Текст книги "Поэзия на европейских языках в переводах Андрея Пустогарова"

Поль Элюар
(1895–1952)

 
прикинься
 
 
цветной тенью
нависших весенних цветов
 
 
самым коротким днем года
и эскимосскою ночью
 
 
агонией
мечтавших об осени
 
 
изощренным ожогом крапивы
и запахом роз
 
 
прозрачное белье
на лугах своих глаз расстели
 
 
чтобы подпалины стали видны
от огня вдохновенного
рай из золы
 
 
кто-то чудной
бьется со стрелкой часов
 
 
раны за верность
несгибаемой клятве
 
 
выйди из дома в белоснежной одежде
прелесть твоя сохранится
 
 
из глаз твоих слезы текут
нежность улыбка
 
 
тайн нет в глазах у тебя
нет границ
 

Tous les droits

 
всю ночь прижавшись лбом к стеклу
печали в небе сторожил я взором
но в горизонт своих раскрытых рук
я так немного заключил простора
 
 
прижавшись лбом к стеклу я сторожил печаль
 
 
ищу тебя хоть ничего не ожидаю
кто здесь остался забываю снова
я так тебя люблю что нет не знаю
кто именно покинул тут другого
 

Le front aux vitres comme font les veilleurs de chagrin

 
Привет печаль
Ты заключена в периметр потолка
Ты заключена в глаза которые я люблю
Ты еще не беда
Ведь даже на самых несчастных губах
тебя разоблачает улыбка
Привет печаль
Любовь ласковых тел
Энергия любви
Которая подсылает нежность
Чудовище лишенное тела
Одну горемычную голову
Красотку печаль
 

Adieu tristesse

 
Внутри моей тоски все неподвижно.
Жду, но никто не приходит.
Ни днем, ни ночью.
Не будет больше никого,
похожего на прежнего меня.
 
 
Мои глаза и твои разделили,
в моих больше нет света, нет веры в себя.
Мой рот и твой разделили,
мой рот отделили от любви,
от радости, от жизни.
Мои руки и твои разделили.
Теперь все валится из рук.
И мои ноги, и твои разделили,
моим ногам некуда идти,
не чувствуют вес тела,
не могут отдохнуть.
 
 
Осталось только наблюдать:
жизнь обрывается,
переставая быть твоей,
я думал, она вечна
– жизнь в твоей власти.
 
 
Рассчитываю только на свою могилу
– средь безразличия, как и твоя.
Я был так близко от тебя,
теперь мне холодно со всеми остальными.
 

Ma morte vivante

Жак Превер
(1900–1977)

 
Тебе, любовь моя
я пошел на птичий рынок
и купил птицу
тебе
любовь моя
 
 
я пошел на цветочный рынок
и купил цветок
тебе
любовь моя
 
 
я пошел на блошиный рынок
и купил цепь
грубую цепь
тебе
любовь моя
 
 
а потом пошел на невольничий рынок
искал и не нашел
тебя
любовь моя
 

Pour toi mon amour

 
Куда ты, голубчик тюремщик
с ключом, замаранным кровью?
Иду за своей любовью —
ту, что люблю, отпустить на волю.
Пока не поздно,
надо идти
за той, что держал взаперти
жестоко и нежно
узницей тайных моих желаний,
моих внутренних мук и страданий
за решеткой вранья о будущем,
лживых клятв и пустых обещаний.
Пусть свободной станет она,
и забудет меня,
уйдет и вернется,
и любит меня снова,
или пусть любит другого,
если другого она закадрит.
А я, если она не придет
в объятья мои,
в одиночестве
стану стеречь,
на ладонях буду беречь
до конца дней
нежность ее грудей,
вылепленных по образу любви.
 

