Текст книги "Светлые века. Путешествие в мир средневековой науки"

Трудно даже представить себе, каким откровением стали для средневековых ученых работы Аристотеля. В его трудах они отыскали ответы на все вопросы, которые перед собой ставили, – и на множество других, которыми даже не задавались. Дело было не только в широте его исследований – от расположения языка в пасти крокодила до фундаментальных вопросов познания, но в том, как он аналитически препарировал процесс размышления, приводящий к верному ответу[175]175
  Язык крокодила описан в трактате «О частях животных» II.17 (660b); познанию и принципам научного доказательства больше всего внимания уделено в труде «Вторая аналитика».


[Закрыть]. Средневековые ученые так благоговели перед его достижениями, что не осмеливались даже называть имя Аристотеля. Они звали его просто Философ.

Конечно, читать Аристотеля – нелегкое занятие. Средневековые натурфилософы привыкли к «Тимею», написанному учителем Аристотеля Платоном. Первая половина этого блестящего описания космоса, созданного демиургом, была переведена на латынь в IV веке, и переводчик снабдил текст подробным комментарием[176]176
  Calcidius, On Plato's Timaeus, tr. J. Magee (Cambridge, MA, 2016). Сделанная в XII веке копия перевода Халкидия (Bodl. MS Digby 23, ff. 3r-54v) хранилась в аббатстве Озни неподалеку от Оксфорда; сейчас она есть в интернете: http://bit.ly/Digby23.


[Закрыть]. Хотя в «Тимее» Платон не следовал легкой диалогической форме изложения, свойственной другим его трудам, это все же увлекательное чтение, где за легендой о гибели Атлантиды следуют размышления о таких предметах, как четыре стихии (огонь, воздух, вода и земля), природа времени, связь тела и души и принцип работы глаза. Труды Аристотеля были и обширнее, и туманнее. Во-первых, в отличие от диалогов Платона, это были не книги, специально написанные и отредактированные для публикации, но скорее конспекты лекций. Во-вторых, понимание усложнял перевод. Древнегреческие тексты многое теряли в процессе перевода на латынь с арабского, а иногда и с испанского. К тому же многие переводчики, не исключая и Герарда Кремонского, предпочитали переводить слово за словом, и из-под их пера выходил текст, про который – хотя он и точно следовал оригиналу – вряд ли можно было сказать, что он написан на удобочитаемой классической латыни.

Если студенты, которые часто поступали на факультет свободных искусств в нежном – 14 лет – возрасте, боялись даже подступиться к полкам с непостижимыми аристотелевскими текстами, они могли выбрать путь полегче. Как и у сегодняшних первокурсников, у них были учебники, сжато излагавшие идеи великих философов в доступном для понимания виде. Самые удачные пособия становились бестселлерами. Даже когда учебная программа факультета свободных искусств была полностью перестроена под влиянием идей Аристотеля, и «три философии»: натуральная, моральная философии и более фундаментальная метафизика – нашли свое место в ряду традиционных дисциплин тривия и квадривия, профессора использовали эти учебники в качестве основы для своих лекционных курсов[177]177
  J.A. Weisheipl, 'Curriculum of the Faculty of Arts at Oxford in the Early Fourteenth Century,' Mediaeval Studies 26 (1964): 143–185.


[Закрыть].

Итак, прежде чем погрузиться в аристотелевскую «Физику», «Метеорологику», трактаты «О небе», «О возникновении и уничтожении», «О душе», «О частях животных» или в труды объемом поменьше, посвященные психологии, дыханию или старению (все это требовалось изучить в рамках курса натурфилософии), студенты начинали свои штудии с двух введений в астрономию и космологию: «О сфере» (De Sphera) и «Компута» (науки о составлении календарей). На изучение каждого из этих трактатов в оксфордском расписании выделялось по восемь дней. «Компут» включал в себя все календарные расчеты, которые мы испробовали в предыдущей главе. Книга известна в разных вариантах: она обновлялась по мере развития науки о космических циклах. Книг с названием «О сфере» тоже было немало, но одна из них намного опережала остальные как по ясности изложения, так и по популярности. Написал ее примерно в 1230 году Иоанн Сакробоско.

