Текст книги "Поэзия на европейских языках в переводах Андрея Пустогарова"

Джон Китс
(1795–1821)

 
Звучит упорно древний ропот моря
у берегов пустынных – снова воды
затопят тысячу пещер до свода,
заклятиям Гекаты темной вторя.
А ракушки на дне, не зная горя,
лежат недвижно в ясную погоду —
пока ветра не вышли на свободу,
не начали буянить на просторе.
Уставшие от суеты угрюмой
глаза ты этой ширью приласкал.
От приторных мелодий и от шума
очисти уши – погруженный в думу,
сядь, жди – и вздрогни у пещер и скал,
как будто хор наяд вновь зазвучал!
 

On the Sea

 
Поэзия земли всегда жива.
Пусть стихли от жары тяжелой птицы,
но голосок сквозь всех оград границы
дойдет с лугов, где скошена трава.
Кузнечик это! У него права
на роскошь лета. Нет, ни на крупицу
его восторг чудной не сократится —
сорняк приют даст, загрусти едва.
Поэзия земли останется всегда.
В молчании мороза, ближе к ночи,
сверчок за печкой остро застрекочет,
сквозь дрему ты почувствуешь тогда:
зеленым стал наряд холмов —
кузнечик вновь поет среди лугов.
 

On the Grasshopper and Cricket

 
День кончился, ушла пора услад.
О, где вы, руки нежные и грудь,
и губы сладкие, и взгляд?
О талии томительной забудь!
Да, выскользнула Красота из рук —
очарование цветка, прощай!
И голоса растаял звук,
исчезли свет, тепло и рай.
Утехи ночи празднует закат
не по сезону, и любви черты
укрыв, и нежный аромат
под плотной тканью темноты.
Псалтырь любви читая, сон я заслужил,
ведь целый день постился и молил.
 

The day is gone, and all its sweets are gone!

Альфред Теннисон
(1809–1892)

 
В том мало проку – праздным королем
при мирном очаге средь голых скал
в согласье с престарелою женой выдумывать
и даровать никчемные законы дикарскому народу,
что припасает, ест да спит, меня не замечая.
 
 
Мне от скитаний отдыха не нужно, я жизнь хочу
допить до дна. Я много радовался, многое я вытерпел
и с теми, кто меня любил, и в одиночку,
на суше и когда я шел под парусом, ненастные Плеяды
едва над дымкой моря различая.
И тем прославился, что с ненасытным сердцем
я рыскал всюду; много видел, много понял;
средь разных климатов, обычаев и стран,
народов и властей я не последним стал
и принят был с почетом; с товарищами битвой упивался
средь лязга, ветра, на равнине Трои.
Я стал частицею всего, что видел. Но все, что видел —
только арка, за ней мерцает неизведанный простор,
чьи дали меркнут, только подойдешь.
Остановиться скучно, все закончить,
покрыться ржавчиной, утратить блеск.
Ведь жизнь не сводится к дыханью.
Такую жизнь хоть взгромозди на жизнь —
немного выйдет. Пусть жизни мне осталось мало,
но каждый час уберегу от вечного молчанья,
пускай он новое мне принесет.
Постыдно из-за каких-то трех годов
беречь себя, свою седую душу, что, тоскуя,
стремится к новому, как в море потонувшая звезда,
чтоб выйти за последнюю границу людских идей.
 
 
И скипетр свой, и остров
с любовью оставляю сыну Телемаху.
Сумеет выполнить задачу
и осторожно, не спеша, помягче сделать
этих грубиянов, по не крутым ступенькам
подвести к добру и пользе.
Он безупречен, нацелен на гражданский долг.
Он будет править нежно, чтить моих богов домашних.
Он сделает свою работу. Я – свою.
 
