Текст книги "Возможная жизнь"

Утром Джеффри отправился на квартиру близ Уимпол-стрит, чтобы познакомиться с «французскими ребятами». Ими оказались англичанка, преподавательница брук-гринской школы, и ее муж-инженер, откликнувшийся на переданный 18 июня по Би-Би-Си призыв генерала де Голля к сопротивлению. Связавшись, как тот и просил, с генералом, инженер решил затем, что примет участие в боевых действиях раньше, если вступит в новые британские части.

Супруги сидели рядышком и расспрашивали Джеффри о его жизни. Он не знал, стоит ли, доходя до английского слова, произносить его по-французски или лучше сохранить верность английскому, чтобы подчеркнуть галльское звучание остальной фразы. «Je suis né près d’Andover»[3]3
  Я родился близ Андовера (фр.).


[Закрыть], – сообщил он, и получилось, что место его рождения – какой-то «Дандовер». О Пыхтеле Хилле вообще лучше бы не упоминать. Да и как будет по-французски «пыхтела»? «Souffleur»[4]4
  Свистун (фр.).


[Закрыть]? По смутным ощущениям Джеффри, у этого слова имелся какой-то малоприличный смысловой оттенок. Собственно, и Хилла, «Холма», стало быть, «Colline», следует избегать, решил он, однако осмелился под конец рассказа слегка подшутить над своим полком, «qui s’appelle les „Mousquetaires“, bien que nous soyons – heureusement – plus quetrois!»[5]5
  …который называется «Мушкетеры», но нас там, к счастью, больше, чем трое! (фр.).


[Закрыть].

Ни один из супругов не улыбнулся. «Может, использование литературной метафоры выдает во мне иностранца? – подумал Джеффри. – Но обратит ли на это внимание французский крестьянин?» Между тем беседа приняла более спокойный оборот: его мать, Лимож, фарфоровая фабрика, капитуляция Франции, величие ее народа. Джеффри никогда не считал свое владение разговорным французским чем-то из ряда вон выходящим – во всяком случае, не больше, чем умение ездить на велосипеде или выбивать мяч за пределы поля; он просто впитал этот язык дома. Ни у кого из преподавателей к устной речи Джеффри претензий никогда не было, хотя ему часто пеняли за несданные вовремя сочинения. Тем не менее женщина казалась недовольной. Может, с произношением что-то не так? – гадал Джеффри. Не перенял ли он у матери, сам того не ведая, какой-нибудь французский эквивалент грубоватого корнуолльского выговора?

Впрочем, муж ее, слушая Джеффри, энергично кивал и, похоже, понимал – и разделял – его нетерпеливое желание оказаться в гуще событий. Супруги крепко пожали ему руку и направили по коридору к мистеру Грину, а тот отвел его в маленький соседний кабинет, где сидел мужчина в штатском, лысый и с трубкой; он тоже крепко пожал Джеффри руку и указал на кресло.

– Доктор Сэмюэлс, – сказал мистер Грин. – Это Тальбот.

Сэмюэлс заглянул в лежавший на его столе список имен, кивнул. Мистер Грин вышел.

– С чего вы решили, что справитесь с такой работой? – резко осведомился Сэмюэлс.

– Пока что мне о ней почти ничего не рассказывали. Но я говорю по-французски. Я физически здоров. И очень хочу принести пользу.

– Как по-вашему, могли бы вы убить человека?

– Человека?

– Ни за что? Голыми руками?

– Ну. Если бы меня этому обучили. И если бы это было необходимо.

– Что значит «необходимо»?

– В порядке самозащиты. Или защиты кого-то другого.

– А в интересах страны?

– Я. пожалуй, да.

Смотревший в окно Сэмюэлс повернулся вместе с креслом, чтобы взглянуть Джеффри в глаза.

– Теперь займемся словесными ассоциациями. Я произношу слово, а вы в ответ говорите первое, какое придет в голову, не задумываясь. Самое первое.

– Хорошо, – Джеффри облизал губы. Это все равно что защищать калитку от Альфа Гоувера.

– Отец.

– Исповедник.

– Мать.

– Настоятельница.

– Мальчик.

– С-пальчик.

– Дитя.

– Природы.

– Вы не могли бы делать короткие паузы перед?..