Больше нам об Иоанне ничего не известно. Через 40 лет после его смерти Роберт Английский, с которым мы уже знакомы благодаря его записям о новейших изобретениях часовых мастеров, написал расширенный комментарий к «Трактату о сфере» Сакробоско для студентов университета Монпелье, где преподавал. Во введении Роберт утверждает, что Сакробоско – англичанин, как и он сам, но ничем свое заявление не подтверждает. Странствующий антикварий Джон Лиланд (который в 1530-х годах, во время одной из своих исследовательских экспедиций, заглянул в Сент-Олбанс и оставил нам последнее из описаний знаменитых часов – вскоре они были уничтожены) пытался привязать имя Сакро-боско («священный лес») к местности. Не отыскав в Англии места с таким названием (хотя таковые имелись в Северной Ирландии и на юго-западе Шотландии), Лиланд решил связать имя Сакробоско с названием йоркширского города Галифакса – довольно безосновательно, поскольку «галифакс» значит «святой волос». Мы не знаем, где Сакробоско родился, но знаем, где он похоронен: в Университетской церкви Парижа. Его надгробие украшено астролябией[178]178
  Robertus Anglicus, Commentary (1271) on the Sphere, Lectio I, in L. Thorndike, ed., The Sphere of Sacrobosco and Its Commentators (Chicago, 1949), 143; O. Pedersen, 'In Quest of Sacrobosco,' Journal for the History of Astronomy 16 (1985): 175–220.


[Закрыть]. Очевидно, к моменту смерти он был маститым профессором Парижского университета. Сакробоско написал краткое введение в «алгорисм», опираясь на «Арифметику» Боэция, а его «Компут» был основным учебником по составлению календарей. Но лучшая его работа – это, безусловно, «Трактат о сфере», который дошел до наших дней в сотнях средневековых рукописей. Студенты-монахи, поступавшие в университет, будучи старше и образованнее прочих первокурсников, часто освобождались от изучения вводного курса свободных искусств[179]179
  Greatrex, 'From Cathedral Cloister to Gloucester College', 55.


[Закрыть]. Но очевидно, что каноники и монахи вроде Джона Вествика в любом случае старательно изучали этот подробный учебник для начинающих, поскольку трактат часто встречается в монастырских манускриптах (он есть и в рукописи из Мертонского монастыря, в которую мы заглядывали в предыдущей главе).

В превосходном в своей простоте и ясности тексте, четыре главы которого как раз уместились бы в одну из глав этой книги, Сакробоско излагает основы средневекового представления о Вселенной[180]180
  Ed. and tr. L. Thorndike, Sphere of Sacrobosco (см. прим. 23).


[Закрыть]. Он опирается на самый широкий круг источников, но чаще всего на труды Птолемея и аль-Фергани – еще одного аббасидского астронома, которого переводил Герард Кремонский, – однако цитирует и античных поэтов, например Овидия и Вергилия. Сакробоско начинает с евклидовой геометрии, дает определение сфере, а затем описывает сферы небесные и земные. Талантливый педагог, он постепенно повышает уровень сложности, рассказывая о движении звезд и планет, объясняя, как длина дня и видимость звезд зависят от времени года и места наблюдения и отчего случаются затмения.

Студенты и профессора запоем читали «Трактат о сфере» Сакробоско еще сотни лет после того, как сам он сошел в могилу. В обшитых дубовыми панелями аудиториях Оксфорда лекторы старательно прорабатывали лаконичный учебник Сакробоско, подробно растолковывая его своим очарованным движением сфер ученикам (рис. 3.2). Некоторые даже превращали свои лекции в расширенные письменные комментарии к основному тексту, так что нам довольно хорошо известно, какие предметы охватывал курс. Давайте ненадолго притворимся средневековыми студентами и изучим одну из глав «Трактата о сфере», из которой мы узнаем, как Сакробоско объяснял шарообразность Земли.

Рис. 3.2. Фронтиспис «Ручного компута», учебника, написанного Чарльзом Кирфотом из Оксфорда в 1519–1520 годах. Обратите внимание на оборудование класса: там имеются механические и солнечные часы, армиллярная сфера и астролябия. Со времен Джона Вествика одеяния изменились, но учебная программа осталась примерно такой же

Сегодня чуть ли не все уверены, будто средневековые ученые считали Землю плоской, но это миф, придуманный в XIX столетии. Он так широко разошелся благодаря опубликованной в 1828 году книге Вашингтона Ирвинга, которую я бы великодушно назвал «воображаемой» историей: «История жизни и путешествий Христофора Колумба». Ирвинг изображает своего героя «гением-одиночкой», который утверждает, что, отправившись на запад, сможет доплыть до Индии, и сталкивается с яростным противодействием невежественных церковников, подвизавшихся при испанском дворе[181]181
  W. Irving, A History of the Life and Voyages of Christopher Columbus, vol. 1 (New York, 1828), 73–78; J. B. Russell, Inventing the Flat Earth: Columbus and Modern Historians (New York, 1991).


