Текст книги "Парижское эхо"

Следующая часть показаний Жюльетт звучала глуше. Может, она сидела слишком далеко от микрофона, а может, просто устала говорить. В основном она рассказывала о доме, родителях и о том, чего ждала от жизни, будучи простой девочкой из рабочей семьи. Она упомянула имена двух школьных подруг: Жоржетт Шевалье очень любила кататься на велосипеде, а Ивонн Боне, похоже, больше интересовалась мальчиками.

Всех нас объединяла какая-то невероятная энергичность. Война пришла в наш город в самый неподходящий момент. Мы просто хотели работать, ходить на танцы и кататься на велосипедах. Но Париж опустел. На улицах стало очень тихо. На свидания нас не приглашали, потому что парни нашего возраста сидели в лагерях для военнопленных. Потом еще и комендантский час ввели. Всем нам так или иначе приходилось выбирать. Моя подруга Ивонн решила, что в таком сумасшедшем мире ей дозволено все – даже свидания с немецкими солдатами. Если, конечно, кто-то ее пригласит. А меня она всегда считала слишком порядочной и часто поддразнивала. «Сидя в родительской квартире, ты никогда не найдешь мужа», – говорила она.

Другая моя подруга, Жоржетт Шевалье, распорядилась собой иначе. Она всегда была очень подвижной и спортивной. Если выпадала свободная минутка, она обязательно каталась на велосипеде или плавала. Как-то раз летом она пригласила меня в Вогезы. Весь день мы с ней гуляли по горам, а вечером болтали у костра – так и подружились. Я очень боялась, что она примкнет к какой-нибудь организации и попадет в историю. Мои опасения оправдались.

Вскоре я совсем перестала понимать ее речь. К счастью, при оформлении пропуска мне выдали специальный пароль, по которому я скачала аудиофайл на свой ноутбук. Если что, продолжу дома, в более спокойной обстановке.

После работы мне хотелось выпустить пар – отвлечься от мыслей о Жюльетт и восстановить контакт с сегодняшним днем. Я шагала по рю Виктора Массе, среди типичной застройки в стиле Османа; вдоль дороги торчали черные железные колышки – для защиты тротуаров от любителей неправильной парковки; отели – недорогие, но с хорошей репутацией. В Девятом вообще много таких улочек – скромных и тесноватых. Этот округ всегда жил своей жизнью, не обращая внимания на бесконечный круговорот мигрантов, денежных потоков и модных трендов. Наверняка его никогда не называли «актуальным», или «перспективным», или «BCBG»[25]25
  BCBG – bon chic bon genre – «достойный шик, хороший вкус (фр.).


[Закрыть], или каким-нибудь другим отвратительным словом, которые так любят использовать глянцевые журналы. Дойдя до пересечения с рю де Мартир, я вдруг подумала: если на этой улице действительно ничего не изменилось, почему же я никак не могу представить себе, чтобы обычная парижанка, вроде Жюльетт Лемар, ходила тут во времена оккупации?

Может, мне не хватало воображения? Мне и раньше порой казалось, что я так и не смогла до конца преодолеть типично детское восприятие истории как какого-то сказочного маскарада, чего-то, что на самом деле случилось в другой вселенной. В колледже нам всегда говорили, что нельзя относиться к истории как к «прошлому» или «иной жизни», и что на самом деле она – естественное продолжение настоящего, с которым связаны все люди, знают они об этом или нет. Профессор Путнам всегда советовала первокурсникам посетить вводную лекцию по квантовой физике, чтобы понять гибкую природу времени. Она водила нас на семинар по неврологии, где объясняли, как человеческий мозг создает иллюзию «себя» – «удобную фикцию», как называют ее специалисты. Путнам считала, что это поможет нам изменить представление об истории исключительно как о событиях с участием «великих людей» и перейти к осознанию истины: весь частный, личный опыт отдельных людей в конечном счете переплетен с общественной жизнью, создает ее ткань. И наша работа – исследовать эти отношения. На последнем курсе профессор задала нам цикл поэм «Четыре квартета» Томаса Элиота. Затем она велела повесить на каждую доску в каждой аудитории лозунг: «История – это Новая Англия сейчас». В оригинале Элиота эта фраза (только без слова «новая») встречается в финале четвертого квартета «Литтл Гиддинг», но, по мнению Путнам, впервые идея прозвучала во вступлении к третьему – «Драй Сэлвейджез», названному в честь скал, расположенных чуть дальше по побережью от того места, где она читала нам свои лекции.

