Текст книги "Парижское эхо"

Стоило ему заговорить, как я сразу увидел себя со стороны – точно так же, как в тот раз, когда Тарик зашел в гостиную, чтобы объявить отцу, что уезжает. Этот Тарик выглядел немного испуганно и внимательно слушал, что ему говорил большой африканец. Время от времени он кивал, словно школьник, которого ругал учитель. Если бы он был собакой, он бы упал и перевернулся на спину. Африканец говорил, что это место вот-вот прикроют. Что оно не нравится полиции. Со дня на день там должны провести рейд, и если Тарик хоть немного соображает, ему нужно спрятать свои деньги и валить куда подальше.

Я еще чувствовал на лице тепло его горячего дыхания, когда вернулся в свое тело. Я подумал, может, хотя бы купить розовый чехол для телефона с кошачьей мордой, а то ведь получалось, что я зря пришел (мог бы подарить его своей квартирной хозяйке). Но вместо этого я решил пройтись и немного успокоиться. Я спустился по бульвару да Шапель и свернул на рю Танжер, потому что название напомнило мне о доме. Местечко оказалось дерьмовым: повсюду стояли новые здания, которыми какой-то умник наверняка попытался заменить старые. Круговая развязка на пересечении с рю Марок (Марокко) выглядела получше, но, прежде чем я попал на широкую авеню, мне предстояло пройти еще одну аллею, застроенную безжизненным уродством.

Признаюсь, разговор с африканцем выбил меня из колеи, поэтому я не особо следил за тем, куда иду и что творится вокруг (не то чтобы я когда-нибудь это делал). Правда, я все-таки обратил внимание на магазин с зеленой вывеской, на которой было два новых для меня слова: «deratisation»[23]23
  Дератизация, истребление крыс и мышей (фр.).


[Закрыть] и «desinsectisation»[24]24
  Дезинсекция, уничтожение насекомых, паразитов (фр.).


[Закрыть]. О значении я догадался, заметив в витрине картинки с изображением крыс и тараканов; рядом лежали ловушки и мешки с отравой. Стоило, наверное, записать их номер и передать Хасиму – может, они пришли бы к нам в кафе и перебили крыс и тараканов, а Хасиму выдали специальный сертификат.

Вскоре я вернулся обратно к «Сталинграду» и решил, что пришло время двигаться к Сандрин, в ее новую квартиру; надо было попытать счастья с американкой. Сразу скажу, что настроение у меня было необычное: сначала я увидел себя со стороны под платформой, а потом еще прошелся по улицам, названным в честь мест, которые остались в моем прошлом.

На авеню Фландр было очень холодно. Вдруг я заплакал – ничего подобного со мной никогда не случалось. Я боролся со слезами, сглатывая и кашляя, стыдясь себя.

Этот город совсем не походил на тот, что я видел по телевизору и в интернете, – в том Париже повсюду стояли кафе, а в них сидели прекрасные девушки. Мне было очень одиноко.

Взбираясь по ступенькам на платформу, я увидел молодую девушку, которая спускалась навстречу. Она посмотрела мне в глаза, и на мгновение задержала взгляд. На ней было распахнутое пальто и короткое шерстяное платье, на ногах – высокие кожаные сапоги и серые плотные колготки. Она шла, чуть подавшись вперед, отчего ее лицо тонуло в копне волос. С каждым шагом платье слегка собиралось у нее на бедрах. На губах я заметил темную помаду. Через плечо на лямке висела кожаная сумочка. Когда наши глаза встретились, я понял, что она была моей половинкой и что я не найду покоя и не смогу по-настоящему жить до тех пор, пока она не станет моей. Я знал, что она тоже это знает.

Поравнявшись со мной, девушка бросила на ступеньки билет, сложенный в форме латинской буквы «V». А затем я потерял ее из виду.

