Текст книги "Поэзия на европейских языках в переводах Андрея Пустогарова"

 
Ночные стебли
из сердец и голов
проросли
и от слов, что серп говорит,
они к жизни припали.
 
 
Молча, как они,
взвеемся мы на миру.
Наши глаза нас обманули,
желая утешить.
Они ищут на ощупь,
знак подают в темноте.
 
 
Пустые,
молчат твои взоры в моих.
Словно бродяга,
подношу твое сердце к губам,
потому что к своим ты мое поднесла.
То, что пьем мы сейчас,
утоляет жажду этих мгновений,
нас, таких, какие мы есть,
к губам времени подносят мгновенья.
 
 
Но придемся ль по вкусу?
Ни звук и ни свет
не проскользнут между нами,
и мы говорим:
 
 
О, стебли, ее стебли,
ночные стебли.
 

Aus Herzen und Hirnen

 
Вот запылал огромный свод.
В нем звезды черные роятся,
прорыв ходы.
Как галька, затвердел
горящий лоб Овна,
и меж его рогов,
среди поющих завитков,
мозг, свертываясь сгустками,
как море сердца, прибывает.
Но отчего не убегает?
Вселенной больше нет,
и я несу тебя.
 

Grosse, gluhende wolbung

 
Немой осенний запах.
Цветок звезды не сломанным прошел
между обрывом и родной сторонкой
сквозь твою память.
 
 
Я неприкаянность
почувствовал так остро,
что показался себе живым.
 

Stumme Herbstgeruche

 
Каждый раз открываешь дверь
немного другим ключом.
В дом набился снег недомолвок.
От того, бьет ли кровь у тебя из глаза,
рта или уха, меняется ключ.
 
 
Меняется ключ, меняется слово.
Теперь на него могут налипнуть снежинки.
Ветер толкает тебя
и сминает в снежок слово и снег.
 

Mit wechselndem Schlussel

 
Позволь мне забраться
в копну твоих снов,
пропусти по тропинкам дремы,
разреши сре́зать торф поутру
с наклонностей сердца.
 

Irisch

 
Вокруг горы жизни, исхоженной в бессоннице —
потравленная несбывшимся
хлебная страна.
 
 
Ты берешь хлебный мякиш
и лепишь нам новые имена.
Этот мякиш хочу нащупать,
где бы я ни был —
у меня на каждом пальце
глаз, гладящий землю.
Из мякиша земли
хочу расти к тебе,
держа во рту зажженную
свечу голода.
 

Von Ungetraeumtem geaetzt

 
Я пью вино из двух стаканов
и прорезаю зазубрины
цезур,
как тот, Другой,
в Пиндаре.
 
 
Господь дает нам
маленького праведника,
как камертон.
Из барабана лотереи
нам выпадает грош.
 

Ich trink Wein aus zwei Glaesern

 
Утопи у себя
в локтевом сгибе
 
 
на всплеске
пульса,
 
 
укрой там,
на просторе
 

Sink mir weg aus der Armbeuge

 
Еще тебя вижу:
дотрагиваюсь до эха
щупальцами слов
в могиле разлуки.
 
 
Легкий испуг у тебя на лице,
оно вспыхивает,
погруженное в меня —
туда, где мучительно
звучит Никогда.
 

Ich kann Dich noch sehn

 
Голубка белая вспорхнула: теперь мне можно любить тебя.
В окне затихшем колышется едва заметно дверь,
и дерево шагнуло тихо в замершую комнату,
и ты так близко, словно ты не здесь.
 
 
Крупный цветок берешь ты из моей руки —
не белый, не красный и не голубой – но ты его берешь.
Где не было его, там он останется навеки.
Нас не было, мы в нем останемся.
 