Я была влюблена в происходящее и верила, что прошлый опыт человечества влияет на каждую секунду моего земного существования. Порой мне казалось, что мембрана смерти проницаема. Именно это чувство придавало моей работе настоящий смысл. Изредка я все же начинала сомневаться: вдруг я не справлюсь? В такие моменты мне становилось страшно, я очень боялась подвести людей, чья жизнь так сильно повлияла на наш сегодняшний мир.

Рю де Мартир петляла между винными магазинчиками, булочными и лавками с греческой и испанской бакалеей; попадались и французские – с рыбой и местными сырами. Перед поездкой на метро я решила немного побродить по окрестностям и вскоре очутилась на безымянной, ничем не примечательной улице. Первое, что я заметила, – букинистический магазин. Возле входа стояли ящики с книжным барахлом, но в витрине красовались старинные тома в позолоченных переплетах. Зайдя внутрь, я увидела седую женщину с пучком на макушке. Мы встретились глазами и улыбнулись, безошибочно определив друг в друге до боли знакомый типаж.

– Можно? – спросила я.

– Конечно, мадам. Смотрите, не стесняйтесь.

Спустившись по ступенькам в заднюю часть магазина, я оказалась одна в окружении деревянных полок. Я уже бывала в похожей комнате: такая же имелась в независимых книжных в Ипсвиче, Берлнигтоне, Массачусетсе и в Вермонте. Подобные места держат не ради денег, но из любви к знаниям. Я принялась листать фотоальбом со старыми видами Парижа и горожан. Там было все: уличные перекрестки, бары, газовые фонари, одинокие собачники в первых лучах солнца, мужчины и женщины под навесами кафе, ночные гуляки по пути домой. Совершенно тривиальные сюжеты, но композиция и техника мне понравились, да и само издание было неплохим, с приятной черно-белой печатью. Альбом охватывал период с 1934-го (год, когда на улицы Парижа вышли ультраправые радикалы) по середину 1950-х, включая время оккупации. Один снимок мне особенно понравился. Молодая девушка лет двадцати пяти, кожа – с легким оливковым оттенком, как у моделей Лартига, черные глаза-миндалины, а взгляд – и скромный, и вызывающий одновременно. Фотографию сделали в 1942 году. На девушке были строгий пиджак и боа из белого меха. Изысканный наряд, хотя совсем необязательно дорогой. Тонкие пальцы, легкий макияж… Такую красоту женщины, как правило, ценят больше мужчин. С виду типичная парижанка, но по рождению, возможно, и не француженка. Встречая таких женщин, обычно сразу хочешь узнать их получше: даже если они оказываются обыкновенными позерками, в их компании всегда весело.

Вглядываясь в лицо девушки, я чувствовала, как постепенно оживает ее взгляд. Говорят, что задача фотографа – «поймать» ускользающее мгновение. Но на снимке я видела не «пленницу», я видела свободу и движение. Никогда бы не сказала, что она «застыла в вечности». Такого вообще не бывает, даже если снимаешь сам себя на телефон. Щелчок затвора не останавливает момент, он есть часть этого момента.

Купив фотоальбом, я немного поболтала с седовласой женщиной на кассе, а, когда вышла из магазина, на улице уже темнело. По пути к метро я заглянула в супермаркет, купить продуктов на ужин. Лифт с потрескавшимися стеклянными дверями доставил меня в цокольный этаж, к холодильникам со свежей едой. Я набрала полную сумку и отправилась дальше, к метро «Нотр-Дам де Лоретт».