Уже стемнело, но, даже несмотря на то, что до площади Италии мне пришлось проехать восемнадцать станций, добрался я туда слишком рано. Я сел на розовой ветке, которая тянулась через весь город: на севере конечной значилась станция «Ля Курнёв – 8 мая 1945», а на юге – «Мэри д’Иври». Даже такому преданному поклоннику французского метро, как я, некоторые названия станций казались слишком вычурными. Что такого важного случилось 8 мая 1945 года? Неужели стоило называть в честь этого события станцию метро?

Разыгрывать голодного и холодного бродяжку перед Ханной было еще рановато. О возвращении на двадцать первый этаж промозглого «Сараево» и речи быть не могло. Единственный выход – последовать совету Сандрин и разыскать бордель с китайскими проститутками.

Беда в том, что у меня не было никакого опыта в этом деле. Дома встретить проститутку невозможно, разве что в одном из прибрежных отелей, где всякие богачи – особенно русские и арабы из Персидского залива – всю ночь распивают дорогой виски и нюхают кокаин. Я не понимал, что искать: красные фонари, или женщину с пуделем, или, может, что-то еще? Вдруг она посмеется над моим возрастом? Заразит меня сифилисом или СПИДом? Что если зиб подведет меня в самый ответственный момент? Побродив с полчаса вокруг «Олимпиад», я настолько замерз, что осмелился попытать судьбу в небольшом заведении под вывеской «Пекинский массаж красоты». Конечно, про бордель там ничего не говорилось, но местечко выглядело многообещающе. В витрине стояли бумажные цветы и доска с ценами; из всего списка я мог позволить себе лишь одну процедуру – получасовой «шведский массаж». Ну, хотя бы согреюсь.

Толкнув стеклянную дверь в металлической раме, я услышал звонок. За стойкой ресепшен никого не оказалось, но через минуту ко мне вышла молодая китаянка в рабочем халате. В руках она держала ведро и швабру. Она спросила, что мне нужно.

– Массаж, пожалуйста, – ответил я.

Женщина встала за стойку.

– Какой?

– Вот этот, – ткнул я пальцем в ценник. – Полчаса.

– Тридцать евро. – Китаянка протянула ладонь.

Получив с меня деньги, она поставила ведро и швабру в угол и велела идти за ней.

Пройдя через заднюю дверь, мы спустились на две ступеньки и попали в темную комнату, посреди которой лежал матрас.

– Ложись. Я вернусь.

Выходит, массаж тут делают уборщицы?

– Одежду снимать? – поинтересовался я.

– Да. Снимай и ложись.

– Всю?

– Да.

Интонация не очень-то приветливая. Мне никогда раньше не делали массаж, но в кино герои обычно располагались на специальном столе с дыркой для лица, рядом обязательно лежала стопка горячих полотенец, а по комнате разносился перестук ветряных колокольчиков. С трудом удерживая в голове этот образ, я улегся на матрас. Без одежды мне было холодно, но, по крайней мере, простыня оказалась чистой.

Спустя пару минут уборщица вернулась и зажгла две свечки. Теперь на ней было короткое платье, открывавшее голые ноги. В каком-то смысле она была даже симпатичной, хотя складывалось впечатление, что происходившее ее раздражало и она бы с куда большим удовольствием мыла полы.

Китаянка вытащила из кармана платья мобильный телефон и, проверив сообщения, села на колени рядом с матрасом. Я закрыл глаза и стал ждать. Вскоре я почувствовал что-то холодное на спине. Масло. Женщина принялась втирать его в мою кожу круговыми движениями ладоней. Через некоторое время она перешла к моим ногам.

– Сколько тебе лет? – спросила она.

– Двадцать три.

Ничего не ответив, женщина продолжила массировать мои ноги. Затем она выдавила еще немного масла и прошлась по моей заднице. Когда один из ее пальцев прикоснулся к линии вдоль моей тизи, я содрогнулся. Никто никогда меня там не трогал.

– Не нравится?

– Нет, нравится.

Ее рука скользнула глубже, между моих бедер, и вскоре я почувствовал, как она массирует мне мошонку. Я вновь дернулся, хотя ощущения были довольно приятными. Мой зиб жил собственной жизнью и к тому моменту уже сильно набух. Затем китаянка еще немного помяла мои плечи и руки, но это было скучновато.