Der Tauben weiseste

 
в изношенный
центр дыхания
осколком
опять
вонзилась
жизнь
 

Wie du dich ausstirbst in mir

С испанского

Рамон Хименес

Федерико Гарсиа Лорка

Пабло Неруда

Рамон Хименес
(1881 – 1958)

 
Я шел по тропе,
в руках – полевые розы,
из-за горы
вставал рыжий месяц.
Ветерок приносил
свежий сумрак реки,
грустный голос лягушки,
как певучая флейта.
Над холмом
тосковала звезда.
Я шел по тропе.
В руках – полевые розы.
 

He venido por la senda

Федерико Гарсиа Лорка
(1898–1936)

 
Оливковая роща,
как веер,
распахнется
и запахнется.
Низкое небо льет
тусклый дождь
холодных звезд.
Дрожь тростника
и полумрака
на берегу реки.
Зыбь в сером воздухе.
И столько клекота
в оливах!
Томится птичья стая,
покачивая в сумерках
длиннющими хвостами.
 

Paisaje

 
Боюсь, я потеряю это чудо:
глаза скульптуры, речи трепетанье —
и ночью чувствовать не буду
щекою розу твоего дыханья.
 
 
Сухим стволом маячу над рекою
и еле выношу я наказанье,
ведь ни цветка нет, ни плода, ни перегноя
для гусеницы моего страданья.
 
 
Ты крест мой, мой заветный клад.
И хоть от слез мои опухли веки,
тебе я, как собака, рад.
 
 
То, что ты дал, не отбирай навеки.
И расцветит твою пусть реку
моей любви безумный листопад.
 

Soneto de la dulce queja

 
Даю слезам, как соловьям, пролиться.
Лей слезы соловьиной трелью тоже.
Чтоб наши страсти сделались похожи,
встречай с клинком у ночи на границе.
 
 
Хочу я очевидца быть убийцей —
того, что видел, как цветы срезали.
Хочу я, чтоб мой пот и слезы стали
тяжелою копной пшеницы.
 
 
Жду тебя, ты меня – навсегда.
Там, где дряхлое солнце горит и луна,
до конца не раскрутится этот моток.
 
 
Что даешь, не прося никогда,
все достанется смерти, она
выпьет крови последний глоток.
 

El poeta dice la verdad

 
Севилья, ты – башня
метких лучников.
 
 
Севилья подстрелит.
Кордоба добьет.
 
 
Севилья подстережет
протяжные ритмы
и скрутит их в лабиринт,
как ярко-красные побеги винограда.
 
 
Севилья подстрелит!
 
 
Из лука неба
все вылетает на равнину
стрела реки.
 
 
Кордоба добьет!
 
 
А горизонт шальной
в свое вино вмешал
и горечь Дон Жуана
и зрелость Диониса.
 
 
Севилья подстрелит.
Всегда подстрелит!
 

Sevilla es una torre

 
Кордова,
далекая моя, единственная.
Лошаденка черная, огромная луна,
в сумке у седла оливки.
Хоть и знаю все дорожки,
а в Кордову не вернуться.
 
 
Лошаденка черная, красная луна,
а вокруг поля да ветер.
Смерть меня стережет
с твоих башен, Кордова.
 
 
Ой, дорожка дальняя,
лошаденка резвая!
Смерть меня поджидает
по дороге в Кордову.
 
 
Кордова,
далекая моя, единственная.
 

Cancion del jinete

 
тополей аллеи уходят,
остается отблеск,
тополей аллеи уходят,
остается ветер
 
 
расстилается ветер,
как саван, под небом
 
 
на плаву остается
на реках тихое эхо
 
 
светляков засыпана зернами,
память моя застонет
 
 
Крохотное сердечко
кровоточит на ладони
 

Preludio

 
Начинает стонать гитара.
Раскололась похмельная рюмка*.
На рассвете стонет гитара.
Этот стон скрывать бесполезно.
Скрыть его невозможно.
Она стонет так монотонно,
как вода, она стонет
так, как воздух
среди снегопада, стонет.
Этот стон скрывать невозможно.
О далеких краях она стонет.
Словно это песок раскаленный,
о камелиях белых стонет.
Словно стонет стрела без цели.
Словно стонет вечер без утра.
Словно мертвая птица о ветке.
О, гитара!
Пять клинков тебе сердце терзают.
 

