Текст книги "Наш адрес – Советский Союз"

Лейла Шахназарова
(Узбекистан)

В 1945-м моему папе было двадцать лет. Мальчишка с грудью в медалях. За Варшаву, за Будапешт. За Берлин… Он все-таки успел повоевать, приписав себе год. Уходил на фронт рядовым, вернулся лейтенантом. Контуженным. С мечтой о мирной жизни и работе, о том, чтобы завести семью.

С обзаведением семьей никакой загвоздки не предвиделось – молодые здоровые парни после войны, понятно, были нарасхват. Семья, дети были бы у Махмуда Мухамедова в любом случае, как бы ни повернулась судьба. Вот только… если бы не война и Победа, это были бы другие дети – не я и не мой брат…

Паренек из Бухары вырос в традиционной национальной семье, где говорили только по-таджикски, как во всех семьях бухарских иранцев, и судьба его была, в общем, определена. И жениться он должен был бы, по всему, на девушке с соседней улицы, опять же по традиции…

Если бы не война… Расставание с домом и родными в семнадцать лет. Фронт. Ранение. Но – выжил, уцелел. Освоил трудный русский язык (хотя долгое время непонятная строчка из песни «Широка страна моя родная» звучала для него: «…Где тако-ой на десять человек!..»).

Он дошел до Берлина, открывая для себя на этом пути новый, неведомый мир, совсем не похожий на мир его детства и юности. Европа, хоть и разрушенная, в дымящихся развалинах, – все равно – потрясение, иная планета! Женщины… – таких он даже в кино не видел, в довоенные бухарские кинотеатры не завозили фильмов с Марлен Дитрих, Гретой Гарбо, Вивьен Ли.

Нет, конечно, и в Праге, Вене, Лейпциге в конце войны не встречались на каждом углу Греты Гарбо. Но…

В общем, в родной город в 1948 году (тогда в армии служили пять лет) парень вернулся не только с отличным знанием русского и очень неплохим немецким, но и с совсем другими представлениями о женщинах, красоте, любви…

О девушке с соседней улицы теперь уже речь для него не шла. Он учился заочно в Московской ветеринарной академии, работал в местной ветлечебнице и… искал свою – если не Марлен Дитрих, то Людмилу Целиковскую. Догадываюсь об этом по тому, что на давних фотографиях середины пятидесятых рядом с моим красавцем-отцом прислоняются к его плечу какие-то пергидролевые блондинки с перманентом.

Молодая докторша, так выделявшаяся в тогдашней Бухаре своей непохожестью на местных женщин, выросла в Кисловодске. Тогда там жило много армян. «Дождик, дождик, перестань, я поеду в Эривань – Богу молиться, Христу поклониться!..» – до сих пор, когда за окном дождь, всплывает в памяти эта слышанная от мамы детская считалочка давних кисловодских времен.

Но Кисловодск – это уже ее отрочество. А детство – Краснодар, в котором тогда, в начале 1930-х, все дышало совсем еще недавним Екатеринодаром и в самом центре города, на перекрестке улиц Екатерининской и Красной, стояло затейливо-изящным пирожным прекрасное здание гостиницы «Европейская». Которая в то время принадлежала маминому отцу, моему дедушке.

В этой лучшей, наряду с «Московской», гостинице города останавливались множество заезжих знаменитостей. Не удивительно, что маленькая Жанна бывала на самых блестящих гастрольных концертах и спектаклях, видела на сцене Утёсова, знаменитую красавицу-актрису Тамару Якобсон, слушала оркестры Виктора Кнушевицкого и Александра Цфасмана. Каждое воскресенье родители водили ее в городскую филармонию (которую тогда чаще называли Курзалом) – приобщать к классической музыке. Русский язык в ее классе преподавала бывшая петербургская дама, когда-то – подруга Игоря Северянина. А дома – многочасовые гаммы на фортепиано, щебет обшивавшей мою бабушку «тонной» модистки мадам Альмы: «Оу, нет, не газглаживайте эта обогочка, пусть как хочет, падает!»

Несколько лет назад я впервые побывала в Краснодаре. И благодаря беззаветному его рыцарю, историку и архивисту Андрею Ступаченко увидела, наконец, подержала в руках фотографии гостиницы «Европейская» – не нынешнего отеля «Европа», а той, давно снесенной. И услышала от Андрея: «Так вы – из тех самых Арутюновых?»