Минут через десять она скомандовала:

– Теперь повернись.

Переворачиваясь на спину, я подумал: «Ну наконец-то!» Мой зиб одобрительно кивнул. Я, конечно, не думал, что она будет делать мне комплименты, но все-таки надеялся, что она что-то скажет. Но женщина лишь молча выдавила на руку еще немного масла и принялась за мои голени. Когда она добралась до верхней части бедер, у меня напряглась уздечка, но вдруг у китаянки зазвонил телефон, и она отвлеклась, чтобы ответить. Свободной рукой она по-прежнему мяла мое бедро, но делала это вполсилы, бормоча что-то по-китайски в трубку. Через некоторое время я услышал, как мужчина на другом конце провода сбросил звонок. Женщина вновь повернулась ко мне и стала с усердием гладить мой набухший зиб, словно ей впервые было не все равно.

– Нравится?

Еще как!

– Да.

– Хочешь еще?

– Да.

– Плати еще тридцать евро.

– Что? Но я ведь уже заплатил.

– Это не входит.

– У меня нет тридцати евро.

– Сколько есть?

Взглянув на стенной крючок, на котором висели мои джинсы, я решил проверить карманы. Ходить со стояком оказалось очень неудобно, к тому же я чувствовал себя немного глупо. Пересчитав всю мелочь, я сказал:

– Четырнадцать… Нет, постойте. Восемнадцать. Остальное я могу занести в другой раз.

Когда я лег обратно, китаянка недовольно хрюкнула, но все-таки продолжила работу. Немного помассировав мне грудь и бедра, она опять дотронулась до моего зиба, и в ответ он сразу всколыхнулся. Надеясь ускорить процесс, я представил, как Лейла помогает Фариде раздеться и как мисс Азиз наблюдает за ними со стороны. Но стоило мне только добраться до самого интересного момента, когда мисс Азиз уже начинала расстегивать молнию на юбке, как вдруг откуда-то из глубины помещения послышался детский плач. Китаянка отдернула руку и вскочила на ноги.

– Жди. Я вернусь, – сказала она.

Я полежал минут десять, слушая детский рев, а потом оделся и вышел на промозглую улицу.

В тот вечер американка Ханна приготовила ужин и пригласила меня и Сандрин поесть вместе с ней. Она сказала, что такое блюдо часто готовила ее мать и называлось оно «мясной хлеб». Я боялся, что в нем окажется свинина, но американка заверила, что там только «говяжий фарш, овсяные хлопья, пара томатов и немного секретных специй». На вкус, как ни странно, было неплохо.

После ужина я прикурил сигарету и, чтобы как-то поддержать разговор, решил поделиться с девушками событиями дня. Конечно, про массаж я рассказывать не стал – слишком стыдно. Я надеялся на фантастическое приключение с Лейлой, а в итоге столкнулся с суровой реальностью в компании работающей матери.

– Можешь не курить в квартире? – попросила Ханна.

– Конечно, извините. Итак. Чем вы занимаетесь? Вы учительница?

– Нет, я занимаюсь наукой. Недавно получила докторскую степень, а сюда приехала, чтобы собрать материал для книги. Она о том, что происходило в Париже во времена немецкой оккупации.

– Немцы оккупировали Париж?

– Да, – ответила Ханна, на мгновение прикрыв рукой рот.

– Почему? Когда?

– С 1940 по 1944 год. А ты не знал?

– Я не дружу с историей.

Я жгуче покраснел и в надежде спасти подмоченную репутацию решил задать американке какой-нибудь каверзный вопрос. Я сказал:

– Сегодня в метро я проезжал одну станцию. Называется «Ля Курнёв – 8 мая 1945 года». Скажите, что такого особенного случилось в этот день? Раз уж вы историк.

Гамбит казался безупречным, но в ответ, к моему большому удивлению, девушки во весь голос рассмеялись. Сандрин до того разошлась, что под конец визжала, как ослица.

– В Европе 8 мая отмечают День победы, – объяснила Ханна. – Окончание Второй мировой войны.