В поезде я обратила внимание на мужчину, который со спины очень напоминал Джулиана Финча. Когда он повернулся, оказалось, что лицо у него совсем другое – серьезное, грубое. Джулиан оставался для меня загадкой. Обычно он держался вполне добродушно, но время от времени начинал язвить, хотя и делал это с юмором. Казалось, он специально добавляет в голос мягкости, чтобы уютный бас смягчал жесткость произносимых слов. С чего он вообще взял, что я слушаю Джонни Митчелл? Неужели он считает меня одной из тех женщин, которые всегда идут на поводу у эмоций и, чуть что, сразу рыдают? Может, конечно, он сказал это из вежливости – просто потому что не знает других канадских певиц. «Про Джулиана ясно одно, – думала я, поворачивая на рю Мишель. – Его не так-то просто понять». Помню, как-то раз он пригласил меня и других ребят с нашего курса на вечеринку, которую устраивал в квартире Сильви на рю де Мароньер. Некоторые студенты пытались задавать ему личные вопросы, но он только отшучивался и травил байки о своей жене – о том, как ей повезло с чувством стиля и как однажды в галерее Маре она за бесценок купила настоящий шедевр.

Входная дверь оказалась заперта лишь на один замок. Переступив порог, я вдруг поняла, что рада своим гостям – Тарику и Сандрин.

– Мне уже лучше, – объявила Сандрин за ужином.

Судя по всему, так и было: красные пятна почти сошли, цвет лица выравнивался. В свежей одежде и с чистой головой она выглядела почти здоровой.

– Отлично. Какие у тебя планы?

Ответить она не успела, поскольку нас перебил Тарик.

– Можно, я покурю на балконе? – спросил он и сразу добавил: – Я прикрою за собой дверь.

Когда он вернулся, мы с Сандрин рассматривали альбом с фотографиями.

– …и вот еще люди… Вероятно, собрались в свой первый отпуск. Спасибо правительству Леона Блюма.

– Такие счастливые.

– Да. А здесь – моя любимая фотография. Из-за нее я и купила альбом.

Заглянув мне через плечо, Тарик выдохнул:

– Какая красивая.

– Такое впечатление, что мы с ней знакомы, – добавила Сандрин.

– Вот именно!

Я уже хотела перевернуть страницу, но Тарик меня остановил.

– Подождите! – взмолился он. – Можно мне еще немного на нее посмотреть?

Мы втроем уставились на девушку с фотографии. Та, в свою очередь, тоже не сводила с нас глаз – темных, почти черных.

– В ней что-то есть, – прошептал Тарик. – Мне кажется, я уже когда-то ее встречал.

Я боялась, что, в отличие от Сандрин, его чувства носят более приземленный характер, поэтому решила закончить просмотр и отложила альбом в сторону.

– Когда Сандрин уедет, можно мне остаться в маленькой комнате? – спросил Тарик и, чуть подумав, добавил: – Я могу сам покупать еду и платить вам за электричество и прочее. Если скажете, что вам надо, я схожу в магазин и все куплю.

– Прости, но я не ищу жильцов.

– Может, вам нужна помощь с переводами? Я готов. Со мной проблем не будет!

– Ладно, посмотрим.

Меня не беспокоило его поведение. По правде говоря, мне просто не хотелось нарушать привычный распорядок дня и все время отвлекаться на постороннего человека, который то приходит, то уходит, разбрасывает по квартире одежду и шаркает драными кроссовками. В моей голове уже сложился образ идеальной жизни – она предполагала уединение и постоянную умственную работу.

У меня не осталось сил на де Мюссе. Лежа в постели, я пыталась почитать «Ночные леса» – французский роман 1947 года, который, по мнению историка из Колумбийского университета, помогает «проникнуться атмосферой» Парижа в период оккупации. С трудом осилив первые несколько страниц, я незаметно провалилась в сон, в котором встретила ту самую девушку с фотографии. Она пряталась у Нотр-Дама, за одной из каменных опор, и, когда я проходила мимо, крепко вцепилась в мое запястье и прошептала: «Меня зовут Клемане».