– Вы вроде сказали, что этого нельзя.

– Сказал, но вы просто завершаете словесные клише. А мне нужно знать, какую картину или чувство пробуждает в вас слово.

– Ладно.

– Еврей.

– Избранники. Библия.

– Только одно слово. Франция.

– Очертания на карте.

– Попробуем еще раз. Одно слово. Франция.

– Луара.

– Утрата.

– Смерть.

– Победа.

– Крикет.

– Секс.

– Похоть.

– Думаю, довольно. У вас есть девушка?

– Нет. Я же в армии. Мы женщин почти не видим.

– А до войны?

– В школе, где я преподавал, женщин не было. Только прислуга, но их набирали из приюта для душевнобольных. В университете я приглашал девушек-землячек на балы нашего колледжа.

– Вы с кем-нибудь из них спали?

– Нет. Нет, это были девушки другого сорта.

– Сильное ли у вас либидо?

– Не знаю. Смотря что считать нормой. Девушки мне вообще-то нравятся.

– У вас возникали когда-либо гомосексуальные чувства? Например, в армии?

Джеффри, вспомнив потных «мушкетеров», подавил смешок.

– Там тоже люди другого сорта.

Доктор Сэмюэлс откинулся в кресле.

– Попав за границу, вы можете увидеть такое, чего не видели никогда. То, чего никто из нас не видел. Мы не знаем. Вы могли бы назвать себя устойчивым человеком?

– Да, думаю, мог бы.

– Когда вы в последний раз плакали?

Джеффри надолго задумался, потом покачал головой.

– Не помню. Наверное, лет в девять, в десять.

– Вы не испытываете дискомфорта наедине с собой? Есть у вас внутренние ресурсы? Мысленные?

– Надеюсь, что есть.

– Вы единственный ребенок в семье?

– Да.

Сэмюэлс встал.

– Беседа окончена. У меня больше нет вопросов.

– Господи, Тальбот, ты должен пристроить меня к этим французским делам, – сказал Трембат, выслушав тем же вечером рассказ Джеффри.

– Посмотрю, может, и получится. Правда, твой французский, сколько помню, не так уж хорош.

– Тебе-то откуда знать? Мы же учились на разных курсах.

– У нас была пара общих занятий по разговорной практике со старой мадам, как ее, – когда ваш преподаватель заболел, помнишь?

– Смутно, – ответил Трембат. И погладил усы – он отпустил их с тех пор, как получил офицерское звание. – Может, дашь мне пару уроков, а? Ну, чтобы освежить мой французский. Мне отчаянно хочется делом заняться. Я свихнусь, если просижу в этой дыре еще немного.

Впрочем, до приказа о назначении Джеффри у них остался единственный вечер, который они посвятили пластинкам Шарля Трене.

– Выучить французский проще всего, подражая кому-нибудь, – сказал Джеффри. – Как будто ты играешь на сцене. Я всегда стараюсь изобразить моего деда, garagiste[6]6
  Владельца автомастерской, автопроката (фр.).


[Закрыть]из Клермона. Замечательный был старый чудак.

– Вот оно, – сказал Трембат, – то самое. Произнося garagiste и Clermont, ты глотаешь r. У тебя кадык аж под верхнюю пуговицу уползает. Но, однако же, не забывай, Тальбот, я не имел удовольствия знать твоего деда.

– Ладно, тогда представь себе, что ты – Шарль Трене.

Когда с оформлением документов было покончено, Джеффри вернулся в Лондон. Он испытывал смутное желание попрощаться с «мушкетерами», но уже в поезде признался себе, что на его сентиментальную преданность полк взаимностью не отвечал. Возможно, думал Джеффри, настанет день, когда «мушкетерам» повезет, их отправят в Северную Африку, – и какое крещение огнем получат они там, в песках Туниса? Даже сомневаться нечего, будут сидеть в резерве, охраняя армейское снаряжение в каком-нибудь алжирском порту.

При последнем собеседовании к мистеру Грину присоединился человек по фамилии Доулиш, понравившийся Джеффри куда меньше. Грин вполне мог быть прогрессивным управляющим какой-нибудь семейной компании; а от этого Доулиша исходило что-то лживое и жестокое. Он словно явился из какой-то другой, давней секретной службы: в его глазах читался многолетний опыт холодного расчета. Джеффри легко представил себе, как Доулиш, ни на миг не задумавшись, отрекается от попавшего в беду агента: «Тальбот? Никогда о таком не слышал».

