Текст книги "Возможная жизнь"

Он взглянул через стол на озаренного свечами Трембата. Тот вглядывался в карту, явно напрягаясь, чтобы понять каждое слово Жизель. Странно, но Трембат, похоже, совсем не воспринимает ее как женщину, подумал Джеффри, все его внимание направлено лишь на то, что она говорит.

На какие-то мгновения внимание Джеффри рассеялось – он начал вглядываться в детали гостиной, в ряд медных кастрюль над очагом, в каменную раковину умывальника, в самодельные деревянные полки, уставленные горшками и банками. Как эта комната выглядела в мирное время и кто, вообще говоря, тут жил? Война странным образом все сместила, создав свою новую призрачную вселенную. Затем он вгляделся в Жизель, стройную, серьезную, склонившуюся над картой, в свет, играющий на красной ленте в ее волосах.

Она встала, улыбнулась, спросила по-английски:

– Так вы готовы сражаться?

– Готовы, – ответил Трембат.

Дверь, ведущая вглубь дома, тихо отворилась. За ней стояли двое немецких солдат, нацелив винтовки на англичан.

Жизель тяжело опустилась на скамью, спрятала лицо в ладонях.

– Je suis désolée, – сказала она. – J’étais prise. Le mois de juillet. Ils m’ont torturée[14]14
  Простите. Меня арестовали. В июле. Пытали (фр.).


[Закрыть].

Джеффри не смог вымолвить ни слова. Ему хотелось перевести сказанное ею Трембату, вдруг тот не понял, – впрочем, все было ясно без слов.

Англичане встали, подняв руки, и их повели, подталкивая дулами винтовок, по коридору в глубину дома. Джеффри слышал рыдания Жизель, но оглядываться не стал.

Около суток их продержали в полицейском участке ближайшего городка, потом посадили на поезд вместе с другими подозрительными элементами. Неделю они провели в Баварии, в сколоченном на скорую руку лагере для военнопленных. Условия, следовало признать, были терпимыми, и Джеффри уговорил собравшегося бежать Трембата не предпринимать поспешных шагов. А затем обоих вывезли ночью на грузовике из лагеря и доставили на железнодорожный вокзал, где посадили в теплушку для скота. Там уже находилось человек тридцать, большей частью русские. Поезд медленно шел на восток; куда их везут, никто не знал. Ни воды, ни еды им не давали, хотя через каждые несколько часов дверь вагона сдвигалась, и заключенным дозволяли облегчиться под присмотром вооруженной охраны.

Когда им приказали наконец покинуть вагон, было около трех утра. Поезд стоял на станции с длинным перроном и обычным на вид вокзалом, со всех сторон обставленным деревянными цветочными кадками. Немец-солдат с собакой на цепи приказал всем раздеться догола; это не был ленивый пехотинец из тех, что вызываются служить в тюремной охране, – Джеффри, прослушавший в Брокенхерсте курс по распознаванию противника, сразу понял, что перед ними офицер СС. Из темноты возникали другие охранники, покрикивая и поторапливая. Кое-кто из прибывших, усталых, одуревших от дороги, раздевался слишком медленно, одного из них избили на глазах у Джеффри прикладом, другого – плетью. Эсэсовцы загнали всех в замыкавшее перрон здание, там безмолвные люди в полосатой одежде обрили их наголо. Затем заставили окунуть голову в ведро с зеленоватой жидкостью. Говорили лишь охранники, непрерывно повторявшие с угрозой в голосе одно и то же: «Schnell! Schnell!» Поторопись, скорее, быстрее. Двигало ими, думал Джеффри, не просто служебное рвение – ведь рядом не было никакого начальства, способного оценить старания подчиненных, и не чувство превосходства. Что-то большее. Он встретился взглядом с Трембатом, но оба не промолвили ни слова.

