Текст книги "Парижское эхо"

Знаете, кого она мне напоминала? Мисс Азиз. Каждый раз в конце лекции та пыталась заставить нас «подумать самостоятельно». Чтобы заманить нас в обсуждение какой-то темы, она начинала рассказывать совершенно безумные вещи, и рано или поздно одному из нас, студентов, приходилось заговорить.

Ханна протянула мне бутылку. Вино я не любил, но сказать об этом прямо было как-то неудобно, поэтому я кивнул, и она налила мне немного в пустой стакан, из которого я пил за ужином воду.

– Так что ты думаешь, Тарик?

Она что, пьяная? Неужто с двух бокалов? За всю свою жизнь я выпил так мало вина, что даже не знал, сколько нужно, чтобы напиться. Может, двух бокалов было вполне достаточно.

– О чем?

– Думаешь, это странно, – переживать о мертвых незнакомцах сильнее, чем о живых людях рядом с тобой?

– Не знаю.

– Да ладно тебе! У тебя должно быть хоть какое-то мнение. Подумай об этом!

Но думать я мог только обо одном: у меня была своя комната в теплой квартире с батареей. Я покупал продукты и старался не разбрасывать свои вещи, но просить от меня чего-то большего? Если вместо нормальной аренды хозяйка квартиры собирается требовать от меня разговоров…

На самом деле мне хотелось рассказать ей про ту девушку из фотоальбома и как я шел за ней до подъезда. Но я боялся, что Ханна рассмеется и скажет, что я все выдумал. А то и вовсе выкинет меня на улицу, окрестив охотником за женщинами.

– Ну давай, Тарик! Скажи хоть что-нибудь!

Прокашлявшись, я заговорил:

– Ладно. Кое-что я расскажу. На днях я спускался в метро «Сталинград» и увидел там девушку, молодую женщину, которая шла мне навстречу. Я почувствовал, будто мы с ней уже встречались. Может, в другой жизни. Хотя нет, не так. Я почувствовал, что она – моя вторая половина, человек, с которым мне суждено провести всю оставшуюся жизнь. Нет, и это не то… Не могу объяснить.

– Продолжай, пожалуйста. – Ханна улыбалась, но по-доброму, без насмешки.

– Что-то в ней как будто говорило со мной – но не с тем, кто я сейчас, не с тем парнем, который постоянно разводит вокруг бардак и работает в дерьмовой забегаловке. Мне казалось, она была предназначена мужчине, в которого мне только предстоит превратиться, мужчине, которым я уже и так являюсь где-то в глубине души. Он старше и лучше меня, но он уже там, под всей моей неуклюжестью и прочей ерундой, с которой живут все молодые, и все подростки, и все такие же, как я.

– Думаю, со мной случалось нечто подобное, – сказала Ханна, а потом спросила: – И что же ты сделал?

Такой реакции я не ожидал. Я был уверен, что она надо мной посмеется. Я ответил:

– Пошел прогуляться, чтобы немного проветрить голову.

– А где находится «Сталинград»? Не могу вспомнить.

– Знаешь, где бульвар де ля Виллет? Ля Шапель? Вот в тех краях. Гадкое местечко. В верхней части канала. Помню, что я вышел туда через рю де Танжер и рю Марок. Из-за этих названий я тогда еще вспомнил о доме. Там же мне попался какой-то магазин, в котором продают ловушки для крыс.

– Значит, Танжер, – задумчиво протянула Ханна. – Что-то такое припоминаю. Кажется, это название попалось мне на днях в моем исследовании.

Она взяла со стола большой блокнот.

– Ну да, вот же. Жюльетт Лемар. Я слушала запись ее воспоминаний. Судя по голосу, она была замечательной женщиной. Жила на рю де Танжер со своими родителями.

– Бедная Жюльетт. Может, в те времена район был получше.

– Они были бедны, но район, по-моему, считался вполне приличным. И вот еще… Каждый день она садилась в метро на станции «Обервилье – Бульвар де ля Виллет». – Ханна посмотрела на меня поверх блокнота. – Я проверила по карте, и оказалось, что такого метро больше нет.

– Давай посмотрим в интернете. Если с вай-фаем все в порядке.

Я достал телефон и, чуть повозившись, наконец нашел нужную информацию. Прочитав статью по первой ссылке, я сказал:

– Изначально станций было две: «Рю Обервилье» и «Бульвар де ля Виллет». Их объединили в 1942 году. А в 1946-м «в честь победы русских войск под Сталинградом, часть бульвара переименовали в площадь Сталинграда». Тогда же название поменяла и станция метро.

– Так это одно и то же место.