 
Там, в гавани, уж ветер надувает парус
и сумерки ложатся на морской простор.
Ну, моряки, мои товарищи, вы тяжело работали,
одолевали трудности и думали, как я.
Вы весело приветствовали и грозу, и солнце,
им подставляя сердце вольное и вольный лоб.
Мы старики – и вы, и я.
Но старость славна по-своему, полна работой.
Да, смерть все обрывает, но кое-что прекрасное
и перед смертью мы успеем сделать, не уронив себя
пред всеми, кто с богами спорил.
Уже мерцают скалы отблесками солнца,
и длинный день тускнеет, вверх ползет луна,
и голоса из глубины завыли. Вперед, друзья,
еще не поздно – отправимся и новый мир разыщем.
Отталкивайтесь от берега. Садитесь поудобней
и звучно взройте пашню моря. Мы будем плыть
под парусами за закат и за купели
всех звезд на западе, пока я не умру.
Быть может, потопят нас водовороты,
быть может, достигнем мы Счастливых островов
и встретим там великого Ахилла, такого же, как прежде.
Хоть многое ушло, но многое не поддалось.
Хоть сила в нас не та, что раньше землю двигала и небо,
но мы есть мы. Пусть слабо доблестное сердце
перед судьбой и временем, но воля в нем сильна
бороться и искать, найти и не сдаваться.
 

Ulysses

Льюис Кэрролл
(1832–1898)

 
Жбурлило. Хваркие хотьки,
куржась, штопорили недрей,
и хряськи, на подмин легки,
шпуркали брелых бредбедей.
 
 
– Сынок, опасен Трындесказ!
Вот-вот во весь опор
надрянут птица Хрусть на нас
и злючный Вождежор!
 
 
Меч-леденец достал он свой,
и встал отвижно так,
и поджужжал вреда на бой
под деревом Бряк-Бряк.
 
 
Да, так стоял он, шебустя,
а Трындесказ – глаза с огнем —
cквозь драчный лес летел, свистя
и кукамякая при том.
 
 
Но на раз-два секир башке
от леденца в отпад.
И с головой его в руке
он галопскал назад.
 
 
– Так ты прирезал Трындесказ,
мой мальчик чумагой?!
Настал смехрютки день для нас! —
урял отец родной.
 
 
Жбурлило. Хваркие хотьки,
куржась, штопорили недрей,
и хряськи, на подмин легки,
шпуркали брелых бредбедей.
 

Jabberwocky

Роберт Льюис Стивенсон
(1850–1894)

 
Запирают дома,
зажигают огни,
в чужедальние страны
плыть им долгие дни,
к берегам нашим старым
не вернутся они.
 
 
Паруса над заливом,
голубая вода.
К городам нашим старым
не вернемся сюда,
в чужедальние страны
уплывем навсегда.
 

Far-farers

 
В садах под нашими холмами
сегодня увидали мы,
как над осенними кострами
поднялись серые дымы.
 
 
Простимся, летний сад вчерашний!
Конец безоблачной поры:
встают седого дыма башни,
сверкают красные костры.
 
 
Но есть во всем своя отрада,
и песню напеваешь ты:
зажглись костры средь листопада,
как лета яркие цветы.
 

Autumn Fires

 
Пропели птицы о птенцах
и гнезда вьют в ветвях.
О вахтах и о парусах
поют на кораблях.
 
 
Поет дитя в чужой стране,
поет – в краю родном.
И запоет сегодня мне
шарманка под дождем.
 

Singing

 
Пусть книги старая молва
напомнит парусный фрегат,
необитаемые острова,
пиратов и зарытый клад!
 
 
И выдумок старинный флот
средь дыма и огня
пускай подростка увлечет,
как в юности – меня!
 
 
А коль романтике конец,
Кингстону, Баллантайну,
и не задеть ничьих сердец
напеву прежней тайны,
 
 
и Купера, увы, друзья,
давно забылось имя,
то в ту ж могилу лягу я
с пиратами своими!
 

To the hasitating purchaser

 
Легко и тяжко было мне,
я хохотал и плакал.
Раз целый час – спиной к стене —
я отбивал атаку.
 
 
Я врал и правду говорил,
был богачом и нищим.
И все, что надо, совершил —
семь футов мне под днище!
 
 
И вот сейчас встречаю шквал
у мыса без названья.
Господь, что прежде помогал,
вновь помоги в купанье!
 

Praise and prayer

 
Выпить кому-то мило
утром или в обед,
думать кому-то в жилу,
кому-то – нет.
 
 
Кто-то сырок голландский
любит из вас, друзья,
кто-то первач шотландский,
только не я.
 
 
Этому По – очень круто,
Скотт тому – авторитет,
Нравится Стоу кому-то,
кому-то – нет.
 
 
Этим бы ржать до икоты,
этим не ныть нельзя.
Любит подначивать кто-то,
только не я.
 

Not I

 
Перебираю четки лет,
и странность вот какая:
клокочет в глотке хриплый смех
и слезы я глотаю.
 