Они назвали сидевшему у двери немцу свои имена и национальность. Джеффри, недолго поколебавшись, остановился на своем настоящем имени вместо Пьера Ламбера – это поможет Красному Кресту отыскать его. Всех отвели в соседнее здание, выдали полосатую одежду и деревянные башмаки, а затем погнали под дулами винтовок по тропинке к кирпичному бараку с высеченной на каменной притолоке буквой Д. В бараке от пола до потолка шли ярусы деревянных нар, рассчитанных, вероятно, на одного человека, но теперь занятых двумя, тремя и даже четырьмя. Посередине тянулся сточный желоб, в дальнем конце виднелась умывальня. Заключенный, по-видимому староста барака, согнал к ней вновь прибывших, выкрикивая команды по-польски. Джеффри и Трембату достались нары у самого входа в умывальню. Габариты Трембата вынудили уже лежавшего на них заключенного вжаться в стену. Лица его в темноте было не разглядеть, однако то, что всю холодную неуютную ночь он отчаянно чесался, внимания их не миновало. Никто из обитателей барака не проявил к новичкам ни малейшего интереса: тут явно насмотрелись, как люди приходят сюда – и уходят.

Джеффри лежал, прижавшись к Трембату и закрыв глаза. Завтра они, несомненно, отыщут местного британского представителя и свяжутся через него с Красным Крестом; надо будет еще послать весточку родителям в Гемпшир и условиться с ними о посылках.

Их разбудили приказы на польском, которые выкрикивал один из заключенных, надо полагать, староста. Затем другой поляк, видимо подчиненный первого, произвел осмотр барака, после чего впустил в него двух офицеров СС; логика была та же, что в оккупированной Франции – немцы заставляли побежденных выполнять за них грязную работу. Сотни обритых наголо мужчин стояли, дрожа, у своих нар; один-двое оказались слишком больными, чтобы слезть на пол, этих по распоряжению эсэсовцев стянули с нар другие заключенные. Двое умерли ночью, их трупы выволокли за руки из барака. Старик, уже не способный стоять без посторонней помощи, упал у сточного желоба, и немец выстрелил ему в голову. Негодующий Трембат дернулся было вперед, но Джеффри схватил его за руку.

Привезли на колесной тележке котел с супом, заключенные молча потянулись к нему за своими порциями. Джеффри, не имевшему ни тарелки, ни миски, пришлось довольствоваться куском хлеба, впрочем, судя по худобе лагерников, в калориях он потерял не много. Затем последовала почти двухчасовая перекличка – заключенные стояли в проходе между двумя кирпичными бараками, а эсэсовцы их пересчитывали. Затем всех построили, колонна направилась к воротам лагеря, и Джеффри впервые увидел место, в которое попал.

Это была заболоченная пустошь, со всех сторон окруженная сосновым лесом; вдали различались не то горы, не то холмы. Сам лагерь построили, судя по всему, еще до войны и с какой-то иной целью. Дозорные вышки, установленные по его периметру с промежутками примерно в сто ярдов, не выглядели ни особенно высокими, ни крепкими; внешнее, дополнительное ограждение состояло из витков колючей проволоки; основное, судя по висевшим на нем распределительным щитам, держали под током. Джеффри вышел вслед за Трембатом из ворот лагеря, потом они минут двадцать шагали по щебеночной дороге, пока наконец эсэсовская охрана не приказала им остановиться у строительной площадки. Всем выдали лопаты и приказали приступить к работе, состоявшей в рытье шедшей по обочине поля дренажной канавы.

Из фраз, которыми обменивались другие заключенные, русские либо поляки, Джеффри не смог понять ни одной. Он ощущал себя затерявшимся на чьей-то чужой войне – в некоем трансильванском или славянском кошмаре, ни в малой мере не связанном с мистером Грином или «мушкетерами». Кто они, эти восточноевропейцы с их жуткой историей, сосновыми лесами и массовыми убийствами? И какое отношение имеют к демократии и Королевским ВВС?

– Эти люди выглядят сломленными, – краем рта сообщил работавший рядом Трембат, поглядывая на изможденных лагерников. – Думаю, нам следует подать им пример.

– Рано, – ответил Джеффри. – Прежде чем мы начнем обдумывать побег, если ты о нем, необходимо побольше узнать.

– Бежать – это наш долг, – сказал Трембат.