Но «вегетарианские» времена подходили к концу. Любимое детище Иосифа Захаровича Арутюнова, маленький островок Европы во все больше «краснеющем» Краснодаре, было национализировано. А прежнему владельцу отеля, к тому же с женой «из бывших», среди братьев которой были царские офицеры, грозило и кое-что похуже. И дедушка мой решается оставить все и перевезти свою маленькую семью в Кисловодск, где жили его родные.

Несколько очень скромно прожитых, но спокойных лет в декорациях театрально-красивой природы курортного города – конечно, уже без модных портних и ресторанов, но с лелеемым, как драгоценность, «инструментом Жанночки»; ее не прекращающиеся ни на день занятия музыкой… А потом все-таки случилось давно ожидаемое: осуждение отца как бывшего «нэпмана», лагеря, потом высылка в Среднюю Азию, разлучение семьи на много лет…

Войну мои бабушка и мама пережили в оккупированном Кисловодске. По сей день помнятся услышанные от мамочки щемящие военно-сиротские песенки, ходившие в то время:

 
По Грузинской дороге
Шел петух колченогий,
А за ним восемнадцать цыплят.
Он зашел в ресторанчик,
Чекалдыкнул стаканчик,
А цыплятам купил шоколад!
 

<…>

 
Товарищ старший лейтенант,
Товарищ младший лейтенант,
Майор, полковник и какой-то генерал
Говорят: «Иди пешочком»,
Говорят: «Иди с мешочком
В Тифлис, а если хочешь – на Урал!»
 

Это – о том, что перед наступлением немцев власти Северного Кавказа не позаботились об эвакуации населения.

Конечно, немцы, заняв Кисловодск, сразу беспощадно расправились с евреями. Мама вспоминала, как у них в школе дети выпытывали у одноклассника: «Лёвка, а ты ведь еврей, да?» На что умненький очкастый мальчик важно отвечал: «Не говорите глупости, сейчас все – армяне!»

(Бедный Левка, вряд ли его сообразительность помогла ему избежать общей участи. Последний раз мама видела его подметающим улицу – немцы на первых порах гнали всех евреев на принудительные работы. Лёва страшно смутился, когда нравившаяся ему девочка увидела его с метлой в руках, – низко опустил голову.)

«Решив еврейский вопрос», оккупанты остальное население города, в общем, оставили в покое. Как ни странно, при «новом порядке» многим жителям даже были выделены квартиры – те самые, оставшиеся от евреев, – и после ухода немцев это жилье, представьте, так и осталось за последними хозяевами. По крайней мере, так рассказывала мама. Вот только им с моей бабушкой пришлось до самого отъезда к отцу, которому наконец разрешили поселение в Самарканде, жить на съемных квартирах, терпя издевательства и грубость хамов-хозяев. Насмешка, не раз слышанная мамой в юности: «Ну, ваше сиятельство, как ваши обстоятельства?..» Эту подлую присказку я услышала впервые именно из ее уст, из ее рассказов, а потом уже прочитала в бунинской «Холодной осени». («…И горести моей прекрасной мамы прощаю я неведомо кому…»)

В 1948-м Иосиф Захарович после долгих хлопот все-таки получил разрешение на вызов семьи и перевез жену и дочь в Самарканд. А в середине пятидесятых темноглазая красавица, только что окончившая Самаркандский медицинский институт, отрабатывала положенные два года на периферии – в знойной, пыльной Бухаре. И… меньше всего рассчитывала остаться здесь навсегда. На местных кавалеров не бросала и взгляда. В Ташкенте ее ждала давняя мечта – Консерватория, куда она поступила параллельно с учебой в СамГМИ и где уже успела проучиться заочно один курс. Вот только окончить ее так и не довелось: краснодарско-кисловодская армянка Жанна Арутюнова вышла замуж за моего отца. Хоть не была похожа на Целиковскую и ни разу за всю свою жизнь не приготовила плов. К тому же – «не той» национальности для ирано-таджикской семьи с патриархальными традициями. К тому же – разведенная и с ребенком… Словом, не подходила она Махмуду Хамидовичу никак. И все-таки оказалась самой прекрасной из всех женщин в мире.

Пианисткой мама моя так и не стала, хотя ей прочили яркое будущее концертирующей исполнительницы. Вместо этого она сорок лет проработала врачом-педиатром, заслужив славу лучшего в Бухаре диагноста. До сих пор, когда бываю в родном городе, ко мне подходят на улице люди: «Вы не дочь той красивой седой дамы-доктора? Она лечила моих детей… моих внуков…»

 
…Лежу с открытыми глазами
В безмолвной, непроглядной мгле,
С надеждою, что Бог над нами,
Быть может, вспомнит обо мне.
 