I know not how, but as I count

 
Под небом широким, где густ звездопад,
могилу без спешки мне выкопай, брат.
Я радостно жил и скончаться я рад.
Ты выполни только каприз мой один
и стих напиши-ка на камне такой:
он спит наконец-то в сторонке родной,
моряк в кои веки добрался домой,
охотник вернулся с вершин.
 

Requiem

 
Из колокольцев веселого вереска
в старые дни
крепче вина, слаще меда
напиток варили они.
 
 
Пил его в подземельях
весь их народ.
Все вместе в счастливом забвенье
лежали дни напролет.
 
 
Крушил король шотландский
врага без сожалений.
Разбил он пиктов в битве
и гнал их, как оленей.
 
 
На красных горных склонах
охотился на них.
Зарыл в сырую землю
и мертвых, и живых.
 
 
В стране той вереск летом
оделся в красный цвет,
да только у шотландца
рецепта пива нет.
 
 
Ведь на вершинах горных,
где бродят туч отары,
в своих могилках детских
почили пивовары.
 
 
По красному полю вереска
едет король вдоль реки.
Пчелы гудят в колокольцах,
резко кричат кулики.
 
 
Хмурит король брови,
зол на весь белый свет:
– Правлю страной вереска,
а пива из вереска нет.
 
 
Но среди вереска в поле
славный случился улов:
слуги его из-под камня
выковырнули зверьков.
 
 
Схвачены грубо и крепко,
чуя, что близко конец,
пред королем два последних карлика —
сын и отец.
 
 
Король на маленьких пленных глядел
с высоты жеребца,
а снизу смотрели в ответ
глаза старика и юнца.
 
 
К морю велел их король отвести,
поставить на край обрыва.
– Я подарю вам жизнь, зверьки,
за тайну пива.
 
 
Сын и отец посмотрели вниз
и в небо над головой.
Вереск краснел вокруг,
внизу грохотал прибой.
 
 
Голос отца визгливый
взвился над ревом волны:
– Поговорить с тобою
с глазу на глаз мы должны.
 
 
В старости жизнь дорога нам.
Доход от доблести – мал.
Охотно продам тебе тайну, —
старик королю сказал.
 
 
Голос его воробьиный
ясно звучал вполне:
– Но нарушать свою клятву
при сыне боязно мне.
 
 
В юности жизнь не ценят,
в юности смерть легка.
Честь продавать при сыне
трудно для старика.
 
 
Пускай, король, его свяжут
и бросят в пучину.
И тайну пива продам
тебе я без сына.
 
 
Дюжий шотландский воин
юношу крепко связал.
Двое его раскачали
и бросили вниз со скал.
 
 
Тело волна проглотила,
словно мальчика десяти лет.
С обрыва последний карлик
смотрел ему вслед.
 
 
– Я сына и вправду боялся —
лжи нет среди сказанных слов.
Я в стойкость не верю
безбородых щенков.
 
 
Теперь не боюсь ничего я,
в пытках огнем проку нет —
в сердце моем умрет
верескового пива секрет.
 

Heather Ale

Джозеф Редьярд Киплинг
(1865–1936)

 
Я ел с вами вместе ваш хлеб и соль
и пил вашу воду и ваше вино.
И рядом вы умирали порой,
чтоб смерть меня обошла стороной,
а в жизни я с вами был заодно.
 
 
Я с вами делил привал и поход,
усталость, и радость, и горе,
и с вами впотьмах
я стоял на часах,
друзья, что остались за морем.
 
 
И публике я описал вашу жизнь,
потешил народ прибауткой.
Я вызвать хотел и слезы, и смех,
но вы понимаете лучше всех,
что шутка – это лишь шутка.
 

Prelude

 
– Солдат, ты вернулся с войны?
А где мой любимый?
– В пути полк не делал привал —
наверное, он приотстал.
Найди-ка ты лучше другого.
Получше кого-то найди.
Найди ты кого-нибудь снова.
Попробуй забыть как-нибудь.
Его уже не вернуть.
 
 
– Солдат, ты вернулся с войны?
А что мой любимый?
– Я видел лишь издалека —
он, верно, был в форме стрелка?
Найди-ка ты лучше другого.
 
 
– Солдат, ты вернулся с войны?
Как там мой любимый?
– Когда начался вдруг обстрел,
то, может, он и уцелел…
Найди-ка ты лучше другого.
 