После часа рытья канавы Джеффри выпрямил затекшую спину и тут же ощутил жгучую боль в боку. Позади стоял эсэсовец с плеткой в руке. Работавший справа от Джеффри поляк махнул рукой вниз: согнись и не распрямляйся. Дальше вдоль канавы Джеффри увидел, как старый славянин сделал то же самое – выпрямился и потянулся. Эсэсовец ударил его прикладом винтовки в лицо, а соседу старика, который попытался ему помочь, прострелил колено. Другой немец, офицер, привлеченный звуком выстрела, подошел посмотреть, что случилось, вытащил пистолет и прострелил несчастному второе колено, сильно развеселив этим коллегу. Заключенные склонились над канавой, не поднимая голов.

Они проработали двенадцать часов с получасовым перерывом в середине дня, когда грузовик привез им по куску хлеба и все тот же суп. На площадке примерно в двадцать акров виднелось уже много готовых зданий, дорожек и подъездных путей; ее окружала колючая проволока, за которой Джеффри различал что-то вроде костров, какие складывают на лесных вырубках, их обслуживали – под присмотром вооруженных эсэсовцев с собаками – лагерники в полосатой форменной одежде. Над кострами поднимались столбы дыма с незнакомым Джеффри запахом.

Еще со времен учебы в Колчестере он усвоил: рекогносцировка никогда не бывает пустой тратой времени. Сейчас следовало затаиться, наблюдать и не спешить с планированием побега: впрочем, опасность истощения тянуть с бегством тоже не позволяла. Большинство узников, судя по всему, голодало и при этом работало на износ. Им с Трембатом нужно попасть в поезд, который повезет их на запад, в действующую армию, прежде чем они обратятся в такие же скелеты.

В конце дня состоялась еще одна перекличка, за которой последовал жидкий суп не то из брюквы, не то из репы. На ночь немцы оставляли заключенных в покое, в эти часы ими распоряжался только староста блока, «СБ», как называл его Трембат. На каменном полу умывальни стояли, выстроившись в ряд, тазы, по потолку ее тянулись ярды водопроводных труб с рассекателями для душа. Правда, вода в них отсутствовала. Позади переполнившихся уборных была вырыта яма – впрочем, многим лагерникам не хватало сил до нее добраться.

Посреди третьей ночи поднялась суета: в барак заявились шестеро эсэсовцев, чтобы провести так называемую проверку годности. Голые, дрожащие заключенные выстроились в несколько рядов, немцы прохаживались между ними. Тех, кто уже не мог стоять, СБ с двумя своими подручными из числа заключенных вытаскивали из барака наружу, и несколько секунд спустя оттуда доносились выстрелы. Вскоре выяснилось, однако, что этим отбраковка не ограничивается.

Джеффри стоял, вытянувшись в струнку и выпятив грудь, впрочем уверенный, что, несмотря на нехватку продуктов в оккупированной Франции, он в лучшем состоянии, чем большинство обитателей барака. Бетонный пол холодил ступни. Из барака вывели еще два десятка человек, остальным было приказано разойтись по нарам – но не всем: шеренга из пятидесяти голых мужчин осталась стоять. Эсэсовцы о чем-то посовещались, посмеиваясь, затем в воздух взвился кнут и хлестанул по первому в шеренге. Удар пришелся по боку и оставил под ребрами рубец. Плетеный кожаный кнут с металлическим наконечником имел в длину футов шесть; чтобы точно попасть им в намеченное место, требовался хороший глазомер и умелая работа запястья: в этом и состоял смысл всей забавы. Когда эсэсовцам надоедали ноги и торсы, взгляды их обращались к половым органам – мишени более трудной, но зато и более болезненной. Особого азарта или соперничества между немцами не наблюдалось, их вполне развлекало зрелище причиненных страданий. Каждый получал три попытки, а затем передавал кнут следующему. Джеффри поднял взгляд к потолку, к тянувшимся по нему тусклым электрическим лампочкам, пытаясь сообразить, что лучше – изготовиться к жалящему удару кнута или получить его неожиданно. Мужчина через два человека от Джеффри упал на пол, визжа и воя. Эсэсовцы захохотали. Сам Джеффри, когда настал его черед, отделался обжигающей болью в верхней части бедра, а немного погодя развлечение это охранникам надоело, и они пошли спать.

