Текст книги "Свидетель"

Медленно он двинулся вдоль стены – и только тогда понял, где находится. Это была та самая сторона, с окном и зеркалом, в нескольких метрах от улицы. Как он смог заблудиться в трех углах, Димон не очень-то понимал.

Он не стал смотреть на окна еще раз, быстро пересек открытый участок и, прикрыв голову рукой, выломился обратно на улицу. Прошел немного вперед и огляделся.

Он услышал шум, тихий шелест травы, не на ветру, а такой, механический. Пригибаемой ногами травы.

Обернулся, не быстро и не медленно, слишком плавно, потому что очень старался не дернуться.

Но это был Кирюха. Он шел к нему, по его следам, и трава чуть слышно шуршала. Увидев, что Димка обернулся, Кирюха остановился шагах в двадцати и махнул рукой – иди, мол, сюда.

– Что? – спросил Димка.

– Да я решил вылезти. Там не очень уютно.

– А. Извини, что я так долго.

– Иди сюда. Я там кое-что вытащил, пошли посмотришь.

– А что?

– Ну пойдем, посмотришь.

Димка вздохнул и подошел ближе.

Он заметил, что здорово похолодало. От зарослей тянуло каким-то стылым, как будто из самого подвала.

– Пошли, пошли, – нетерпеливо замахал рукой Кирюха, загребая воздух широким округлым жестом. – Пошли, пошли.

Было что-то гипнотическое в мелькании красной полосы на рукаве, в звоне кузнечиков, и Димка шагнул вперед.

Кирюха шел первым, Димка ясно видел его спину и пытался понять, что его смущает. Он, конечно, понимал, что этот налет таинственности был проявлением иногда забавного, а иногда и начинавшего напрягать Кирюхиного юмора, но, поскольку настроения и так не было, начал несколько раздражаться.

Впрочем, у этого ватного кома тягомотины появилась какая-то острая грань. Словно блеснула воткнутая в ком неприметная иголка – может, чуть ржавая, но все еще острая.

Кирюха, чтобы успеть нагнать его, да еще и заглянуть в дом, должен был выскочить из подвала почти сразу же, как Димка ушел. Но он не отрицал, что мог провтыкать в грозу лишних пару минут, время-то он не засекал.

– Кирюх, – позвал Димон – и удивился, насколько одиноко прозвучал его голос. Словно не было тут никого, к кому можно было бы обратиться. – Эй. Эй!

Ему стало не то чтобы страшно, но как-то дурно. Пограничное ощущение, которое может пройти, как и не бывало, а может – он ощущал – кончиться обмороком. Что-то было не так, не так, не так.

– Что? – Спросил Кирюха, не оборачиваясь.

А ну стой, – хотел сказать Димон, но, когда он открыл рот, чтобы произнести первое «а», понял, что челюсть, язык, связки – все ослабло так, что он вряд ли сможет это сделать. Подъязычье наполнилось какой-то холодной, неприятной, как глицерин, слюной, кровь отлила от головы, так что затылок замлел. Ощущение было сродни тому, когда долго лежишь на надувном матрасе на спине, на волнах, а потом пытаешься сесть.

Дурное ощущение.

– Да стой ты, – сказал он все-таки одеревеневшим языком.

Кирюха развернулся к нему. Димка посмотрел прямо на друга и понял.

Кирюха застегнул кофту, спускаясь в погреб, но Димон ведь помнил.

У кофты была красная изнанка. Красная.

А у этой – видневшаяся с другой стороны не до конца застегнутого воротника – синяя. Такая же, как лицевая сторона.

Димон выдохнул и посмотрел человеку в лицо. Он даже не заметил, когда начал пятиться.

– Димон, ты чего? – спросил человек. – Это же я.

Он улыбался как Кирюха, только дольше. Он говорил как Кирюха, только медленнее. Он был одет как Кирюха, только изнанка его спортивной кофты оказалась не того цвета.

Это не с Кирюхой что-то случилось, пока он оставался один в погребе, это был вообще не он.

Затылок и спина заледенели.

– Иди сюда, Димка, – энергично, уверенно сказал человек.