– Психиатр дал вам великолепную характеристику, – говорил Грин. – Высший балл. Небольшая неприятность, которая приключилась с вами в Норфолке, для нас значения не имеет. Я бы даже назвал ее вашим преимуществом. В нашем деле образцовые пехотинцы ни к чему. Многие наши рекруты – и вовсе иностранцы. Большинство – из штатских. Нам требуются люди неприкаянные, не нашедшие себе места в обычной жизни. Понимаете?

Джеффри всегда полагал, что сильнее всего в нем развито качество прямо противоположное: способность потихоньку приспосабливаться к чему угодно. Но, чувствуя, как Доулиш сверлит его взглядом сквозь очки в роговой оправе, решил, что лучше промолчать.

– К подготовке приступите немедленно, – сообщил мистер Грин. – Учебные курсы резидентов возле Брокенхерста, в Нью-Форесте. Там и будете жить. Вот проездные документы.

По пути в Саутгемптон Джеффри заглянул к родителям и с удивлением увидел, что мать подстригает жасмин, разросшийся у дома. Прежде она терпеть не могла возиться с садом, считая это английской причудой, и с неодобрением наблюдала за сражениями мужа с газонокосилкой. Во Франции трава росла сама по себе.

Отец Джеффри в обеденный перерыв приходил домой, и семья обедала за столом в саду. Миссис Тальбот приготовила молодые кабачки из собственного огорода и подала к ним вчерашний рис. Получилось на удивление вкусно, хоть отец и ворчал, что не следует есть «тыковки», пока те не созрели.

– А в полковой столовой прилично кормят? – спросил он.

– Вполне. Кухня – гордость полка. – Джеффри опустил на стол стакан с пивом. – Мне нужно вам кое-что сказать. Я перехожу в другие войска.

– Надеюсь, не в авиацию, – сказал отец и взглянул в небо. – Нет, они, конечно, дьявольские храбрецы и прочее, но…

– …больше нескольких недель не живут, – закончила мать.

– Нет, не волнуйтесь. Это войска нерегулярные.

– Диверсанты? – спросил отец.

– Не совсем. В подробности я вдаваться не могу. Но скоро я отправлюсь во Францию.

– О, саботаж! – догадался отец.

– А куда во Францию? – оживилась мать.

– Пока не знаю.

– Я бы тоже хотела поехать. Je voudrais bien voir[7]7
  Хотелось бы поглядеть (фр.).


[Закрыть].

Миссис Тальбот вздохнула и откинулась на спинку кресла. Где-то еле слышно гудел одномоторный самолет, возможно, «Спитфайр», подумал Джеффри. Учебный полет, надо полагать, стартовал с одного из травянистых аэродромов Суссекса. Даже странно: эти самолетики, что ежедневно сражаются с люфтваффе, защищая цивилизацию, издают такой странно мирный звук – словно жужжание далекой пчелы в жаркий послеполуденный час.

С мгновение трое обитателей маленького семейного дома вглядывались друг в дружку, и Джеффри показалось, что время остановилось, что все летние дни его детства вместились в этот миг: медленные дни, когда солнце пылало на кирпичах деревенской богадельни, на ее клумбах огненных георгинов и желтофиолей, за которыми ухаживали старики в шерстяных кофтах; на вспененной воде под мостом у церкви – воде, в которую он, упав на береговую траву, окунал ладони, чтобы охладить их, и плескал ею себе на лицо; на дороге, по которой он, возвращаясь из школы домой, проезжал на велосипеде мимо домиков сельской больницы и видел, как в дремотное послеполуденное время из ее открытых дверей, откуда чуть слышно доносились звуки радио, выкатывают на травку пациентов в креслах-каталках.

И вот шасси «Лизандера» коснулось земли Франции – ночью настолько темной, что любой состоявший на секретной службе офицер оперативного планирования лучшего и пожелать не смог бы. Маленький самолет прошел ниже зоны действия береговых немецких радаров и летел, не набирая высоты, еще полчаса, прежде чем Джеффри почувствовал, как колеса коснулись травяного поля. Самолет резко остановился, так что Джеффри отбросило назад на спинку кресла.