[Закрыть]. Измышления Ирвинга с радостью подхватили антиклерикальные авторы, сделав их символом глобального конфликта науки с религией, в ходе которого выступавшая на стороне науки горстка смельчаков боролась против удушающей власти Церкви[182]182
  A.D. White, A History of the Warfare of Science with Theology in Christendom (New York, 1896), 1: 89–109.


[Закрыть]. Но конфликта в таком примитивном виде никогда не существовало. На самом деле представления Колумба о географии основывались на работе современника Джона Вествика, парижского профессора, а позже и кардинала Пьера д'Альи, который многое позаимствовал у Сакробоско[183]183
  Thorndike, Sphere of Sacrobosco (см. прим. 23), 38–40; Grant (ed.), Source Book in Medieval Science (прим. 19), 630–639.


[Закрыть].

Сакробоско пишет, что небосвод – это огромная сфера, а планеты расположены на сферах поменьше, которые вложены одна в другую (подобно русской матрешке). Кроме сфер семи планет, к которым, как вы помните, относили и Луну с Солнцем, были еще две внешние сферы: сфера «неподвижных звезд» и «перводвигатель», запускающий суточное вращение небес. Ближайшая к Земле планетная сфера с самым коротким периодом обращения – это сфера Луны. Следуя аристотелевской «Метеорологике», Сакробоско помещает внутрь лунной сферы четыре сферы элементов: огня, воздуха, воды и, наконец, в центре всего сущего, самого тяжелого элемента – земли (рис. 3.3).

Рис. 3.3. Небесная и земная сферы, от перводвигателя (primum mobile) до сферы воздуха (spera aeris), воды (aqua) и земли (terra). Сакробоско, «Компут» (объединенный в этой рукописи с его же «Трактатом о сфере»)

В доказательство шарообразности Земли Сакробоско приводит факт, что на западе и на востоке звезды восходят в разные часы, а затмения случаются в разное время. А если вы отправитесь на юг или на север, добавляет он, то увидите другие звезды. Если бы Земля была плоской, объясняет Сакробоско, для любого наблюдателя звезды восходили бы в одно и то же время независимо от того, где он находится. Земля только кажется плоской, пишет он, «благодаря ее огромному размеру». Но по сравнению с небосводом она, должно быть, бесконечно мала, потому что над горизонтом видна ровно половина неба и звезд. Море, как и земля, тоже, должно быть, закругляется, потому что впередсмотрящий на корабельной мачте видит дальше, чем тот, кто стоит на палубе. Сакробоско логично предположил, что подобно тому, как вода образует бусины росы на листьях, так и моря «естественным образом стремятся принять округлую форму». У Аристотеля был еще один аргумент, который Сакробоско не использовал: когда бы мы ни наблюдали затмение Луны, тень Земли, в которую она погружается, всегда круглая[184]184
  Sacrobosco, The Sphere (см. прим. 23), ch. 1, 83; Aristotle, On the Heavens, II.14 (297b).


[Закрыть].

Следующий вывод для превосходного геометра, каким был Сакробоско, очевиден: если Земля – это сфера, мы легко можем вычислить ее размер. Самая ранняя приблизительная оценка размера Земли приводилась в трактате Аристотеля «О небе», написанном в IV веке до н. э. Философ замечает, что «те математики, которые берутся вычислять величину [земной] окружности, говорят, что она составляет около четырехсот тысяч [стадиев]»[185]185
  Аристотель. О небе / Пер. А. В. Лебедева // Аристотель. Сочинения. Т. 3. – М., 1981.


[Закрыть][186]186
  Aristotle, On the Heavens, II.14 (298a), tr. J. Barnes, The Complete Works of Aristotle (Princeton, 1984), 1: 489.


[Закрыть]. Аристотель упоминает длину окружности Земли исключительно в доказательство того, что Земля круглая – иначе у нее вовсе не было бы никакой окружности – и что она мала относительно звезд. Стадий – это длина стадиона (нынешние журналисты тоже измеряют площади в футбольных полях), но она может варьироваться от 1/8 до 1/10 мили. Таким образом, Аристотель считал, что длина окружности Земли составляет от 40 000 до 50 000 миль. Истинная длина окружности нашей планеты примерно 25 000 миль [40 030 км. – Прим. ред.], так что данные Аристотеля в целом соответствовали порядку величин, хотя точными их не назовешь.

Аристотеля вообще мало интересовали цифры – областью его исследований были причинно-следственные связи и поиски ответов на вопросы «как» и «почему». Поэтому неудивительно, что он не поведал нам, каким образом «те математики» пришли к такому заключению. Вместо него это сделал греческий философ по имени Эратосфен, живший на 100 лет позже. Сакробоско, объясняя в свойственной ему сжатой манере, как любой студент может провести такие же измерения ясной звездной ночью, цитирует Эратосфена в доказательство верности своей собственной оценки в 252 000 стадиев.