– Да.

В комнате воцарилась тишина. Ханна задумалась и теперь была где-то далеко. Полагая, что она ждет от меня продолжения, я спросил:

– А французы и русские воевали на одной стороне?

– Некоторые да. Но большинство воевало на другой.

– То есть все было сложно?

– Да. Под конец многие переметнулись.

Голос Ханны стал совсем чужим, словно она потерялась где-то в перипетиях прошлого и совсем забыла о моем приключении.

– Значит, Жюльетт была замечательной?

Ханна взглянула мне в глаза.

– Очаровательной, да. Хотя, конечно, судить я могу только по голосу.

– Думаешь, она была красивой?

– Может быть. А при чем тут это?

– Но как ты думаешь?

– Ну… Поклонники у нее точно были. У нее такой голос… Скромный, но в то же время уверенный.

В конце концов я все-таки дождался ответа от Лейлы. Она писала: «Как же тебе повезло! А у нас скоро экзамены. Мисс А. куда-то пропала. Говорят, заболела, но я думаю, что она вернулась на родную планету! У Найат появился мальчик, представляешь? Ему 12! Билли говорит, что побьет его, если увидит рядом с домом. Вчера в Медине я встретила твою мачеху, но она убежала прежде, чем я успела что-то сказать. Надеюсь, ты хорошо проводишь время. Присылай фотки. Целую. Л.».

Я несколько раз перечитал сообщение на случай, если вдруг проглядел какие-то слова: например, «ужасно по тебе скучаю» или «вот ссылка на фотографию моей груди». Но сообщение не изменилось. Оставалось только надеяться, что в слове «целую» прячется какой-то тайный смысл. Спустя несколько дней, убедившись, что никаких других смыслов в сообщении нет, я его удалил.

Дважды, отработав утреннюю смену, я снова ходил к мосту Бир-Акем и стоял там напротив темно-бордовой двери. Происходило это примерно в то же время, что и в первый раз. Девушка не объявлялась. Конечно, я не знал, зачем она вообще туда приходила: может, работала где-то поблизости или навещала подругу. А может, ей понадобился крысиный яд.

На третий раз я решил попытать удачи с самого утра. В тот день я работал в вечернюю смену и, встав пораньше, снова пошел к мосту. В поезде я подобрал старую газету и в шесть тридцать уже стоял напротив темно-бордовой двери.

Заняться мне было нечем, поэтому я решил почитать. В газете писали только про политику, торговлю и войну. Как студенту экономического факультета, мне полагалось интересоваться такими вещами, но, по правде говоря, прочитанное меня совсем не тронуло. Кажется, я впервые прочитал газету от корки до корки. Что сказать… Не думаю, что захочу повторить этот опыт в ближайшем будущем.

Иногда дверь открывалась, и оттуда выходили люди: старики, дети, молодые парни и девушки в джинсах и наушниках-затычках. Туда-сюда бегали строители и курьеры… Вскоре поражение стало очевидным: она здесь не жила, в лучшем случае навещала подругу, которая просто поделилась с ней ключами от домофона – для удобства.

Я уже почти смирился, как вдруг, в семь пятнадцать утра, дверь снова отворилась, и на пороге показалась знакомая фигура. На ней было то же самое пальто до колен и смешная шляпка. Таблетка? Так их, кажется, называют? Выглядела девушка стильно, но немного старомодно – в двадцать первом веке так точно никто не одевается. Ее образ больше напоминал о военном времени – когда была сделана та фотография.

К моему удивлению, она не пошла налево к мосту Бир-Акем, а повернула направо. Вслед за ней я шагал по маленьким улочкам, пока наконец не вышел к просторной площади, за которой начиналось Марсово поле. По левую руку, где-то вдалеке, виднелась Эйфелева башня. Поравнявшись с Эколь Милитер[28]28
  École Militaire – парижская Военная школа.


[Закрыть], я заметил в стенах здания вмятины, похожие на следы от пуль. Девушка не стала спускаться в метро, свернула налево, потом направо – на рю де Гренель, – потом спустилась по переулку и впорхнула в какую-то лавочку. Все это время я держался от нее метрах в двадцати. Подождав с минуту, я решил прогуляться мимо окна и посмотреть, куда же она меня привела. Оказалось, это было ателье – на стекле витрины я прочитал крошечную надпись: «Retouches. Transformations. Tons vetements»[29]29
  Подгонка. Перешив. Любая одежда (фр.).


[Закрыть]. Я увидел, как в глубине помещения, за рядами швейных машин и грудами одежды, девушка сняла пальто и с кем-то заговорила. Видимо, она тут работала. Запомнив название улицы – рю де л’Экспозисьон, – я побрел обратно, домой.