– Благодарю вас, леди и джентльмены, – сказал пилот, услышав, как пассажиры расстегивают кресельные ремни. – Мы приземлились в пункте назначения. Пожалуйста, не забудьте ваш багаж.

Джеффри и еще один агент, женщина, выбросили сумки на траву и спустились по приставленному к борту боковому трапу. Из полудюжины посадочных огней остался только один – в лесу за полем, где Джеффри и его спутницу приветствовали безмолвными рукопожатиями, после чего они разошлись каждый в свою сторону. Заправившийся топливом «Лизандер» уже разворачивался к ветру, собираясь на взлет.

Проснувшись следующим утром в деревенском доме, последнем на шедшей от центральной площади улочке, Джеффри быстро умылся и побрился, а затем сошел вниз. Одет он был, как и положено коммивояжеру, – все вещи французской выделки, не считая брюк, с которых спороли английскую этикетку, пришив взамен французскую. В кармане лежала пачка сигарет из «капральского» табака – слово «caporal» теоретически предполагало, что сырье качеством повыше простого «soldat», хотя, на вкус Джеффри, табак все же был пугающе крепким. Что же до броской булавки для галстука лионского производства, то данный штрих приходилось признать довольно удачным. Пьер Ламбер, как его теперь звали, торговал кровельными материалами.

Хозяйка дома предложила ему подобие завтрака – перестоявший кофе, вчерашний хлеб с остатками джема, но без масла. Джеффри находился в так называемой свободной зоне, которой французам дозволялось управлять самостоятельно, без присмотра немцев; ясно было, впрочем, что на столе указанная свобода сказывалась не лучшим образом. Интересно, думал Джеффри, не лучше ли живется в зоне оккупации, обитатели которой имели хотя бы нелегальный доступ к тому, что немцы доставляли туда своими самолетами. Он поел под недобрым взглядом хозяйки, проглотив все полученное и благоразумно не попросив добавки. Женщина оказалась не такой гостеприимной, как рассчитывал Джеффри, сколько-нибудь приметной благодарности за то, что он рисковал своей жизнью ради ее соотечественников, не выказала, не было произнесено ни приятных слов, ни тостов за свободу patrie[8]8
  Родины (фр.).


[Закрыть]. Джеффри понял, что она видит в нем лишь человека из одной из пугающе многочисленных организаций, вторгшихся в ее тихую деревенскую жизнь.

Примерно за час он дошел до ближайшей деревни, в которой имелась железнодорожная станция, откуда отправился поездом в городок, где должен был встретиться с руководителем ячейки «Дантист», англичанином, известным Джеффри лишь под кодовым именем «Ален». Ехать мимо полей, поросших низкорослыми каштанами и дубами, оказалось сущим удовольствием: поезд только раз остановился – пополнить запас воды на каком-то полустанке; окна вокзального здания были забраны серыми ставнями. Здесь до Джеффри донеслось пение птиц, исполненное с таким ликованием, точно немцы все еще оставались заперты за Рейном. По дороге он читал французский роман и репетировал воображаемый разговор, в ходе которого объяснит офицерам французской либо немецкой службы безопасности, скольких превратностей исполнена жизнь коммивояжера. «Да, конечно, ездить приходится помногу. Я так скучаю по Элен, это моя жена, по нашему малышу Лорану. На фотографии взглянуть не желаете?»

По-французски Ален говорил с акцентом, который Джеффри определил как вулвергемптонский, а вид имел беспокойный и подавленный. Он объяснил, что несколько дней назад вишистская тайная полиция схватила радиста ячейки, его близкого друга.

– Не знал, – сказал Джеффри.

– Ну, откуда ж вам знать, – ответил Ален. – Передать эту новость было некому. К тому же они и рацию забрали.

Необходимо, сказал Ален, связаться с другой ячейкой под названием «Барристер», работающей в зоне оккупации неподалеку от Бордо; нужно попросить их отправить в Лондон просьбу прислать нового радиста и рацию.

– Поэтому я хотел бы, чтобы вы съездили в «Барристер». Срочно.

