Текст книги "И пели птицы…"

– Расскажите мне что-нибудь, Рейсфорд, – попросил он. – Все равно что.

– Хорошо. Что-нибудь расскажу, – Стивен выпустил струю табачного дыма. – Мне любопытно узнать, что будет дальше. Вот ваши канавные крысы ползают под землей по проходам в три фута шириной. А мои солдаты понемногу сходят с ума от обстрела. Командиры наши ни гу-гу помалкивают. Я сижу здесь, иногда вылезаю, разговариваю с солдатами, выхожу в дозор, и ремень ручного пулемета натирает мне шею. На что все это похоже, никто в Англии не знает. Если бы они там увидели, как живут здесь солдаты, глазам своим не поверили бы. Это не война, это исследование – до каких глубин падения может докатиться человек? И мне очень интересно увидеть, как далеко мы способны зайти – я хочу узнать это. По-моему, все только-только начинается. Уверен, командование прикажет – и произойдет нечто гораздо худшее, чем то, что мы с вами видели, и сотворено это будет юнцами и взрослыми людьми вроде моего Типпера и вашего Файрбрейса. Предела тому, до чего их можно довести, не существует. Вы смотрите в их лица, когда они отправляются на отдых, и думаете: все, на большее они не способны, что-то в них вот-вот скажет – довольно, это предел. А потом они отсыпаются, набивают животы горячей едой, напиваются спиртным и делают это. Думаю, прежде чем все закончится, они сделают вдесятеро большее, и мне хочется увидеть – до чего они смогут дойти. Если бы не это любопытство, я пошел бы прямым ходом к окопам немцев и позволил им убить меня. Или присобачил бы к голове одну из вон тех гранат и взорвал ее.

– Вы спятили, – сказал Уир. – Неужели вам не хочется, чтобы все закончилось?

– Хочется, конечно. Но раз уж мы зашли так далеко, неплохо было бы понять, зачем это нужно.

Уира снова проняла дрожь – снаряды стали ложиться ближе.

– Это смешанный обстрел. Сначала бьет полевая пушка, потом тяжелая, интервалы составляют…

– Успокойтесь, – сказал Стивен. – Ну что вы себя изводите?

Уир обхватил голову руками:

– Расскажите мне что-нибудь, Рейсфорд. О чем угодно, только не об этой войне. Об Англии, о футболе, о женщинах, о девчонках. О чем хотите.

– О девчонках? Вы подразумеваете солдатских подружек?

– Если угодно.

– Я уже долгое время не вспоминал о женщинах. Постоянный артиллерийский обстрел помогает вернуть мыслям целомудрие. Я перестал думать о них. Женщины – они из другой жизни.

Уир, помолчав недолго, сказал:

– А знаете? У меня никогда не было женщины.

– Что? Никогда? – Стивен вгляделся в Уира, пытаясь понять, не дурачится ли он. – Позвольте, а сколько же вам лет?

– Тридцать два года. Мне хотелось, всегда хотелось, но там, дома, все было по-другому. Родители мои – люди очень строгие. Я назначал свидания паре девушек, но они…

ну, им требовалось лишь одно – выскочить замуж. В городе были еще фабричные работницы, однако те надо мной только смеялись.

– И вам охота узнать, на что оно похоже?

– Да, да, конечно. Правда, со временем это приобрело для меня такое значение, стало настолько важным, что теперь я, боюсь, ничего не смогу.

Стивен отметил, что прислушиваться к разрывам снарядов Уир перестал. Просто смотрел, уйдя в свои мысли, на стакан, который сжимал в руках.

– Так почему бы вам не пойти в одно из заведений, которые посещают в деревнях ваши солдаты? Уверен, там непременно найдется достаточно покладистая и не очень дорогая девушка.

– Вы не понимаете, Рейсфорд. Это не так просто. У вас все иначе. Вы, я думаю, обладали сотнями женщин, ведь так?

Стивен покачал головой:

– Боже милостивый, нет, конечно. У нас в деревне была девочка, которая давала кому ни попадя. С ее помощью лишились невинности все наши мальчишки. Нужно было лишь поднести ей что-нибудь – шоколадку, несколько монет, что угодно. Совсем простушка была, но все мы испытывали к ней благодарность. В конце концов она, разумеется, забеременела, а от кого – бог весть. Скорее всего от какого-то пятнадцатилетнего сопляка.