Глава 8
Полковник Фабьен

В конце концов решение оставить Тарика в квартире на испытательный срок далось мне легко. Он постоянно пропадал на работе, и, бывало, мы целыми днями не видели друг друга. Когда-то давно я тоже была молодой и приехала в Париж совсем одна. Помня, чем тогда обернулась моя собственная поездка, я немного переживала за Тарика. Квартирант из него, конечно, так себе, но другой компании на тот момент у меня не было. Возможность поработать в уединении – это замечательно, однако настоящее одиночество – это чрезвычайно болезненное состояние.

Ради самосохранения мне потребовалось не просто забыть Александра, но выжечь всякое воспоминание о нем – из сознания и даже подсознания. Иногда, конечно, я давала слабину и позволяла себе фантазии. Но вот что странно: пытаясь представить себе, как он живет без меня, я всегда видела его одиноким. Его жена никогда не смогла бы дать ему то, что давала я. И дело было не во внешности (куда уж там!), не в красноречии, не в сексуальном драйве; я никогда не стала бы ему хорошей спутницей, не поразила бы его своим остроумием. Предложить я могла лишь одно. То, что называют абсолютной близостью. Я понимала, что нас объединяет нечто совершенное, безупречное.

Он тоже это понимал. А если так, то почему он меня отпустил? Почему согласился на жизнь, которая больше напоминала пытку? Ведь знал же он, что без меня – без второй половины – он не сможет быть собой.

Что касается моего собственного одиночества, я научилась с ним жить, как другие люди живут с хронической бессонницей или фарингитом. Как любили говорить некоторые взрослые в моем далеком детстве: «Это мой крест». Конечно, мне постоянно приходилось быть начеку и время от времени подыскивать новое лекарство. Именно поэтому, когда испытательный срок Тарика – одна неделя – подошел к концу, я услышала знакомый тревожный звоночек. За той неделей последовала еще одна, и к тому времени я уже приучила парня к некоторым правилам. Три недели, четыре, пять. Тарик, конечно, даже не догадывался, какую эмоциональную функцию он выполняет в нашем доме, но, с другой стороны, он бесплатно жил в отдельной комнате в Париже. Какая ему разница?

Откликнуться на вакансию научного сотрудника мне посоветовала Жасмин Мендель. Проведя два года в Африке, я наконец вернулась домой и теперь понятия не имела, чем заниматься дальше. От поездки остались невероятные впечатления, и все же я выдохлась. Сбор пожертвований, съемки обучающих фильмов, новые клиники и новые друзья… Все прошло замечательно, однако я понимала, что не смогу посвятить такой работе всю жизнь. Другие справлялись намного лучше.

У Жасмин как раз пустовала комната в ее гарлемской квартире. Я остановилась у подруги, надеясь, что вскоре определюсь с планами на будущее. В первую ночь мы с Жасмин проговорили до самого рассвета. Наш вывод был прост: даже объединившись, самые богатые страны мира не смогут обеспечить бесплатное образование всем детям из бедных семей; тем не менее кое-что сделать все-таки можно. Подобно тому как в любой стране более состоятельные люди обычно платят больше налогов, так же успешные страны-демократии со всеобщим образованием должны делиться богатством с неблагополучными соседями. Но отдавать этот долг нужно не колодцами и даже не лекарствами от малярии. Куда важнее, чтобы лидеры развитых стран донесли до развивающихся государств, насколько важны знания и понимание истории. Мы с Жасмин согласились, что это первейший моральный долг каждой просвещенной нации.

В Нью-Йорке я записалась в несколько волонтерских организаций и вскоре стала подрабатывать официанткой. Жизнь шла своим чередом, когда США при поддержке Великобритании ввели войска на территорию Ирака. Мы с Жасмин пришли в ужас от недальновидности американского президента и очень расстроились, что британец Блэр, похоже, тоже не понимает, как устроен Ближний Восток. Мы оплакивали провал англо-американской политики, окрестив происходящее – в память о нашем студенческом любимчике Жюльене Бенда – «предательством интеллектуалов». Получив образование в Йельском университете или в Оксфорде, ты обязан анализировать ситуацию и действовать соответствующим образом; однако эти мужчины, которым все самое лучшее досталось по праву рождения, променяли свой священный долг на политический рейтинг, который к тому же ничего им не дал в долгосрочной перспективе. Разумеется, очень скоро все всё поняли.