С чуть растерянной усмешкой в конце, как полагалось, с чуть дрогнувшим голосом, как надо бы, но Димка ему не поверил.

– Да, Дим, – шаг ближе. – Да что с тобой?

– Кофта с изнанки красная, – только и сказал Димон. – Где твоя кофта, с изнанки красная?

Человек опустил голову, потянул язычок, наглухо застегиваясь.

– Она всегда такая была, – сказал он. – Тебе показалось.

* * *

…Димка вернулся слишком быстро, Кирюха даже удивился не без испуга, когда тень перекрыла свет.

Он обернулся, привстав, и увидел силуэт, который моментально узнал. Силуэт призывно махнул рукой – дважды, широким жестом.

– Дим?

– Иди сюда, – позвал Димка.

– Ты фонарик принес?

Коробка из-под монпансье или чего там, правда, оказалась пустой, набитой каким-то пеплом; в банках по большинству была невообразимая бурая субстанция, в двух – нечто вроде маринованных помидоров, под ровным белым слоем мути и в непрозрачном рассоле. Бока у них расползлись. Было еще что-то, слоистое, как коктейль, с выпавшим осадком. Кирюха вдруг представил, что будет, если проткнуть крышку, воткнуть гофрированную трубочку и глотнуть, и его спазматически передернуло.

Книги на полке, которых было меньше, чем ему показалось сначала, заплесневели – он прикоснулся раз, понял, отдернул руку и больше не стал их без фонарика трогать.

– Иди сюда, я тебе кое-что интересное покажу! Там, в доме.

– А что там?

Силуэт молча махнул рукой.

Вздохнув и ощущая неясное раздражение, Кирюха начал подниматься. Нога ныла. Он только теперь, запоздало, понял, что поездка ему не очень-то и нравится. Да и по Димке, честно сказать, это тоже было заметно, еще раньше.

Поднимаясь по корявым ступенькам, он подумал о том, что пора бы и выбираться домой. И хрен с этой шелковицей.

Снаружи все как-то изменилось, погода ухудшилась, ветер стал мокрым, и даже сюда к нему примешался мерзкий запах удобрений. Сизая муть застилала небо, отбирая желтый цвет. Явно собирался ливень.

– Так что там? – спросил он, щурясь на желтом предгрозовом свету.

– Пошли покажу.

– Что-то интересное?

– Да, я увидел – и сразу назад, к тебе.

– Хм. Пошли, – сказал Кирюха. – А вообще, видно, пора выбираться к машине, смотри какое небо.

Димка не глядя кивнул. Он уже шагал к дому, и Кирюха двинулся за ним.

* * *

Димка пятился вдоль заросшей улицы. Человек, который выглядел как Кирилл, вроде почти и не шевелился, не гнался за ним, но до него как была пара метров, так и оставалась.

– Дим, да что ты? – все повторял он. – Да это же я!

В ушах шумело, и Димка почему-то понял, что звона кузнечиков и гудения лягушек он давно, давно уже не слышит – нереальный, низкий, завораживающий гул был под стать желтому, дающему дымные глубокие тени свету.

Димка даже подумал, что, может, он ошибся, что кофта кажется синей в таком свете, или что она и правда никогда красной не была – но он знал, что была, помнил ее, брошенную в зале на диване, в лучах солнца, красной стороной вверх. Оттуда Кирюха ее и взял перед поездкой.

Дышать стало тяжело, слюна сделалась вязкой, голова – отвратительно легкой. Казалось, что он сейчас упадет, ноги не держали, словно их выпотрошили, пока он не заметил, и набили соломой.

Этого не могло быть. Не могло быть.

И, главное, он бы ничего не заметил, если б не кофта.

Это почему-то ужасало больше всего.

* * *

Кирюха шел за Димкой, сам чувствуя нетерпение – что там такое он нашел? Чего он вообще полез в дом, направляясь за фонариком, – это был другой вопрос.

Димон же загадочно молчал.

Когда они пересекли двор и приблизились к дому, Кирюхе вдруг показалось, что не загадочно. Показалось на секунду, когда он глянул в сторону и Димон ушел на край поля зрения, что того вообще здесь нет – так, тень упала под ноги. Он вернул взгляд. Знакомая спина, лохматый затылок.