В ту ночь Джеффри, зажатый между Трембатом и поляком, прикидывал, как бы ему увести свое сознание из места, в котором он очутился, – подальше от боли в бедре, от сосущего голода – и открыть лазейку сну. И выпихнул свои мысли как можно дальше. Было на свете крикетное поле – в отрочестве оно много значило для Джеффри. В одном углу этого поля, рядом с павильоном, рос кедр; мяч, пущенный мощным ударом над головой левого полевого игрока, мог долететь до тянувшейся вдоль дороги живой изгороди; с одного конца к полю примыкала лужайка для игры в шары, с другого – луг, где паслись коровы. Для простого клубного поля оно выглядело замечательно ровным и надежным; на таком можно набрать сотни очков, хотя, разумеется, ни одна игра не бывала такой легкой, как ожидалось, каждое очко приходилось зарабатывать ценой немалых усилий. Сейчас Джеффри представил себе, как ярким июльским субботним утром занимает позицию бэтсмена на глазах у сотни, может быть, человек, сидящих сбоку от поля в шезлонгах и на скамьях. Одни предвкушают скорый пикник – на траве уже разложены коврики; мальчики тоже играют в крикет маленькими мячами и битами; женщины пришли в летних хлопчатых платьях в цветочек; но превыше всего – сосредоточенность игроков, дух борьбы, который невозможно почувствовать, находясь за пределами поля.

Джеффри нравилось, когда матчи начинались ранним утром – яркое освещение позволяло ему пометить криз шипом своего ботинка. Играя, он все время разговаривал с собой, губы его шевелились, он убеждал себя следить за мячом. Больше он ничего от себя не требовал, только это: следи, впейся в него глазами, как крючок впивается в рыбу. Как-то раз, отбивая подачу медлительного левши, он размахнулся и послал мяч так высоко и далеко, чтобы заработать шесть очков, и увидел, Джеффри готов был поклясться в этом, как в миг удара жесткий шов мяча оставил легкий отпечаток на мягком дереве биты.

А потом после отбитых им 48 или 55 подач – перерыв на обед, поздравления товарищей по команде, робкие улыбки их сестер, матерей и подружек, длинный стол на козлах, салат с языком и беконом, крекеры, сыр, однако слишком наедаться не стоит и пива из бочонка можно выпить лишь полпинты, потому что послеполуденная жара потребует от него, жаждущего победы своей команды, усилий куда более значительных. Покинув павильон, он выкуривал сигарету и глядел в небо, чтобы глаза снова привыкли к свету, а судьи уже выходили на поле. И он поворачивался к своему напарнику: «Ну что? Начнем?»

Они провели в лагере три недели, когда деливший с ними нары поляк умер от тифа, и места стало побольше. Теперь они спали валетом, и понемногу Джеффри начал, хоть и сам находил это нелепым, относиться к нескольким квадратным дюймам у головы как к своей личной территории – и негодовать, когда в нее вторгались большие ступни Трембата. Однажды он спрятал там, в щели между досками, сокровище – кусочек выданной на завтрак колбасы – и весь день предвкушал, как съест его вечером. Данное действие Джеффри трактовал в военных терминах – «сохранение неизрасходованного пайка», хотя на самом деле он напоминал себе материных такс, которые прятали у себя в корзинках самое ценное – брошенные людьми остатки от завтрака.

Прежде чем устроиться на ночь, они с Трембатом шепотом делились планами. В лагере находились десятки тысяч заключенных и всего несколько сот охранников. Правда, в двух бараках были женщины – неважные бойцы, хотя и доведенные до отчаяния; немалое число мужчин совсем ослабло от болезней и недоедания и пользы никакой тоже принести не могло. Однако имелись мужчины все еще крепкие – такими были, к примеру, многие русские военнопленные – и к тому же профессионалы: электрики, которые сумели бы обесточить ограду, плотники, кузнецы и прочие, способные вооружить людей. Заключенные могли использовать против своих мучителей численное превосходство. Конечно, значительная часть полегла бы под пулеметным и винтовочным огнем, однако все равно удалось бы задавить эсэсовцев числом, завладеть их оружием, обратить его против бывших владельцев, повалить дозорные вышки, перерезать проволоку и вырваться на свободу.

