Текст книги "Призвание – писатель. Том 3"

…Раздался резкий звонок в дверь. Лана встрепенулась, отодвинула папку от края стола и побежала открывать.

На пороге стоял почтальон, чему Лана очень удивилась.

– Здравствуйте, вам телеграмма. Распишитесь вот здесь, – быстро произнесла девушка и вручила телеграфный листок, который Лана с интересом и удивлением стала рассматривать.

Телеграмма была от тёти, жившей в небольшом посёлке соседней области. «Слава богу, ничего не случилось… жива и здорова, соскучилась только», – обрадованно подумала Лана.

Она вернулась к столу, подвинула к себе папку и стала вновь перебирать содержимое.

В одной газетной вырезке говорилось о том, что известный психоаналитик профессор Томский А. И. попал в больницу с инфарктом. Его клиенты, а также студенты выражали надежду на скорое его выздоровление. Лана не верила своим глазам.

– Это он, это он, мой Андрей, – беззвучно от нервного напряжения говорила она.

Затем лихорадочно стала перебирать бумаги дальше. Выпала небольшая фотография, подписанная с обратной стороны: «Я и Алексей». Лана сразу узнала Андрея. Она стала рассматривать лицо мальчика, которому на фото было уже лет шестнадцать, и чем дольше всматривалась, тем больше замечала, что он похож на её отца.

«Как такое может быть?! Как?.. – в исступлении спрашивала она сама себя. – Значит… Нет-нет».

Лана закрыла глаза и вновь перенеслась в прошлое.

…Роды были тяжёлыми. Воды отошли, а схваток не было. Её пичкали лекарствами, вливали в вену разные растворы. Родовая деятельность не начиналась. Время уходило. Консилиум врачей принял решение делать экстренную операцию – кесарево сечение с использованием общей анестезии.

Лана пришла в себя в послеродовой палате. Она была одна. Встать сил не было. Всё тело болело, особенно ныл живот. Лана попыталась кричать, но получался не крик, а шёпот. Никто не шёл. Она стала стучать по кровати тапком, который с трудом подняла с пола.

Минут через пять в палату вошла пожилая нянечка.

– Чего шумишь, болезная? – спросила она мягким голосом. – Врача позвать? Сейчас, подожди, милая.

Нянечка говорила быстро и быстро ушла.

Вскоре явилась врач. Она деловито подошла к Лане, приказала той обнажить живот, осмотрела шов. Осталась довольна, засобиралась уходить.

– Где мой ребёнок? – слабым голосом спросила Лана. – Я хочу его видеть.

Врач обернулась, постояла немного и села на край кровати. Лана выжидательно смотрела на неё. Сильно заныло сердце. Она вздохнула глубоко, надеясь, что эта боль уйдёт. Врач молчала и только с грустью смотрела на Лану.

– Что вы молчите? – выкрикнула Лана. – Что-то случилось? Что с моим ребёнком? – трясущимися от плохого предчувствия губами спросила она.

– Вы ещё молоды. У вас ещё будут дети, – виновато ответила врач. – Ребёнок ваш был очень слабеньким. Он прожил всего несколько минут. Крепитесь, больная.

Врач спешно встала и ретировалась. Уже в коридоре она услышала душераздирающий крик Ланы…

Эти воспоминания вызвали у Ланы слёзы. Она обхватила голову руками, закрыла глаза и застыла, прислушиваясь к себе. Участившееся было сердцебиение стало замедляться, дыхание постепенно пришло в норму. Она успокоилась. Взгляд упал на полученную телеграмму.

– Тётя, тётя, спасибо тебе огромное, что ты есть у меня, – с благодарностью обратилась она к своему единственному родному человеку. – Сколько добра ты мне сделала! Сколько слёз моих высушила… Сколько дала нужных советов…

Лана вспомнила, как на следующий день к ней в палату пришли родители Андрея. Мать налетела на неё с упреками. Столько злости и ненависти Лана не видела и не чувствовала после этого никогда.

– Это ты, ты погубила нашего сына! – вопила мать со злобой в глазах. – Из-за тебя мы его потеряли! Всё из-за тебя, дворняжка! – Её голос дрожал от отвращения. Отец стоял рядом с потерянным выражением лица и дёргал жену за платье, пытаясь остановить.