Но отчего-то в этом молчании его начинала брать оторопь. Голоса кузнечиков и лягушек слились в один какой-то гул, да, впрочем, и голосами-то они никогда не были – животный шум. Свет казался нереальным, словно на мир – или на отдельно взятое Бунёво – поставили фильтры.

– Дим, ну что там? Скажи.

– Идем, – полушепотом, не оборачиваясь, ответил Димка, махнув рукой, как пловец в зеленом море травы.

Что-то было не так в этом, но что? Кирюха нахмурился и вслед за другом ступил на крыльцо.

* * *

Почему-то возникла мысль про мультитул. Что, как, зачем, что он им собирался делать, он не знал. Но пятился в ту сторону, ко двору с вываленным наружу забором, где на бетоне, в пакете, лежала Кирюхина барсетка с инструментом.

Он был в шаге от того, чтобы бежать со всех ног, и в миге от того, чтобы закричать во весь голос.

* * *

Высокая крапива и отцветшие одуванчики росли сквозь ступени. Димка поднялся на веранду, грязную, заваленную какими-то растоптанными газетами, и протиснулся в почерневшую от времени, заклинившую дверь. Кирюха сунулся было за ним, сделал шаг внутрь.

И замер.

Не потому что стены были закопчены, что на неразобранной печи была завешена шторка, из-под которой свешивался грязный рукав. Не потому что в доме было совсем уж темно, не потому что из-под комода, стоящего прямо на середине комнаты, натекла какая-то вроде лужа на засыпанный глиной гнилой пол.

Не потому что отсвечивало из соседней комнаты едва видной полоской то зеркало.

И не потому, что посреди помещения чернильным провалом открывался люк в подпол и Димон направлялся именно к нему.

А потому что на крыльце крапива не была ни примята, ни сломана, как и трава во дворе.

Кирюха остановился. Ему вдруг резко не понравилось происходящее. Стало жарко в этом сыром и затхлом доме и очень захотелось обратно, хоть на этот неприятный желтый свет.

– Дим, – сипло позвал он и удивился, что сам себя не слышит. – Дим!..

Тот остановился.

– А ты как вошел? – спросил Кирюха так же сипло.

Вздохнув, друг медленно обернулся, и Кирюха вдруг побоялся посмотреть ему в лицо. Сцепил зубы, рывком вдохнул затхлый воздух и посмотрел.

Лицо как лицо, белеет в темноте, только тени неверные, глубокие, черные, как провал в подпол.

– Ты как вошел, говорю? Ты ж не шел через дверь.

– А я в окно залез, там, где зеркало, – негромко, размеренно сказал Димон. – Да ты подойди посмотри.

– Да на что! – Кирюха не выдержал, и голос его дрогнул. – Дим, пошли наружу, мне здесь не нравится.

Димон молча, плавно, призывно махнул рукой.

Кирюха сделал шаг назад.

– Ты чего? Это же я, – с улыбкой сказал Димон. Улыбка в темноте получилась неприятной.

* * *

– Иди сюда, – сказал человек. – Куда ты? Не убегай, иди сюда!

Он начал тихо посмеиваться.

Ужасно, ужасно было то, что настоящий Кирюха мог в это время оставаться там, в погребе, во дворе проклятого дома, потому что это был не настоящий Кирюха. Не его сводный двоюродный брат.

Всхлипнув, Димон шарахнулся в сторону и рванул к оставленным вещам. Подыгрывать ситуации, притворяясь, что она адекватна, он больше не мог.

* * *

Кирилл, обдирая плечо и пачкая футболку, вытиснулся наружу из жуткого дома, и Димон шагнул за ним.

Кирилл быстро отошел от двери, затравленно огляделся. Его тошнило, что-то было совсем не так, было плохо.

Что-то произошло, пока он был в погребе.

Димонова бледная рука легла на черно-зеленую дверь. Ногти казались бескровными.

– Помоги, – сказал вдруг Димон. – Дай руку, у меня нога застряла.

Голос был ровный, спокойный.

Знакомый.

Но каким-то чувством Кирюха ощущал, что за дверью не его друг и почти родственник.

Он был очень похож, но не был настоящим. А настоящий находился где-то еще.