– Но ведь для этого существуют связные! – Джеффри ожидал, что ему поручат взорвать электростанцию, заложив, как его учили, взрывчатку под генератор. – Разве мы не можем попросить сочувствующего нам француза доставить сообщение или отправить письмо?

Они сидели в опрятной комнате пригородного домика, служившего конспиративной квартирой. За окном шла жизнь – такая же, наверное, как и много лет назад: почтальон ехал на велосипеде, у входа в лавку беседовали женщины, красноносый мужчина читал газету в баре, лошадь тащила телегу в поля. Отсутствие автомобилей придавало этой жизни облик не просто мирный, но словно вневременной.

Ничего нет хуже «сочувствующих» французов, – ответил Ален. – Вам известно, сколько служб безопасности, французских и немецких, противостоит нам? Четырнадцать. Все следует делать своими силами. И никогда ничего не записывать.

– А как я пересеку демаркационную линию?

– На поезде.

– Но его же наверняка.

– Вы поедете не в вагоне. Под тендером. Машинист вам все покажет.

– Значит, кое-какие сочувствующие французы все-таки существуют.

– Железнодорожники в большинстве своем коммунисты. Нацистов они ненавидят. Приходите к шести в кафе на сортировочной станции. Спросите Бенуа. И прихватите зубную щетку.

Джеффри так и сделал, и вскоре его подвели к колесам паровозного тендера. Бенуа оказался коренастым краснолицым мужчиной с выглядывающим из-под комбинезона шейным платком в горошек; к полученному заданию он относился как к изящной, хоть и масштабной, шутке – не то над врагом, не то над самим Джеффри. Под баком для воды обнаружилось свободное пространство, достаточно большое, чтобы вместить лежащего человека; от наружного мира его закрывали деревянные щиты. Бенуа вручил Джеффри несколько досок, тот постелил их на раму, так что место, не имевшее иного явного назначения, превратилось в гроб-купе на одного пассажира.

– Dormez bien[9]9
  Приятного сна! (фр.).


[Закрыть]! – ухмыльнулся Бенуа, и Джеффри уже не в первый раз задумался, так ли уж серьезно относятся французы к своему катастрофическому поражению и оккупации. Сквозь щели меж досками он различал рельсы и стрелки: те медленно пришли в движение, когда паровоз начал, пятясь, толкать состав; он переполз с запасного пути на главный, где рев репродукторов напомнил Джеффри о поездках в Лимож, к родным матери; затем раздался свисток начальника вокзала, шипение пара – машинист потянул рычаги на себя, поезд дернулся вперед, так что Джеффри стукнулся головой о раму шасси; еще одно, не столь резкое содрогание, к которому он успел подготовиться получше; другое, третье, и, наконец, поезд набрал скорость, и деревянные шпалы плавно заскользили под Джеффри.

Вот это дело, сказал он себе; какое-никакое, а приключение. Но почему-то азарт отсутствовал. Некоторое время он, глядя на днище водяного бака всего в нескольких дюймах, чувствовал себя запертым в страшном замкнутом пространстве; потом, обнаружив, что правая нога начинает затекать, повернулся на бок; впрочем, большую часть пути, около часа с лишним, Джеффри владело лишь ощущение нереальности – точно все происходило не с ним, а с кем-то еще.

Поезд сделал четыре остановки на станциях, потом пятую – в чистом поле. Джеффри услышал, как его позвали. Вылез с помощью Бенуа из своей неглубокой могилы, постоял в темноте у путей. Они находились в зоне оккупации, но вдали от немецких и французских полицейских; отсюда он мог ехать на паровозе вместе с улыбчивым Бенуа и его кочегаром. Паровоз снова набрал скорость, Джеффри посматривал на шкалы каких-то датчиков, измерителей давления и, вдыхая густой запах сосен, которыми поросла эта сельская местность, с трудом подавлял в себе нелепую ребяческую радость.

Выпив на станции немного вина с новыми друзьями, он подыскал сарай, в котором можно было поспать, перед тем как сесть поутру в автобус, чтобы проделать последний отрезок пути. Он встретился с главой «Барристера», передал сообщение и услышал, что в скором времени «Дантист» получит по Би-Би-Си шифрованные инструкции.