С такими мыслями я написала руководителю своей прежней кафедры, профессору Барбаре Путнам, с просьбой рассмотреть мою кандидатуру на должность научного сотрудника при колледже. Я решила, что раз уж не могу повлиять на политику собственной страны, то хотя бы попытаюсь понять тех, кто жил до нас. К счастью, Пут-нам согласилась. Отвечая на мое письмо, она сказала, что присутствовала на защите моей диссертации и оценила, с какой «беспощадной ясностью» я излагаю свою точку зрения. Тон ее письма показался мне немного снисходительным, но главное – меня взяли.

В следующий визит в Центр Жана Моллана я запросила новую выборку имен и аудиозаписей. И обнаружила файл с комментарием: «Рассказ начала с истории из детства. Поддерживала контакты со службами безопасности Германии и Франции, через общих знакомых имела контакты с иностранными агентами в Париже».

Редкий случай, когда героиня открыто признавалась в связях с немцами. К тому же в комментарии я не нашла дату смерти, а значит, хоть с момента записи прошло восемь лет, эта женщина еще могла быть жива.

МАССОН, Матильда, род. 1918. Файл 1.

LAAT / WTTJM / YS /1942/1074/416А

Записано: 27 фев. 1998

Меня зовут Матильда Массон. Я родилась в Париже в 1918 году. Мой папа лишился на войне ноги. Пережил Верден, но потом его ранило артиллерийским снарядом. Сначала он лежал в госпитале на передовой, а когда война закончилась, его отправили в Париж. К тому моменту, как родилась я, они с матерью не виделись два года.

Когда я была ребенком, со мной это не обсуждали. Я до сих пор не знаю, кем был мой настоящий отец. Моя сестра Луиза рассказывала, что, когда папа вернулся с войны, она сразу почувствовала, что что-то не так. Он не хотел брать меня на руки, не хотел со мной играть. Он не разговаривал со мной и даже не смотрел на меня, пока мне не исполнилось шесть лет.

Левую ногу ему обрезали чуть выше колена. После войны ему досталась старая должность, но работать стоя ему теперь было очень тяжело: к концу дня от постоянной нагрузки у него начинала ныть культя. Работал он на вожирарской бойне. Каждый вечер, с тех пор как мне исполнилось семь, я разминала папину культю, а потом смазывала ее маслом и присыпала порошком в тех местах, где прорывались мозоли.

В нашей семье было три сестры: я, Луиза и Элоди. Когда мне было лет двенадцать, папа пришел как-то с работы и сказал, что мы уедем из города на несколько дней. Мы не могли поверить. Отпусков тогда не давали. Семья у нас была бедная, жили мы в Бельвиле, среди таких же бедняков. Луиза тогда уже работала и с нами не поехала. Оказалось, что поездку организовала местная ассоциация ветеранов. Дело происходило в 1930-м, и большинство мужчин младше сорока уже были ветеранами. Моему отцу полагалось четыре дня отпуска.

В тот же день мы поднялись на последний этаж к месье Барро и одолжили у него чемодан – для меня и Элоди, которой тогда исполнилось шестнадцать. У отца была собственная сумка. Мы с сестрой оделись в лучшие наряды и еще по одному взяли с собой – на смену. Сначала мы доехали на метро до вокзала Сен-Лазар, а потом сели на поезд до побережья. Помню, дорога все никак не кончалась. В Нормандии мы вышли на какой-то остановке, прямо посреди леса, и купили на платформе хлеба и сыра. Я тогда еще подумала, как же за городом тихо. И повсюду пели птицы. В городе я никогда не слышала птиц, если не считать, конечно, чаек.

Когда мы добрались до места, нас ждала лошадь, запряженная в повозку. Она везла наши вещи, а нам пришлось идти пешком. Папе разрешили сесть рядом с извозчиком и посадить еще одного человека на соседнее место. Он выбрал Элоди.

Где-то через полчаса мы наконец выбрались к пансионату; всю дорогу мы с мамой шли пешком. Нам дали ключи от комнаты наверху, с двумя кроватями и платяным шкафом. Ванная у нас была одна на этаже, рядом с лестницей, зато из окон открывался вид на море. Нам сказали, что ужин в семь, но большая гостиная на первом этаже открыта в любое время. Мы с Элли сразу отправились туда и, рассевшись на диване, стали делать вид, будто читаем журналы.

Вдруг послышались чьи-то шаги. Мы тут же подняли глаза и увидели перед собой мужчину, вид которого нас напугал. На нем были костюм, рубашка и галстук, но лицо его будто вывернули наизнанку. У него было всего одно ухо, прикрытое пучком волос, вместо носа – вмятина, а вместо рта – темная дырка, в которой блестело несколько кривых зубов. Он что-то сказал, но мы с сестрой не разобрали что.