– Кто ты? – едва слышно спросил Кирилл, пересилив себя.

Он провел черту, высказав это вслух. Согласился с той реальностью, где был кто-то похожий на Димона в брошенном, почему-то сыром доме в пустом вымершем селе.

– Это же я, – сказал Димон.

Его глаз поблескивал в темноте, но зрачок не расширялся и не сужался, когда сквозь мельтешение листьев осины на него падали остатки желтого света.

Кирилл перемахнул перила веранды, спрыгнул прямо в репейник и побежал огромными прыжками. Горячий ужас летел за ним по пятам, обжигая кожу и легкие.

* * *

Димон добежал до столба и упал, зацепившись о плющ. Ударил локоть. Выхватил барсетку из пакета, со стоном рывком встал на ноги и обернулся.

Человек не бежал, он шел к нему, проводя ладонью по самым верхушкам травы, но близко.

Димка шарахнулся в сторону, пытаясь вернуться на улицу, но человек оттеснял его, загонял. Димон отступил во двор и нырнул в сад. И снова побежал, пригибаясь.

Насколько он знал, в барсетке еще валялся запасной ключ от багажника. А в багажнике была лопата.

* * *

Кирилл бежал, не понимая, где он. В какой-то страшный миг ему показалось, что он опять бежит к дому, и сердце зашлось неровно. Стало больно, он остановился, уперев руки в колени. Мрак накрыл село, затхлый, неприятный воздух гудел. Такой же затхлый, как в том погребе, будто Кирилл еще не вышел оттуда.

Сквозь отчаяние он чувствовал только одно – желание увидеть впереди спину Димона, настоящего Димона, догнать его и показать назад.

Чтоб он тоже увидел и понял.

Увидел того, кто гнался сейчас за ним.

– Подожди, куда ты? – Смешок. – Это же я!

* * *

Ветки летели в глаза, били по лицу, корни подворачивались под ноги. Ужас скрутил внутренности, тошнило где-то в груди и горле.

Димон пролетел через сад, перемахнул упавшую ветку вяза, взбежал на какую-то утопшую в земле пристройку, крытую хрупким гремящим шифером.

Обернулся.

Вроде никого.

«Что за наваждение», – подумал он. Низкое небо распластало свое брюхо над Бунёвым, было темно странной темнотой солнечного затмения, серый морок поглотил желтый цвет. Воздух вокруг гудел, тоскливо, тревожно и непрестанно. Димон не знал, что это за звук, в нем ничего не было больше от звона кузнечиков и пения лягушек. Да и было ли с самого начала? Могло ли что-то жить в этом проклятом месте? Могло ли что-то выдерживать это?

– Эй, иди сюда!

Сердце остановилось.

– Иди сюда! – Смешок сквозь гудение. – Это же я!

Синяя с красно-белым кофта. Вот он.

Человек стоял на улице, там, куда Димка только что смотрел. Постоял секунду и пошел к нему, мерно, как механизм, и спокойно, будто ничего не происходило.

Димон закричал в голос и спрыгнул с пристройки в сорную траву. Он снова побежал.

* * *

– Димон! – Кирилл кричал, срывая голос до хрипа. Он пробирался вдоль какого-то просевшего сарая, ведя ладонью по шершавой глиняной стене. Силы кончались, он никогда не умел бегать. – Димоооооон!

Внезапно сарай кончился, рука ушла в кусты, и Кирилл упал. Потянул руку. Поднимаясь, понял, что вывалился в тесный двор, где в тени огромного вяза и трава почти не росла. За заросшим забором, с проломом в три доски, он увидел улицу и поспешил туда.

Голос все звал, не прекращался ни на минуту. Слился с этим гулом.

Пробегая через двор, Кирилл увидел в траве пень-плаху, такой, на котором рубили курам головы. В растрескавшейся от десятков смертельных ударов, вычищенной дождями до чистого серого цвета поверхности не торчал, конечно, топор, но в щель был косо воткнут длинный ржавый нож без рукояти.

Кирилл, задержавшись на секунду, вытащил его, схватившись за основание через рукав.

– Ну куда ты? Это же я! Иди сюда! Это я, куда ты?

Смешок.