Трембат начинал терять терпение.

– Послушай, Тальбот, – сказал он однажды, – важно, чтобы мы не позволили себе пасть до уровня кое-кого из этих людей. Они же утратили человеческое достоинство.

– Они – беженцы, – ответил Джеффри. – Они лишились семей, домов, денег – некоторые, я думаю, даже детей. А мы. Конечно, в оккупированной Франции нам приходилось туго, но ничего похожего на.

– Вот именно. Они – гражданские. А мы – солдаты.

– Нерегулярной армии. Потому нас и отправили сюда, а не в настоящий лагерь для военнопленных. Мне рассказали в Лондоне, что девушку, с которой я впервые прилетел во Францию на «Лизандере», схватили и бросили в женский лагерь под названием Равенсбрюк. И больше о ней никто не слышал. Красный Крест там не работает.

– Ты хочешь сказать, что ее убили?

– Думаю, да.

В тот вечер во время переклички офицер СС спросил, говорит ли кто-нибудь по-французски, и Джеффри, толком не подумав, поднял руку. Ему приказали сделать шаг вперед, конвоир с винтовкой отвел его в стоявшее у ворот лагеря административное здание, и уже по пути туда Джеффри понял, что совершил ошибку. На что он, собственно, надеялся? На работу получше, сидеть в конторе и переводить вместо того, чтобы рыть канавы и получать побои?.. На удобства, которые принесет сотрудничество с врагом? Здесь, в этом месте, никакого «получше» не существовало, конец для всех был одинаков, просто дороги к нему вели разные – одни короче, другие длиннее. Конвоир-эсэсовец ухмылялся, как человек, который все уже знает, да не скажет.

Джеффри получил форменную одежду зондеркоманды – полоски на ней были пошире – и приказ ждать. Уже после полуночи из соснового леса донесся далекий шум поезда. В ночи все поезда звучат одинаково, подумал Джеффри: заунывно, – и в голове его мелькнула строчка из песенки Шарля Трене. Перестук колес и лязг вагонов становились все громче; на фоне освещенных луной облаков показались клубы дыма и пара, затем в темноте обозначились очертания паровоза, замедлявшего ход, приближаясь к станции, и наконец состав из двадцати вагонов вздрогнул и встал у перрона, и паровоз, ахнув, выпустил последний пар. На миг ночь примолкла.

Затем заключенные из зондеркоманды, в состав которой входил теперь и Джеффри, устремились к вагонам для скота, отомкнули их двери, и те с визгом отъехали в сторону по металлическим направляющим. Поезд доставил сюда не лошадей и не коров, а сотни людей – детей, женщин, мужчин, старых, молодых, – они выпрыгивали или вываливались на перрон, прочь от оставшихся позади экскрементов и трупов. Джеффри, у ног которого рычала немецкая овчарка, поторапливал их и старался ободрить. Все прибывшие были французами. «Descendez. Vite. Messieursdames! Vite, s’ilvous plaît»[15]15
  Выходите. Поскорее. Месье, мадам! Побыстрее, пожалуйста (фр.).


[Закрыть]. Какое убожество, думал Джеффри, что он может облагородить свое участие в происходящем всего лишь этим «пожалуйста». Французы так любят свои «пожалуйста», «спасибо», «месье» и «мадам»; мать и ее лиможская родня гордились бы им.

Под поторапливающее рявканье офицеров СС зондеркоманда пинками построила новоприбывших в шеренги. «Les hommes à droite. Les femmes et les enfants à gauche»[16]16
  Мужчины направо. Женщины и дети налево (фр.).