Se rompen las copas

de la madrugada – вторая фраза стихотворения

позволяет также перевести ее как

«Распускается крона рассвета».

La Guitarra

 
Моя яблоня,
у тебя уже тень и птицы.
 
 
Из моих причудливых снов
подымается ветер.
 
 
Моя яблоня
окунула в зелёное руки.
 
 
Уже в марте я разглядел
белый лоб января.
 
 
Моя яблоня
(внизу ветер)
 
 
Моя яблоня
(вверху небо)
 

Huerto de marzo

 
Ах, девочка,
злая моя любовь!
 
 
Слива и апельсин.
 
 
Ах, девочка,
светлая девочка!
 
 
Апельсин
(брызги солнца)
 
 
Слива
(на гальке у воды)
 

Naranja y limon

 
Крик чернеет в воздухе
очертанием кипариса.
 
 
(Бросьте меня горевать
на этом поле.)
 
 
Все сгнило на свете,
осталась лишь тишина.
 
 
(Бросьте меня горевать
на этом поле.)
 
 
На черном небе
только укусы костров.
 
 
(Говорю вам: бросьте меня горевать
на этом поле.)
 

Ay!

 
Навсегда в моей памяти
с отблеском серебра,
росой на камне.
 
 
В ровном поле
прозрачное озеро,
заглохший родник.
 

Temblor

 
Луна входит в кузницу в платье,
с турнюром из лилий.
А мальчик глядит, пораженный.
А мальчик застыл, пораженный.
И в воздухе потрясенном,
манящие, непорочные,
луна показала груди,
что словно застывшее олово.
– Луна, беги прочь поскорее.
Не то воротЯтся цыгане,
скуют тогда светлые кольца
из сердца они твоего.
– Нет, мальчик, дай я потанцую.
Когда возвратятся цыгане,
найдут тебя на наковальне
с закрытыми туго глазами.
– Луна, скачи прочь поскорее,
держу лошадей в поводу.
– Нет, мальчик, дай я потанцую.
Не мни мне крахмальное платье.
 
 
Все ближе копыта,
что бьют в барабаны равнины.
А в кузнице – мальчик,
глаза его туго закрыты.
 
 
Прищурив глаза,
задрав вверх гордые головы,
из рощи выходят,
как бронза и сон, цыгане.
 
 
Как ухают совы!
Как ухают совы на дереве!
Взяв мальчика за руку,
уводит луна его в небо.
 
 
А в кузнице плачут цыгане,
от горя кричат цыгане.
А ветер, как парус, как парус.
А ветер, как стража.
 

Romance de la luna, luna

 
Когда всходит луна,
колокола пропадают
и появляются тропки,
по ним не пройти.
Когда всходит луна,
море накрывает землю,
и сердце чувствует – оно остров
в безбрежности.
В полнолуние нельзя
есть апельсины,
нужно есть зеленые
замороженные ягоды.
Когда сотней одинаковых лиц
всходит луна,
всхлипывает в кармане
серебряная монета.
 

La luna asoma

 
Когда я умру,
похороните меня и гитару
в песке.
 
 
Когда я умру —
среди апельсинов
и мяты.
 
 
Когда я умру,
похороните меня
хоть на флюгере.
 
 
Когда я умру!
 

Memento

 
Деревья!
Вы стрелы,
упавшие из лазури?
Что за грозные лучники вами стреляли?
Может, звезды?
Ваша музыка – птичья душа,
глаза Бога,
идеальная страсть.
Деревья!
Узнают ли шероховатые корни
в земле мое сердце?
 

Arboles

 
Пунцовая женская грудь солнца,
синеватая женская грудь луны.
Торс наполовину коралл,
наполовину серебро и сумерки.
 