Chanson du geolier

 
в который раз сбежала
ящерка любви
только хвост в кулаке
прощальный сувенир
сам виноват
 

Le lezard

 
сады цветы улыбки струи фонтанов
вся сладость жизни
человек на земле плавает в собственной крови
мечты струи фонтанов сады
детские сны
человек на земле как окровавленный сверток
сады цветы струи фонтанов мечты
вся сладость жизни
человек на земле как уснувший ребенок
 

Le fusille

 
он мотает головой «нет»
а сердце его говорит «да»
он говорит «да» всему что любит
а «нет» он отвечает преподавателю
его держат на ногах
допрашивают
загоняют в угол
а он вдруг начинает неудержимо хохотать
и стирает все числа и слова
имена и даты
все хитрые фразы и все ловушки
и не обращая внимания на угрозы педагога
под возмущенный свист вундеркиндов
пригоршней мелков
рисует на почерневшей от несчастий доске
разноцветную рожицу счастья
 

Le Cancre

 
ангелы и чудеса
ветра приливы
далеко откатилось море
ангелы чудеса простор
ветра приливам наперекор
и больше ничего на свете
тебя как водоросль морскую гладит ветер
ты шевельнулась на ложе из песка во сне
далеко откатилось море
но
в твоих глазах полуоткрытых видно мне
волну еще одну волну
ангелы и чудеса в просторе
ветра с приливом спорят
и в этих двух волнах я утону
 

Sables mouvants

 
– Какой у нас там день недели,
ты не знаешь?
У нас с тобой все дни,
моя родная,
у нас с тобой вся жизнь,
моя любовь.
Мы любим и живем,
мы любим, вот и не умрем.
Хотя про день мы ничего не знаем,
и ничего не знаем
про жизнь и про любовь.
 

Chanson

 
Зимнее солнце
над Гран-Пале,
огромное, красное,
появится и пропадет.
И сердце мое пропадет
и кровь убежит.
Убежит, чтоб отыскать тебя,
любовь моя,
моя красавица.
И найдет,
где б ты ни была.
 

Le soleil d’hiver

 
тысячи тысячи лет
не скажут ничего нет
о крохотной секунде вечности
когда ты поцеловала меня
когда я поцеловал тебя
утром в лучах зимней зари
в Париже в парке Монсури
в Париже
на Земле
на звезде
под названьем Земля
 

Le jardin

 
я такая какая есть
так я сделана
если смеяться хочу
во все горло я хохочу
люблю того кто любит меня сейчас
разве я виновата
что это другой всякий раз?
так я сделана
чего ж вы еще хотите
сверх того что хотите меня?
я сделана удовольствие доставлять
ничего не стоит менять
острый слишком стук моего каблука
моя талия слишком гибка
мои груди слишком туги
вокруг глаз туши круги
что поделаешь
я такая какая есть
кому хочу тому и нравлюсь
что поделаешь
со мной это случилось
да я кого-то любила
да кто-то любил меня
как дети что любят друг друга
просто умеют любить…
не спрашивайте у меня
я чтоб удовольствие доставлять
ничего не надо менять
 

Je suis comme je suis

 
И Бог изгнал Адама —
отлупила Божья рука
его тростью из сахарного тростника.
Так получился первый ром.
И удирали напролом
из виноградников Господних
Ева и Адам.
Святая Троица
гналась за ними по пятам.
Но голоса Евы и Адама
детскую считалку пели упрямо:
диво плюс диво – смотри,
будет четыре, а не три.
И Троица, конечно,
отстала, по святому равностороннему
треугольнику рыдая.
Ведь двуугольник грешный
его затмил, сверкая.
 

Et Dieu chassa Adam a coups de canne a sucre

 
Добропорядочные граждане, не бойтесь!
Это совсем не опасно.
Мертвые ваши надежно мертвы.
Надежно их сторожат.
Не бойтесь,
вам их не отдадут назад.
Им не спастись бегством —
кладбище охраняется
и вокруг каждой могилы – оградки
из железных прутьев,
как вокруг детской кроватки,
чтобы ребенок не выпал оттуда.
И это не зря.
Вдруг в вечном сне мертвецу
что-то приснится?
Приснится, будто
он жив, а не мертв?
Вдруг он сбросит каменное покрывало,
подкатится к краю,
как из кроватки,
выпадет в жизнь?
Этого еще не хватало!
Могильный ужас!
Все зашатается —
любовь, печаль, наследство.
Но не волнуйтесь,
ваши мертвые к вам не вернутся.
Радуйтесь жизни,
добропорядочные господа —
слезы пролиты раз и навсегда.
Нет, они больше не встанут.
Могилы будут в целости и сохранности,
на месте вазы с хризантемами и скамейки.
Все спокойно.
Берите в руки лейки.
Ничто не помешает вам
в этих работах,
в вашей вечной скорби
на свежем воздухе.
 