[Закрыть], – кричал Джеффри, переводя приказы с немецкого. Чемоданы, сумки, а то и просто узлы с пожитками, вырванные из рук вновь прибывших, сносили к концу перрона, сваливая в кучу; а оттуда другие заключенные, большей частью женщины, торопливо уносили их в здание вокзала, точно мыши, утаскивающие кусочки сыра сквозь дырку в плинтусе. Приезжие были измучены и испуганы, и все же в лицах многих еще светилась надежда; здесь были мужчины в хороших пальто с желтыми звездами на лацканах, женщины в опрятных платьях, сумевшие сохранить прическу в течение всего долгого пути с Запада. Некоторые держали за руки детей, не отпуская их от себя. Другие уже походили на нищих бродяг, утративших последние остатки сил; они примут любую участь, подумалось Джеффри, лишь бы отдохнуть. Впрочем, большинство воспринимало происходившее стоически и, похоже, надеялось, вопреки лаю собак, плетям и крикам, на торжество некой естественной справедливости; Джеффри видел, что на свое будущее жилье с его крепкими кирпичными строениями и опрятным обликом они поглядывают не без оптимизма.

Первыми удалили женщин с детьми – затолкали в грузовики и увезли куда-то в сторону от главных ворот. Других женщин разделили – насколько мог судить Джеффри, по возрасту и физическому состоянию. Тех, что выглядели трудоспособными, загнали в то же здание, где прежде побывали и они с Трембатом, – предположительно, на бритье голов и дезинфекцию; других, постарше и послабее, тоже погрузили в машины. Одни члены зондеркоманды уже вытаскивали на перрон трупы, другие начали омывать вагоны водой из брандспойтов. Джеффри стиснул зубы и старался не вдыхать глубоко.

Ему велели ехать грузовиком на другой конец лагеря и там ожидать приказаний. Он стоял, держась за задний борт, на металлической подножке, торчавшей над бампером; грузовик, тяжело раскачиваясь, катил по еще не замощенной дороге к белому строению за садом. Здесь находилось что-то вроде временного сортировочного пункта; подгоняемые криками эсэсовцев-охранников заключенные из зондеркоманды старались навести хоть какой-то порядок в толпе привезенных сюда людей.

– Schnell, schnell! – орали охранники.

Один офицер, казавшийся поспокойнее прочих, по-немецки объяснил Джеффри, что тому надлежит сказать:

– Пусть раздеваются, одежду сложить вот здесь. Потом пройти вон в ту дверь, там они смогут принять душ. После чего получат чистую одежду и еду.

Однако слова не шли к Джеффри. Он словно онемел. Утратил все воспоминания о французском языке. Он пытался мысленно вернуться в школу, домой, в Лимож, к матери. Французский, французский. Господи, он же владеет им как родным, куда же подевались слова? Ôtez les vêtements… Dé shabillez-vous… Demain, tout sera bien[17]17
  Снимите одежду. Разденьтесь. Завтра все будет хорошо (фр.).


[Закрыть]. Он прочистил горло и крикнул: «Attention!»[18]18
  Внимание! (фр.).


[Закрыть]

Грянул пистолетный выстрел. Рядом с Джеффри повалился на землю заключенный из зондеркоманды, застреленный охранником, выведенным из себя его медлительностью. Женщины закричали, дети заплакали. Никто не понимал, что происходит и что следует делать. Охранники вопили все громче, казалось, еще немного, и они забьются в истерике. В спину Джеффри уперлось дуло винтовки. Schnell! Heraus mit der Sprache! Schnell! Говори! У Джеффри перехватило горло. Он уперся в землю своими деревянными башмаками. Надо говорить, иначе смерть.

– Messieursdames, attention, s’il vous plaît![19]19
  Господа и дамы, прошу вашего внимания! (фр.).


[Закрыть]

Ни один из немцев французского не знал, собственно, потому Джеффри здесь и оказался. Он мог сказать что угодно. «Je ne sais pas ce qui vous attend». Я не знаю, что вас ожидает. Сотни глаз смотрели на него. Французы нашли наконец нужного им человека: понимающего, что тут творится, и способного все объяснить.