 
Пошли мне сон, великий Боже,
Чтобы, не мучая меня,
Настал небесный день погожий,
Сменив печаль земного дня.
 

Эти строки мамочка моя написала незадолго до своего ухода.

Они прожили вместе до 91-го, когда папы не стало. Теперь тот самый «небесный погожий день» настал и для мамы…

А у меня – старшая сестра и лучший на свете брат.

Спасибо, папа, за твою Победу! За то, что вернулся живым. И еще – что выбрал, полюбил и заставил полюбить себя именно мою мамочку. Спасибо за жизнь!

100 лет СССР. Великая Отечественная война

Елена Айзенберг-Гальперина
(Германия)

«Все в жизни не просто», – так говорила моя мама Анна Михайловна Позлоцкая. Она родилась в Москве 18 июля 1924 года. Потом жила с родителями в Ленинграде. Пережила тяжелые дни блокады. Была в эвакуации. Имела знак «Житель блокадного Ленинграда». После войны окончила Ленинградский «Учительский институт», преподавала русский язык и литературу. В декабре 1992 года переехала в Германию. Так решили дети – сын, дочь и внуки. Жила в городе Фрэхене, рядом с Кёльном. Умерла в 2011 году.

Мама – человек уникальный. У нее была удивительно насыщенная, содержательная, полная событий жизнь. При этом она самая обыкновенная женщина, прожившая жизнь с одним мужем, вырастившая двоих детей, потом внуков, работавшая учительницей в школе. Казалось бы, ничего такого в ней нет особенного. Уникальность моей мамы в том, что она – представитель того нашего дорогого поколения, которое вместе со своей многострадальной страной пережило великую и страшную войну. Война с фашизмом не только искалечила судьбы людей. Она перевернула их сознание, изменила жизненные ценности, пробудила настоящую любовь к Родине и страх за нее. Но не только войну пережили они. Тяжело было переживать и сталинские репрессии, и безумную во многом организацию жизни в Советском Союзе. Они не просто выжили в страшной войне, они не просто выстояли во времена репрессий. Каждый, кто все это пережил, – одержал свою личную победу. И получилось, что это особое поколение людей, которым под силу все. Которым под силу даже в конце жизни совершить еще один подвиг – эмиграцию. Спросите мою маму: ради чего она сюда приехала? Она скажет: «Не знаю, так дети решили, а я с ними». Но сама она так и не смирилась до конца, что ей пришлось уехать из России. Сейчас, в 84 года, уже и память у нее отказывает, и мало что она помнит, а все твердит, повторяет слова из песни: «А я в Россию, домой хочу…». Наверное, это и есть такой вот обычный, обыденный патриотизм. Все она ценит и понимает: и достойную, обеспеченную старость, здесь, в Германии, и отдельную квартиру, и медицинскую помощь, и изобилие, и порядок. Но разве человеку, прожившему жизнь в Ленинграде, так уж важен этот порядок? Кто знает, может быть, если бы она осталась там и по-прежнему вокруг нее крутились бы дети и уже взрослые внуки, и маленький правнук, и без нее было бы не обойтись, и если бы не было этой «второй эвакуации» – эмиграции, – может быть, и не отказала бы у нее память и не было бы такой старческой тоски, когда знаешь, что все уже могут обойтись без тебя, а ты только сиди и доживай в своем комфорте. Не привыкло так вот это поколение сидеть сложа руки. Там, дома, в Петербурге – Ленинграде, при всей нелегкости быта (в очередях отстоять, накормить семью, достать, устроить, договориться…), успевала мама и побывать на всех новых спектаклях, и в кино сходить, и с подругами встретиться. До старости сохранила она своих подруг. Только вот с каждым годом становится их все меньше…

Здесь, в Германии, тоже много знакомых, много хороших людей встретилось. Но тоска по родине так у нее и не прошла.

Я попробую передать то, что рассказывала мама о своей жизни. Рассказывала она довольно интересно, кое-что удалось записать на магнитофон. Почти все рассказы сводились к теме войны. Что-то было до войны, что-то было после войны. А многое было во время войны. Удивительно, но вот этот кусок жизни, называемый войной, тоже был наполнен событиями, и не только плохими. Люди были счастливы, когда встречались, сходили с ума от горя, когда теряли близких, но они ЖИЛИ – любили, надеялись, ждали. Наверное, потому, что это была их молодость, а в молодости и война воспринимается по-другому.