Rien a craindre

Робер Деснос
(1900–1945)

 
Муравей вспугнул ворон —
он огромный был, как слон.
– Так не бывает! Так не бывает!
И в тележке он возил
крокодилов и горилл.
– Так не бывает! Так не бывает!
Говорил он по-французски,
по-немецки и по-русски.
– Так не бывает! Так не бывает!
– Вот еще! Бывает!
 

La fourmi

Рене де Обальдиа
(1918–2022)

 
«Сизая сойка свистела в саду».
Итак, маидети,
это лучший на свете
стих.
Зая, ка, ла, ду.
Сизая сойка свистела в саду.
Конечно, паэт
мог сочинить куплет:
«Крупная сойка сыскала еду».
Но нет!
Настоящий паэт
напишет даже в бреду:
«В небе вечернюю встретив звезду,
Сизая сойка свистела в саду».
Си, со, са перетекают в ду.
Сойку всегда я найду
там, где ее поселил паэт,
что из рутины выпадает всегда,
словно птенец из гнезда.
Слышите силу этих двух строк?
Просто подземный толчок!
Запомните строки эти!
Бальшими станете, маидети,
мериканская будет у вас подруга
и промурзычите ее иностранному уху
лучший на свете стих,
что помнит предков своих:
«Сизая сойка свистела в саду».
Как гласные и согласные обнялись тут!
Словно друг друга на крыльях несут!
Резвое си,
долгое со,
откровенное са
блестят, как на стебле роса!
Но сойка спряталась.
А ты наказан, непоседа,
– ботинком выбил ритм на голове соседа.
В углу теперь тебе стоять,
а после перепишешь триста раз в тетрадь:
«Сизая сойка свистела в саду».
 

Le plus beau vers de la langue francaise

Ги Гоффет
(1947)

 
Вот и продали старое пианино из травы
арденнскому снегу. Прощайте, зеленые музы Олимпа,
не застанете больше врасплох двух влюбленных,
зима вморозила их в лед Мааса.
А Ремб, как придет в норму,
завернется в хрустящую корочку в витрине у мясника,
где, словно на троне, голова теленка
(две ее красные дырки моргают почем зря —
в Шарлевиле ведь есть электрическое освещение).
 

Rimbe de Noel

 
Тюль, штора, ставни – и больше ничего, что смогло бы,
Мадам, заслонить меня от вашего глядящего из темноты
глаза циклопа. Он следит за моим длинным голым туловищем —
за этой подделкой под лежачую надгробную статую,
подточенную невоздержанностью, за упавшим без чувств
перед вашим балконом, где сушится нижнее белье монашки,
спускающей гончую свору, – ядовитые цветы для одинокого,
которого смерть сводит с ума, возбуждает, потрошит в ночи,
наглухо приклепывает к вашим белым бедрам.
 

Lettre a l`inconnue d`en face

 
О, дни дождя и поста,
забегаловка открыта для поэтов,
всплакнувших, что море ушло
за вечный этернит[3]3
  Этернит – род шифера. Название от eternite – вечность.


[Закрыть] и шифер.
Позволь, схожу быстро
за солнцами, что пьяней, чем
игрушечный этот Восток под голубыми
тентами рынка, позволь, вгрызусь в лазурь,
чтоб, будто ангел с глазами варвара,
cделав круг, принять внутрь
головокружительный алкоголь Гесперид.
 

Ducasse ducale

С немецкого

Райнер Мария Рильке

Готфрид Бенн

Бертольт Брехт

Пауль Целан

Райнер Мария Рильке
(1875–1926)

 
Свет серебристый снежной ночи.
Раскинувшись, пространство спит в тиши,
лишь боль моя одна уснуть не хочет,
боль в одинокой глубине души.
 
 
– Но почему душа в молчании застыла,
в ночь почему не изольешь ты душу?
– Она бы звезды погасила,
когда бы вырвалась наружу.
 

Im Schoß der silberhellen Schneenacht

 
Когда все звуки, как трава,
засохли средь бескрайней немоты,
то звезды эти все – слова
для той единственной на свете темноты.
 

Wenn längst der letzte Laut verdorrte

 
Паденье листьев – облетают будто
далекие небесные сады.
Все падает вокруг без исключенья.
 