252 000 стадиев – это очень близко к истине. Откуда взялось такое число? Это не результат точного измерения, но вывод из цепи обоснованных предположений – греческим астрономам этого было достаточно. Эратосфен отметил, что в старом египетском городе Сиене, на среднем течении Нила, Солнце в полдень в день летнего солнцестояния находится точно над головой. Другими словами, Сиена расположена на тропике Рака. А вот в Александрии в тот же самый день и час Солнце отклоняется от вертикали. Если, глядя в небо в Сиене, он представлял себе вертикал – огромный круг, который проходит через зенит, пересекает южный горизонт, проходит через точку, расположенную с другой стороны земного шара прямо под наблюдателем, появляется из-за северного горизонта и возвращается к точке зенита, – то мог подметить, что в Александрии Солнце отклоняется от идеальной вертикали на угол, равный 1/50 этого огромного круга. Земля – это шар, а следовательно, расстояние от Сиены до Александрии должно быть равно 1/50 длины окружности Земли. Здесь Эратосфен допускает, что Александрия, где разливающийся Нил впадает в Средиземное море, находится строго на север от Сиены. Он принимает расстояние между двумя городами равным 5000 стадиев. Если 1/50 окружности Земли равна 5000 стадиев, следовательно, вся окружность должна составлять примерно 250 000 стадиев[187]187
  Публичное наблюдение, выполненное Эратосфеном в день солнцестояния в Александрии, описано Плинием Старшим (имени Эратосфена он не называл): Natural History II.75, tr. H. Rackham (Cambridge, MA, 1967), 1: 316–317; Cleomedes, De motu circulari corporum caelestium, in T. L. Heath, ed., Greek Astronomy (Cambridge, 1932), 109–112. Согласно другим сообщениям, публичное наблюдение имело место где-то между Сиеной и Мероэ, и не в день солнцестояния, а в день равноденствия.


[Закрыть]. Последующие поколения астрономов для удобства решили считать, что длина окружности Земли равна 252 000 стадиев – просто потому, что 252 000 легко делится на 60 и 360. Учитывая все вышеизложенное, Сакробоско мог сказать, что на каждый градус окружности Земли приходится расстояние, равное 252 000/360 = 700 стадиев. (Несколько меньшую – и уступающую в точности – оценку в 500 стадиев давали Птолемей и аль-Фергани, и именно за нее ухватился Колумб, обосновывая возможность достичь Индии западным путем[188]188
  Ptolemy, Geographia 1.7.1, ed. K. Müller (Paris, 1883), 1: 17; Columbus, прим. на полях в Imago Mundi of Pierre d'Ailly, printed in Cristóbal Colón, Textos y documentos completos, ed. C. Varela (Madrid, 1997), 10–11; G. E. Nunn, The Geographical Conceptions of Columbus (New York, 1924), 1–2, 9–10.


[Закрыть].)

Ни Эратосфен, ни Сакробоско не видели необходимости подтверждать свои вычисления измерениями. Цифры Эратосфена – 1/50 доля круга (угловое расстояние Солнца от зенита в Александрии) и 5000 стадиев до Сиены – со всей очевидностью просто удобные для вычислений круглые числа. Он совершенно точно не нанимал никого, чтобы измерить расстояние шаг за шагом, как рассказывается в далеких от истины версиях этой истории[189]189
  Carl Sagan, Cosmos (London, 1981), 14–15.


[Закрыть]. Его довод, подхваченный Сакробоско, заключался лишь в том, что Землю в принципе можно измерить – если знать о ее шарообразности и владеть базовыми геометрическими приемами.

Тем не менее та же шарообразность, которая сделала возможной удачную догадку о размерах Земли, ставила перед учеными новую проблему. Если и земля, и вода формируют сферы, если земля – самый тяжелый элемент и ее естественное место – внутри сферы водной (рис. 3.3), то почему же Земля не покрыта водой? Почему же, вопрошали студенты в безопасности своих оксфордских классов на удалении в 60 миль от моря, мы еще не утонули? Вопрос основывался на неверном понимании аристотелевской космологии, и у Философа было наготове несколько ответов. Самый простой звучал так: из того, что естественное место Земли – под водой, еще не следует, что она находится под ней все время и целиком. Потоки воды с гор увлекают за собой камешки, со временем прорезая ущелья, но, чтобы унести в море всю гору, времени потребуется намного больше. В любом случае считалось, что горы и сами содержат воду: без нее они превратились бы в пыль и рассыпались, как это происходит с высохшей грязью. Даже если – как предположил Аристотель – Вселенная существует вечно, бесконечного времени не хватило бы, чтобы развести элементы по разным сферам, потому что они постоянно превращаются друг в друга[190]190
  Aristotle, Physics, IV.1 (208b); On the Heavens, II.14 (297b), I.10–II.1 (279b-284a); On Generation and Corruption, II.10 (337a); Meteorology I.3 (339b-340a). Жан Буридан развил идею Аристотеля о постоянных изменениях в теорию динамического равновесия между морем и сушей: J. Kaye, A History of Balance, 1250–1375: The Emergence of a New Model of Equilibrium and Its Impact on Thought (Cambridge, 2014), 445–448.