– Что вы говорите?.. Я не понимаю, – слабым голосом спрашивала их Лана. – Что значит «вы его потеряли»? Где Андрей? Почему он не приходит?

– Нет Андрея. Он умер! – быстро и гневно прокричала мать. И тихо, чтобы Лана её не слышала, добавила: – Для тебя умер. А потом громко утвердила: – Чтобы твоей ноги не было ни в нашей квартире, ни в квартире сына. Вот твои пожитки и документы!

Женщина бросила на кровать небольшой свёрток и быстро вышла из палаты. За ней следом поплёлся отец Андрея, склонив голову, – то ли в знак согласия с женой, то ли от стыда за её поведение.

В больнице Лана пробыла ещё неделю. Её мучили кошмары. Она чувствовала себя опустошённой, никому не нужной. Врач, которая её лечила, часто и подолгу вела с ней беседы. Лана навсегда запомнила её слова, сказанные на прощание.

– Девочка моя, у тебя впереди целая жизнь. Жизнь – это задача, которую ещё никто не решал без ошибок. Позволь мне дать несколько маленьких советов, которые помогут тебе уменьшить количество жизненных ошибок. Ты должна научиться надеяться, прощать, мечтать и верить. Только тогда ты сможешь если не победить, то избежать обязательно ненависти, зла, отчаяния и сомнений.

Выписавшись из больницы, Лана поехала на квартиру, где она была счастлива.

Ей никто не открыл. Соседка пояснила, что хозяина нет. Его забрала скорая помощь, и больше он сюда не возвращался. Лана ещё долго стояла, опершись на дверной косяк: сил уходить не было, слёзы застилали глаза.

– Так значит, это правда. Его нет. Я больше никогда его не увижу. Как мне теперь жить? Для чего жить?.. Для кого жить?! – кричала Лана.

– Ты поплачь, девонька, – душевно сказала соседка. – Тебе легче станет.

Лана посмотрела на добрую женщину с горечью в глазах, опустилась на пол перед дверью квартиры и заплакала. Сначала тихо, потом всё громче. Соседка обняла Лану, подняла её голову, посмотрела в опухшие от слёз глаза и произнесла:

– Знаешь что, девонька… Слёзы, конечно, приносят некоторое облегчение, но горю не помогают. Я вот что думаю. Жизнь у тебя будет долгая, а вот счастливая ли, зависит от тебя. Есть два способа: жить так, будто чудес не бывает, и жить так, будто всё в этом мире является чудом. Весь фокус в том, на что ориентироваться. Тебе выбирать путь, по которому пойдёшь.

Эти слова соседки немного отрезвили Лану. Она решила уехать из города к своей тёте. Ей требовались тишина и покой.

Тётя не задавала лишних вопросов, а Лане не хотелось ничего говорить.

Но однажды тётя сказала:

– Ты думаешь, я не слышу крика в твоём молчании? Всё, хватит. Пора начинать жить заново. Помнишь, у Марка Твена: «Пой, как будто тебя никто не слышит. Люби, как будто тебя никогда не предавали, и живи так, как будто земля – это рай». Так вот, перестань жить прошлым. Его ты не изменишь. Начни жить сейчас, в настоящем, и постарайся быть счастливой.

Лана послушалась тётю и решила начать новую жизнь, жизнь без Него физического. Но Андрей остался в каждой её клеточке. С ним она советовалась по любому вопросу. Теперь, когда она обращалась к своему Я, она разговаривала с Андреем, а он давал ей советы.

Лана решила продолжить прерванное обучение в университете, но на другом, философско-психологическом факультете. Успешно его окончила и стала психологом. Потом открыла свою практику, и постепенно её фирма разрослась до приличных размеров.

Каждый сеанс Лана заканчивала одним и тем же предложением – знаменитым изречением царя Соломона, написанным на его кольце: «Всё проходит, и это пройдёт». Однако для неё самой всё, что было раньше, никуда не ушло. Только немного смягчилось, потеряло остроту.

Замуж она так и не вышла, хотя получила несколько предложений руки и сердца. Но эти претенденты не выдерживали конкуренции с её Андреем. Она хранила в памяти прошлое – свою любовь, и эта любовь являлась в результате частью её настоящего. В её сердце жил только один мужчина – Андрей. Не было поэтому у Ланы и детей. Вот от этого она часто страдала. Хотела даже кого-нибудь удочерить или усыновить. Но тётя отговорила.