– И все?

– Нет. Были и другие. Считалось, что мальчики просто обязаны заниматься этим. А то ведь и заболеть недолго. Даже их матери, и те так думали. В этом и состоит разница между линкольнширской деревней и городом вроде… откуда вы родом?

– Лимингтон-Спа.

– Ну правильно! Оплот респектабельности, – Стивен улыбнулся. – Не повезло вам.

– И не говорите.

На Уира напал смех.

– Молодец!

– Вы о чем?

– О вашем смехе.

– Я пьян.

– Это не важно.

Уир налил себе еще виски, пристукнул пальцами по спинке своего стула.

– Да, так насчет ваших женщин, Рейсфорд. Скажите, вы…

– У меня их было немного. Четыре, может быть, пять. И все.

– Не так уж и мало. Скажите, вы любили хотя бы одну из них? Была такая, с кем вы делали это много раз?

– Да, пожалуй, была.

– Только одна?

– Только одна.

– И что же? С ней было не так, как с другими?

– Наверное, не так. Совсем не так. Там смешались самые разные чувства.

– Вы хотите сказать, что вы… любили ее – или что?

– Да, наверное. Тогда я не знал, что со мной происходит. Меня просто тянуло к ней, неодолимо. И остановиться я не мог.

– И что с этой женщиной стало?

– Она ушла.

– Почему?

– Не знаю. Я вернулся домой, а там пусто. Она даже записки не оставила.

– Вы были женаты?

– Нет.

– И что вы сделали?

– Ничего. А что я мог сделать? Не преследовать же ее. Ушла и ушла.

Некоторое время Уир молчал. Потом спросил:

– Но когда… ну, вы понимаете, когда вы были с ней, вы чувствовали что-то другое, не то, что с девчонкой из деревни? Или все то же самое?

– Когда она ушла, я об этом не думал. Это ощущалось скорее как смерть. Ну, представьте себе, вы – ребенок и у вас умирает отец или мать. Или кто-то из них исчезает. – Стивен взглянул Уиру в лицо. – Вы должны испытать это сами. Вот получите отпуск – попробуйте. Хотя женщину наверное, и здесь можно найти. Надо будет спросить у моих солдат.

– Не говорите глупостей, – отмахнулся Уир. – И все-таки, та женщина. Вы думаете о ней сейчас? Какая-нибудь память о ней у вас сохранилась?

– Да, одно из ее колец. Но я его выбросил.

– И вы не вспоминаете ее, когда лежите здесь ночью и слушаете канонаду?

– Нет. Никогда.

Уир покачал головой:

– Не понимаю. Я бы наверняка вспоминал.

Снаружи на миг наступила тишина. Двое мужчин смотрели друг на друга в тусклом свете, лица у обоих были серые, усталые. Стивен позавидовал невинности, проглядывавшей в открытом лице Уира. Сам он чувствовал, что утратил всякую связь с земным счастьем, какое еще могло бы уцелеть при непрестанном гуле орудий. Седые волосы, появившиеся на его висках и выше, словно напоминали ему: ты изменился, и изменился необратимо.

– Итак, – сказал он. – Перед войной. Вам было одиноко.

– Да, было. Я все еще жил с родителями и, похоже, просто не способен был оставить их. Единственное, что мне удалось придумать, – поступить в армию. У отца были кое-какие связи в инженерных войсках, туда я и попал. В двенадцатом году. Вы правы. Мне нравилось играть хоть сколько-нибудь приметную роль. Нравилось иметь товарищей. Прежде у меня друзей не было, а тут вдруг появились – ну, если и не друзья, то по крайней мере общество, состоявшее из нескольких сотен мужчин одних со мной лет. А получив офицерское звание, я обнаружил, что некоторые из них даже стали смотреть на меня снизу вверх. Великолепное ощущение.

– У вас хорошо получается, – сказал Стивен. – Вас уважают.

– Да нет, – отмахнулся Уир. – Они пошли бы за каждым, кто…

– Я серьезно. Вы умеете обходиться с солдатами.

– Спасибо, Рейсфорд.

Стивен плеснул себе еще виски. Он тешил себя надеждой, что спиртное поможет ему быстрее заснуть, однако эта надежда была тщетной. Блаженный дар сна если и снисходил на него, то вне зависимости от того, что он пил – виски или чай.