Глава 7
Бир-Акем

Со дня моего побега прошло две недели, и я подумал, что настало время выйти на связь с домашними. Хотя бы сообщить им, что я жив. Отцу я написал е-мейл, в котором кратко объяснил, что теперь работаю в «сфере общественного питания» и снимаю собственное жилье «в Семнадцатом». Этот округ был достаточно далек от стремного Тринадцатого, где я на самом деле жил в гостевой комнате у Ханны. Семнадцатый – такой скучный район, что отец наверняка обрадуется, предположил я. Но он ничего не ответил.

Я не знал, как подступиться к Лейле, поэтому отправил ей селфи из метро с подписью: «Угадай, где я. Целую». Я не хотел ей этого показывать, но в глубине души все-таки надеялся, что она за меня переживает. Отправив сообщение, тут же выключил телефон: так я не стану каждые полминуты дергаться и проверять почту в надежде, что она прислала мне ответ.

Кажется, Хасим считал, что я работаю вполне удовлетворительно. И Джамаль больше не грозился засунуть мою голову во фритюрницу, когда я говорил ему, что «термоядерная» курица у него получилась недостаточно острой. На самом деле он оказался вполне ничего. Узнав о моем провале под платформой «Сталинград», он сказал: «Положись на меня». На следующий день Джамаль положил мне в руку маленький полиэтиленовый пакетик. Конечно, дома киф был натуральным и не в пример мягче, а этот наверняка выращивали в теплице. Но все же пакетик стоил мне всего десять евро, и для такой цены его содержимое оказалось очень даже забористым. Мне хотелось чуть-чуть расслабиться, не более того. Но под конец меня пробил холодный пот, а сердце колотилось так, будто вот-вот выпрыгнет из груди. Думать я мог только об одном: что, если все куриные части, которые привозят к нам в мешках, вдруг соединятся в одного огромного несчастного монстра-петуха? К счастью, продлилось это состояние недолго.

Неделю спустя, когда в кафе было пусто, мы с Джамалем сели вместе на кухне и решили покурить. Совсем немного, конечно, – мало ли, вдруг случится всплеск общественного интереса к нашей курице с «сибирской язвой».

– А ты всегда жил в Сен-Дени? – спросил я.

– Нет. – Джамаль шумно затянулся. – Мои родители родом из Алжира. А вырос я в лагере.

– Чего?

Оказалось, история довольно длинная. Наверное, всех тонкостей я так и не уловил, но в общем и целом дело было так. Во время Алжирской войны его родители жили с двумя дочками (старшими сестрами Джамаля, который на тот момент еще не родился) в Алжире, в небольшой деревушке. Алжирцы воевали с французами за независимость, и ситуация постепенно накалялась. В какой-то момент поползли слухи о пытках и «этнических чистках». В тот регион, где жила семья Джамаля, пришли алжирские отряды смерти, которые убивали не только «черноногих» французов, но и местных – тех, кто, по их мнению, недостаточно рьяно поддерживал идею независимости. Мирные жители рассудили, что в компании французских колонистов им будет безопаснее, поэтому организовали специальные отряды милиции, которые назывались «харки». После окончания войны, когда алжирцы наконец прогнали со своей земли французских захватчиков, «харки» быстро попали в немилость. Мягко говоря. Теперь на них охотились разъяренные толпы, считавшие их предателями. Тех, кого ловили, заставляли копать себе могилу, после чего расстреливали. Некоторым везло меньше: перед расстрелом их кастрировали, пытали и заставляли глотать медали, когда-то выданные Францией за верную службу.

Почесав седую щетину на подбородке, Джамаль снова от души затянулся. Говоря о прошлом, он выглядел очень спокойно – может, потому что уже порядком накурился.

В Алжире после войны убили десятки тысяч «харки». Они умоляли французов о помощи, но те даже пальцем не пошевелили, потому что не хотели нарушать условия мирного соглашения с алжирцами. Несколько тысяч «харки» все-таки сумели убежать во Францию, там их поместили в специальные лагеря и отказали им в праве на работу.

– Мои родители жили в лесу, недалеко от Лилля, – вновь заговорил Джамаль. – Родился я прямо там, в лагере. В конце концов отец не выдержал и сбежал, а потом постепенно вытащил на волю и нас. Смешно, но правда: амнистию нам так никто и не объявил.