В жизни наступает момент, когда надо что-то менять для того, чтобы идти дальше. Таким моментом для Ланы стал критический уровень её усталости, вызванный работой на износ. Она выбрала в качестве способа бегства от депрессии, в которую стала погружаться, потеряв любимого человека и ребёнка, полный уход в работу. Измученный организм стал ей мстить – из её памяти, как из огромного книжного шкафа, стали вываливаться сначала небольшие брошюры, потом толстые тома её прошлого.

Лана испугалась. Продала свой бизнес и решила вернуться туда, где ей было хорошо. Так она оказалась в родном городе, нашла квартиру в старом, но уютном районе, устроилась на работу. Женщина решила последовать тривиальному совету своей тёти – жить спокойной и скромной жизнью, которая приносит гораздо больше счастья, чем стремление к успеху в сочетании с постоянным беспокойством.

Однако судьба обычно лепит и мнёт, как ей заблагорассудится. На новой работе Лана встретилась со своим счастливым прошлым…

Андрей Иванович попросил сына сесть рядом с ним. Он наконец-то решился рассказать парню о его матери.

Перед Альбертом прошли картины первой встречи его родителей, зарождения их любви. Он чувствовал каждый вздох своих матери и отца, видел единение их душ и тел, касался их самых заветных желаний, ощущал радость, которой был проникнут каждый их день. Он пережил восторг, который испытали они, узнав, что станут родителями.

Альберт счастливо улыбался, видя горящие молодым огнём глаза отца, его враз помолодевшее лицо, с которого словно ластиком стёрлись морщины. Казалось, даже его болезнь решила отдохнуть и отпустить пациента хоть на то время, пока память вернула его в счастливое прошлое.

Вдруг отец замолк, слёзы выступили на глазах, дыхание участилось. Альберт забеспокоился. Но Андрей Иванович, печально посмотрев на сына, продолжил рассказ о том, как узнал от своей матери о смерти любимой во время родов, как оказался после этого в клинике с обширным инфарктом, как, выйдя через месяц из больницы, пытался найти последнее пристанище любимой…

Голос Андрея Ивановича постепенно терял свою энергетику, появилась дрожь, уходила сила. Альберт увидел, как навестившая молодость покинула отца. Его лицо вновь покрылось морщинами, глаза потеряли блеск, казались уставшими. Однако на предложение отдохнуть Андрей Иванович ответил отказом. Ему хотелось освободиться от того груза, что лежал все тридцать лет на его больном сердце.

– Когда тебе было три года, один за другим ушли в мир иной мои родители, – продолжил свой рассказ Андрей Иванович. – Предчувствуя смерть, моя мать, а твоя бабушка, решила исповедоваться перед мной, что было необычно, ибо была она сильной, независимой и очень эгоистичной женщиной.

– Андрей, я солгала тебе, сказав, что Лана умерла при родах, – голос матери дрожал. – Мною руководила ненависть к этой дворняжке, забравшей у меня сына. Я подкупила главврача, который выписал фальшивое свидетельство о её смерти. – Она замолчала, а через некоторое время еле слышным голосом виновато добавила: – Главврач выписал ещё одно фальшивое свидетельство… только уже для неё, для этой… Свидетельство о смерти её ребёнка… нашего Алёшеньки.

Голос матери становился всё глуше, конец предложения я еле расслышал. Это были её последние слова. Ни извинений, ни сожаления… Для меня тогда мир рухнул. Всё, чем я дорожил, – любовь и уважение родителей, их незыблемая правота и честность, – всё оказалось блефом. Они положили на алтарь своей гордыни и тщеславия мою любовь, моё счастье, мою жизнь. Узнав об этом, я решил поменять нам фамилию, хоть этим отомстить родителям, которые мечтали о продолжении рода в твоём лице. Так ты стал Трегубовым. Это фамилия твоей мамы. А когда ты в шестнадцать лет решил поменять имя на Альберта, я с радостью согласился. Алексеем тебя назвала бабушка, моя мать, и это имя всегда напоминала мне о её коварстве. Я, правда, так и не узнал от тебя причину смены имени, – слегка улыбаясь произнёс Андрей Иванович. – Но имя Альберт мне больше нравится.