Джеффри попрощался и понял вдруг, что на какие-то мгновения оказался свободным человеком в оккупированной стране. Как бы ему получше уесть врага?

В течение двух лет Джеффри «курсировал», как выразился мистер Грин, между поросшими травой взлетно-посадочными полосами Англии и Франции. В процессе работы, состоящей по большей части в налаживании «контактов», он познакомился со многими французскими патриотами, считавшими, что Петен совершил ошибку, пойдя на формальное сотрудничество с немецкими оккупантами, но лишь малое число этих французов готово было взять на себя хоть что-то, кроме помощи с дальнейшими знакомствами. В Париже он встретился с пекарем, который в свое время помог взорвать электрическую подстанцию близ Ренна: в отместку немцы расстреляли двадцать пять горожан, и разгневанные жители прогнали из города и пекаря, и его товарищей-диверсантов. Немцы вели себя в зоне оккупации вполне безобразно; однако французские власти «свободной» зоны были не менее бдительными, а месть со стороны гражданского населения делала любую тайную операцию опасной вдвойне. Джеффри быстро усвоил: иметь дело с французской милицией или абвером тяжело и без вмешательства какой-нибудь мадемуазель Дюран, пишущей ложный донос на женщину, которая предположительно увела у нее любовника.

Джеффри участвовал в саботаже на фабрике под Клермон-Ферраном, организовал доставку оружия и припасов небольшим группам бойцов Сопротивления, созданным его службой, однако все это было, по словам Трембата, как слону дробина. А затем в сорок третьем немцы, спеша защитить южное побережье страны от союзных войск, укрепившихся в Африке, за одну ночь ликвидировали демаркационную линию и заняли всю страну. Одновременно они ввели во Франции закон об обязательном труде, согласно которому каждый молодой человек был обязан отправиться на работы на германские заводы, и Джеффри впервые удалось завербовать в Сопротивление значительное количество французов: лучше голодать в подполье, говорили они, чем надрываться на дортмундских конвейерах.

Все они, даже юноши, поставившие себя вне закона, преспокойно жили в ожидании некоего неведомого часа Х, некоего дня славы – но не Джеффри. Устав ждать, он даже почувствовал искушение вернуться в «мушкетеры» – они хотя бы понюхали пороха в Северной Африке. Секретная разведслужба Британии, соперничая с организацией Джеффри, стремилась создать еще большую сеть, члены которой, насколько он мог судить, просто-напросто сидели у всех на виду в местах не самых безопасных и вместе пили кофе.

Поэтому, когда в мае он встретил двадцатипятилетнюю брюнетку Жизель (настолько же Жизель, насколько сам он был Пьером Ламбером), жар ее нетерпения привел Джеффри в восторг. Она была связным ячейки «Барристер» и повстречалась там с другим агентом, которого и описала новому знакомцу. Он произвел на нее впечатление, тот «ростбиф». Очень большой – она руками показала какой, – он настаивал на том, чтобы все делалось «по прописям» (хоть и не мог сказать ни по каким, ни кто их составил); каждое утро подолгу разминался, никак не мог поверить, что в Ландах нет ни одного поля для гольфа, а по-французски говорил с удручающим акцентом.

– Mon dieu, – сказал Джеффри. – Je le connais. C’est[10]10
  Боже мой. Я его знаю. Это же (фр.).


[Закрыть]Крошка.

– Comment?[11]11
  – Как?


[Закрыть]

– «Minuscule». Il s’appelle «Minuscule»[12]12
  – «Малютка». Егопрозвали «Малюткой» (фр.).


[Закрыть].Крошка.

Жизель явно недоумевала, но Джеффри объяснил, что это такой английский юмор. Затем они перешли к обсуждению разработанного Жизель плана. Ранним утром в среду с товарного двора станции Монтобан должен был отправиться в Центральный массив товарняк с продуктами. Конечным пунктом его назначения был ни больше ни меньше как старинный курортный город Виши, по бульварам и паркам которого солидно прогуливались члены марионеточного правительства Франции.