– Так ты нелегал?

– Не совсем. Для них меня просто не существует.

– А Хасим?

– Его отец сражался против французов.

– И с ним, наоборот, все в порядке?

– Выходит, так. Его семья получила разрешение на въезд. Они приехали сюда официально, где-то в шестидесятых.

Ледяные файерболы.

На рю Мишель все было хорошо, но Сандрин я больше не видел. Однажды, зайдя в комнату, я не нашел там ни ее рюкзака, ни вещей – она как будто испарилась. На кровати лежала записка: «Т., я поехала в Англию. Я спросила Ханну про тебя, и она сказала, что подумает. Не кури в квартире, застилай постель – может, она тебя и оставит. Хотя бы на пару дней. Увидимся! Целую, Сандрин. P.S. Желаю тебе, наконец, переспать с какой-нибудь девчонкой и поскорее!» Для Ханны она тоже оставила письмо – в запечатанном конверте на столике рядом с роутером.

В первые два дня мы так ничего и не обсудили: вечером Ханна ушла на свидание с каким-то другом по имени Джулиан Финч, а на следующее утро я рано уехал на работу. В нашей парижской медине время тянулось медленно. Даже под толщей лет по-прежнему проглядывал старый Сен-Дени – такой же французский, как и весь остальной Париж. Там было все: христианский собор (Джамаль рассказывал, что в нем когда-то хоронили королей), старинные часовые башни, стены из светлого камня и черные крыши, по которым моросил дождь. Но все это больше напоминало ненужные декорации, которые остались на площадке от другого фильма. В новом кино совершенно другие герои: грустные арабы и африканцы (которых, с некоторой натяжкой, можно назвать менее продвинутой версией меня самого). Главный сюжет теперь разворачивается на фоне кривобоких овощей, бледных кусков халяльного мяса, ощипанных цыплят, цветастых шмоток, побрякушек, челночных сумок и пузырьков с поддельными духами. Воздух содрогается от смеси всевозможных арабских диалектов, на которых без умолку трещат нелегалы и беженцы, собравшись поутру на мокрой от дождя площади, подле гробниц французских королей.

– Плохи наши дела, да? – спросил я патрона в обеденный перерыв. – Давайте организуем доставку на дом. И разрекламируем ее в интернете. Или можно вешать на двери квартир листовки. Например, в Клиши-су-Буа. Там миллионы домов.

– Туда лучше не соваться. Опасный район, – ответил Хасим.

– Если вы мне заплатите, я сам схожу.

– Там живут одни преступники. И люди, из-за которых в прошлом году начались уличные протесты. Очень плохие люди.

– Можно купить велосипед. Или мопед.

– Не сейчас, – устало вздохнул Хасим.

В три часа дня я освободился и, как обычно, побрел к станции «Базилик де Сен-Дени». В вагоне я обычно стоял или садился на один из откидных сшрапоптепов, но в этот раз почему-то решил устроиться на жестких лавочках, которые стояли напротив друг друга, словно в кафе.

В окне я первым делом увидел свое отражение и черные синяки под глазами. Как у панды. И не только по цвету, но и по форме: сначала черные кольца, потом мешки, заполненные… Интересно чем? Жидкостью? Жизненным опытом? Между бровей лежали две глубокие морщины, а на лице росла густая борода, посеребренная на подбородке.

Мне нравилось смотреть на себя в зеркало и фантазировать. Я часто пытался представить себе, что ожидает в будущем этого красивого и необычного мужчину. На этот раз все было по-другому. Раньше я всегда видел в отражении молодого парня – того самого, что однажды велел мне уехать из родного города. Теперь мой двойник был намного старше: в изогнутой поверхности стекла его лицо казалось лицом шестидесятилетнего старика. Притом довольно потрепанного.

Я оглядел нутро вагона. У дверей, положив руку на верхний поручень, ехала девушка, с которой мы, кажется, уже когда-то встречались. Она подняла глаза и словно тоже меня узнала, только я не мог понять, кого именно: настоящего меня или того старика, что морщился в окне. Я почувствовал в ней что-то очень знакомое, и эта мысль вдруг пронзила меня, как электрический разряд. Я не мог пошевелиться.