[Закрыть].

Ответ Сакробоско был еще проще: да какая разница! Вот здесь нам нужно осознать одно важное отличие средневекового деления знания на учебные дисциплины, которое может показаться нам таким же странным, как наше разделение музыки и математики показалось бы странным средневековому ученому. Для них астрономия и космология были совершенно разными науками. Астрономия как часть квадривия была наукой количественной и математической: она изучала движение и положение небесных тел. Космология же была частью натурфилософии и отвечала на вопросы качественные: скорее «что» и «как», чем «когда» и «где». Поэтому перед астрономами вопрос о сферах первичных элементов даже не стоял. Их наука была прежде всего инструментальной: если в силу шарообразности Земли Полярная звезда располагается в 40° над горизонтом в Толедо и в 52° в Оксфорде, кого волнует какая-то вода? Критиковать Сакробоско, который не дает обстоятельного ответа на этот вопрос, то же самое, что ругать иллюстратора учебника анатомии за то, что он не пририсовывает телам шляпы или маникюр.

Для Сакробоско астрономия была инструментальной наукой в буквальном смысле слова. Его «Трактат о сфере» повествовал не только о сферах, составляющих небеса. В первую очередь он была посвящен медным сферам, которые использовались для моделирования небесных: этот своего рода каркас небесного глобуса называли армиллярной сферой[191]191
  K.A. Vogel, 'Sphaera terrae – das mittelalterliche Bild der Erde und die kosmographische Revolution' (PhD Thesis, University of Göttingen, 1995), 154.


[Закрыть]. Учитывая, что Сакробоско был больше озабочен тем, как при помощи этой подвижной модели объяснить студентам работу вселенского механизма, чем философскими выводами аристотелевской космологии, неудивительно, что он отказывался думать о сфере водной.

Не сказать, чтобы Сакробоско полностью игнорировал этот вопрос, но он действительно ограничился слабым аргументом, будто «твердая земля блокирует течение воды, чтобы защитить все живое». Некоторые из его читателей поняли это так, будто сфера воды смещена и не окружает Землю полностью, оставляя ее макушку сухой. Когда эти читатели рисовали сферы, они изображали сферу воды со смещенным центром, так чтобы земля касалась сферы воздуха (см. рис. 3.3, где «земля» касается «сферы воздуха»). Предположение, что земля одним боком торчит из воды, влекло за собой очевидный вывод, касающийся обитаемости прочих частей Земли, особенно в Южном полушарии. Другие читатели рассматривали альтернативные вероятности. Наш старый друг Роберт Английский коснулся этого вопроса в тщательно структурированном курсе из 15 подробных лекций на основе «Трактата о сфере», который он читал своим прилежным студентам в Монпелье. Он предположил, что божественная воля или же астрологическое влияние какой-нибудь звезды могли частично высушить Землю. Кроме того, он указывал, что земля могла впитать воду. Поздние философы развили эту идею и предположили, что вес Земли распределен неравномерно: ее центр тяжести остается в центре Вселенной, а вот геометрический центр смещен[192]192
  Sacrobosco, The Sphere (см. прим. 23), ch. 1, 78–79; Robertus Anglicus, Commentary (1271) on the Sphere, II, in Thorndike, Sphere of Sacrobosco (см. прим. 23), 150, 205; D. Wootton, The Invention of Science: A New History of the Scientific Revolution (London, 2015), 110–137.


[Закрыть].

Было и другое объяснение: как писал Аристотель в трактате «О возникновении и уничтожении», элементы постоянно превращаются друг в друга. В результате сферы земли и воды слились и перемешались[193]193
  Aristotle, On Generation and Corruption, II.10 (337a). Комментарий (ок. 1230) приписывается Майклу Скоту, III, in Thorndike, Sphere of Sacrobosco (см. прим. 23), 277; Robert Grosseteste, De Sphera, ch. 4, in Moti, virtù e motori celesti nella cosmologia di Roberto Grossatesta, ed. C. Panti (Florence, 2001), 290.