Весело поблескивая глазами, Жизель обрисовала свой замысел: она, Джеффри и еще двое хороших ребят из ее ячейки, их она уже уговорила, подложат под рельсы динамит и направят народу Франции символическое послание о том, что Сопротивление не желает больше мириться с доставкой лучшей французской сельскохозяйственной продукции в «Отель дю Парк» и иные кормушки правящих коллаборационистов. Жизель была – почти во всем – той женщиной, какую Джеффри всегда мечтал встретить. Следующие несколько недель они до поздних ночных часов засиживались над железнодорожными картами, и голову Джеффри все пуще кружила изобретательность Жизель и присущее ей чувство абсурдного. И в один пьянящий миг, когда она ненадолго перевела дух, Джеффри поцеловал ее в полные и молчаливые губы и получил горячий поцелуй в ответ. Вновь обретя серьезность, они сошлись на том, что поступили pas professionnel, но зареклись от подобного непрофессионализма не насовсем – а, скажем, до того, как отправят поезд под откос.

Они выбрали участок пути, максимально удаленный от какого бы то ни было города или деревни, – чтобы немцам не было на кого обрушить свои карательные меры, – и прибыли туда на велосипедах за два дня до намеченного взрыва. Расторопному школьнику по имени Гуго удалось отыскать перелаз через живые изгороди и рвы, а затем провести обоих по сырой водоотводной трубе к ограждавшей железную дорогу высокой насыпи. Оба соскользнули по ней к путям, и Джеффри со спокойной настойчивостью заявил, что недельная подготовка, которую он прошел в здании школы под Брокенхерстом, позволяет ему заложить заряды в одиночку. Впрочем, уступив просьбам Жизели, он позволил девушке прилепить к рельсе одну упаковку пластиковой взрывчатки. Джеффри рассказал девушке, как холостяк-связной «Дантиста» однажды оголодал до того, что съел немного такой взрывчатки и сказал, что на вкус она вполне ничего – вроде неострого швейцарского сыра. А Жизель, в глазах которой загорелся азарт соперничества, поведала о своем отце, выпившем пол-литра машинного масла и поклявшемся, что теперь даже после войны к жиденькому оливковому не вернется.

Заминировав пути, они забрались, волоча за собой запальный шнур, на насыпь и стали ждать поезда. Взрыв получился вполне удовлетворительный, состав взлетел на воздух, хотя Джеффри и Жизель немного расстроились, обнаружив, что вез он лишь небольшое количество живого скота да полученные при его участии продукты – ветчину и сыр. Если какая-либо вооруженная охрана у поезда и имелась, все ее солдаты, по-видимому, погибли при взрыве, так что оба диверсанта получили возможность набрать немного съедобных сувениров; оставшийся невредимым машинист сочувствовал Сопротивлению и потому поздравил их с хорошей работой и указал вагоны с лучшей едой. Когда в окрестных полях засветились фары немецких бронемашин и мотоциклов, оба подрывника были уже далеко.

Вернувшись во Францию после недолгого отдыха в Лондоне, Джеффри возглавил в Лоте ячейку «Галантерейщик» и поселился в заброшенном овине, из которого открывался вид на долину Дордони. Питаясь грецкими орехами, фруктами из ближнего сада и овечьим сыром от пасшейся на соседних холмах отары, он временами с трудом вспоминал, зачем тут находится. И только с началом холодов сказал своему радисту и связному, что у него есть в Мон-де-Марсане важное дело, и отправился на поиски людей из «Барристера». И без большого труда отыскал крупного мужчину, который выдавал себя за бельгийского разнорабочего.

– Господи, но в бельгийцы-то тебя почему определили? – спросил Джеффри.

– Наверное, подбирали под мой выговор, – ответил Трембат. – Тут все на меня сверху вниз смотрят. Парадокс, зато удобно.

Трембат занимал комнату над кафе в небольшом городке; он достал из буфета бутылку дешевого вина, наполнил два стакана.

– Скука тут, – пожаловался он. – Ничего у нас не происходит. Ждем, ждем. И так одиноко. Только с радистом иногда и вижусь, да и тот живет в нескольких милях отсюда, в заброшенном помещичьем доме. Целыми днями играет на рояле в пустой гостиной.

– А ты бы поработал с «Галантерейщиком», – предложил Джеффри. – У нас большие планы. Мы ожидаем, что весной союзники высадятся на юге, и придумываем, как помешать немецким подкреплениям добраться до побережья.