– Папа, ты сказал: Трегубова? – удивлённо воскликнул Альберт. – Фамилия мамы – Трегубова? – вибрирующим от волнения голосом переспросил он. – А фотографии? У нас нет ни одного её снимка. Папа, почему у тебя нет её фото? – заволновался юноша.

Андрей Иванович внимательно всмотрелся в лицо сына. Улыбнулся. А фотографии? Не было у них своего фотоаппарата, не было тогда сотовых телефонов с камерами, да и сниматься они не любили. Зачем им статичное изображение своих лиц, если они практически не расставались друг с другом и расставаться не собирались?..

Об этом и сказал сыну Андрей Иванович.

Альберт был потрясён. Он нежно обнял отца, лежащего на кровати. И хотел уже рассказать ему об удивительной женщине у него на работе, носящей ту же фамилию, что и они, о том непонятном для него чувстве единения с ней… Но, посмотрев на уставшее и измученное воспоминаниями лицо отца, решил повременить и поговорить сначала со Светланой Леонидовной.

Альберт еле дождался утра. Ночью он почти не спал – прокручивал в голове разговор со Светланой Леонидовной, думал, как себя вести, если вдруг она и есть его мама, как об этом рассказать отцу, чтобы не навредить его сердцу.

Быстро позавтракав и поцеловав отца, Альберт помчался на работу.

Дверь с надписью «Психолог Трегубова Светлана Николаевна» была закрыта. Он хотел уже вернуться в свой кабинет, когда услышал лёгкие женские шаги: к кабинету подходила его хозяйка. Увидев Альберта, она остановилась и мягко посмотрела на него. Парень не сводил с неё любопытных и очень внимательных глаз.

Они стояли друг против друга, изучая каждую чёрточку лица, каждое движение мускулов. Лана опять почувствовала, как от Альберта потянулись к ней ниточки светлой, но незащищённой, детской энергии. Эта энергия была для неё родной. Большая тёплая волна любви стала подниматься в ней, ей захотелось обнять этого молодого человека, прижать к себе, гладить по ёршику волос, говорить ласковые слова и оберегать его.

Это новое чувство, которая Лана никогда ранее не испытывала, смутило её и обрадовало.

Альберт не мог отвести глаз от лица женщины, которая излучала добро, теплоту и ещё что-то, незнакомое ему, но именно оно обволакивало его мягким, нежным, чувственным покрывалом, которое вызывало ощущение защищённости и любви. Его вновь потянуло к Светлане Леонидовне. Он сделал движение вперёд и очутился в её ласковых объятиях.

– Сынок, ты жив, – шептала она, глотая слёзы, текущие из глаз.

Они сидели в её кабинете и наперебой рассказывали о себе. Лана ласкала взглядом своего вновь обретённого сына и не могла на него налюбоваться. «Красивый, статный мальчик получился у нас с Андреем», – думала она.

Лана показала синюю папку, найденную в столе, которую она позволила себе изучить. Альберт, улыбнувшись, сказал, что это отцовская папка и кабинет его отца, который он занимал перед уходом на пенсию.

– Расскажи мне о нём, – тихо попросила Лана. – Какой он сейчас? – она боялась ответа и ждала его с волнением.

– Давайте вечером пойдём к нам, – неожиданно для себя предложил Альберт. Немного замявшись, он рассказал о болезни отца.

– Значит, сердце так и не отпускает Андрея, – с волнением произнесла Лана. – Зачем ждать вечера?.. Поедем сейчас, – быстро, как всегда, решила она.

Через час они входили в квартиру, где жил Альберт вместе с отцом.

– Сынок, это ты? – услышала Лана до боли любимый голос. Она заволновалась, дыхание участилось, её даже стало подташнивать.

Альберт с ликующим лицом подошёл к отцу, лежащему на диване, присел на карточки перед ним, заботливо поправил очки на его лице.

Андрей Иванович с улыбкой спросил:

– Ты что сияешь? Хорошие новости, сын?

Тут в двери показалась Лана. Она в нерешительности стояла, боясь пройти в комнату. Её глаза лихорадочно изучали лицо Андрея Ивановича. «Он совсем не изменился, – думала она. – Такой же красивый, волевой. Вот только морщинки появились, и седина в богатой шевелюре. Это ему даже к лицу», – залюбовалась Андреем Лана.