– Я не знаю, не знаю. До меня доходили слухи. почему вы здесь, а не в лагере? Потому что стары? Молоды? Потому что должны умереть? Это место не похоже на другие. Я слышал крики. – Джеффри обнаружил, что слова, которые приходят к нему, – английские. И не знал, срываются ли они с его губ или складываются во фразы только в уме.

Но где-то в темноте звучал и французский голос. Говоривший, что их ждет чистая одежда, что там, за дверью, всех накормят горячим. Господи, не позволь этому голосу быть моим, думал Джеффри; Боже милостивый, не позволь мне обманывать их.

Они начали раздеваться, некоторые уже входили в здание. Волна истерии спадала. Офицер СС покивал Джеффри и велел продолжать говорить. Он увидел, как через ворота ограды проезжает и сворачивает к лесопилке грузовик, тянущий за собой платформу с наваленными на нее соснами. И словно бы услышал скрежет металлических зубцов, вгрызающихся в сочную древесину, слишком свежую, чтобы хорошо гореть, и увидел, как еще одна машина, выехав из лесопилки с другого ее конца с грузом напиленных до одинаковой длины сосновых стволов, направляется к зданию с высокой трубой, изрыгающей в ночное небо черный дым.

Всем заключенным зондеркоманды велели повернуться спиной к белому домику и не смотреть на него, а когда за лесом забрезжил рассвет, Джеффри приказали вернуться в барак Д. Он забрался на нары, вытянулся рядом с Трембатом, не в силах разговаривать от усталости и стыда. Да он и не знал, что сказать, поскольку утратил все ориентиры.

– Слушай, – сказал Трембат. – Слышишь?

Из соседнего здания неслись вопли и вой.

– Какого черта.

– О боже. Это француженки.

– Ты видел?

– Нет, как только они вошли, нас выгнали. Ими занялись эсэсовцы.

– И что случилось?

– Их заперли в душевой. Один эсэсовец бросал туда через крышу какие-то шарики. Я заметил охранника в противогазе. Мы не должны были видеть, что они делают. Боятся, что однажды, когда война кончится.

По стенам барака скользил свет автомобильных фар; Джеффри и Трембат различали отдельные голоса детей, мужчин, женщин. Обычно грузовики газовали, заглушая вопли ревом моторов. Всю ночь снаружи кричали, кричали и внутри – мужчины, потерявшие власть над собой. А утром зайти в умывальню оказалось невозможно: слишком много их висело там на потолочных трубах.

Какое это было облегчение – отправиться следующим утром на работу и копать землю, не поднимая головы. Джеффри оставили форму зондеркоманды, слишком приметную – он боялся, что его могут снова привлечь к выполнению очередных «особых» заданий. И старательно упирался глазами в мерзлую землю.

В ту ночь Джеффри пытался осмыслить, что он увидел, осознать это, не ощутив себя раздавленным. Он не представлял, много ли у него осталось сил и насколько велико в нем желание выжить любой ценой. Все те французы были, как он слышал, евреями – некоторые беженцами из Восточной Европы, но в большинстве своем гражданами Франции – жителями Пуатье, Парижа, Лиможа.

Джеффри не мог бы с уверенностью сказать, знал ли он в Англии хоть одного еврея. В соседнем колледже преподавал математик по имени Исаак, да и в его собственном был физик, который носил фамилию Леви. Возможно, и Сэмюэлс, психолог в Лондоне, представивший такой хороший отзыв о нем, Джеффри, мистеру Грину, тоже был евреем. Джеффри встречал эти имена в Библии, из которой почерпнул почти все свои представления о евреях, их истории и вере. «Героический», таким словом он обычно описывал этот народ, – то и дело порабощаемый, гонимый, но сохранявший тем не менее способность бесконечно рождать солдат, пророков и военачальников: Саула, Давида, Соломона, Илию, Моисея, Даниила, Иисуса, Гедеона. Рассказы о них сотни раз повторялись на уроках закона Божьего в гемпширской школе; он с трепетом слушал истории о рве со львами, о падении Иерихона, о расступившемся Чермном море. Какой, Господи прости, смысл хватать на глухой улочке Лиона белошвейку и везти ее через всю Европу, чтобы убить на земле, в которую, быть может, забредал отдаленный ее предок, ведший торговые дела от Дана до Вирсавии?