 
– Солдат, ты вернулся с войны?
С любимым моим все в порядке?
– Прости, я не видел, что с ним —
все поле застлал белый дым.
Найди-ка ты лучше другого.
 
 
– Солдат, ты вернулся с войны?
Мне надо поехать к любимому.
– Сестра, на зеленой траве
он с пулей лежал в голове.
Найди-ка ты лучше другого.
 
 
– Солдат, ты вернулся с войны?
Я в землю легла бы с любимым.
– От ямы его не осталось следа.
Мы взвод целиком уложили туда.
Найди-ка ты лучше другого.
 
 
– Солдат, ты вернулся с войны!
Ты что-то привез от любимого?
– Да, девочка, прядь уцелевших волос
я срезал с него и на память привез.
Найди-ка ты лучше другого.
 
 
– Солдат, что вернулся с войны!
Я больше не встречусь с любимым.
– Послушай, всю правду скажу тебе я:
когда боль немного утихнет твоя,
возьми-ка меня ты в любимые.
Получше кого-то найди.
Попробуй забыть как-нибудь.
Его уже не вернуть.
Возьми-ка другого в любимые.
 

Soldier, soldier

 
Ты сохранить сумеешь хладнокровье,
когда его теряют все кругом,
уверенность в себе среди злословья
тех, кто тебя же и винит во всем?
Без устали сумеешь ждать годами,
на злобу злобою не отвечать,
не лгать, когда оговорен лжецами,
не важничать, других не поучать?
 
 
Не сделавшись рабом воображенья,
сумеешь мысль от дела отличать?
Сумеешь ли триумф и пораженье,
как двух плутов, равно не привечать?
Сумеешь вынести, когда твое же слово
шут переврет, чтоб обмануть глупцов?
И, если дело жизни рухнет, снова,
кряхтя и горбясь, строить от основ?
 
 
Сумеешь, крупно проиграв в орлянку,
поставив разом все, что есть, на кон,
удаче прежней, бросившей беглянке,
дурного слова не сказать вдогон?
Заставить сможешь сердце, нервы, жилы
тебе служить, когда им вышел срок,
когда внутри все пусто, все постыло,
лишь воли голос: «Ну, еще чуток!»?
 
 
И быть самим собой средь знати пышной?
Достоинство сберечь, когда толпа вокруг?
Всех уважать, но только не излишне,
чтоб ранить не смогли ни враг, ни друг?
Сумеешь времени малейшее движенье
наполнить смыслом средь лихих годин?
Тогда Земля в твоем распоряженье,
и более – ты стал мужчиной, сын!
 

If

 
На закрытый хмель – мотылек,
на раскрытый клевер – пчела,
за цыганскою кровью – цыганская кровь,
куда б тропа ни вела.
 
 
Весь широкий свет обойдет —
эта стезя верна:
через мир, и под миром пройдет,
и назад приведет она.
 
 
Из чумазого табора чужаков
уходим – нас ждет
рассвет на краю миров.
Эй, цыгане, в поход!
 
 
Красноголовый журавль – на луга,
вепрь – на солнечный край болот,
а цыганку к цыгану зов
ветренной крови ведет.
 
 
Рогатый тур – на вершины гор,
змея – в скалистый разлом,
а цыган и цыганка вновь
в дорогу вышли вдвоем.
 
 
Скрещений тайные знаки
вдоль тропы разглядят —
вольным морским путем
мир пройдут и вернутся назад.
 
 
Знак цыганский[5]5
  Цыганский знак – т. н. паттеран (patteran), образуемый двумя скрещенными разнородными предметами (ветви деревьев, стебли, камни) и указывающий направление, в котором ушел цыган.


[Закрыть] на Север ведет: синий
айсберг по морю плывет,
его мачты покрыты броней,
и от брызг – на носу серый лед.
 
 
Знак цыганский на Юг ведет: Южный
Крест над ними взошел
там, где Божья метла – продувные ветра
моря начисто вымели пол.
 
 
Знак цыганский на Запад ведет:
снова солнце уходит на дно
и бездомные джонки скользят,
пока Запад с Востоком не станут одно.
 
 
Знак цыганский ведет на Восток,
в лес Махим[6]6
  Лес Махим – лес на берегу залива Махим в Бомбее, где прошло детство Киплинга.


[Закрыть], где растят тишину
и опаловый берег глядит
на одетую в пурпур волну.
 