Её сердце колотилось с такой скоростью, что не успевало за дыханием, или, наоборот, дыхание не успевало за усилившимся биением сердца. Лане потребовалось сесть, чтобы успокоиться. Как в тумане она прошла к дивану и села рядом с ним прямо на пол у изголовья. Её глаза были полны слёз. Слёз радости.

Андрей Иванович пристально глядел на вошедшую женщину. Вдруг, как током, его пронзила невероятная догадка: «Это моя Лана!.. Но этого не может быть. Нет, это моя Лана.

Те же голубые глаза, чуть вздёрнутый носик, губы бантиком, светло-русые волосы, ещё не убелённые возрастом, слегка оттопыренные ушки, над которыми я так любил подтрунивать…» Мужчина в растерянности смотрел то на Лану, то Альберта, не веря своим глазам. Ему стало тяжело дышать, он схватился за сердце… но невероятно: боль не стала распространяться по всей грудной клетке, как обычно случалось раньше, она отпустила его, дыхание стало более лёгким и равномерным. Он улыбнулся широко и счастливо.

– Лана, это ты? – слегка ослабшим голосом спросил Андрей Иванович, всё еще не веря в случившееся.

Он попытался встать. Альберт запротестовал: врачи прописали отцу строгий постельный режим после недавно перенесённого второго инфаркта. Но Андрей Иванович успокоил сына, сказав, что всё будет хорошо.

– Я всё знаю, Андрей, – протягивая ему синюю папку, тихо произнесла Лана. – Теперь мы вместе, – она нежно обняла того, кого любила всю свою жизнь.

– Родители, вам надо пожениться, – внёс необычное предложение Альберт, бережно, с удовольствием обнимая обоих.

Через месяц Лана и Андрей Иванович поженились, и Альберт обрёл семью, о которой мечтал с детства.

А ещё через месяц Альберт заявил, что решил заняться устройством своей семьи.

– Возможно, у вас скоро поменяется статус: с мамы на бабушку, с папы на дедушку, – радостно сообщил Альберт, обнимая родителей.

Виктор Ружин

Родился в 1940 году в г. Копейске (Челябинская область РФ) в шахтёрской семье. С 18 лет работал в шахте. Служил в танковых войсках, после армии вновь трудился на шахте до её закрытия. Был школьным учителем, преподавал черчение и рисование, труд и физкультуру. Работал на ЧТЗ, на заводе «Мечел».

Окончил горный техникум и университет марксизма-ленинизма (факультет журналистики).

Виктор Маркович состоит в Союзе писателей России, в Академии российской литературы, Интернациональном Союзе писателей.

Бедокур

Раздольно пирует Лытков. У него родился сын.

Идёт по улице не вдоль, а поперёк, подойдёт к забору, покачается, схватившись за него, и заорёт песню до вздутия на шее вен:

 
Шумел камы-ы-ыш,
Дере-е-евья гну-ули-ись,
А но-о-очка тё-о-омна-я-а была-а…
Одна возлю-ю-убленна-а-я пара-а
Всю но-о-о-чь гуля-а-ла до-о утра-а.
 

Слетевшие с ног носки, волочась, подметают улицу. Выйдя на поляну, он набрёл на лужу, заполненную гусями. Всполошившись, гуси захлопали крыльями. Растопырив руки, Лытков стал ловить их, но, промахиваясь, плюхался в воду. От неудавшейся затеи он стал плясать. Мокрые штаны сползли и связали его икристые ноги.

Поднялся гусиный крик, полетели перья. Собрался народ. Бабки костерили Лыткова:

– Чёрт, нажрался, дорогу уже не видит.

Мужики, покуривая, поддакивали:

– А на кой свинье дорога?..

Хохоча, ребятня расселась на полянке.

Вскоре, обессилев, Лытков рухнул и уснул, лёжа по пояс во взбаламученной грязной луже.

– Кто это? – шумели любопытные.

– Да мужик с балалайкой, Матюха Лытков, – осведомил кто-то.

– Ну и придурок! – заключил народ и стал расходиться.