– Солдаты меня не уважают, – сказал он. – Они уважают Прайса. Во всяком случае, боятся его. А делают то, что приказывают им капралы Смит и Петросян. Я для них – пустое место.

– Глупости, – возразил Уир. – Вы отдаете им столько же времени, сколько любой другой младший офицер. Ходите с ними в дозоры. Они наверняка любят вас.

– Но не уважают. И правильно делают. Знаете почему? Потому что я их не уважаю. Временами мне кажется, что даже презираю. Господи боже, чем они тут занимаются?

– Занятный вы человек, – сказал Уир. – Помню, я познакомился на Ипрском выступе с одним майором, так он…

Дверь землянки резко распахнулась. Вошел Хант.

– Скорее, сэр, – сказал он. – В наш окоп угодил снаряд. Много пострадавших. Ривз и, по-моему, Уилкинсон.

Стивен, взяв фуражку, вышел за Хантом в темноту.

Мешки с песком, из которых состоял бруствер, были сметены на протяжении примерно двадцати футов. Стена траншеи обвалилась, над почерневшей землей висели куски разорванной взрывом колючей проволоки. Кто-то стонал. Уже прибежавшие сюда с носилками санитары рылись в земле, откапывая раненых. Стивен, схватив подвернувшуюся под руку саперную лопатку, принялся помогать им. Вскоре они вытащили за плечи чье-то тело. Ривз. Лицо его казалось еще более безучастным, чем обычно. Ребра с одного бока отсутствовали, из грудины торчал рваный кусок снарядной гильзы.

Уилкинсона обнаружили в нескольких ярдах от Ривза. Приближаясь у нему Стивен подумал, что темный профиль солдата выглядит многообещающе спокойным. Он порылся в памяти, пытаясь вспомнить, что ему известно об Уилкинсоне. Вспомнил. Совсем недавно женился. Переплетчик. Жена ждет ребенка. Стивен уже составил фразу, которая ободрила бы раненого. Однако санитары, поднимая Уилкинсона, повернули его на бок, и Стивен увидел, что голова солдата словно разрублена пополам: от красивого, покрытого гладкой кожей лица осталась лишь половина, а на месте другой торчат зазубренные осколки черепа, с которых капают на опаленную форму остатки мозга.

Стивен кивнул санитарам:

– Уносите.

Немного дальше лежал еще один раненый, Дуглас, с которым Стивен разговаривал утром и тот производил впечатление неуязвимости. Дуглас был жив, и санитары пока прислонили его затылком к стене окопа. Стивен, присев рядом с ним, спросил:

– Сигарету?

Дуглас кивнул. Стивен раскурил одну, вставил ее Дугласу в губы.

– Помогите мне сесть, – попросил Дуглас.

Стивен обнял его рукой за плечи, приподнял. Из шрапнельной раны рядом с лопаткой Дугласа била кровь.

– Что это у меня белое на ноге? – спросил он.

Стивен взглянул вниз.

– Кость, – сказал он. – Бедренная. Ничего страшного, просто кость. Вы потеряли часть мышцы.

Стивен был уже весь в крови Дугласа. Она испускала странный запах, не так чтобы неприятный, но слишком уж сильный. Запах свежей крови. Как в лавке мясника, только гораздо сильнее.

– Том цел? – спросил Дуглас.

– Кто?

– Том Бреннан.

– По-моему, да. Не волнуйтесь, Дуглас. Держитесь за меня. Мы вколем вам морфий. Надо попробовать остановить кровь. Я приложу вам к лопатке тампон.

Однако нажав тампоном на тело Дугласа, Стивен почувствовал, как плоть солдата подалась под его пальцами. Одно или два ребра были перебиты, и ладонь Стивена едва не угодила в легкие. Стивен отдернул руку.

– Хант! – крикнул он. – Ради бога, пришлите сюда санитара. Пусть принесет морфий.

Кровь затекала Стивену в рукава. Покрывала его лицо и волосы. Брюки были пропитаны ею. Дуглас крепко вцепился в него.

– Вы женаты, Дуглас?

– Да, сэр.

– Любите жену?

– Да.

– Хорошо. Я расскажу ей, что случилось. Напишу. Скажу, что вы – лучший из наших солдат.

– Я умру?