– Неужели ты и этого не знал? – спросила Сандрин, кое-как сдерживая очередной приступ смеха.

– Очевидно так. – Мой ответ получился немного враждебным, и, чтобы не усугублять положение, я попытался говорить голосом скучающего обывателя: – Ох уж это парижское метро, да? Ну и названия! «Барбес – Рошешуар». Еще попробуй выговорить! Или это тоже намек на что-то известное, о чем мне следовало бы знать?

– Эту станцию построили на пересечении двух улиц, отсюда и название, – сказала Сандрин.

– Барбес был знаменитым революционером, – улыбнулась Ханна. – Он приехал в Париж из Гваделупы.

А Рошешуар поначалу служила настоятельницей женского монастыря, а потом возглавила христианскую миссию.

– Да откуда вы все это знаете? – воскликнул я, не веря своим ушам.

– Ну я же историк. – Девушка улыбнулась. – К тому же десять лет назад я провела в Париже целый год. Совсем одна, без друзей. Мне очень хотелось хоть чем-то себя занять, поэтому я занялась французской историей.

В голосе Ханны слышалась мягкость; в отличие от Сандрин, она не стремилась ужалить меня при первой же возможности.

– И что же, эта монашка в итоге поплыла к революционеру с какой-то миссией?

– Ну не совсем, конечно. Да и плыть ей вроде не пришлось. Барбес к тому времени уже осел в Париже…

– То есть вы спускаетесь в метро, – подытожил я, – и думаете не о том, как бы поскорее добраться до любимого кафе, в котором вас уже дожидается любимый мужчина. Нет, вы думаете про историю. Неужели для вас и правда важнее революция и судьба какой-то незнакомой старушки-проповедницы?

– Получается, так. Может, это странно, но в моем возрасте очень сложно себя поменять.

– И вы не устаете?

Ханна улыбнулась.

– Бывает, но даже в такие моменты я верю, что оно того стоит. Иначе мир лишится глубины. История похожа на зеркало. Тонкий слой серебра за стеклом. Потеряв эту связь, мы потеряем способность к многомерному мышлению, без которой жизнь человека сводится к набору простейших команд. Как в интернете. Кликнуть. Открыть. Закрыть. Повторить.

Сказать мне было нечего. Этой учительнице удалось очень точно описать мою жизнь. К тому же я боялся ляпнуть какую-нибудь глупость, после которой Ханна разозлится и выставит меня за дверь. Я решил сменить тему и напомнить ей о своих достоинствах.

– Вам нужна помощь с переводом?

– Пока нет, спасибо. Может, позже.

Какое замечательное слово – «позже». В моей голове оно теперь ассоциировалось лишь с хорошим: с теплой квартирой, собственной постелью, чашкой кофе… К счастью, утром можно было не торопиться – моя смена в «ПЖК» начиналась только после обеда.

Глава 6
Обервилье – бульвар де ля Виллет

В тот вечер я допоздна пыталась объяснить Тарику (а все из-за названия какой-то дурацкой станции), что во Франции давно укоренилась всеобщая антиклерикальная позиция, согласно которой всякая религия годится лишь на экспорт, да и то в самые далекие колонии – например, в Индокитай. Упомянув какой-то малозначительный факт из истории Алжира, я заметила, как парень сразу оживился. Тогда я рассказала ему про «черноногих» учителей, которые, сами того не желая, вырастили целое поколение алжирских бунтарей. Из года в год они стояли перед учениками и с упоением травили байки о славных подвигах французской революции, тем самым постепенно прививая тем самые опасные идеи. В какой-то момент я посмотрела на часы: по местному времени уже перевалило за полночь. Не найдя в себе сил отправить парня на мороз, я снова оставила его в гостевой комнате.