* * *

Димон бежал напрямик, понимая, что выскочит где-то между машиной и лесополосой, за садом крайнего дома. Голос, похожий на голос Кирюхи, звал его, иногда по имени. Сознание странно туманилось, его бил озноб, а лицо горело, как при сильном жаре. Он не хотел и не мог думать, чтó будет, когда то, похожее на Кирюху, настигнет его. Он перестал уже думать об этом как о человеке. Здесь давно не было людей. Было что-то другое.

Ему хотелось добраться до машины и ощутить в руках черенок лопаты. И тогда пусть подходит. Если оно может причинить вред, значит, и ему можно. Значит, и ему.

Он однажды тонул, и сейчас чувствовал то же самое. Страх и угасающую надежду, затопляемую тоской.

Лихорадочно озираясь, он видел то там, то здесь белый промельк полос, мрачно-красный, все еще зовущий взмах манжеты, смутно бледнеющее лицо.

Он расстегнул барсетку, высыпал все под ноги, заставив себя остановиться на пять секунд. Схватил блеснувший старый ключ и мультитул, разогнулся и опять побежал.

На ходу, подорвав ноготь, вытащил нож.

* * *

Кирилл выбежал на улицу и обернулся. То, похожее на Димона, шло за ним вплотную. Взгляд был неподвижен, а рот продолжал звать.

Кирилл с криком ударил ножом воздух. Никого. Сбоку мелькнуло, он обернулся и ткнул ножом туда.

– Ну чего ты? – сказал стоявший в шаге Димон. – Это же я.

Кирилл побежал.

* * *

Димка видел его то там, то здесь. Эта тварь появлялась и исчезала, а он кричал, матерился, плакал и отмахивался коротким лезвием.

Потом он вылетел на улицу, Пустую, мрачную, застывшую улицу, словно залитую серым стеклом. Увидел машину, и его аж током прошило.

Сейчас он возьмет лопату. И тогда уже пойдет навстречу этой твари, что бы оно ни было. Кирюху он тут не бросит.

Сцепив зубы, он поспешил дальше по улице.

* * *

Кирилл пробежал по зарослям, вдоль какой-то канавы позади дворов, потом снова вылетел на просвет и увидел машину. Совсем близко, за балкой. Он нырнул в овраг и в несколько шагов взлетел на склон.

Где Димон, думал он, ну где же Димон? Он знал, что его почти брат не будет расспрашивать, что да как, если Кирилл крикнет ему: поехали, поехали скорее отсюда!

Он запрыгнет в машину, не требуя объяснений.

– Иди сюда-а… – несся ему вслед голос. – Это я-ааа! – А может, не вслед, может спереди. Или со всех сторон.

– У меня есть кое-что для тебя!

Он вылетел на холм и увидел это. Темную фигуру, похожую на Димона. Низко зарычал и сжал нож.

Он собирался поговорить с этим, чем бы оно ни было.

* * *

Димон был уже у самой машины, когда что-то заставило его обернуться.

– Ну иди сюда, – сказало то, что походило на Кирюху.

Взгляд его был неподвижен, лицо белело в густом воздухе. Кофта оставалась наглухо застегнутой.

Димон закричал и бросился на тварь, сжигаемый ненавистью. Ужас никуда не ушел, он подхлестывал его, но теперь была еще и ярость.

Фигура, похожая на Кирилла, рванулась к нему, занося ржавый нож, которого у настоящего Кирилла точно не было. Димон поздно заметил его.

Лезвие с хрустом вошло ему в бок, слева в ребра, но он уже наносил удары, бил, бил, бил это в шею и лицо, выпуская горячую темную кровь. Рука работала, как пружина, он уже не мог остановить ее. Сквозь боль, потеряв способность дышать, он понимал, что повредил это. Левой он держал тварь за ворот. Змейка, расползаясь все шире, обнажала бледную грязную шею.

И красную изнанку кофты.

Он бы закричал, если бы мог, но только заплакал, задыхаясь, глядя в безумно жестокое небо, словно не веря, что это могло произойти.