Вот что рассказывала мне мама:

– Я москвичка. Родилась в Москве. На Косихинском переулке жила родня моего папы – большая, дружная семья Позлоцких – папины сестры: Феня, Рива, Роза, Рая, Фрида и сводные, от второго брака отца – сестра Фира, брат Шурик (летчик) и Паша (Павел Злотогоров, режиссер театра Немировича-Данченко). Потом мой папа, Михаил Соломонович, познакомился с моей мамой, Рахилью, влюбился и уехал с ней жить в Ленинград. Мама была красивая, играла на фортепиано, пела романсы, была довольно образованная – она окончила гимназию, а по тем временам для девушки из еврейской семьи это была редкость. Мама была избалованная, требовательная. Папе приходилось много работать – он был торговым работником, но это было явно не его призвание. У него было только среднее образование, учиться он не смог, потому что сначала надо было помогать сестрам, а потом появилась своя семья. Я своего папу просто обожала и всегда ему очень сочувствовала. Это был золотой человек, с мягким характером. Я помню, как он приходил с работы домой усталый, а я садилась возле его колен, и для меня было удовольствие целовать ему руки… Когда меня отправляли в Москву к «теткам» – папиным сестрам, – для меня это всегда был праздник. Меня там все ждали, встречали, водили по театрам, баловали.

А в Ленинграде мы жили вместе с маминой родней – Зальмановыми – на углу з-й Советской улицы и Суворовского проспекта. Там была огромная квартира. В одной части жила мамина сестра Надежда Алексеевна со своим мужем Лазарем Григорьевичем Колодкиным, зубным врачом, и с сыном Толей. А во второй части жили мы с мамой и папой, мамина младшая сестра Ада и брат Данат – у него был еще театральный псевдоним Данич. Он был большой оригинал, ходил в бриджах и в клетчатых гетрах. Жены у него не было, была возлюбленная – негритянка Тина Наевна Хицрон, артистка театра Мюзик-Холл. Данич не очень любил родственников, а меня любил. Я приходила к нему в комнату, и он мне рассказывал разные интересные истории – он очень много путешествовал, знал многих артистов. Мамина младшая сестра Адочка, Аида Алексеевна, была замужем за эстрадным артистом. Его звали Ян, а театральное имя – Гут. Был такой эстрадный дуэт – Роб и Гут, они пользовались тогда очень большим успехом. Ада и Ян очень дружили с Клавдией Ивановной Шульженко и с ее мужем Владимиром Коралли. У нас дома собирались все эти популярные артисты – Шульженко, Коралли, исполнительница русских песен Мария Ивановна Дарская, певица Мария Казимировна Наровская. Для меня и моего двоюродного брата Толи каждый раз был праздник – застолье, музыка, шутки.

С Толей мы дружили всю жизнь, он был мне как родной брат. Когда выросли, у нас всегда были общие компании, общие друзья, и жили мы очень интересно. Толя был талантливый, музыкальный, родители хотели, чтобы он поступил в консерваторию. Но он выбрал юридическую карьеру, стал потом видным юристом. Сейчас ему тоже уже очень много лет, он заместитель директора Института международного морского права в Москве и судья от России в Международном морском трибунале, который заседает в Гамбурге. Но это все уже было потом… А тогда мне было 16, Толе 14. И началась война.

В это лето меня хотели отправить на каникулы в Белоруссию, но в последний момент родители передумали. А родственники Лазаря Григорьевича – Геня, Лиза, Фаня, Сонечка – поехали туда на лето к своим родственникам. Там все они погибли, там вся территория была оккупирована немцами. Их буквально уничтожили, загнали в газовые камеры. В какой-то момент пришла телеграмма от Гени, сестры Лазаря Григорьевича: «Если можете, спасите нас». Но никто уже ничем помочь не мог. Вообще все пути уже были перекрыты. В Москву я тоже не смогла уехать. Началась блокада Ленинграда… Я была активная комсомолка, и мы с моими подругами Таней Эциной и Диной Эльман добровольно со школой отправились рыть окопы вокруг Ленинграда. В один из дней начался обстрел из дальнобойных орудий. Дело было к ночи, мы как раз собирались спать в палатках. Мы выскочили, полураздетые, и побежали в сторону города. Я бежала босиком, никогда это не забуду. Потом оказалось, что была прислана машина, и руководство школы, всё, кто мог, – удрали, нас бросили. Но мы все же как-то добрались, изодранные, в жутком состоянии. Папа нас встречал на каких-то железнодорожных путях. А Таня и Дина – это мои подруги, с которыми мы всю жизнь потом были вместе, всё переживали вместе. Дины уже нет в живых. А Таня живет с сыном в Ленинграде, звонит мне иногда сюда, в Германию.