На следующий день я взялась за работу в полную силу. После завтрака и горячего душа, решив не будить своих постояльцев, я тихонько выскочила на пустую улицу Перепелиной горки. Чтобы не делать две пересадки в метро и немного размять ноги, я дошла пешком до площади Италии. Тут город постепенно становится шире, перетекая в южную часть с ее просторными светлыми улицами. Зайдя в поезд, я почувствовала, как в ребра мне уперлось содержимое сумочки: ноутбук, блокнот и ручки. Впервые за многие годы я почувствовала, что занимаюсь именно тем, чем должна. Интересно, в какой момент окончательно решилось, что мое призвание на этой земле – работа сыщика? В конце концов, ведь были же у меня и другие способности. Я вполне сносно играла на фортепиано, а в колледже меня как-то раз даже приняли в местную команду по теннису. Но в итоге оказалось, что истинное счастье я испытываю лишь тогда, когда, напившись кофе, выхожу в холодное утро на задание: вернуть к жизни очередного мертвеца.

Вспоминая свои подростковые годы, я невольно вспомнила и Уоррена. Забавно, что мне довелось расти именно с таким братом: когда я сомневалась, он был совершенно уверен; когда я видела впереди лишь темноту, он видел свет. Порой мне с трудом верилось, что мы родные. К тому же Уоррен был красивым, а обо мне такого никто и никогда бы не сказал. В детстве мы дружили, но, став подростками, отдалились друг от друга. Я постоянно ходила в библиотеку и читала запоем все подряд, книги самых разных авторов, написанные в самых разных жанрах. Наверное, именно тогда моя повседневная речь стала несколько витиеватой. Я обожала писателей-южан, особенно Фолкнера и Юдору Уэлти. Чуть позже, когда я влюбилась в британских романистов, мой учитель литературы стал говорить, что все мои эссе написаны «с английским акцентом» – до того все было серьезно. Уже в колледже, как и все мои сокурсницы, я увлеклась идеями американских феминисток, однако в вопросах политики всегда обращалась только к французам: от де Токвиля (отчасти потому, что он, похоже, был единственным за всю историю страны французом, которому нравилась Америка) до Мишеля Фуко. К тому же у меня, как и у моей подруги Жасмин Мендель, была необъяснимая слабость к Жульену Бенде – известному радикалу первой четверти двадцатого века.

Пока я зачитывалась книгами, Уоррен увлекся бизнесом и стал подрабатывать на консервной фабрике. Я сказала ему, что работа у конвейера – худшее, что может случиться с человеком.

– Послушай, сестренка, – ответил он, – я же не стою на линии. Вот закончу бизнес-школу и пойду в менеджмент, а потом, глядишь, открою собственное дело.

Рассуждал он вполне логично, и в тот момент мне не хватило ума, чтобы понять, почему его решение вызвало во мне такую неприязнь. Зато отец мною гордился: его дочь «смотрела на жизнь по-философски» – так он это называл. Он часто говорил, что никому из его сослуживцев не удавалось объяснять что-то новое так, как объясняла я.

– Но ведь она так сложно говорит, – как-то раз пожаловалась ему мать. – Ни один мужчина не станет это терпеть.

– Ну, может, и не в мужчинах счастье, – ответил ей отец. – Она сама так говорит. Она ведь у нас феминистка.

Каким же все-таки хорошим был мой папа.

Кандидатскую диссертацию я писала под рабочим названием: «Работа, семья и гендер: француженки в оккупированном Париже, 1940–1944 годы». Теперь, как я и сказала Джулиану, я собирала материалы для книги – точнее, для одной ее главы, – над которой трудилась наша кафедра. Пятью годами раньше профессор Путнам опубликовала биографию Жан-Пьера Тимбо, секретаря профсоюза сталелитейщиков. Его и еще двадцать шесть французских пленников казнили нацисты – в наказание за убийство немецкого офицера в Нанте в 1941 году. Путнам писала скорее доходчиво, из-за чего некоторые не воспринимали ее работу всерьез. Зато ее книга снискала популярность далеко за пределами академического мира, и в краткий миг славы наша кафедра даже нашла дополнительное финансирование. Зная, что у колледжа теперь есть лишние деньги, Путнам открыла вакансию и в итоге наняла меня.