В 1921 году известил свет своим первым криком Андрей Лытков. Деревня, которая его приняла, была уральским казацким селением. И пошёл с этого времени отсчёт его нехитрой мужицкой жизни. Играл с ребятами в казаки-разбойники, мусолил азбуку. Постигал буквы, порой до пота, вырисовывая их на доске.

Но самым его любимым делом было катание верхом на коне. Сидел на нём как влитой. Отец приучил его сызмальства к лошадям и гордился сыном. «Видал, какой ездок? Прирождённый!» – восхищался он порой вслух.

Подросший Андрей стал возить на лошадях воду и всякие грузы. В 40-м объявили ему сборы в Красную армию. Устроили проводины, всей улицей пировали. Захмелевший отец сельчанам говорил: «Вот увидите, мой Андрюшка непременно взойдёт в генералы. Для этого у него всё есть. Вон крепыш какой, выкормился, сукин сын».

Увезли Андрея, и он потерялся в миру.

После войны жизнь стала возобновляться. Люди выбирались из усталости и отогревались на мирном солнышке. Обожгла и обкатала война и Лыткова.

Появился он в армейской гимнастёрке и штанах галифе. Это всё, что у него было за душой. Теперь живёт в общежитии и работает в шахте.

В общежитии Андрей чувствует себя чужим человеком. На него смотрят как на шатуна-бедолагу, сторонятся. Живёт он в молчаливой уединённости. Бывает, что-нибудь ляпнет невпопад – косятся на него, странным он кажется.

Как-то попросил он парня из общежития, любившего рисовать: «Нарисуй мне лошадь, а дорогу я сам дорисую». Парень посмотрел на него непонимающе, ухмыльнулся, но всё же нарисовал. Лытков прикрепил рисунок над своей кроватью и, уходя на работу, обязательно смотрел на рисунок. Недоброжелатели смеялись над ним, говорили художнику: «Мужик-то с балалайкой лежит, любуется твоим конём».

Сиротливо было Лыткову на белом свете. Тоска сердце сушит. Познакомился он с вдовушкой Марусей и решил к ней перебраться.

У Маруси было пятеро довесков: два сына и три дочери. Замаялась она с ними, мужика в дом нужно, хозяина. Её муж, шахтёр Семён Доркин, рано умер. Предложение Лыткова о переселении к ней она приняла с охотой: всё-таки опора, мужик в доме будет.

По такому случаю сообразили вечеринку. Пришли гости, расселись, друг друга рассмотрели и стали пить. Лытков был неразговорчив и в одиночку налегал на выпивку. Во время пляски Маруся обратила внимание, что Лыткова в доме нет. Разгорячённая, она выскочила во двор – никого нет, только из огорода хрипло доносилась песня.

На траве сидел Лытков, возле него недопитая бутылка водки и стакан. Он пел:

 
Бродяга-а к Байкалу-у подходи-и-ит,
Рыбацку-у-ю лодку-у берё-ё-от,
И грустну-у-ю песню заводи-и-ит,
Про роди-и-ину что-то-о поё-ё-от.
 

– Ты чо, Матюха, здесь?..

– Да знашь, не могу я в такой компании.

– Вот полоумный! Да что они тебя, съедят, что ли?

– Съесть-то не съедят, подавятся, но при случае сожрали б и глазом не моргнули. Смотрят на тебя, как на какую-то зверюшку.

– Да выкинь ты это всё из своей башки, дурень! Ну-жен-то ты им, кажется тебе всё это. Пошли, а то нехорошо получается.

– Ну иди, я щас.

Компания перепела все песни, ноги поотбивала в пляске, а Лыткова всё нет. «А гдей-то твой Матюха?» – любопытничали бойкие бабёнки.

Маруся сходила в огород, но там Лыткова не было. Она походила вокруг – нигде его нет. Гулянка расстроилась, все стали расходиться.

Становилось темно и душно. Очумев от водки, Лытков стал бродить босиком по посёлку. Он без конца падал, шарахался, крутился по улицам, смеша народ, собрал всех собак, взахлёб лаявших на него. Таким образом Андрей прощался с холостяцкой жизнью. Ему было боязно вступать в семейную жизнь и ещё страшней оставаться одиноким.