Он повернулся на другой бок. Теперь у них имелась картонная подстилка, Трембат на что-то выменял ее у старого словака. Джеффри заставил себя сосредоточиться на мыслях об Англии, спокойной жизни, детстве. Он помнил потрясение, когда сентябрьским днем впервые пришел в школу и познакомился с другими детьми. Дома ему жилось неплохо, однако родители не понимали, что такое мир мальчика. А едва встретившись с детьми из окрестных деревень, Джеффри обнаружил, что все они одинаково восторженно относятся к вольнице. Никаких объяснений не требовалось, – когда звенел звонок и все с воплями вылетали во двор, каждый знал, что следует делать. Джеффри нашел свое место в стае. Одни мальчишки были первыми учениками, другие хорошо играли в футбол, третьи прекрасно рисовали, четвертые блестяще решали примеры и задачи – однако все это настолько мало сказывалось на их общении, что казалось удивительным, когда впоследствии жизнь разводила их по разным дорогам. Джеффри не задумывался о собственных успехах в учебе или на спортивных площадках, пока в последний школьный год не набрал семь раз подряд больше пятидесяти очков, выступая за сборную школы, и не сообразил, что его опять ждут экзамены, на сей раз университетские.

Трембат, конечно, тот еще осел, признавал Джеффри, однако, пока он тут, рядом, со всеми своими представлениями о долге и порядочности, еще удается верить, что та прежняя жизнь и есть настоящая, что она продолжается, а лагерь – это лишь мираж. Он отполз к самому краю деревянных нар, на максимальное расстояние от ступней Трембата, и ощутил вдруг надежду на некое спасительное божественное вмешательство. Немного говоривший по-английски поляк по имени Томаш говорил, большинство лагерников искренне молится о чуде, и многие из них уже уверовали, что настанет день, когда сосновые леса расступятся, по ним пронесется сверкающая колесница, она заберет их всех отсюда и унесет в мир и покой за облаками.

Англиканский бог виделся Джеффри существом малопонятным, но надежным, – хотя, разумеется, и случая всерьез задуматься о нем прежде не возникало. Но если Иисус был его сыном и одновременно евреем, не означало ли это, что и Бог – тоже еврей? Логика, конечно, детская, однако представления Джеффри о религии опирались исключительно на биографии легендарных иудеев, включая Христа, так что размышлять о Боге и вере применительно к другим народам казалось сложным. Вопросы о божественном, об ипостасях, о загробной жизни – все они были поставлены древними иудеями; а странное соединение универсального с индивидуальным нашло теперь чистое выражение в валившем из трубы черном дыме.

– Ради бога, Тальбот. Ты чего-то боишься? – спросил Трембат. – Я не желаю и дальше мириться с этим. Мой долг как британского.

– Я знаю. Но мы не в лагере для военнопленных. Правила поведения офицеров здесь неприменимы. Я тоже хочу бежать, но для этого нам нужна помощь. Нужна организация.

– Ты совсем как тот римский военачальник, которого мы проходили в школе. Медлитель. Кунктатор. Парень, что вечно оттягивал сражение. Черт, как же его?

– Не помню. Хотя, по-моему, он в конце концов победил, – сказал Джеффри.

– Я не хочу здесь задерживаться. – Трембат повысил голос, и Джеффри предостерегающе коснулся его руки. – Говорю тебе, Тальбот, по мне пусть лучше застрелят, чем тихо удушат. В газовой камере вместе с евреями и педиками.

Лицо Трембата находилось так близко, что Джеффри ощущал на щеке его дыхание.

– Даже при том, что и я – один из них, – добавил Трембат.

Джеффри решил, что ослышался, несмотря на малость разделявшего их расстояния.

– Что ты сказал?

– Даже при том, что и я – один из них. В смысле, педик. Не еврей. Гомосексуалист.