Прочитав биографию Тимбо, я долго не могла поверить, что французское Сопротивление было столь малочисленным. Путман объясняла это так: «Большинство местных жителей осуждало расправу над нацистами – включая тех, кто их ненавидел. Все потому, что за одного убитого немецкого офицера нацисты казнили как минимум двадцать пять ни в чем не повинных французов».

Потом я прочитала все работы Путнам о периоде оккупации. Написанное, конечно, никоим образом не укладывалось в общепринятую легенду о французском Сопротивлении. По версии Путнам, настоящая история была достаточно мутной. В 1942 году, после введения указа о трудовом режиме, молодые французы оказались перед выбором: горбатиться на немецких заводах, обслуживая нацистский режим, примкнуть к Сопротивлению или исчезнуть без следа. Но француженки того же возраста не имели столь четких альтернатив. Если мужчины могли убежать и стать героями, то большинству женщин приходилось оставаться: они растили детей и учились выживать, торгуясь с судьбой за каждый новый день. В деревнях некоторые девушки изредка шли на риск – развозили на велосипедах тайную корреспонденцию, – но парижанки жили в совершенно иных условиях.

Франции потребовалось не одно десятилетие, чтобы наконец заговорить о событиях тех долгих четырех лет, которые большинство французов предпочло бы забыть. Никаких воспоминаний, никакого исторического анализа – местные издательства не печатали ровным счетом ничего. Помню, еще студенткой я решила посмотреть в учебнике библиографию к периоду оккупации, и с удивлением обнаружила там чистый лист. Ни одной книги. Когда в 1972 году этот учебник впервые опубликовали в Америке, его автор – тридцатидевятилетний доцент Колумбийского университета – объяснял этот факт тем, что никаких источников попросту не было. Во Франции на тот момент не существовало ни одной официальной публикации, ничего. Чтобы «проникнуться атмосферой» того времени, автор порекомендовал кое-какие романы – вот в общем-то и все. Информацию, которая легла в основу учебника, он собирал лично, изучая немецкие архивы.

Когда я впервые оказалась в Париже, ситуация постепенно менялась. За год до моего приезда – и спустя почти полвека после окончания событий – президент Ширак наконец-то публично признал: французское правительство сотрудничало с Германией и под руководством нацистской партии проводило на территории страны антисемитскую политику. Еще позже появились доказательства того, что Франция не только согласилась на депортацию восьмидесяти тысяч французских евреев в Освенцим, но и сама регулярно «выступала с инициативами», опережая оккупантов (так, например, Франция предложила заполнять нацистские «поезда смерти» взрослыми и детьми из числа жителей Свободной зоны). В 1998 году Верховный суд признал Мориса Папона – бывшего префекта полиции округа Бордо – виновным в преступлениях против человечности. Именно этот приговор помог французским историкам собраться с силами и наконец-то приступить к собственному расследованию, несмотря на страх наткнуться в архивах на упоминания о «Папе».

Затем стали выходить первые книги по истории этого периода, в основном – глубоко политизированные.

Писали их почти всегда мужчины – и, конечно, о мужчинах. Но моя тема предполагала работу с сырым материалом, свободным нефильтрованным потоком человеческого опыта и личных переживаний. Через колледж я оформила абонемент в библиотеке Сорбонны, а потом отправила несколько заявок в фонды и небольшие исследовательские организации, которые занимались периодом оккупации, а также еврейской историей и женским вопросом. Первым делом я направилась в Девятый округ, во Франко-германский мемориальный центр имени Жана Моллана. Этим недавно созданным учреждением руководил директор-немец, а располагалось оно к югу от площади Пигаль, всего в нескольких шагах от музея художника Гюстава Моро.

Спустя минут двадцать я поднялась из метро «Сен-Жорж» и вышла в яркое прозрачное утро. Оглядевшись по сторонам, я с удивлением поняла, что стою на небольшой площади, в центре которой возвышается памятник известной французской куртизанке. К падшим женщинам в Париже всегда относились с известным почтением; надпись на памятнике сообщала, что когда-то местных девушек легкого поведения называли «Лореттами» — в честь здешнего собора Нотр-Дам де Лорет.