Я думал о том, как каждый день тысячи женщин спускаются в метро и теряют себя в толпе. Я много раз это видел. Таких женщин больше не держит гравитация, и на короткий миг они способны превратиться в кого угодно. Потом они, конечно, возвращаются к свету и к своим настоящим жизням – или, по крайней мере, к тем жизням, которыми привыкли жить. Но в эти несколько минут, которые они проводят в поезде, они становятся кем-то другим. Из целой толпы безымянных женщин и девушек, которые встречались мне на мрачной Тринадцатой линии, по-настоящему запомнил я только эту. Глядя на нее, я ощущал необъяснимое одиночество.

И тут на секунду все неожиданно прояснилось. Я вспомнил, где видел ее раньше. Это была та самая девушка из фотоальбома Ханны.

Потом она отвернулась и посмотрела куда-то в другой конец вагона. На ней было платье из черного струящегося материала, который подчеркивал линию бедер, когда она наклонялась вперед, чтобы прочитать надпись на стене. Когда поезд качнуло, женщина слегка подалась в сторону, и я сумел разглядеть под тканью очертания пуговиц и какого-то ремешка вокруг бедер. У платья было высокое свободное горло. Под распахнутым пальто я заметил нитку бус и меховой шарф. Она смотрела в противоположную от меня сторону, на карту метро, и не могла знать, что я за ней наблюдаю. Я видел гладкость ее кожи, и грудь, и живот, и плавный изгиб мускулов на той руке, которая лежала на поручне. Ее лицо. И глаза. Такие глаза могли бы околдовать любого.

Больше она на меня не смотрела и, прижав к себе сумочку, выскочила на остановке. Я подождал несколько секунд и бросился за ней, услышав, как за моей спиной захлопнулись двери. Девушка сделала пересадку на «Площади Клиши», а потом еще одну – на станции «Шарль де Голль – Этуаль», ловко нырнув в один из подземных тоннелей, отделанных плиткой. Я едва успел вскочить следом за ней в вагон. Сколько полицейских боевиков я пересмотрел, но на технику слежки никогда не обращал особого внимания. Мне бы в тот момент очень пригодилась газета или хотя бы книга – чтобы прикрыть лицо.

Сразу за «Пасси» поезд выбрался из тоннеля на длинный открытый мост через реку. В небе медленно догорало зимнее солнце, но было еще светло. Где-то слева промелькнула Эйфелева башня, а справа в воде я заметил посудину типа угольной баржи. Вскоре объявили станцию «Бир-Акем», и женщина сошла. Остановка напомнила мне «Сталинград», с такой же высокой платформой и лестницей. Я следовал за незнакомкой, стараясь держать дистанцию примерно в десять метров. Вдруг я заметил, как она выбросила свой проездной билет и тот спикировал на ступени. Когда я подошел ближе, оказалось, что она сложила его в длину и под углом, чтобы получилась буква «V».

Спустившись, девушка повернула на юг и зашагала вдоль железнодорожной эстакады. Шла она довольно быстро (наверное, замерзла), слегка виляя бедрами; у нее были длинные ноги. Теперь идти за ней было проще, поскольку вдоль дороги стояли магазины. Если вдруг она обернется, я сделаю вид, что рассматриваю витрину – так всегда поступают полицейские в кино. Правда, на бульваре Гренель ничего интересного не продавали. Миновав кафе под большим красным козырьком с надписью «Житан», девушка повернула налево и вышла на узкую мощеную улицу. Вскоре я увидел фасад закрытого индийского ресторана, а рядом – чуть потрепанный темно-бордовый подъезд. Девушка ввела код на панели домофона и, крепко ухватившись за ручку, потянула дверь на себя. Наверное, я подошел к ней слишком близко: когда дверь начала закрываться, незнакомка выглянула из подъезда на улицу и поймала мой взгляд. Она не улыбалась, но и глаз не отводила.