 
И прочь от звезд средь темной пустоты
планеты продолжается паденье.
 
 
Оно всё пропитало глубоко.
Всё норовит прервать на полуслове.
 
 
Но есть Один, кто нежно и легко
в своих руках паденье остановит.
 

Herbst

 
Огнем багряным барбарис объят,
чуть дышат астры старые в саду.
Кто в эти дни не сделался богат,
тому с собой уже не быть в ладу.
 
 
И кто глаза свои закрыть не хочет,
чтоб перед ним из мрака не возник
рой привидений, что восстанут к ночи,
тот уже в прошлом нынче, как старик.
 
 
И не придет никто, и завтра не настанет —
его теперь обманет день любой.
И сам Господь тогда, как камень, тянет
его глубоко в бездну за собой.
 

Jetzt reifen schon die roten Berberitzen

 
Кто это – гость? Порою гостем к вам
входил я, как из времени другого.
Ведь в каждом госте – древняя основа,
он часть того, чего не знает сам.
 
 
Приходит и уходит гость в свой срок.
Но оказавшись хоть на миг под кровом,
он в равновесие добра себя приводит снова,
равно от незнакомого и от знакомого далек.
 

Der Gast

 
Вот поднял голову святой —
молитва спала с головы, как шлем.
И, хоть в него не верил он совсем,
шел белый зверь к нему, и тих, и нем,
как будто лань, глядящая с тоской.
 
 
Как из слоновой кости, арки ног
держали в чутком равновесье тело,
от шкуры блеск струился белый.
Как башня на луне, во лбу светился рог,
и каждый шаг все выше зверя делал.
 
 
А на губах пушок был серо-ал,
рот приоткрытый белизной зубов сверкал.
Зверь в ноздри воздух втягивал и гимна ждал.
Его преграды не встречавший взор —
он столько проецировал в простор,
что круг лазурных мифов замыкал.
 

Das Einhorn

 
Руки к руке прикосновенье,
и поцелуй протяжный губ прохладных.
Дороги белое мерцание, свеченье
пусть отведет в поля нас, ладно?
 
 
Сквозь тихий дождь цветов, сквозь белое паденье,
свой первый поцелуй день посылает нам.
Навстречу Господу пойдем без промедленья.
Господь нас встретит на пути к полям.
 

Ein Händeineinanderlegen

 
Смерть – господин и врач.
Мы – только смех, что льется
из уст его.
Коль день любви горяч,
внутри нас раздается
вдруг его плач.
 

Das Schlußstück

 
Снова, опять, хоть знаком уже этот пейзаж любви,
и крохотное кладбище, где плачут имена,
и страшный безмолвный овраг, в котором
пропадают все остальные, снова, опять уходим
вдвоем с тобой под старые кроны и
снова, опять ложимся в цветы
лицом к лицу с небом.
 

Immer wieder

Готфрид Бенн
(1886–1956)

 
Золотистая шея белокурой девушки
лежала на подушке темной крови.
Солнце бесновалось в ее волосах,
лизало ее стройные бедра,
поставив свои колени по обеим сторонам
ее смуглых грудей,
не изуродованных ни материнством,
ни вредными привычками.
Рядом с ней – негр: ударом конского копыта
ему снесло глаза и лоб. Два пальца
вонючей ноги он ввернул ей в маленькое белое ухо.
Она лежала, как спящая невеста,
окаймлена счастьем первой любви,
накануне частых Вознесений
молодой горячей крови.
Пока ты не воткнул ей в белое горло нож
и не набросил пурпурно-синий фартук трупной крови
на ее бедра.
 

Negerbraut

 
В одиноком коренном зубе проститутки,
тело которой осталось неопознанным,
была золотая пломба.
А остальные зубы выпали,
словно сговорились.
Этот же выдернул патологоанатом
и заложил в ломбард, чтоб сходить на танцы.
– Пусть только прах снова становится прахом, —
сказал он.
 

Kreislauf

Бертольт Брехт
(1898–1956)

 
Война тянулась четвертый год
с надеждой на мир – никакою.
Солдат окончательный сделал расчет
и умер смертью героя.
 
 
Да только война по-прежнему шла,
и Кайзер был вовсе не рад —
на фронте свои не закончив дела,
умер его солдат.
 