Центр Жана Моллана располагался во внутреннем дворе, попасть в который можно было с главной улицы, через небольшое служебное помещение. Именно таким мне когда-то и запомнился Париж: толстые стены из старого камня, новомодные стеклянные двери и нещадный жар центрального отопления. В приемной я отдала служащему центра свою фотографию, и тот стал меня оформлять. Глядя, как ламинируют мой пропуск, я вдруг почувствовала себя дома, словно вернулась из долгого путешествия.

Задумка была такой: отыскать в архиве аудиозаписи и письменные документы, которые могли бы рассказать мне новую, еще неизвестную историю Франции. Я надеялась найти в живых современницу тех событий, женщину, видевшую оккупированный Париж своими глазами. Если в 1942 году ей было, скажем, двадцать два, то сейчас должно быть восемьдесят шесть. Что ж, такое вполне возможно. Мне бы очень хотелось найти женщину, не просто заставшую тот период, но пережившую какую-то личную историю, благодаря которой я смогу заглянуть в прошлое и рассмотреть во мраке целую эпоху.

Поднявшись на второй этаж, я зашла в теплый аудио-зал; в воздухе пахло свежим деревом и краской. Я села в одну из кабинок и запросила индекс всех доступных аудиозаписей. Программа выдала список имен с краткой информацией под каждым. Мне нужно было сделать собственную подборку по ключевым фразам типа: «талоны на еду», «немцы», «уход за ребенком», – но у меня ничего не получилось, так как в архиве не нашлось ни одной перекрестной ссылки. Меня ждала долгая и кропотливая работа, результат которой зависел не только от моей выдержки, но и от удачи. Я стала просматривать каталог и через полчаса нашла подходящую запись.

ЛЕМАР, Жюльетт, род. 1920 г. Запись 1.

LYA T/WBTJM/KR/1943/8754/235А,

записано: 9 июня 1998 г.

К аудио прилагалась пояснительная записка от Центра: «Подробности жизни молодой женщины из рабочей семьи. Поддерживала отношения с немецкими солдатами. Не проявляла интереса к жизни соседей. Контрабандные продукты. Жертва чистки 1944 г.».

Перевернув свой мобильник экраном вниз, я надела наушники и нажала на экране кнопку «Воспроизвести».

Молодая парижанка Жюльетт Лемар проживала на рю де Танжер. Каждый день она спускалась в метро на станции «Обервилье – бульвар де ля Виллет» и ехала на работу в магазин одежды на улице Риволи. Остановив запись, я отыскала в своем карманном атласе рю де Танжер, но никакой станции метро там почему-то не оказалось. Судя по окрестностям – рядом находились северная часть канала Сен-Мартен и площадь Сталинграда, – район был довольно мрачным. Жюльетт говорила на очень чистом французском, с небольшим парижским акцентом; свою речь она как будто выучила наизусть, ну или, по крайней мере, тщательно продумала, опасаясь сказать лишнего.

Сначала я заметила под колоннадой какие-то темные фигуры. Шел дождь. Вскоре на пороге магазина возникли два немецких офицера. Они вежливо поздоровались и стали осматриваться. Со мной в ту смену работала подруга Софи. В торговом зале всегда находилось несколько девушек, не меньше шести – в любое время дня. Имейте в виду, тогда наш магазин считался большим и довольно модным.

При виде этой серой формы и начищенных до блеска ботинок мне всегда становилось не по себе. Я их боялась. Но Софи относилась к ним иначе. «Это просто одинокие мужчины, – говорила она. – Дома у них остались сестры. Такие же девушки, как мы». Владелец нашего магазина, месье Фланден, настаивал, чтобы мы держались вежливо со всеми клиентами. Но никакого списка правил или запретов у нас никогда не было. Разве что не суетиться и не создавать проблем.

Один из офицеров – тот, что был помоложе и с гладким пухлым лицом, – попросил показать ему кое-какие платья. У него была очень неприятная физиономия – в точности хряк с бесцветными ресницами. Кожа лоснилась. Но из-за своей формы и офицерского звания он считал себя лучше других.