Темно-бордовая дверь медленно закрывалась, и все это время девушка стояла в проеме, в своем черном платье с меховым воротником; у нее были ноги танцовщицы, а ступни оказались под углом, какой бывает на часах, когда те показывают без пяти два.

Еще минут сорок после случившегося я просто бродил по улицам. Оказалось, зимние дни в Париже вызывают совершенно особое чувство. Воздух – очень сырой и как бы заполняет тебя изнутри. Все вокруг выглядит недоступным, хотя, возможно, только для тех, у кого нет денег. В кафе «Житан» я мог бы позволить себе бутылку колы или чашечку эспрессо, но на plat du jour[26]26
  Дежурное блюдо (фр.).


[Закрыть] с дополнительной порцией картошки мне бы не хватило. От идеи провести остаток дня в ресторанной духоте пришлось отказаться.

Может, дело было еще и в том, что все здания выглядели одинаково. Наверняка на то имелась причина, и Ханна могла бы рассказать мне обо всем, включая даты жизни архитектора. Но для большинства людей – таких, как я, которые не знают наизусть всю историю, – означало это только одно: живи ты хоть в самой богатой части Шестнадцатого или в самой затертой части Девятнадцатого, скорее всего у твоего дома будет черная крыша, облицовка из светлого камня, тяжелые парадные двери с кнопками домофона и балкончики на втором и пятом этажах. И дома эти никогда не будут слишком высокими, или слишком низкими, или широкими; нет, они спроектированы так, чтобы как раз помещаться в пространство между улицами. В моей медине все было совсем по-другому: старые дома кучковались как-то стихийно, и даже в Виль Нувель тебя не покидало чувство, что французы строили все наскоро и кое-как.

Но холодным зимним днем в Париже, когда садилось солнце… И клерки, и девочки-ассистентки из какого-нибудь дорогого магазина, и доктора, и школьники, и бедняки, которым едва хватало денег, чтобы заплатить аренду, – все они возвращались в один и тот же дом с современным лифтом, скользившим вдоль старинных пролетов лестницы. В каждой квартире лежал одинаковый паркет, в каждом коридоре пахло одинаковой едой. Когда ты спишь на полу у какой-нибудь Бако, на двадцать первом этаже какого-нибудь «Сараево», ты все что угодно отдашь, только бы обзавестись такой теплой недвижимостью. Как же мне хотелось принадлежать к тому кругу людей, что проживают в одном из этих округов, в одной из безликих квартир одного из этих безликих зданий. Но, с другой стороны, было что-то странное в городе, в котором две трети построек выглядят совершенно одинаково. Казалось бы, в такой ситуации ты рано или поздно захочешь перемен, захочешь приключений на стороне. Гуляя на холоде вдоль реки, я вдруг подумал, что всю эту парижскую архитектуру изобрели лишь для того, чтобы хранить секреты. Такое она производила впечатление.

Я шел вдоль железнодорожной эстакады; слева от меня шумела черная река. В голове все смешалось, и я никак не мог поверить, что встретил девушку-призрака со старинной черно-белой фотографии в самом обычном поезде парижского метро. Я уже не помнил, что увидел в отражении старика. В другой раз я бы об этом задумался, хотя бы на минуту-две. В любом случае в реальность я вернулся, увидев на причале памятник.

Передо мной стояла группа бронзовых фигур. На лицах у них застыло отчаяние. К тому моменту уже стемнело, поэтому деталей я разглядеть не мог, но, похоже, здесь собрались все поколения: родители с грудным ребенком, бабушка и дедушка с ребенком постарше, девочка с куклой в руках и молодая женщина – может, сестра, – которая прилегла, опершись о чемодан. Они выглядели как беженцы. Когда я подсветил их фонариком телефона, металл окрасился в зеленый цвет, и весь монумент приобрел грубоватые очертания, словно скульптору пришлось экономить на материале. На постаменте я прочитал надпись: «РЕСПУБЛИКА ФРАНЦИЯ. ПОСВЯЩАЕТСЯ ЖЕРТВАМ РАСИСТСКИХ И АНТИСЕМИТСКИХ ПРЕСЛЕДОВАНИЙ И ПРЕСТУПЛЕНИЙ ПРОТИВ ЧЕЛОВЕЧНОСТИ, СОВЕРШЕННЫХ ПО РАСПОРЯЖЕНИЮ ТАК НАЗЫВАЕМОГО «ФРАНЦУЗСКОГО ПРАВИТЕЛЬСТВА». 1940–1944 ГГ. МЫ НИКОГДА НЕ ЗАБУДЕМ».