В дверях гостиной показались папа и мама. Папа зашел на костылях, постукивая деревянной ногой по паркету. Затем он поздоровался с мужчиной без лица. Потихоньку вокруг стали собираться и другие люди. У кого-то не было ног, у других вдоль туловища болтались пустые рукава. Одного мужчину закатили в кресле на колесиках. Самое страшное – лица. Безглазые, безгубые. Искалеченные.

Около семи в гостиную вышла домоправительница. Лет тридцати пяти, в черном вдовьем платье. «Для нас честь принимать в этом доме героев Франции», – сказала она. Зазвонил колокольчик, мы побрели в столовую и заняли наше место. Вокруг суетились молодые девушки-официантки в голубой форме – совсем не такие, как в Париже. Потом из кухни принесли суп и расставили его на столах. В один момент гости застучали ложками и стали есть. Элоди пинала меня под столом, но я старалась на нее не смотреть. Отец бросил что-то вроде: «Думал, они проявят больше уважения». Мы с Элоди весь ужин давились смешками, и, чтобы хоть как-то отвлечься, я рассматривала гостей.

Большинство взрослых были женаты, как и те, что жили с нами в городе. Я была уверена, что никогда не выйду замуж. Незаконнорожденная, да к тому же бедная и страшненькая. Какой мужчина захочет связать со мной жизнь? Никакой, пусть даже без лица. Может, в двенадцать лет о таких вещах думать рановато, но мы с моими сестрами думали об этом постоянно и сходились во мнении. Наши разговоры всегда сводились к одному. Бывало, мы сплетничали даже про Джина – мальчика, который разносил по нашему дому воду.

На следующее утро мама отвела нас с Элоди на пляж. Мы сидели под зонтиком, как вдруг к нам подошел тот самый мужчина без лица. Он приподнял шляпу и представился: Жером. Я так и не поняла, имя это или фамилия. Он пытался с нами заговорить, спрашивал, где мы живем. Мама не знала, куда смотреть, а я пригляделась и обнаружила, что один глаз у него почти нормальный. Даже приятный. А вот второй почти целиком затянут кожей.

Он спросил наши имена. Мама совсем разнервничалась, но не только из-за его внешности, но еще и потому, что он разговаривал с нами в отсутствие отца. К тому же не знаю как, но я сразу догадалась: в отличие от нас, месье Жером был совсем не бедным. Это нас тоже смущало. Потом Элоди зашептала что-то маме на ухо: оказалось, мужчина предложил ей прогуляться с ним вдоль берега.

Ничего удивительного. Хоть ей и было всего шестнадцать, выглядела моя сестра намного старше. Мы не знали, сколько лет месье Жерому, но большинству солдат в пансионате было около тридцати. Мужчина протянул Элоди руки и поднял ее с песка. Мать улыбнулась и помахала им вслед. Думаю, она была рада, что солдат наконец-то ушел.

На прощание Элоди скорчила мне рожицу. Она всегда была стройной, но с мощными икрами. Я увидела, как месье Жером выставил локоть, и моя сестра взяла его под руку. Я так ей завидовала. Именно тогда я впервые поняла про жизнь что-то очень важное: все может измениться в одночасье, стоит кому-нибудь протянуть тебе руку.

В тот вечер в пансионате давали рыбу. Дома мы ее никогда не ели. Мама спросила у отца, можно ли нам выпить немного вина. Сначала он не разрешал, но потом уступил. Мне вино не нравилось. Однажды Луизу угостил бокалом владелец нашего местного бара, и она оставила мне попробовать. Ей всегда давали что-нибудь бесплатно. Когда после ужина к нашему столику подошла официантка, чтобы забрать бутылку, оказалось, папа выпил всю.

Лежа в постели, мы с Элли шептались про месье Жерома. Сестра пожаловалась, что почти не понимала, что он говорит; она надеялась, что со временем станет легче. На следующий день снова стояла солнечная погода, и мы все вместе отправились на пляж. Отец одолжил у кого-то шерстяной купальный костюм, который доходил ему до колена на здоровой ноге, а на больной целиком прикрывал культю так, что края штанины свободно болтались. Он велел мне отвести его в воду.

Я скатала свои чулки и оставила их маме и Элли. У меня не было купального костюма, поэтому я осталась в своем обычном платье. Из-за костылей папа с трудом шел по песку. Когда мы добрались до гладкого берега – до того места, где разбивался прилив, – отцу стало еще труднее, его костыли постоянно проваливались в песок. Всю дорогу он подпрыгивал и жутко ругался. Наконец я довела его до воды. Папа был довольно хрупкого телосложения, совсем нетяжелый, но и я была очень маленькой. К тому же я впервые стояла в море и очень боялась. Вода была холодной, и повсюду плавали кусочки водорослей. Когда я завела отца поглубже, он налетел здоровой ногой на камень и чуть не упал.