Arlequin

 
Не хотел.
Не хотел ничего тебе говорить.
 
 
Но в глазах у тебя
два шальных дерева
из золота, ветра и смеха
 
 
качаются.
Не хотел.
 
 
Не хотел ничего тебе говорить.
 

Al oido de una muchacha

 
На закате соперники
персик и сахар.
Солнце внутри вечера,
словно косточка в абрикосе.
Нетронутый кукурузный початок
усмехается желто и твердо.
 
 
Август.
Дети заедают
черный хлеб спелой луной.
 

Agosto

 
Не моя ли Лусия
стоит босая в ручье?
 
 
Три необъятных тополя,
одна звезда.
 
 
Прокушенная лягушками
тишина —
как вуаль
на зеленых веснушках.
 
 
Сухое дерево
расцвело в реке.
От него разошлись круги.
 
 
И я зазвенел над твоей водой,
смуглянка Гранада.
 

Tarde

 
На известняках злой пустоши
стеблем тонким любовь,
влажным жасмином.
 
 
Под зноем злого неба
шорохом снега
в моей груди.
 
 
Небо и пустошь
сковали руки.
 
 
Пустошь и небо
стегали меня по ранам.
 

Gacela del amor maravilloso

 
Никто не знал, что сумрачной магнолией
благоухает твой живот.
И что любви колибри в зубах ты мучишь,
никто не разберет.
 
 
И табуны персидских каруселей
заснули под луною твоего лица.
Четыре ночи я ловил арканом твою талию,
снегов соперницу.
 
 
Меж алебастром и жасмином семян поблекших горсти
бросал на цветники твой взгляд.
В своей груди искал я буквы из слоновой кости,
что скажут навсегда,
 
 
навсегда, навсегда сады моей агонии,
сбежавшее твое тело навсегда,
и у меня во рту кровь твоих вен.
Твой рот не освещает мою смерть.
 

Gacela del Amor Imprevisto

 
Хочу, чтобы вода не возвращалась в русло,
чтоб ветер не вернулся на равнину,
 
 
и глаз чтоб не было у ночи,
и в сердце не осталось золотых цветков,
 
 
волам досталась бы трава погуще,
а дождевые черви умерли в тени.
 
 
Хочу, чтоб просверкал зубами череп
и желтизна разлилась бы на шелке.
 
 
Я вижу – ужасающая ночь
свивается в клубок и бьется с полднем.
 
 
Меня зелёный яд заката не погубит,
ни свод, что рухнул и поранил время.
 
 
Но не показывай мне чистой наготы своей.
Она, как чёрный кактус, что разросся в камыше.
 
 
Тоскую я под смутными планетами,
но не показывай мне крепкой поясницы.
 

Gacela de la terrible presencia

 
Заводь воздуха
под веткой эха.
 
 
Речная заводь
под листвою звезд.
 
 
Заводь твоего рта
под зарослями поцелуев.
 

Variacion

 
На Ист-Ривер и в Бронксе
парни поют, заголив поясницы —
у маховика, ремней, масла, молота.
Девяносто тысяч шахтеров добывают серебро из породы,
дети рисуют ступени лестниц и перспективы.
 
 
Никто тут не заснет,
не захочет стать рекой,
не влюбится ни в крупные лепестки,
ни в лазурный язык взморья.
 
 
На Ист-Ривер у Квинсборо
парни сражаются с индустрией,
евреи продают речному фавну
розу обрезания,
а небо, подталкивая ветром,
гонит за мосты и крыши
стада бизонов.
 
 
И никто не замрет,
не захочет стать облаком,
не будет искать ни цветок папоротника,
ни желтое колесо тамбурина.
 
 
Когда поднимется луна,
колеса блоков завертятся,
чтоб опрокинуть небо,
кордоном из шипов обнесут память,
в гробы уложат всех, кто не работает.
Нью-Йорк – болото,
Нью-Йорк – стальные тросы и смерть.
Что за ангел прячется у тебя за щекой?
Чей идеальный голос расскажет об истинах пшеницы?
Из чьего страшного сна твои запятнанные анемоны?
 