Тот, что постарше, был довольно высоким, темноволосым и с грустными глазами. Я невольно обратила на него внимание. У него было больше медалей, чем у второго офицера, и выглядел он так, будто в Париж его отправили по состоянию здоровья – может, для войны с русскими он был уже староват. Подойдя к вешалке с платьями, где я пыталась что-то объяснить его сослуживцу, высокий офицер слегка наклонил голову и – если мне, конечно, не привиделось – слегка щелкнул каблуками. Затем он представился, назвав свою фамилию и звание: майор Рихтер. Сказал, что собирается в увольнение и хотел бы привезти жене подарок – перчатки. Кажется, его семья жила в Ротенбурге.

Обратившись ко мне, он попросил:

– Мадемуазель, окажите мне услугу. Примерьте, пожалуйста, вот эти перчатки. Мне нужно понять, как они сидят на дамской руке. У вас такие изящные руки, совсем как у моей жены.

Софи встала к прилавку с галантереей. Минут двадцать она перебирала ящики, предлагая офицеру одну модель за другой: лайка, мех, свиная и телячья кожа – примерив очередную пару, я протягивала офицеру руку, чтобы тот оценил посадку и фасон. Для этих немцев Софи разыгрывала поставщика, а я – манекенщицу. Я никогда не считала себя скромницей, но каждый раз, когда высокий офицер рассматривал мои руки в новой паре перчаток, мое лицо заливалось краской. При этом выглядел он очень серьезным, ни тени улыбки. Казалось, он принимал важное стратегическое решение или оценивал произведение искусства. У него было худое лицо с сероватой, гладко выбритой кожей.

В конце концов он выбрал прекрасную утепленную пару из лайки цвета темного шоколада, с декоративными швами и меховыми запястьями. Он хотел самостоятельно проверить качество выделки и дождался, пока я сниму перчатки и разложу их на прилавке. Потом он приложил перчатку к щеке, словно кожа на его пальцах была недостаточно чувствительной, и резко ее отдернул. Модель была дорогой, но в кошельке у него оказалась целая пачка банкнот.

Когда я стала заворачивать перчатки в бумагу, он вдруг сказал: «Простите, мадемуазель, не согласитесь ли вы со мной поужинать? Рядом с Оперой так много прекрасных ресторанов! Я договорюсь, чтобы потом вас отвезли домой на машине».

Я ушам своим не поверила и промычала что-то про строгих родителей, которые запрещают мне гулять по вечерам. Тогда он ответил: «Разумеется, я понимаю. Простите меня. Спасибо за вашу помощь. И за ваши руки. Прощайте».

Я нажала на паузу и снова перечитала комментарий к аудиозаписи в каталоге. Там говорилось, что Жюльетт умерла пять лет назад, в марте 2001 года. Ей был восемьдесят один год. Какая жалость: судя по всему, она была чудесной женщиной.

Между парижанками и немецкими солдатами установились неоднозначные отношения. В первые месяцы оккупации большинство немцев попросту стыдилось своего присутствия в Париже. Присягнув на службу Гитлеру, они по-прежнему хранили верность идеалам прусской армии, в которой когда-то воевали их деды. К концу 1941 года военному коменданту Франции генералу Отто фон Штюльпнагелю настолько надоело постоянно преследовать участников Сопротивления, что он попросил Гитлера освободить его от должности. Историки утверждают, что именно его отставка и нервный срыв, пережитый по возвращении в Берлин, и подготовили почву для прихода в Париж СС. В отличие от генерала, эсэсовцы никогда не сомневались в оправданности репрессий и антисемитской политики.

Отто фон Штюльпнагеля сменил его двоюродный брат Карл-Генрих. Он ненавидел Гитлера и даже присоединился к группе заговорщиков, которые планировали покушение на фюрера. С Карлом Обергом, главой парижского подразделения СС, у них сразу установились крайне напряженные отношения. В результате молодые парижанки, стесненные в средствах и возможностях, – такие, как Жюльетт, – попали в еще более сложную ситуацию.