Снова выругавшись, он сказал: «Надо пройти подальше. Чтобы культя доставала до воды. Так мне велел хирург: отмачивать ее в соленой воде». Мне нравилось идти по песку, но к тому моменту я уже насквозь промокла. К тому же мне не хотелось, чтобы меня унесло волнами в море.

Папино бедро упиралось в мое, а своими пальцами – очень сильными от работы на бойне – он впивался в мое предплечье. Когда море поднялось мне до талии, я поняла, что можно остановиться – папина культя теперь тоже доставала до воды.

«Поверни меня», – скомандовал он, и я кое-как развернула нас к пляжу. Мама и Эл од и махали нам, сидя под зонтиком. Отец задрал свободную руку и начал махать в ответ.

Он дрожал, и я сначала подумала, что он плачет. Над нами кричали чайки, и мне было очень страшно.

«Посмотри, как я тебе машу, – бормотал себе под нос папа. – Тупая шлюха. Смотри! Да-да, это я. Стою тут и машу, тупая ты шлюха».

Я поняла, что он не плачет, а смеется. Вдруг меня ударило волной и потащило дальше в море. Дно ушло из-под ног, я ухватилась за отца, и тот рухнул на меня сверху. Глотнув соленой воды, я кое-как поднялась и откашлялась. Отец беспомощно колотил руками и громко ругался, но встать на ноги не мог.

Вернув равновесие, я немного отдышалась и стала его поднимать. Наконец он вынырнул и смог принять вертикальное положение.

На следующий день ему помогала Элоди, и папа провел в море не меньше получаса, ни разу не упав. Элли очень разозлилась, когда мимо нашего зонтика снова прошел месье Жером, а она в тот момент возилась с отцом.

Мать сидела на песке и смотрела куда-то на горизонт. Она родилась в Оверни, и в семье у них было семеро детей. Когда ей стукнуло пятнадцать, отец отправил ее в Париж на поиски работы. До встречи с будущим мужем она жила в крошечной комнате для прислуги на последнем этаже огромного дома возле Восточного вокзала. Папа говорил, что тогда она почти все время голодала. Простая уборщица в дешевой гостинице. Она верила, что в лучшем мире ее спасет Иисус, а в этом – ее спас мой отец. Он женился на ней и забрал из каморки прислуги. Помню, во второй день папиного отпуска мы сидели с ней рядом и смотрели, как Элли помогает папе добраться до воды. Когда отец нам помахал, мама так обрадовалась, что едва не заплакала, и принялась махать в ответ. Я очень надеялась, что в тот момент папа не называл ее шлюхой.

В тот вечер я заметила, что он опять выпивал. У него раскраснелось лицо, и он казался очень грустным. Мы с Элли надели лучшие платья и расчесали к ужину волосы. В последний вечер нашего отпуска на горячее подавали свинину. Папе она не понравилась, и он стал жаловаться, что не может ее прожевать. Потом он подозвал к столику официантку в голубой форме и велел принести еще вина. Одну бутылку он уже выпил.

Когда подали десерт, к ужину вышла вдова и постучала кончиком ножа по стенке бокала. На ней было строгое черное платье. Она поздоровалась с гостями и сказала небольшую речь – о том, как рада принимать в своем пансионате настоящих героев Франции. Вдруг папа поднялся из-за стола и крикнул: «Если вы так рады, то почему не можете подать нормальную еду? Еду, которую по крайней мере можно жевать».

Ухватив с тарелки кусок свинины на кости, он стал размахивать им в воздухе. «Как, по-вашему, жевать такое человеку без рта?» – говорил он.

Потом, для наглядности, он решил показать гостям, как пуля пробивает человеческую кость. А потом добавил, что, если враг стреляет по тебе из пулемета, за первой пулей тут же прилетает вторая.

Вдова оправдывалась и заверяла гостей, что никого не хотела обидеть. Оказалось, она и сама потеряла на войне мужа и очень надеялась, что эта неделя получится особенной и памятной для всех.

Папа стал ее перекрикивать: «Неделя и правда особенная! Чего только не сделаешь, чтобы отвязаться от этих проклятых ветеранов! Лучше сразу от всех – одним махом!»