 
Ни на миг, о прекрасный старик Уолт Уитмен,
не терял я из виду ни твою полную бабочек бороду,
ни вытертый луной вельвет твоих плеч,
ни ноги, как у девственного Аполлона,
столбом пепла поднялся предо мной твой голос,
старик, прекрасный, как туман,
с пронзенным иголкой удом,
ты стонешь, как птица,
ты – противник сатира, противник виноградной лозы,
поклонник тел под грубой материей.
Ни на миг не терял тебя, прекрасный муж,
что среди гор угля, среди рекламы
и железнодорожных путей
мечтал стать рекой, уснуть, как река,
вместе с другом, который вложил
тебе в грудь крупицу боли
из груди непокоренного леопарда.
 
 
Ни на миг, прирожденный Адам, силач,
одиночка посреди океана, старый красавец Уолт Уитмен.
Потому что все они, что собирались на террасах баров,
скопом выныривали из клоак,
содрогались между ног шоферни,
вертелись на танцполе абсента,
все эти петухи, Уолт Уитмен, говорили о тебе:
 
 
– Он тоже! Тоже!
В твою светозарную непорочную бороду
падают блондины с севера и негры песков,
толпа вопит и размахивает руками.
На котов или змей похожи эти петухи,
Уолт Уитмен, в мутных слезах,
мясо для кнута, пинка или укуса дрессировщика.
– Он тоже! Тоже! – тыкают накрашенными пальцами
в берег твоих снов,
пока твой друг ест яблоко,
слегка отдающее бензином,
а солнце поет в пупках у мальчиков,
что играют под мостами.
 
 
Но ты не тянулся к оцарапанным глазам,
к мрачным болотам, что затягивают детей,
к замороженной слюне,
к изгибам, разодранным, как брюхо жабы,
ко всему, что разносят
петухи в автомобилях и барах,
пока луна стегает их на перекрестках ужаса.
 
 
Ты искал обнаженного, который стал бы рекой,
быком и мечтой, что соединит колесо с морской травой,
искал прародителя своей агонии, розу своей смерти,
и стонал в пламени своего сокровенного экватора.
 
 
Так и надо – не искать поутру удовольствий
в дебрях живой крови.
Ведь на небе есть берег, чтоб переждать жизнь,
там хватает тел, чтоб не повторять их на рассвете.
 
 
Агония, агония, сны, бродильный чан и сны.
Этот мир, мой друг, агония.
Под городскими часами гниют мертвецы,
война идет, рыдая, за ней – миллион серых крыс.
Богачи дарят любовницам
светозарные мимолетные безделушки.
Жизнь не благородна, не прекрасна, не свята.
 
 
Сможет ли человек, если захочет,
справиться со своей страстью
к коралловым венам и небесной наготе?
Завтрашняя любовь будет горной породой и
временем, когда ветерок задремлет в ветвях.
Поэтому я, старина Уолт Уитмен, и не подымал голоса
ни против мальчика, что написал на подушке имя девочки,
ни против подростка, что нарядился невестой
во мраке платяного шкафа,
ни против одиноких игроков в казино,
что с брезгливостью лакали воду проституции,
ни против мужчин, что бросали непристойные взгляды
и любили мужчин, и молчание обожгло им губы.
Я против вас, городские петухи,
с одутловатыми телами и грязными мыслями,
источники нечистот, гарпии,
неусыпные враги любви, раздающей короны радости.
 
 
Всегда против вас, предлагающих мальчикам
капли мерзкой смерти, горького яда.
Всегда против тех,
кто в Северной Америке – феи,
в Гаване – птички,
в Мехико – тетки,
в Кадисе – неженки,
в Севилье – фиалки,
в Мадриде – попки,
в Аликанте – цветочки,
в Португалии – аделаидки.
 