 
И спал, погруженный в летнюю тьму,
спокойно в могиле своей.
Но в полночь однажды приходит к нему
комиссия из врачей.
 
 
Да, глиняный холмик его небольшой
комиссия обступила,
и выкопан был рядовой
лопатами из могилы.
 
 
Осмотрен комиссией был рядовой,
иль что от него осталось.
Решили, что полностью годен он в строй,
вот только запачкался малость.
 
 
Комиссия та сквозь ночную тьму
его повела за собой,
и, если б не каска, мигали б ему
звезды над головой.
 
 
И влили шнапс ему в гниль и прах,
и было это не слабо —
две медсестры у него на руках
и полуголая баба.
 
 
А чтобы не сильно вонял солдат,
священник махал кадилом,
хоть все равно разносился смрад —
всем муторно было.
 
 
Но все вокруг кричали «Ура!»,
веселый играли марш,
и, ноги выбрасывая от бедра,
шел бодро солдатик наш.
 
 
И, братской его придержав рукой,
шли два санитара вслед,
чтоб, в грязь свалившись, сценой такой
не портил картину побед.
 
 
И в саван они обрядили его —
цветов державного флага,
чтоб никакое цветное дерьмо
не падало из бедолаги.
 
 
Во фраке с манишкой и с пачкой банкнот
банкир замыкал этот морг,
почувствовав с гордостью – он патриот,
гражданский свой выполнил долг.
 
 
Вели по шоссе его, как на парад,
играя марш без запинки,
и вправо и влево шатался солдат,
как в бурю снежинки.
 
 
Собаки и кошки вопят во всю пасть
и крыс раздается хор:
Нет! Нет! Не хотим под француза попасть!
Не вынесем этот позор!
 
 
И бабы в деревнях, где он проходил,
не спали уже до утра,
и месяц сиял изо всех своих сил,
деревья кричали «Ура!».
 
 
Собаки и бабы кричали: «Герой!»
Священник кадил ему рьяно.
Солдата водили они всей толпой,
как пьяную обезьяну.
 
 
А может, солдата никто не видал
в пути от двора до двора,
поскольку приветствий скрывал его шквал,
и марша, и криков «Ура!».
 
 
Вокруг хороводы уже повели,
толпа окружила, как лес,
и было солдата не видно с земли —
лишь звездам с небес.
 
 
Но звезды лишь ночью на небе горят.
Вот красный восход полосою,
и надо опять, понимает солдат,
погибнуть смертью героя.
 

Legende vom toten Soldaten

Пауль Целан
(1920–1970)

 
Черное молоко предрассветных потемок
мы пьем тебя вечером
пьем тебя в полдень пьем тебя утром и на ночь
могилу роем себе в небесах в ней будет не тесно
Один человек живет в этом доме он играет со змеями
а в сумерки пишет в Германию
ах золото твоих волос Маргарита
напишет выходит наружу ему светят звезды
свистом подзывает охотничьих псов
свистом подзывает своих евреев велит рыть могилу
а после дает нам приказ делать вид что танцуем
это такая игра
 
 
Черное молоко предрассветных потемок
мы пьем тебя на ночь
мы пьем тебя в полдень и утром и вечером
Один человек живет в этом доме он играет со змеями
а в сумерки пишет в Германию
ах золото твоих волос Маргарита
пепел твоих волос Суламифь
 
 
могилу роем себе в небесах в ней будет не тесно
Он нам кричит вгрызайтесь в землю поглубже
а остальные пускай запоют это такая игра
кусок железа достает из-за пояса и машет им синеглазый
глубже вонзайте в землю лопаты
а остальные пусть делают вид что танцуют
это такая игра
Черное молоко предрассветных потемок
мы пьем тебя на ночь
мы пьем тебя в полдень и утром и вечером
Один человек живет в этом доме
ах золото твоих волос Маргарита
пепел твоих волос Суламифь
Он играет со змеями
он кричит сыграйте сладостно в Смерть
Смерть виртуоз из Германии
кричит пусть скрипки мрачнее звучат
тогда вы дымом подниметесь в небо
в могилу свою в облаках
вам будет не тесно
 
 
Черное молоко предрассветных потемок
мы пьем тебя на ночь
мы пьем тебя в полдень
Смерть виртуоз из Германии
мы пьем тебя утром и вечером
Смерть синеглазый виртуоз из Германии
он настигает тебя кусочком свинца
он без ошибок тебя настигает
Один человек живет в этом доме
ах золото твоих волос Маргарита
спускает охотничьих псов и в небе нам дарит могилу
играет со змеями в мечтах его
Смерть виртуоз из Германии
 
 
золото твоих волос Маргарита
пепел твоих волос Суламифь
 

Todesfuge

 
Нет его – некому больше
лепить нас из глины,
некому заговаривать прах.
 