Трембат провел большой ладонью по волосам, ото лба к затылку, спокойное лицо его расплылось в широкой улыбке.

– Ладно, Тальбот. Я не прочь.

– Ехать нам придется порознь. Я не могу позволить себе появиться на людях в обществе бельгийского разнорабочего. Деревню нашу знаешь? Послезавтра в полночь встретимся на перекрестке. Как у тебя с деньгами? Я из Лондона целую кучу привез.

Две ночи спустя они сидели у разведенного ими в овине костерка, ели хлеб с овечьим сыром, пили красное вино, которое Джеффри купил в Грама. Он получил сообщение от Гуго, расторопного школьника: Жизель надо срочно увидеться с ним в условленном месте между Брив-ле-Гайаром и Юсселем.

– Жизель, – сказал Джеффри. – Вечно ей неймется.

– Знаю.

– Все лучше, чем твой одинокий пианист. Вот тебе и война, которой ты так жаждал. Сопротивление с большой буквы «С».

Назавтра они сели на велосипеды и отправились в путь – сначала Джеффри, за ним, выждав час, Трембат. Встреча была назначена в уединенном фермерском доме, который Жизель избрала в качестве штаб-квартиры для следующей операции; дом этот стоял в самом конце длинной узкой дороги. Из него хорошо просматривались окрестности.

Джеффри подъехал к вечеру, стоя на педалях (велосипед немилосердно подскакивал на каждой рытвине) и исполненный воодушевления.

Он чувствовал, что в его жизни вот-вот произойдет решительный поворот. Почему именно здесь, удивлялся Джеффри, – на старой ферме, которая видела, как приходили и уходили целые поколения, да, наверное, успеет увидеть, как и он сойдет в могилу? А с другой стороны, почему бы и нет? Для чего еще существуют дома, как не для того, чтобы нести безмолвный дозор?

Спешившись, он покатил велосипед по двору, мимо смрадной навозной кучи. У дверей его облаял цепной пес. На стук никто не ответил, поэтому Джеффри вошел в дом и двинулся по сумрачному коридору; какое-то животное, лошадь, а может, корова, топталось в пристройке. Наконец коридор привел его в гостиную с тлеющей в очаге большой колодой. В кованых подсвечниках на стенах горели свечи.

– Жизель?

На старой кушетке у очага что-то зашуршало: Жизель вскочила на ноги и повернулась к нему. До сих пор он видел ее только в брюках или рабочих комбинезонах, а теперь – платье, чулки, лента в волосах.

Она перешла комнату, обняла Джеффри, прижала к себе.

– Ah bonsoir, mon brave, mon Anglais. Que je suis heureuse de te revoir!

– Moi aussi.

– J’ai prepare un diner un petit peu special.

– Il y a un autre qui arrive dans quelques instants. Unami. «Minuscule»[13]13
  – А, добрый вечер, мой храбрец, мой англичанин. Как я рада тебя видеть!
  – Я тоже.
  – Я приготовила не совсем обычный ужин.
  – Сейчас еще кое-кто подойдет. Один друг. Малютка (фр.).


[Закрыть].

0 Шум, поднявшийся на дворе, уведомил их, что Трембат не сбился с пути, вскоре он уже сидел с ними за неструганым столом, пил местное яблочное вино, а Жизель нарезала сухую колбасу. Она приготовила мясо в вине, пожарила к нему картошку. А после ужина принялась рассказывать своем новом плане. Сдвинув в сторону тарелки, расстелила по столу карту, показала на ней, куда скорее всего будут направлены немецкие танковые дивизии. Затем перечислила наиболее пригодные для нападения на них участки основных дорог, сказав, впрочем, что одними минами тут не обойтись, потребуется участие всех молодых французов, укрывавшихся в горах, чтобы не работать на немцев. И побольше оружия. Она вопросительно взглянула на Джеффри, тот кивнул, соглашаясь, пообещал посмотреть, что можно будет сделать.

План Жизель взволновал его, но что-то в ее поведении немного встревожило. Говорила она с обычной горячностью, с обычным презрением к немцам и равнодушием к собственной безопасности, однако в ее словах ощущалась некая отрешенность – такая, точно в глубине души Жизель не надеялась увидеть то, о чем говорила.