[Закрыть]. Аристотель не объяснял, как вода может превратиться в землю, хотя, как мы увидим далее, некоторые из влиятельных средневековых мыслителей пытались решить эту загадку.

Как бы то ни было, это удобное объяснение; оно работало, даже если принять, что земля и вода были сотворены как отдельные сферы: процесс непрерывного превращения все равно мог их перемешать. К тому же оно абсолютно не противоречило библейскому повествованию о творении, в котором Господь в третий день отделил сушу от моря[194]194
  Aristotle, On the Heavens, II.14 (297b); Genesis 1: 9–10.


[Закрыть].

К сожалению, один из доводов Аристотеля не стыковался с библейской историей творения: Философ верил, что Вселенная существовала вечно. Однако христианские философы привыкли иметь дело с теориями, противоречащими постулатам веры, задолго до того, как открыли для себя Аристотеля. Отцы Церкви сравнивали языческую философию с египетскими золотом и серебром, которые сыны Израилевы унесли с собой, уходя из рабства: может, сокровища и запятнаны связью с фараонами, но ценности их это не умаляет. Даже спорные и противоречивые доктрины, говорили они, могут содержать крупицы полезного знания. Блаженный Августин в начале V века прибег к такому же сравнению. Он предостерегал против погони за знаниями из одной только гордыни, но признавал, что подходы и наработки языческих естественных наук могут послужить богословию. Он же подчеркивал, что, если христиане станут манипулировать Писанием, обосновывая им абсурдные представления о природе, это дискредитирует святую веру[195]195
  Исход 12: 35–36; Origen, Letter to Gregory; M. Pereira, 'From the Spoils of Egypt: An Analysis of Origen's Letter to Gregory', in Origeniana Decima: Origen as Writer, ed. S. Kaczmarek and H. Pietras, (Leuven, 2011), 221–48. Augustine, On Christian Doctrine II.40.60; D. C. Lindberg, 'The Medieval Church Encounters the Classical Tradition: Saint Augustine, Roger Bacon, and the Handmaiden Metaphor,' in When Science & Christianity Meet, ed. Lindberg and R. L. Numbers (Chicago, 2003), 7–32.


[Закрыть].

Используя метафору, подобную той, что пришла на ум его североафриканскому современнику Марциану Капелле, представившему свободные искусства в виде подружек невесты, Августин предложил считать языческие науки служанками религии. Науки подчинены религии, но при этом необходимы ей – и наделены значительной автономией. Итальянский поэт Данте, описывая в своей «Божественной комедии» путешествие из Ада в Рай, признает, что философы-нехристиане вряд ли могут попасть в рай, но при этом помещает их в лучшем из оставшихся мест – на зеленых лугах Чистилища:

 
На зеленеющей финифти трав
Предстали взорам доблестные тени,
И я ликую сердцем, их видав.
…
Потом, взглянув на невысокий склон,
Я увидал: учитель тех, кто знает,
Семьей мудролюбивой окружен.
К нему Сократ всех ближе восседает
И с ним Платон; весь сонм всеведца чтит;
Здесь тот, кто мир случайным полагает…
…
Там – геометр Эвклид, там – Птолемей,
Там – Гиппократ, Гален и Авиценна,
Аверроис, толковник новых дней.
Я всех назвать не в силах поименно;
Мне нужно быстро молвить обо всем,
И часто речь моя несовершенна[196]196
  Перевод М. Лозинского.


[Закрыть].
 

Выше всех, ближе всех к Раю сидит человек, которого Данте называет «учителем тех, кто знает». Он не произносит его имени, да это и не нужно. Отсылки к Аристотелю в «Божественной комедии» встречаются намного чаще любых других, за исключением самой Библии. Языческая наука Аристотеля явно не представляла угрозы богословию.

Однако в XIII веке церковные власти столкнулись с чем-то для них непривычным. Дело было не только в том, что широта тем, поднятых в свежепереведенных сочинениях Аристотеля, а также сила оказанного ими воздействия не шли ни в какое сравнение с прежними знаниями, а скорее в том, что всю структуру учебной программы нужно было привести в соответствие с ними. Да и подоспели эти переводы в неудобный момент. Епископов все больше волновала растущая независимость университетов. Клирики опасались, что автономия, за которую бились магистры и студенты, ограничит власть Церкви диктовать, каким образом должно освещать вопросы веры в классных комнатах. Властям всегда есть дело до того, чему и как учат подрастающее поколение, но в эпоху беспрецедентных системных изменений у церковных властей появилась действительно серьезная причина для беспокойства. Университеты были новыми и потенциально опасными заведениями.