 
Петухи всего мира, губители голубей!
Рабы женщин, суки их туалетных комнат,
открытые всем ветрам, что несут лихорадку,
караулящие на лугах засохшей цикуты.
 
 
Нет вам пощады! Смерть течет
из ваших глаз, покрывая серыми цветами
илистый берег.
Берегитесь! Нет вам пощады!
Пусть праведники и заблудшие,
классики, знаменитости и убогие
захлопнут перед вами двери вакханалий!
 
 
О, красавец Уолт Уитмен,
спи на берегу Гудзона,
раскрыв объятья и наставив бороду на полюс.
Снег или мягкая глина,
на своем языке зови друзей
присмотреть до утра
за твоей ланью без тела.
Спи, ничего не осталось.
Стены танцуют, тревожа прерии.
Америка наводнена механизмами и стоном.
Пусть свежий ветер самой глубокой ночи
выдует цветы и слова из-под арки, где вы уснули!
Пусть негритёнок объявит вызолоченным белым —
царство колосьев грядет!
 

Oda a Walt Whitman

Пабло Неруда
(1904–1973)

 
К тем, до меня,
я не ревную.
 
 
Приди хоть
с мужиком за спиной,
 
 
хоть с сотней
мужиков в прическе,
 
 
хоть с тысячей,
вцепившихся тебе в грудь и ноги,
 
 
так речка, полная утопленников,
сталкивается с морем,
с вечной пеной прибоя, штормом.
 
 
Тащи их всех
на место нашей встречи —
 
 
всегда останемся наедине
и вечно будем ты да я
на всей земле,
чтоб начиналась жизнь.
 

Siempre

Из английской поэзии

Джон Донн

Уильям Блейк

Роберт Бернс

Вальтер Скотт

Томас Мур

Перси Биши Шелли

Джон Китс

Альфред Теннисон

Льюис Кэрролл

Роберт Льюис Стивенсон

Джозеф Редьярд Киплинг

Ральф Ходжсон

Томас Эрнст Хьюм

Дэвид Герберт Лоуренс

Луис МакНис

Уистан Хью Оден

Дилан Томас

Битлз

Джон Донн
(1572–1631)

 
О, не вставай! Пусть свет
твоих очей не погасает, нет!
Пускай рассвет не разрывает тучи,
ведь сердце разорвется в неминучей
разлуке. Погоди! Без твоего участья
не выживет грудной младенец счастья.
 

Daybreak

 
Человек – не остров,
но каждый, целиком —
обломок континента,
часть простора.
И если море смоет глину,
Европа станет меньше,
как будто смыло мыс,
или усадьбу друга,
или твою усадьбу.
Любая смерть,
ты убавляешь и меня —
я сросся с остальными.
Не посылай слугу узнать,
о ком бьет колокол[4]4
  английский колокол ни о ком не сожалеет, а системой ударов передает информацию, кто именно умер: мужчина, женщина, девушка, каков возраст покойного.


[Закрыть] —
он бьет и о тебе.
 

No Man Is An Island

Уильям Блейк
(1757–1827)

 
Грозный тигр, во тьме ночей
ярок жар твоих очей.
Чьей бессмертною рукой
кован гибкий остов твой?
 
 
В безднах иль среди зарниц
жег огонь твоих зениц?
Чья бесстрашная ладонь
в кузницу внесла огонь?
 
 
Чье сплетало мастерство
жилы сердца твоего?
Кто, отбросив молоток,
твой наладил кровоток?
 
 
Кто, зажав тебе клещами
лапы с острыми когтями,
раздувая горна пыл,
внутрь сознание вложил?
 
 
Кто, звезд копья отведя,
в чащу выпустил тебя?
Улыбнулся ли вдогон?
Агнца тоже сделал он?
 
 
Грозный тигр, во тьме ночей
ярок жар твоих очей.
Чьей бессмертною рукой
кован гибкий остов твой?
 