Хлеба по карточкам стали выдавать все меньше, дошло до 125 граммов. И если бы не Клавдия Ивановна Шульженко, мы бы, наверное, не выжили. Артисты тогда обслуживали фронт, а жили они в бомбоубежище Дома Красной армии на Литейном проспекте. И Клавдия Ивановна нам там организовала питание. Мы туда ходили, получали кашу, суп – я, мама, папа и Толя. И еще с собой приносили, всем в квартире помогали. Но все равно все были голодные и измученные. Однажды папа шел по улице, вид у него был совсем изможденный, и вдруг возле него остановилась какая-то машина и какой-то военный вышел и дал ему буханку хлеба. Папа принес домой этот хлеб и разделил между всеми. А Данич встал на колени и стал целовать ему руки… Но потом Данич все равно умер от голода прямо у себя в комнате. Я открыла дверь, вхожу, а он уже мертвый.

Во время бомбежек мы прятались в бомбоубежище с вещами. У мамы начались голодные обмороки. Немцы уже были у черты города. И вот мы получили предписание от комиссии по эвакуации Смольнинского районного совета о том, что мы обязаны выехать из г. Ленинграда на все время войны в порядке эвакуации. Городские власти, видимо, понимали, что евреям не поздоровится в первую очередь.

Стали собираться – мама, папа, я, и Толя ехал с нами – он был уже совсем слабенький, я была постарше и как-то покрепче него. Путь наш лежал в Ташкент… И вот по Дороге Жизни, по льду Ладожского озера мы на грузовике доехали до станции Жихаревка, откуда уже шли поезда на Большую Землю. Сколько людей во время этого переезда погибло на наших глазах! Какой-то человек скончался в машине, в которой мы ехали. А из тех, кто добрался до этой станции, многие набрасывались на горячую еду, которую там раздавали, и умирали уже от того, что изголодавшиеся желудки не могли это перенести.

В Ташкент мы добирались через Сибирь, больше двух месяцев ехали в теплушках – в товарных вагонах. Это был ужас! Еды практически не было. У людей был голодный понос. Туалетов не было. Спускались, когда были остановки, тут же около вагонов оправлялись – и обратно. Люди умирали прямо в вагонах. Толя был совсем слабенький. У мамы опухли ноги, и она вообще не могла вставать. На одной станции к моему папе подошла цыганка, хотела погадать, а потом просто на него посмотрела и сказала: «Ты до места не доедешь». Наверное, такой у него был вид.

Каким-то чудом добрались мы до Челябинска. А в Челябинске находился полностью эвакуированный наш ленинградский Кировский завод, который выпускал танки. Заместителем директора Кировского завода был Толин родной дядя, Ефим Григорьевич Колодкин. Он нас встретил, взял Толю к себе, а моих родителей поместил в больницу. Восьмого марта в больнице папа скончался – от истощения. Там, в Челябинске, его и похоронили. Для меня это была трагедия.

Мы двинулись дальше и, после еще долгих мучений, наконец прибыли в Ташкент. А в Ташкенте нас встречала Тамара Ханум. Это была тогда очень известная артистка. Она со своим ансамблем исполняла песни и танцы народов Советского Союза. До войны она часто приезжала на гастроли в Ленинград и очень дружила с моей тетей Адочкой. И вот в память о ней (Ада рано умерла, еще до войны) она взялась нам помогать в Ташкенте. Организовала жилье, все устроила. Да и все, кто только мог, помогали, у нас были блокадные удостоверения. А я, выдержав всю эту ужасную дорогу довольно стойко, в Ташкенте уже тяжело заболела, долго лежала. Постепенно жизнь там как-то наладилась. Толя окончил школу. Я поступила в Технологический институт на вечернее, работала и училась. Потом уже с институтом вернулась в Ленинград. А в Ленинграде уже поступила в педагогический, вернее, это тогда был «Учительский» институт, и стала учителем русского языка и литературы.