 
Сокол – в небо чистое, где ветра.
Олень – на поляны в тени.
Сердце девушки к сердцу мужчины так,
как было в старые дни.
 
 
К сердцу девушки сердце мужчины идет —
в путь, огни у моих шатров!
Мир у наших качается ног,
ждет рассвет на краю миров!
 

The Gipsy Trail

 
Я делал, что должно в жизни мужской
– из памяти выкинуть это пора б.
Но мне не забыть, как звучали за мной
шаги четырех лап.
 
 
Я в путь выходил в непогоду и зной,
пройдя за этапом этап.
И мне говорили: «Я всюду с тобой» —
шаги четырех лап.
 
 
Готовиться нужно к прогулке иной,
где, может, что метр – то ухаб,
и я не услышу уже за спиной
шаги четырех лап.
 

Four-Feet

 
Дряблой Коже Красный Глаз
говорил: «Твой пробил час!
Не сиди, как трус, в норе,
потанцуем на дворе!
 
 
Носом к носу и глаз в глаз.
Дело близится к концу.
Выживет один из нас.
Наг, со смертью потанцуй!
 
 
Наг, бросок твой не догонит!
Вбок прыжок, с уверткой шаг.
Промахнись, смерть в капюшоне!
Распростись с надеждой, Наг!»
 

Rikki-Tikki-Tavi

 
Коршун Чил ночь добыл,
что выпустил нетопырь.
Прячьте свой скот – потеха идет
и разливается вширь.
Доблести знак – мчатся сквозь мрак
коготь и клык вдогон.
В воздухе кличи: доброй добычи
всем, кто блюдет Закон!
 

Night-Song in the Jungle

Ральф Ходжсон
(1871–1962)

 
Время, старый цыган,
хоть путь твой далек,
ты свой караван
задержи на денек.
 
 
Вещицу любую
скует мой кузнец —
лошадке на сбрую
бери бубенец
серебряный, звонкий
и перстень златой,
и песню мальчонки
споют нам с тобой.
И выйдут навстречу
девчонки с цветами.
Не езди, уж вечер!
Побудь еще с нами!
 
 
Вчера – Вавилон,
с утра – въехал в Рим:
весь мир поражен
разбегом твоим.
А завтра к Сен-Полу
привяжешь коня…
 
 
Ох, путь твой тяжелый:
на месте – ни дня,
без удержу чтобы
колеса катили:
тут – город в утробе,
там – город в могиле.
 
 
Время, старый цыган,
хоть путь твой далек,
ты свой караван
задержи на денек.
 

Time, you old gypsy man

Томас Эрнест Хьюм
(1883–1917)

 
Луна над тихим доком
запуталась в канатах мачт,
а то, что кажется действительно далеким,
так это брошенный на пирсе детский мяч.
 

Above the dock

 
Когда-то в экзальтированности скрипок искал экстазы я.
Теперь я знаю – в сверканье золотистых каблучков
вдоль звонкой мостовой
вся теплая душа твоя,
поэзия.
Господь, из неба,
проеденного звездами, мне сделай небольшое одеяло,
чтоб завернулся я в него
и чтоб прилег спокойно и устало.
 

The Embankment

(The fantasia of a fallen gentleman on a cold, bitter night)

 
осенняя ночь пробрала холодом —
я забрел в поле
и румяная луна
свесилась через ограду
как краснорожий фермер
я не стал останавливаться для разговора
только кивнул
и меня окружили погрустневшие звезды
словно белолицые городские дети
 

Autumn

Дэвид Герберт Лоуренс
(1885–1930)

 
Не каждый может похвастаться цветами горечавки
в своем доме в сентябрьский грустный тягучий
праздник Святого Михаила.
Баварские горечавки – высокие, темные,
тьмой затмившие день, как факел,
дымящий синим мраком Плутонова царства —
адский ребристый жесткий стебель
с пламенеющим облачком синей тьмы,
сплющенным в лезвие тяжелым дыханием бледного дня.
 
 
Факел цветка, дымящая синь темноты,
темно-синее пламя Плутона,
из черных светильников подземных чертогов
дымящая темная синь,
излучение синей тьмы, застлавшей
тускло-желтый денек Деметры,
для чего ты поднялся сюда, на свет солнца?
 