Перед словом «CRIMES[27]27
  Преступления (фр.).


[Закрыть]» стоял артикль «DES», но буква «И» отвалилась. Должен сказать, надпись меня озадачила. Я понимал, что в ней скрывалось какое-то важное послание, но язык был таким обтекаемым, словно тот, кто это написал, очень не хотел в чем-то сознаваться, но в итоге ему пришлось.

Трудно сказать, что обо мне думала Ханна. Скорее всего она презирала меня, потому что я был слишком юн. Но в то же время своих чувств она немного стыдилась, потому что я к тому же был африканцем. Пусть и не такое уж малочисленное, но все-таки меньшинство (когда с нами еще жила Сандрин, я рассказал им историю «черноногих», алжирцев, берберов и бедуинов). Может, Ханна хотела доказать самой себе, что у нее нет предрассудков по отношению к таким людям, как я, но ей с трудом удавалось скрыть ужас во взгляде каждый раз, когда я оставлял кроссовки в коридоре или того хуже – в гостиной. И все же порой я чувствовал, что ей нравится моя компания, иначе в ее странноватой жизни не было бы ничего, кроме прошлого и мертвецов.

Как и предсказывала Сандрин, в конце концов Ханна разрешила мне остаться в квартире на испытательный срок. У нее были очень строгие правила посещения ванной комнаты, да и вообще я быстро понял: малейшая оплошность с моей стороны – и она отправит меня обратно в «Сараево» быстрее, чем я успею сказать «TangFreres».

И все же, когда она согласилась, я испытал такое облегчение, что решил всерьез постараться.

– А что, этот Джулиан Финч – он твой парень? – спросил я как-то раз во время совместного ужина.

– Что? Конечно нет. Он просто приятель, мы познакомились десять лет назад.

– Получается, и он в каком-то смысле историческая фигура.

Ханна рассмеялась, и я понял, что никогда прежде не слышал ее смеха. На самом деле мне было интересно, занималась ли она с этим Джулианом сексом, да и вообще занималась ли она сексом хоть с кем-то, или, может, она уже слишком старая, или ждет мужчину, который бы на ней женился.

Насмотревшись фильмов и сериалов, я решил, что в отличие от Лейлы, Васи, Каширы и других девчонок, с которыми я дружил в Марокко, американки могут без раздумий переспать с любым парнем, если тот им нравится. Помню, в одной старой американской комедии был отличный момент, когда героиня – молодая девушка из Нью-Йорка – очень долго перечисляла мужские имена; это были имена мальчиков, с которыми ее соседка по комнате, называвшая себя девственницей, «развлекалась» на первом свидании.

Но такое поведение никак не вязалось с серьезным характером Ханны. Небольшого роста, стройная, с двумя седыми волосками в густой темно-каштановой шевелюре, она редко красилась и обычно ходила в джинсах; правда, когда встречалась с Джулианом, она немного прихорашивалась: красила губы и надевала юбку. Она, конечно, была не красавица, уж прямо скажем, не Лейла, но выглядела вполне привлекательно, особенно когда, разнервничавшись, откидывала рукой волосы с лица.

Вдруг она снова вернулась к моей непреднамеренной шутке про Джулиана, отчего в воздухе на мгновение повисла неловкость.

– Иногда мне кажется, что мертвые незнакомцы – единственные мои друзья, – сказала Ханна, наливая себе уже второй за тот вечер бокал вина. – Порой я чувствую с ними какую-то связь, которой нет, когда я общаюсь с настоящими людьми – например, с однокурсниками, коллегами или соседями. Думаешь, это странно?