ночь отдельный, десятый наш десантный водольон, десятый наш десантный водольон!»

Везу племянницу к себе домой на каникулы и радостно предвкушаю, как мы будем с ней играть в купленные мною новые игры. Конечно, я приготовила и лото с интересными вопросами из церковной жизни, и новые детские песенки (как весело мы будем их разучивать на фортепиано!). Наконец я замечаю, что Катя как-то совсем и не рада, даже наоборот, очень расстроена.

– Что-то не так, Катя? Что случилось? Помолчав, собравшись с духом, она спрашивает:

– Нина! А ты будешь мне давать смотреть телевизо-о-ор…

И в голосе звенят давно сдерживаемые слезы.

Музей Скрябина. Маленький зал, в несколько рядов стоят стулья для зрителей. Сегодня выступают мои знакомые, и я пришла с племянниками и сестрой. Кате, которая сидит со мной рядом, слушать очень тяжело. Сидит она прямо, не двигаясь, но иногда из ее груди вырывается тяжелый вздох. Сколько в нем тоски и безысходности! Не так ли вздыхал Иосиф Прекрасный в плену у египтян… Ситуация осложняется тем, что по другую сторону от Кати сидит папа исполнительниц-пианисток. Начать объяснять это Кате – он непременно услышит. Я искоса посматриваю на него, бедного, и мне так неловко… Кажется, это самый длинный концерт в моей жизни.