Услышав эти слова, вдова очень расстроилась. К нашему столу подошел какой-то незнакомый ветеран с достаточно легким ранением и попытался успокоить отца. Он положил руку ему на плечо, но папа ее отдернул и сказал, что когда он лежал среди мертвецов в Вердене, то мечтал выжить и оказаться однажды на праздничном обеде – но не среди калек, а рядом с красивыми женщинами.

С этими словами отец уселся обратно за стол.

Матильда Массон говорила с сочным парижским акцентом и куда быстрее, чем Жюльетт Лемар. Каждые несколько минут мне приходилось останавливать запись и переслушивать отдельные куски, но даже после этого я сомневалась, что поняла все правильно. Казалось, что Жюльетт долго репетировала свою речь, а в показаниях Матильды было что-то спонтанное, как будто ее совсем не волновало, что о ней подумают слушатели.

В Центре Жана Моллана имелось шесть аудиозаписей Массон, из которых я пока прослушала только первую. Поначалу я хотела пропустить вступительную часть и сразу перейти к ее рассказу про оккупацию, но в итоге решила прослушать все: если ее история и впрямь так хороша, как утверждали архивисты центра, мне стоит разобраться во всех деталях.

Я кликнула на второй файл.

Папе жилось нелегко. Работа на бойне очень его выматывала, и по вечерам у него болела культя. Вернувшись домой после долгой поездки на метро, он обычно снимал свою деревянную ногу и садился за стол прямо в рубашке. Мать в это время готовила ужин. Мы всегда ели мясо, потому что отцу на работе его продавали почти за бесценок. Он частенько приносил мешки с мясными обрезками и кормил весь наш дом.

Овдовевшая мадам Готье могла позволить себе лишь печеный цикорий с ломтиком сыра, если только папа не приносил ей кусочек рубца или что-то еще. Бедная старушка жила одной надеждой. Без десяти шесть, когда закрывался магазин неподалеку, она, пришаркивая, вылезала из своей квартиры и шла туда за продуктами с витрины – если хозяин собирался их выкидывать, он разрешал ей купить кое-что по дешевке. По пути домой она всегда задерживалась на первом этаже, возле нашей квартиры, и начинала звать свою кошку – так, чтобы мы слышали. Конечно, кошка никогда не приходила, зато мы сразу знали, что она стоит под дверью.

«Да ради бога, дай ты ей уже что-нибудь», – говорил отец, когда слышал мадам Готье. Тогда мама посылала кого-нибудь из нас с кусочком мяса, завернутым в газету, – самым неаппетитным обрезком, какой ей удавалось найти.

Луиза рассказала мне, за что мама так ненавидела мадам Готье. Выяснилось, что, когда она была беременна мной, соседка сказала ей какую-то гадость. Однажды, когда живот только начал расти, мама спускалась по лестнице и старуха выдала ей вслед: «А я смотрю, вы держите себя в форме, мадам Массон».

Хоть мы жили в тесной квартире, но у нас всегда была еда, а у мамы и папы имелась отдельная спальня; нам с сестрами приходилось делить комнату на троих. У нас была гостиная с окнами на улицу и крошечная кухня, из которой открывался вид на двор и фонтан, со всех сторон окруженный домами. В окна мы могли видеть, что происходит в чужих квартирах, и порой я слышала, как люди ругаются. Если кто-нибудь оставлял открытой форточку, оттуда доносились звуки радио.

Когда мать принималась готовить ужин, я садилась у окна на кухне и наблюдала за Джином – мальчиком, который разносил воду в больших ведрах. Если в нашем фонтане вода пересыхала, ему приходилось идти к фонтану Уоллеса в конце улицы. Луиза обожала надо мной подшучивать: говорила, что Джин в меня влюблен и все время пытается поймать мой взгляд, – но мне кажется, она меня обманывала. Я наблюдала за стариком в квартире напротив, когда тот готовился ко сну; и за молодой женщиной, которая работала секретаршей и постоянно курила, стряхивая пепел в окно. У нас запрещалось выбрасывать из окон мусор, но внизу всегда валялись разбитые бутылки, коробки и окурки – и никто почему-то их не убирал. Когда я встречала наших соседей на улице, они даже не догадывались, что я знаю о них все.

Пока я была маленькой, мама весь день пропадала на работе, и заботиться обо мне приходилось старшей сестре Луизе. Все говорили, что она глупая, и действительно, ей никогда не давались письмо и счет. Папа часто говорил, что, как и мама, она закончит дни продавщицей за галантерейной стойкой где-нибудь в «Самаритэн», если ей, конечно, повезет. Все они считали Луизу простушкой, даже мама, хотя уж кто бы говорил: она ведь и сама приехала из деревни.