* * *

Кирилл вдруг понял. И успел отвести взгляд в сторону, прежде чем Димон догадался бы, что он понял. Пусть брат думает, что убил чудовище. Кирилл не хотел ничем огорчать его. Колени подогнулись, он упал на спину, выпустив рукоять. И темнота дня затопила его глаза вместе с кровью. Только кровь осталась стоять в глазницах, а темнота хлынула в разум, заполняя его, и это было последнее, что он осознал, это было уже навсегда.

Поперек, так и не выпустив мультитул из руки, упал Димон. Кровь стекала на траву. Димон еще какую-то минуту дышал, потом затих.

Прилетела откуда-то кукушка. Села на столбе. Посмотрела вниз, помолчала и взлетела, уронив рябое перо. Потянул и совсем затих ветер. Пошел дождь, сначала тихий, а потом ливень.

Александра Романенко
Донья Роса

Зима всегда заканчивалась бурей.

Последнюю грозу августа в народе прозвали «Донья Роса». Когда дни становились теплее и солнце поворачивало на весну, вдруг в одночасье затягивалось небо, поднимался тревожный ветер, ломались ветви деревьев и властно стелился по изломанным тротуарам дождь, похожий на снежную поземку. «Донья Роса» обрушивалась всегда внезапно, всегда заставала врасплох – но в народе считали, что, лишь когда она отбушует свое, зима наконец начнет отступать.

В первую очередь весна приходила в заросший сад университетской больницы. Густой и неприбранный, он напоминал скорее парк. Цветочные кусты в нем расцветали разом, как по команде, а деревья росли друг к другу так близко, что во время грозы их ветки переплетались и с силой стучали в закрытые окна. Больница пользовалась доброй славой. Во-первых, когда-то ее основала община английских эмигрантов, и по старой памяти все до сих пор считали, что здесь лучше всего готовят студентов и работают лучшие врачи. Во-вторых, было удобно добираться сюда из пригородов – рядом находились Окружная дорога и станция электричек, – поэтому в приемном отделении можно было встретить как жителей дальних трущоб, так и упоенных собственной важностью горожан.

А в-третьих, люди приходили сюда надеяться. По преданию, школу медсестер здесь благословляла сама Флоренс Найтингейл, и легенда гласила, что в Университетской больнице помогают всем – даже тем, кому уже везде отказали. Обычным делом было прийти в больничный сад и увидеть людей, в молчаливой надежде склонивших головы перед небольшой фигурой Флоренс Найтингейл, стоявшей у входа. Первая сестра милосердия в мире, она стала символом сострадания и заботы. Отчаявшиеся несли к ней безнадежные желания и просьбы, которых больше некому было исполнить.

Сейчас, кроме легенд и названия, ничего английского в больнице уже не осталось. Расположенная в стороне от центра, недалеко от автострады, она давно уже жила жизнью обыкновенной городской больницы с ее ежедневными маленькими победами, заботами и суетой.

Школа сестер милосердия теперь была частью государственного университета. Попасть сюда считалось большой удачей. Распределение по больницам проходило в результате жеребьевки, но каждый втайне мечтал учиться «в школе у Флоренс». Преподавали здесь практикующие медсестры, сюда было удобно ездить. В городе бытовала легенда о том, что благодаря легенде упоминание Университетской больницы в резюме автоматически обеспечивало хорошие перспективы после выпуска. А еще школа очень гордилась оснащением симуляционного кабинета.

В небольшой комнате, смежной с лекционной аудиторией, можно было найти абсолютно все. Всевозможные учебные плакаты соседствовали с моделями органов, а в стеллажах по стенам хранился самый разный врачебный инвентарь. Большая резиновая рука по имени Оливер занимала почетное место на столе в середине, и по ней текла почти настоящая кровь из спрятанного под столешницей пакета, что до полусмерти пугало первокурсников, впервые попавших в пластмассовую вену. Больница щедро делилась со школой ампулами и шприцами, которые можно было опробовать на модели силиконовых ягодиц, вмонтированной в стену.

Но главной гордостью школы были два тренировочных манекена. Таких действительно нигде не было; точно исполненные до последней детали, они были идеальны для отработки врачебных манипуляций. Мужчину звали Пепито, женщину – Суси.