Вдобавок непростые времена настали и в самой Церкви. Начиная с реформ 1050-х и 1080-х годов, в результате которых она обрела независимость от светских властителей, а духовенство укрепилось в роли нравственного авторитета, папы поощряли простых людей вести активную религиозную жизнь. Их призыв был услышан. Паломничество росло как на дрожжах, от нечистоплотных священников отворачивалась паства, а тысячи христиан готовы были умереть за веру в Крестовых походах. Но массовые движения плохо поддаются контролю. Папа сочувствовал людям, недовольным быстро меняющимися социальными условиями (особенно в растущих городах), и одобрял стремление вести более простую жизнь. Но результат не всегда оправдывал его ожидания. В XII веке по всей Европе множились религиозные движения. Зачастую они не имели жесткой организации; к тому же отличить святых от болтунов было порой непросто. Отказ от мирской суеты и приверженность апостольской жизни, воспетая Франциском Ассизским, – это была, конечно, дерзость, но дерзость еще приемлемая. А вот отрицание авторитета Церкви и ее монополии на толкование Писания, на чем настаивало вальденсианство, представляло реальную угрозу. Катары же дошли до чистой ереси, утверждая, что мир и христианская Церковь – творение Сатаны.

В такой напряженной ситуации разумно было с опаской встречать новые книги, знакомившие паству с неведомыми доселе способами познания мира. В 1209 году папа лично одобрил деятельность первой небольшой группы бродячих проповедников-францисканцев. И в том же году он начал Альбигойский крестовый поход против еретиков-катаров, живших в Южной Франции. На следующий год архиепископ Санса, к чьей епархии принадлежал и Париж, запретил магистрам читать натурфилософские книги Аристотеля[197]197
  H. Denifle and E. Chatelaine, eds., Chartularium Universitatis Parisiensis (Paris, 1889), 1: 70.


[Закрыть]. Пять лет спустя запрет был подтвержден папским легатом.

Большого эффекта это не возымело. Во-первых, запрет 1215 года касался только факультета искусств. Студенты богословского факультета могли свободно изучать аристотелевскую натурфилософию – так же как и любой человек, читающий Аристотеля частным образом. Многие магистры негласно игнорировали этот запрет, а в некоторых университетах, в частности в Оксфорде, он и вовсе не имел силы[198]198
  G. Leff, 'The Trivium and the Three Philosophies,' in The University in Europe, Vol. I, ed. Ridder-Symoens (прим. 13): 307–336, at 319–322.


[Закрыть].

Ученые мужи знали свое дело и прекрасно понимали, что труды Аристотеля слишком ценны, чтобы от них отказываться. К тому же, если сочинение не еретическое, его можно использовать в качестве оружия против еретиков – как и францисканцев, к которым Церковь тоже поначалу отнеслась с подозрением. Стройное, убедительное объяснение природы, представленное Аристотелем, могло бы помочь Церкви перетянуть колеблющихся на свою сторону. В 1216 году, через год после второго запрета, папа римский учредил новый миссионерский орден, чьей основной задачей стала борьба с ересью. Доминиканцы, получившие имя в честь своего испанского основателя, вошли в число самых горячих поклонников и последователей аристотелевской научной теории в средневековых университетах.

В 1228 году новый папа Григорий IX продлил действие запрета, распространявшегося на парижских магистров. Однако изучение трудов Аристотеля всячески поощрялось в университете, который был на следующий год основан в Тулузе. Тулузский университет учредили в рамках Парижского мирного договора, положившего конец Альбигойскому крестовому походу, а для борьбы с альбигойской ересью папа был готов использовать все доступное ему «египетское золото».

В Чистый четверг 1229 года папа Григорий IX подписывал Парижский договор, а Парижский университет бастовал. Конфликт между студентами и гражданскими властями обострился. Пьяные студенты разгромили таверну. Будучи клириками, они подлежали церковному суду, но горожане требовали, чтобы их наказала королева-регент, Бланка Кастильская. Жестокая городская стража убила нескольких студентов, Церковь вмешиваться отказалась, и профессора присоединились к протесту. Это была международная новость: брат Матвей Парижский в далеком Сент-Олбансе записал все события в деталях и обвинил Бланку в «женской импульсивности и горячности возбужденного ума». Король Генрих III Английский обнародовал открытое письмо, приглашая профессоров и студентов продолжить занятия под его защитой. Многие действительно оставили Париж и отправились учиться в другие места, в том числе в Оксфорд, Кембридж и новый университет в Тулузе[199]199
  F. Duncalf and A. C. Krey, Parallel Source Problems in Medieval History (New York, 1912), 137–174; Matthew Paris, Chronica Majora, ed. H. Luard (London, 1880), 3:166–69; N. Gorochov, 'The Great Dispersion of the University of Paris and the Rise of European Universities (1229–1231)', CIAN-Revista de Historia de las Universidades 21 (2018): 99–119.