Но мне было все равно, что они думали. Я боготворила Луизу. Она носила шляпку и меховое пальто, которое купила на рынке Клиньянкур. Она отлично шила и часто мастерила себе платья из обрезков ткани, которые находила бог знает где. Она всегда знала, где что достать, будь то целый кусок камамбера или свежий стейк за бесценок. В баре на углу улицы хозяин иногда бесплатно наливал нам горячего шоколада. А еще, конечно, кино. Мне очень хотелось посмотреть какой-нибудь фильм в «Луксоре». Это такое большое здание в египетском стиле, неподалеку от бульвара Барбес. Но для этого нужно было ехать на метро, а оно стоило денег. Тогда Луиза нашла ход в небольшой кинотеатр рядом с нашим домом, в районе Менильмонтан. Через боковую дверь здания можно было попасть в служебный коридор, а оттуда – если подождать несколько минут после того, как начался сеанс, – пробраться в зал.

В конце концов Луиза устроилась на работу, но не в магазин. Она работала официанткой в кафе-ресторане на рю де Фран Буржуа – в захудалой части города, на бывших болотах, тянувшихся до самой рю де Риволи. Там всегда были трущобы, и некоторые дома уже тогда начали сносить. Луиза не умела толком писать, но запоминала заказы каким-то собственным способом, а потом сообщала их повару.

Иногда после школы я ходила к ней в гости. Дорога была очень длинной, но мне всегда нравилось бродить по улицам без взрослых, к тому же никто никогда ко мне не приставал.

Как-то раз в декабре я пришла к сестре на работу. На улице было темно и холодно. Луиза в тот день работала с самого утра, и ее смена как раз закончилась. Она сказала: «Пойдем со мной. Давай-ка немного повеселимся», – а потом надела свою шляпку и пальто. Мы побежали, хлюпая ногами по мокрой брусчатке. Там вокруг были настоящие лабиринты, с узкими улочками и старыми домами, с которых постоянно валились прогнившие щепки. Луиза завела меня под красный навес, на котором я заметила надпись: «Кафе Виктора Гюго». Внутри все выглядело очень старомодно, и на стенах висели разноцветные плафоны из стекла.

Владелец оказался седым мужчиной с грустными глазами. Его борода укутывала подбородок, словно шарфом. Когда он предложил нам горячего шоколада, Луиза сказала: «А это Матильда, моя младшая сестренка». – «Мадемуазель, я очарован», – ответил старик, то ли в шутку, то ли на полном серьезе. Я спросила: «А это вы – месье Гюго?» Он широко улыбнулся сквозь бороду: «Конечно, я». – «И пирожные, пожалуйста», – сказала Луиза. Виктор Гюго почему-то засомневался: «Уверена? Сегодня они в полную стоимость».

Они с сестрой как-то странно переглянулись, но та не отступилась. «Все в порядке», – сказала она.

Вскоре на столе перед нами появились две чашки обжигающе горячего шоколада. А после того, как Виктор Гюго принес нам тарелку с двумя пирожными и сладкими булочками, я спросила Луизу: «Что он имел в виду? В полную стоимость?»

Она расхохоталась и ответила: «Иногда он продает мне сладости за полцены. А иногда бесплатно кормит ужином». – «Почему?» – «Я кое-что для него делаю». – «Но что?» – «Кое-что. Личное. Пока его жены нет рядом».

Тогда до меня наконец дошло, как ей удавалось находить стейки и целые коробки камамбера. Думаю, началось все с мелочей. Потом она научилась полностью себя обеспечивать. Когда Луиза во всем призналась, я была потрясена и, кажется, не очень хорошо скрывала свою реакцию. Но она говорила с такой легкостью и юмором! Вновь рассмеявшись, она подытожила: «Глупышка, но тебе ведь нравятся пирожные?»

Я очень волновалась за Матильду. Бельвиль всегда считался неблагополучным районом. Раньше на его месте располагалась небольшая деревушка, окруженная холмами и виноградниками (такой же деревушкой когда-то был и Монмартр). После Франко-прусской войны она оказалась в черте города, в новом стремительно разраставшемся Париже. Кое-какие трущобы власти к тому моменту уже расчистили, однако Бельвиль по-прежнему считался пограничной территорией, куда затем нахлынули и первые эмигранты – из Армении и Греции. Тогда Матильда была еще ребенком. Тем временем в фамильном гнезде Массонов три сестры постепенно разделили между собой семейное наследство: блондинке Элоди достались красота, поклонники и снисхождение отца, Луизе – жажда жизни и самостоятельность, а Матильде – похоже, ничего.