Никто не мог вспомнить, когда именно они появились и кто впервые дал им эти странные, несовременные имена. Преподаватели, каждый из которых сам учился на чудо-куклах, всегда обращались с манекенами почтительно и ревностно берегли от шаловливых рук начинающих.

Помощь кукол действительно была бесценна, особенно после того, как из симуляционного кабинета практика перемещалась в настоящие палаты. Только здесь студенты понимали, как удобно было, оказывается, тренировать постановку дренажей на неподвижном, истыканном со всех сторон пластмассовом теле мужчины, как просто отрабатывать уколы на силиконовых вставках женщины. Женщина – по кукольным меркам – вообще была красоткой: у нее были длинные ноги, стройные руки, полные губы, выразительные глаза и полный набор отверстий, без близкого знакомства с которыми невозможна ни одна будущая медсестра.

Школьники, приходящие на экскурсию, обычно глумливо хихикали, показывая пальцами на то, что принято скрывать. Но взрослым, даже молодым, отчего-то не хотелось шутить и веселиться, когда они входили в симуляционный кабинет. Стоило взглянуть на кукол внимательнее, и веселый запал пропадал – слишком сильно эти точно выполненные манекены напоминали людей. Не хотелось думать, почему на пластмассовом лице мужчины застыла гримаса страдания, отчего в стеклянных глазах женщины, с которых можно было снять ресницы, чтобы отработать гигиену век, до сих пор проглядывал ужас.

* * *

Их привезли в одной машине, Суси и Пепито, темной зимней ночью, когда Донья Роса, налетевшая, как всегда, внезапно, только-только начинала бушевать в больничном саду.

По правилам перевозка двух пострадавших обязательно производилась на двух скорых, но Суси так кричала, так вцепилась в Пепито, что даже замурованные в строгие инструкции парамедики не набрались духу разделить жертв неожиданной автокатастрофы. «Мы всегда вместе, – объясняла Суси фельдшерам, пока в тесном пространстве машины они доставали непонятные пластмасски и передавали друг другу какие-то ампулы. – Я без него не могу, понимаете? Мы всегда только вдвоем».

Друзья называли их добрыми гномами – Суси и Пепито, неразлучных еще со школы.

Конечно, в чем-то они были баловнями судьбы. Они и сами понимали, что многие вполне небезосновательно им завидуют. Оба из дружных, благополучных семей, оба с хватким, быстрым умом, оба талантливы, добры, красивы. Им повезло с родителями, с друзьями, с возможностями. Им повезло с детством, радужно-веселым, не омраченным ни экономическим кризисом начала века, ни семейными разочарованиями. Повезло с радостной юностью, наполненной открытиями, а не конфликтами. Повезло с уверенной молодостью, ставшей прочным фундаментом для приятной осознанной жизни. И друг с другом им тоже повезло. На праздновании своего пятнадцатилетия Суси впервые согласилась потанцевать с Пепито, и с тех пор они не расставались.

Они были красивой, счастливой парой, эти двое. Стоило им вдвоем появиться в компании, как за столом не стихал веселый смех. Успешно продравшись сквозь университетские годы, оба с удовольствием развивались в выбранной профессии, не удручаясь наступлением понедельников, как многие их товарищи. Пепито был инженером химической промышленности, Суси быстро повысили до начальницы большого отдела крупной финансовой компании. Число их друзей увеличивалось год от года. Университеты, работы, вечерние группы хобби множили и множили записанные номера телефонов, и обоим было приятно, что каждая рабочая неделя у них расписана с утра до самого вечера.

Но все же больше всего Суси и Пепито любили выходные – субботу и воскресенье, а если по случаю какого-нибудь праздника прибавлялся еще и свободный понедельник, то и вовсе замечательно. В выходные они вдвоем, всегда такие активные, с удивительным удовольствием оставались дома. У них была небольшая, но солнечная квартира с просторным балконом, и они увлеченно занимались обустройством этого дома и с радостью ощущали его своим. Годы шли, и они не могли не видеть, что мироздание на редкость дружественно к ним – и сильнее всего наслаждались этим здесь, в своем маленьком мире. Почти с детства они были знакомы и знали друг о друге больше, чем, может быть, даже хотели. Добрые веселые гномы, идеальные образы которых видели окружающие, дома превращались в обычных людей. Кому нужно было знать, что Суси по-мужицки храпит и может потратить на постельное белье всю зарплату или что Пепито рассказывает по кругу одни и те же анекдоты и иногда – о ужас! – сморкается в банное полотенце? В их маленьком домашнем мире существовал собственный кодекс правил, и в круговерти насыщенной жизни чудесным обыкновением было закрывать на два замка входную дверь и понимать, что сегодня наконец-то пятница.