 
Дайте мне факел! Позвольте мне взять горечавку!
Пусть зазубренный синий факел цветка
поведет меня вниз по ступеням глубже во тьму,
где сгущается синь вдоль пути Персефоны,
прямо сейчас, в первые заморозки сентября,
в это царство незрячих, где темнота с темнотой
играют свадьбу, а от самой Персефоны
остался один только голос – как невесту,
невидимый мрак обняла чернота рук Плутона,
он снова похитил ее, снова пронзил
своей страстью к полной тьме в блеске факелов,
льющих бездонную темень венчания.
 
 
Дайте цветок с длинным стеблем,
с тремя лепестками темного пламени,
я отправляюсь гостем на пир,
на свадьбу живой темноты.
 

Bavarian gentians

 
Мы встретились с ним у моей
каменной чаши, в которую натекает вода.
Было очень жарко. В пижаме
я пришел за водой.
 
 
С кувшином в руках спустился по ступенькам
в глубокую, приторно пахнущую тень
высокого темного конфетного дерева,
но вынужден был остановиться, остановиться и подождать,
потому что первым пришел он.
 
 
Он появился из темной дыры в земляной стене
и, положив коричнево-желтое расслабленное брюхо
на край каменной чаши, опустил в нее голову.
Вода капала из крана и собиралась на дне
небольшим прозрачным озерцом.
Он отхлебывал воду прямой прорезью рта,
молча пил, наполняя водой свое прямое,
мягкое, как резина, тело.
 
 
Он опередил меня у моей воды,
и мне пришлось ждать.
 
 
Он приподнял голову, как домашняя скотина на водопое,
и, как скотина на водопое,
посмотрел на меня рассеянным взглядом.
Блеснуло на мгновенье его острое раздвоенное жало,
он словно задумался, но потом снова стал пить —
коричнево-землистый, землисто-золотой, пришедший
из пылающих недр земли в жаркий сицилийский июль
под дымящейся Этной.
 
 
То, чему меня учили, сказало:
его надо убить.
Ведь на Сицилии черные змеи безвредны,
а золотые – ядовиты.
 
 
Внутренний голос сказал:
если ты мужчина, возьми палку
и перешиби ему позвоночник,
прикончи его.
 
 
Но, призна́юсь, он очень мне нравился,
мне нравилось, что он пришел к моему водопою, как гость,
и спокойным, довольным уйдет,
не поблагодарив, в пылкие недра земли.
Разве это трусость, что я не убил его?
Разве это испорченность, что я хочу с ним заговорить?
Разве унижает меня чувство,
что своим визитом он оказал мне честь?
 
 
Но голос продолжал звучать:
если ты не трус, ты должен его убить.
Сказать по правде, я струсил, я почти струсил.
Но все равно чувствовал, что он, вышедший
из темных потайных дверей земли, оказал мне честь,
приняв мое гостеприимство.
 
 
Наконец он напился.
Как пьяный, полусонно приподнял голову,
и, словно зазубренная тьма,
снова блеснуло в воздухе черное жало —
будто он облизал губы.
А после огляделся вокруг незрячим, как у бога, взглядом,
медленно отвел голову медленно, так медленно,
точно трижды погруженный в сновидение,
изгибаясь, повлек всю свою медленную длину,
забираясь в пролом земляной ограды.
 
 
И вот когда он уже просунул голову в эту жуткую дыру
и стал медленно в нее заползать, по-змеиному шевеля телом,
ужас охватил меня, ужас и протест против того,
что сейчас он исчезнет в этой ужасной черной дыре,
ведущей прямо во мрак.
 
 
И я, поставив кувшин у ног,
поднял с земли и швырнул увесистый обломок дерева —
с грохотом он упал в каменную чашу.
 
 
Думаю, я его не задел.
Но внезапно оставшаяся снаружи часть
задергалась в недостойной спешке,
и, словно зигзаг молнии, ушел он в черную дыру
меж земляными губами ограды.
А я среди тихого жаркого полдня,
как зачарованный, смотрел ему вслед.
 
 
Я сразу пожалел о своем поступке.
Какой же он мелкий, низкий и пошлый!
Теперь я презирал и себя,
и проклятый внутренний голос.
 
 
И опять почувствовал эту занозу в мыслях,
захотел, чтоб вернулся мой аспид.
 
 
Для меня он снова стал прежним царем
изгнанным, развенчанным в подземном мире.
Но пришла пора опять возложить венец
на одного из государей жизни.
 
 
А я упустил возможность
и придется искупить малодушие.
 

Taormina, 1923

Snake