The Tyger

 
Подсолнух, как устала голова твоя
отслеживать шаги светила,
чтоб отыскать те сладкие края,
где странники скитанья завершили.
Здесь юноша зачахнет от желаний,
и дева бледная повита в саван снега,
но ты из их могил восстань и —
куда подсолнух хочет, в золотую негу!
 

Ah! Sun-flower

 
На солнце мошка пляшет,
но прервет
моя бездумная рука
ее полет.
 
 
А разве я —
не мошка тоже,
и разве ты
на человека не похожа?
 
 
Я тоже пью,
пою, порхаю,
и крылья оборвет и мне
рука слепая.
 
 
Но если в мысли —
жизнь, и дух, и сила,
а смерть лишь там,
где мысли не хватило —
 
 
тогда я мошка,
радостно жужжащая мотив,
неважно
умер я иль жив.
 

The Fly

Роберт Бернс
(1759–1796)

 
Когда б застал буран тебя
среди лугов, среди лугов,
тебя укрыл бы пледом я
от злых ветров, от злых ветров.
А коль беда заступит путь,
как бури стон, как бури стон,
беду моя разделит грудь
и даст заслон, и даст заслон.
 
 
И если б жил в пустыне я,
где лед иль зной, где лед иль зной,
была бы раем жизнь моя
с одной тобой, с одной тобой.
Глядел бы, правя всей землей,
в твои черты, в твои черты.
Мне драгоценностью одной
была бы ты, была бы ты.
 

O wert thou in the cauld blast

 
Святоша, требник теребя,
пусть грешников стращает рой —
угрозы те не про тебя,
о светлый Ангел мой.
 

Epigram To Miss Ainslie In Church

Who was looking up the text during sermon

 
Проголодались мы, бедняжки.
Господь, как было б здорово —
послал бы каждому барашка!
Ну хоть баранью голову!
 

Grace before Meat

Вальтер Скотт
(1771–1832)

 
вместе с пурпурными цветами с римского вала
Я сорвал тебе цветы вот эти,
где ветшают старые валы.
В древности, свободы бравой дети,
там стояли римские орлы.
Но теперь опасные прорывы
лавров не приносят на венок.
Странник для тебя неторопливо
обрывает за цветком цветок.
 

To a Lady

with flowers from a roman wall

Томас Мур
(1779–1852)

 
И снова день над морем догорает,
и память тебя видит все ясней,
хоть тонет солнце, на воду бросая
дорожку золотящихся лучей.
 
 
Когда-нибудь, по ней легко шагая,
к далеким островам я отдохнуть пойду.
К тебе летит мой вздох, моя родная,
колебля в небесах вечернюю звезду.
 

How dear to me the hour when daylight dies

Перси Биши Шелли
(1792–1822)

 
Что? Доброй ночи? Зол тот час,
что от тебя уводит прочь.
Вот если б вместе свел он нас,
тогда бы доброй стала ночь.
 
 
Ведь если двое влюблены
и разлучиться им невмочь,
тут пожеланья не нужны,
но доброй делается ночь.
 
 
И от заката до утра
стучат сердца, не гаснут очи.
Тогда лишь станет ночь добра,
когда не скажешь «доброй ночи».
 

Good-Night

 
Мне путешественник, прошедший смело
сквозь древнюю страну, сказал накоротке:
две каменных ноги огромные без тела
стоят в пустыне. Полускрытая в песке,
отдельно голова лежит, властительные губы
кривя презрительно в насмешливой тоске.
Оттиснуть скульптору на камне было любо
страсть уцелевшую, что в сердце у царя жила.
– Я вождь вождей – Рамзес! – написано на пьедестале.
– Цари, отчайтесь, глядя на мои великие дела!
Но и следы его побед пропали.
До горизонта голые безлюдные владенья.
Вокруг обломков колоссального крушенья
лишь одинокая пустыня пролегла.
 

Ozymandias