Мартин давно приглашал к себе на новоселье в пригород, но компаниям взрослых найти общий день для встречи всегда непросто – после всех попыток совпасть графиками общий сбор назначили на четверг. Суси с Пепито ехать ужасно не хотелось. Они завели собаку, веселого Оливера, и его приходилось брать с собой, чтобы не оставлять одного. Пришлось отменить бассейн и перенести планы на пятницу, да и встать предстояло ни свет ни заря, чтобы успеть с утра на работу. Но Мартин очень звал, а он был их любимым другом из школы. По опыту Пепито и Суси знали, что без присутствия «добрых гномов» посиделки получатся вовсе не такими веселыми – друзья очень ценили их умение создать безыскусное дружеское веселье из ничего. А им и самим нравилось это ощущение, когда люди улыбались просто оттого, что видели их рядом. Можно вернуться и в ночь, решили они, в четверг дорога всегда свободна. Завтра пятница, и они как раз успеют отдохнуть – да и ехать предстояло не так и далеко, всего пара десятков километров за Окружную дорогу…

Скорая очень быстро добралась до Университетской больницы; не было потеряно ни минуты. Суси в ужасе наблюдала, как в тело Пепито вонзаются десятки игл, как в него вставляют какие-то трубки. Его рука, только что легко управляющая знакомым рулем, безвольно свешивалась с узкой каталки. Казалось, это была единственная часть его тела, в которую не воткнули какой-то страшный медицинский предмет, и, когда становилось невмоготу смотреть на безучастное лицо и на все мешки и провода, вдруг окружившие Пепито, Суси все глядела на эту руку, сосредотачивалась на знакомой фенечке на запястье, на давней зажившей ссадине, на крупных, неровно подстриженных темных ногтях…

«Как это – туда нельзя?!» – восклицала Суси, когда в приемном покое вместо того, чтобы успокаивать и помогать, ей начали только объяснять какие-то страшные вещи и в итоге вообще вздумали разлучить с Пепито. «Не может быть. Должен быть хоть какой-то способ. Я оденусь в стерильный костюм. Я искупаюсь в антисептике. Мы же должны быть вместе, вы не понимаете? Мы с ним всегда только вдвоем».

На исходе была зима, и темные ветви деревьев сердито стучали в окна, пока ее насильно оттаскивали от дверей, за которыми скрывали Пепито. Было безумием, что ее сразу же оттолкнули, увели в сторону и не слушали ее объяснений, а только выспрашивали какие-то глупые подробности. Разве могло быть важно, какого цвета был грузовик, неожиданно выскочивший на встречку на пустой дороге, или сколько времени она сама была без сознания, прежде чем пришла в себя и увидела Пепито, который не отвечал на ее зов. Ей говорили что-то про множественные травмы, про принятые реанимационные меры, уколы и дренажи, про операцию, которую делали сейчас Пепито и на которую ей нельзя. Суси с каждой минутой понимала все меньше слов, что произносили вокруг, и постепенно перестала отвечать. Было важно только то, что Пепито увезли, а ее к нему не пускают; она бросалась искать дверь, за которой он скрылся, и не понимала, почему не помнит, где находится. Порыв ветра склонил дерево почти до земли, и в темном окне неожиданно проглянул силуэт Флоренс Найтингейл; бесстрастная, как все медики, ее статуя стояла во дворе больницы. Суси вспомнила, как многие верили в добрый дух, помогавший в этом месте тем, кто потерял надежду. «Мы должны быть вместе, – взмолилась она, пронзая взглядом небольшую холодную статую. – Пожалуйста. Я сделаю все что угодно. Отдам все что угодно. Но мы с Пепито должны быть вместе. Мы с ним всегда только вдвоем».