 
Тому, кого нет,
дали обет —
цвести ради него,
навстречу ему.
 
 
Были ничем
и будем ничем —
призраком розы,
розой, которой нет.
 
 
Пестик ее,
нить накаливания души,
угольный прах
в красной короне,
зажигаясь от Слова,
над шипами поет.
 

Psalm

 
Ни к чему на стекле рисовать сердце.
Князь тишины перед дворцом обходит строй.
Он на верхушке поднЯл флаг
– лист, что синеет по осени.
Он раздает солдатам сухие стебли печали
и соцветия времени.
С птицами в волосах идет спрятать меч в воду.
 
 
Ни к чему на стекле рисовать сердце.
Бог ходит в стае, укрывшись плащом,
тем, что однажды упал с твоих плеч на ступени,
ближе к ночи – дворец был в огнях
и на языке людей ты сказала: Любимый…
Он не знает, чей это плащ, не окликает звезду,
а идет за листом – ему послышалось:
стебель… соцветия времени
 

der Herzog der Stille

 
Полная пригоршня времени —
это ты приходишь ко мне,
и я говорю:
Волосы у тебя не каштановые.
Как легко ты кладешь их на весы горя —
они тяжелее меня.
 
 
Корабли приплывают за ними, грузят их в свои трюмы
и везут продавать на базар вожделенья —
ты улыбаешься мне с глубины,
я по тебе плачу на чаше весов, по-прежнему легкой.
Пла́чу, что волосы у тебя не каштановые,
в обмен на морскую воду ты отдала завитки.
Ты прошептала: весь мир заполнили мной,
навсегда я – овраг в твоем сердце.
Ты говоришь: сыпь в свою чашу всю листву лет —
время, чтоб прийти и меня целовать.
Листва у времени коричневая, а твои волосы – нет.
 

Die Hand voller Stunde

 
Нет сирени в твоих волосах
и лицо твое из зеркального стекла,
туча идет от глаза до глаза, из Содома уходя в Вавилон,
словно листву, башню наземь стряхнула
и бушует среди серных стволов.
 
 
Над твоим ртом полыхает молния.
В том ущелье – разбитая скрипка,
кто-то водит смычком по белоснежным зубцам,
но тростник звучит лучше.
 
 
Любимая, ты сама, как тростник, а мы – целиком из дождя.
Твое тело – вино несравненное, пьем его вдесятером,
твое сердце – барка с зерном, мы – его стража ночная,
Маленький кувшин синевы пролился над нами,
и мы засыпаем…
 
 
Перед шатром взвод на руках тебя поднимает,
и, выпивая, мы несем тебя хоронить.
На каменных плитах всего мира
монетой звенит крепкое серебро снов.
 

Marianne

 
Твои волосы вьются от моих слез.
Синевой своих глаз накрываешь ты стол нашей любви:
ложе между летом и осенью.
Мы пьем брагу, которую приготовили не я и не ты,
не кто-то третий – жадно допиваем остатки.
 
 
Видим друг друга лишь в зеркалах на дне моря
и все быстрее меняем блюда:
ночь – это ночь. Она начинается утром
и кладет меня рядом с тобой.
 

Die jahre von dir zu mir

 
Ночью ты была
по ту сторону жизни.
Но мои слова вернули тебя.
Теперь ты здесь. Все теперь – правда,
и все – ожидание правды.
 
 
Стебли фасоли тянутся вверх
под нашим окном. Помни о том,
кто разрастается рядом
и за ней присматривает.
 
 
Бог, которому оставлены мы,
лишь часть, заместитель, рассеянный всюду:
смертью всех скошенных он
на той стороне прирастает.
 
 
Взгляд
нас уводит
туда,
с той стороной
заводим знакомство.
 

Dein Hinubersein