Но страх одиночества взял верх, и он с муками вошёл в мужья. Явился Лытков в дом Маруси Доркиной с котомкой, в которой были чашка с ложкой да шапка с фуфайкой, на ногах – кирзовые сапоги. С этим багажом он открыл двери в семейную жизнь.

Маруся – сочная, красивая женщина, но старше Лыткова. Ароматная бабья прелесть это скрашивала. Они были счастливы, и весь медовый месяц ходили голубками. Наведывались в клуб: обстреляться взорами, глаз потешить да захлебнуться фильмецом.

Но вскоре семейная жизнь Лыткова начала тяготить. Он уходил из общежития, чтоб пристать к семейной жизни, найти приют. А нашёл оковы. Ну нет свободы! Стал проводить время в компании с бутылкой. Видя такое дело, что мужик от дома отбивается, Маруся решила родить ребёнка, чтоб покрепче привязать Лыткова к дому, и забрюхатела.

Рождение сына сколько обрадовало, столько и напугало Лыткова. Он ещё больше почувствовал себя одиноким, понял, что его придавили обузой.

Как-то занесло Лыткова в столовую, там мужиков набилось, что селёдки в бочке. Пиво пьют, галдёж стоит, ничего не слышно. Лиц не разобрать в табачном дыму. Опьяневшему Лыткову захотелось полюбить всех, излить свою душу, обнять всех и выкричать им свои добрые чувства.

Лытков громко запел. Но он был чужим среди выпивох. «На зуб его!» – бросил клич местный уркаган. Выволокли его на улицу и размяли кулаки о Лыткова, попинали, отбили ему бока.

Наутро он едва встал. Опохмелившись, дошёл до шахты, но в лаве работать не смог. Лежит, не может шевельнуться, бока ноют. Тут, как на грех, мастер объявился. А от Лыткова как от винной бочки разит.

– Ну что, косой, всё принюхиваешься? – не стерпел Лытков.

У мастера косил глаз, и был он убеждённым воспитанником советских лозунгов.

– Я косой, да не косой, а ты не косой, да косой. Почему, Лытков, не работаешь?.. Где уголёк твой? Всё, с этого дня ты уволен, я не потерплю лодырей! – вскричал мастер Путников с пеной у рта.

Не сделал норму Лытков, не нарубил отбойным молотком угля: не мог рук от боли поднять. Не мог он, согнувшись в три погибели, откидать нарубленный уголь в конвейер лопатой «карагандинкой», как делал раньше. Наестся, надышится пыли по самую макушку, только сплёвывает густой мокротой. Дышит, раздирая меха груди до хрипоты. Глохнет от шума отбойного молотка, а от металлического скрежета конвейера выворачивает нутро. Пот течёт в три ручья грязными струями по загривку да за пазуху. Мокрая рубаха липнет, связывая тело.

Сидит Лытков на крылечке. Теперь есть время рассмотреть своего пузанчика голопупого и даже поговорить с ним: «Ну ты, проказник! Открыл свою пипирку и крыльцо всё опрудил».

Маруся ему долго рассиживаться не дала, погнала на работу. Устроился он в аэропорт заправщиком самолётов. И опять пьянки пошли. Маруся приноровилась мужа пьяного бить, бьёт чем попало – поленом так поленом, совком так совком. И чем больше била, тем он больше пил.

Как-то грелась она на печке. Слышит песню. Открывается широко дверь, и вот предстал Лытков – в полуслетевших штанах, в дым пьяный, – и к жене:

– Любимая моя, Маруся!

Маруся запустила в него попавшей под руку трёхлитровой банкой. Морда – в кровь, банка – вдребезги.

– Маруся, не хулигань… – промычал Лытков и сел на пол, закрыв окровавленное лицо руками.

Маруся билась в истерике, она причитала и причитала, моля Бога:

– За что мне такое наказание?! Господи, образумь ты этого малахольного…

При заправке самолёта Лытков с напарниками по пьяной лавочке чуть не сожгли самолёт, и его выгнали из аэропорта.

Теперь кукует он дома, голова пухнет от раздумий. Денег нет, а семью кормить надо. Маруся ворчит. Ребятишки скулят и волчатами смотрят на Лыткова. Горюет он: влез в ярмо, а как вылезти – не знает. Ушёл в засидку, придумать ничего не может.