[Закрыть]. Не всем в Англии понравился наплыв иностранцев: местные студенты были недовольны ростом арендной платы: оксфордские арендодатели приготовились погреть руки на парижанах. Не оценили англичане и новой, более жесткой университетской дисциплины, введенной королем Генрихом в ответ на беспорядки, в которых винили новоприбывших. Как бы то ни было, Оксфорд только выиграл от вливания свежей крови – студентов, магистров, их книг и идей[200]200
  C.H. Lawrence, 'The University in State and Church,' in The University of Oxford, Vol. I, ed. Catto (прим. 3): 97–150, at 126–127, 139.


[Закрыть].

Парижская забастовка продлилась два года – пока Григорий IX не уступил требованиям магистров. Он взял университет под свою личную защиту, гарантировал ему право бастовать и в будущем, а также позволил не прекращать занятия во время летних каникул (которые были сокращены до одного месяца). Но вот что было важнее всего: несмотря на то что Григорий настаивал на запрещении книг по натурфилософии до тех пор, пока из них не будут вымараны все теологические ошибки, он пообещал, что продлевать запрет не станет. Скорее всего тогда же, в 1231 году, Сакробоско и написал свой «Трактат о сфере», где цитировал Аристотеля, не опасаясь последствий[201]201
  Parens scientiarum Parisius', in Chartularium (прим. 41), 1:136–9; I. P. Wei, Intellectual Culture in Medieval Paris: Theologians and the University, c. 1100–1330 (Cambridge, 2012), 109; Pedersen, 'In Quest of Sacrobosco' (см. прим. 23), 192.


[Закрыть].

К середине века все эти перипетии забылись. В 1255 году факультет свободных искусств утвердил новый учебный план, включавший в себя все известные труды Аристотеля. Студенты с интересом читали их, часто вместе с пояснениями Мухаммада ибн Рушда (Аверроэса), философа, жившего в конце XII века в Испании. Но между постулатами натурфилософии и основными догмами богословия по-прежнему существовали удручающие противоречия. Однако парижские профессора без опаски обсуждали идеи Аристотеля и Аверроэса и делали смелые заявления о могуществе философии, навлекая тем самым на себя неприятности.

Факультет свободных искусств задумывался как школа первой ступени. Преподаватели работали там буквально пару лет, а потом переводились на высшие факультеты, например на богословский. Но со временем факультет искусств трансформировался в философский (в первую очередь под влиянием идей Аристотеля), и некоторые преподаватели были уже не против провести тут всю свою профессиональную жизнь. Они писали трактаты, пытаясь разрешить непростые проблемы, поставленные в сочинениях Аристотеля. Эти так называемые quaestiones («вопросы») повторяли структуру диспутов, которые первоначально велись на факультете богословия, а позже распространились и на другие факультеты, превратившись в обычный учебный прием. Первые такие тексты представляли собой отчеты о дискуссиях, следовавших установленному формату: аргумент, контраргумент и затем окончательное решение, вынесенное магистром. Теперь же магистры все чаще редактировали свои записи для публикаций. Это позволяло им излагать радикальные теории под предлогом изучения различных вариантов интерпретации заданных текстов с последующим разрешением противоречий между ними. Но это же вело к тому, что наука развивалась в узких рамках схоластической логики.

Теологи с сомнением наблюдали за происходящим. Они видели, как самые амбициозные магистры искусств выходили за рамки своих компетенций и углублялись в проблемы богословия, обсуждая, например, животрепещущий вопрос о возможности обрести универсальное знание – знание о вещах в целом, опираясь на ограниченный человеческий опыт познания конкретных вещей. Проблема может показаться надуманной философской абстракцией, но если ее игнорировать, как тогда обосновать научные теории, описывающие общие закономерности природных процессов? Как, например, вы можете утверждать что-то о деревьях в целом, если видели только ограниченное и, возможно, нерепрезентативное количество деревьев? В своем комментарии к аристотелевскому трактату «О душе» Аверроэс писал, что все человеческие существа, должно быть, наделены неким общим разумом – именно он позволяет нам апеллировать к универсальному знанию. Теория надличностного интеллекта влекла за собой те же сомнительные следствия в том, что касается отдельных человеческих душ, как и идея, что мир существует вечно.