Ребятишки подрастали, старший сын Толька уже крепышом становится, неслухом растёт, ширмачит, зубоскалит. Как-то Лытков сгоряча влепил ему затрещину. Тот пообещал, как подрастёт, то расплатится: «Ты мне дядька чужой».

Однажды, встав утром, Лытков впервые за многие годы посмотрел на мир трезвыми глазами. Июльский день занимался. Восточный склон неба переходил от пламенно-горя-щего к бездонному бело-голубому цвету. По садам и огородам бойко сновали воробьишки, оглашая окрестность своим чириканьем. Хлопотливые куры царапали землю, собирая мелкие камушки и, спугнутые, хлопая крыльями, проносились под ногами у баб, гнавших в стадо коров. Подсолнухи, подняв головы, подставляли солнышку погреться свои жёлто-пухлые личики.

Вспомнилось Лыткову, как осенью 41-го его с Дальнего Востока перебросили на запад. Когда проезжали Урал, у него защемило сердце по родной земле, которую он, может, больше и не увидит. В Челябинске вокзал был запружен народом. Сквозь стук колёс доносился стон и рёв. Эшелон за эшелоном шли без остановки. Везли с востока свежие силы, чтоб остановить супостата. Часть, в которой находился Лытков, сгрузили в Москве – и на парад, на Красную площадь. С парада их бросили в бой…

И подумалось мужику, что судьба, «злая мачеха», сохранила его: вот он видит утро, а живёт слепым.

Погрустил Лытков, опершись на забор, выглядывая на волю со двора, и пошёл шабашничать.

Шабашные деньги шли также на выпивку. Теперь Маруся стала перед пьяным Лытковым закрывать дверь на крючок. Однажды, добравшись до дому, он дёрнул дверь, но не тут-то было, заперта. Стал стучаться, но ни звука. Постучался, постучался – тишина, повозился и отошёл, сел на корточки. Посидел, понуро опустив голову.

– Эх, в бомбу мать! – мотнулся опять к двери, давай её рвать и колотить. – Открой, говорю, курва, а то вышибу дверь.

Колотил он, колотил, снова сел. Посидел, подошёл к окну.

– Маруся, а Маруся, ей-богу, больше не буду, открой, а?.. – На глаза у него навернулись слёзы. Вытер их грязным кулаком. – Марусенька, красавица моя, я больше не буду. Последний раз, вот те крест, последний! Всё, брошу я это дело, брошу.

– Кобель ты бессовестный, сколько у тебя этих последних разов было! – послышался голос изнутри. – Малахольный, и как только тебя земля держит!

Брякнул крючок. Лытков вошёл в дом. Маруся с заплаканными глазами бросилась отчитывать его.

– Хлопаешь своими шарами замороженными, навязался на мою голову. Ну сколько я могу с тобой мучиться?! Сколько ты будешь шаромыжничать?.. Сколько?..

Лытков молча сел, виновато моргая глазами.

Подросший неродной сын, Толька Доркин, тоже стал выпивать.

Сидит Лытков, бреется самодельным станком, сделанным из безопасного лезвия и палочек, связанных нитками. Заходит Толька с дружками,

– Матюха, пить будешь? Политуры принесли.

– Спрашиваешь! Как не буду, конечно, буду.

Лытков, закончив бриться, радостно потирая руки, подошёл к бутылкам, выставленным на столе.

– Щас мы её, родимую, очистим. Соли бросим, побултыхаем, процедим и пить будем. – Он засуетился, захлопотал, гремя банками.

Вылив из бутылок в трёхлитровую банку политуру, Матюха сыпанул в банку горсть соли и стал мешать ложкой. Во взбалтываемой политуре образовался чёрный вязкий ком смолы в мутно-белой жидкости.

Процедив через слой ваты жидкость в другую банку и разлив в стаканы, с оживлёнными глазами стали пить.

– Раз пошла такая пьянка, режь последний огурец! – начал Лытков прибаутками. – Пончики-мончики, пирожки-ми-рожки. Давай по махонькой. Дай бог – не последняя. – Он залпом опрокинул стакан, понюхал краюху хлеба и съел ломоть с головкой лука. – Эх, часы золотые, медью политые, как заводить, так за угол заходить.

Подвыпившие пацаны просят Матюху про войну рассказать.

Неохотно он рассказывал про войну.