– Нет, не умрете. Но письмо написать не сможете. Я все расскажу ей про вас. Как вы ходили в дозоры, все. Она будет гордиться вами. Да где же морфий? Ради всего святого, Хант! Вы любите жену, Дуглас. И снова увидите ее. Думайте о ней, пока будете в госпитале. Держитесь за эту мысль. Не выпускайте ее из головы. Все хорошо, хорошо, они уже идут. Возьмитесь за мою руку, вот здесь. Так, правильно. Сигарету я из ваших губ выну, а то она их обожжет. Ничего, я вам другую дам. Вот.

Стивен и сам уже не понимал, что говорит. Ему казалось, что он, того и гляди, захлебнется кровью Дугласа. К приходу санитаров Дуглас впал в беспамятство. Стараясь не потревожить рану, они переложили его тяжелое тело на носилки.

И едва сделали первый шаг, как над головами их взвизгнул металл. Еще один снаряд разорвался, залив все вокруг светом. На миг Стивен увидел всю линию окопов, тянувшуюся ровно на протяжении двадцати пяти ярдов, затем делавшую, чтобы защитить солдат от разлета осколков, зигзаг и снова распрямлявшуюся. Увидел за ней землю на многие мили, деревья, фермерский дом… Все казалось таким спокойным: сельская Франция, купавшаяся в сиянии света.

А следом – летящая шрапнель, комья земли, ударная волна, бросившая Стивена вперед. Заднему санитару пробило голову. Дуглас вывалился из носилок на дощатый настил. Не получивший ни царапины Стивен закричал:

– Унесите его отсюда, Хант! Унесите его!

Он прижал руки – ладони сразу прилипли – к вискам и снова крикнул:

– И смойте с меня его кровь.

4

Рота Стивена, отозванная с передовой для отдыха, провела три дня в Бетюне, городке, который очень нравился солдатам по причине доброго расположения французских девушек и обилия баров и кабачков. Стивена поселили в принадлежавшем врачу доме на краю города. Перед домом был разбит строгий английский парк с гравийными треугольниками и невысокими живыми изгородями из тиса. Офицеров здесь жило пятеро, тем не менее Стивену впервые с начала войны досталась отдельная комната. Окно ее выходило на заросшую сорняками лужайку за домом – с заброшенным цветником и конским каштаном на дальнем краю.

Вернувшись после полудня со службы, он опустил ранец на лакированный пол, стянул сапоги и прилег на свежезастланную постель. От белья исходил запах сушеных трав. Он знал по опыту, что заснуть сразу ему не удастся – тело расслаблялось так быстро, что мышцы отвечали на это нервным спазмом, будившим его. Начальник медицинской службы снабдил его коробочкой пилюль, однако они насылали сон настолько глубокий, что Стивен старался не прибегать к ним до наступления ночи.

Усталость засела в его конечностях, в каждом органе тела, тупо нывшего, словно от возросшей вдруг силы тяжести. Но голова оставалась ясной. И хотя представление о времени у него как-то стерлось, память сохранила неподвижные и жгуче-четкие картины последних дней. Он видел встревоженное честное лицо искавшего утешения Уира; профиль Уилкинсона с мягкими прекрасными губами – и без второй половины лица. Видел и продолжал чувствовать запах крови умершего от ран Дугласа, жизнь которого утекла в щели дощатого траншейного настила; видел торчавший из сердца Ривза кусок снарядной гильзы, на котором еще можно было при желании прочитать оттиснутый производителем серийный номер. Помнил он и других погибших, которых похоронили на следующий день, когда стих артиллерийский обстрел, – сложили в изголовьях могил холмики из мелких камней и воткнули в них присланные с интендантского склада деревянные кресты. В удивительной тишине, наступившей, как только умолкли немецкие пушки, послышалось пение черного дрозда.

Стивен прищурился. Что бы он раньше ни думал и ни воображал, ни одно из его предположений не совпадало с тем, во что превратилось – на вкус и цвет – его теперешнее существование. Он достал из ранца фляжку с виски, отпил немного и тут же уснул.

А проснувшись в семь часов следующего утра, изумленно уставился на часы. Он проспал двенадцать часов, ни разу не пошевелившись, как был, в застегнутой на все пуговицы офицерской форме. Ужинать его не позвали; никаких звуков человеческого движения в большом доме не раздавалось.

Отыскав ванную комнату, Стивен пустил воду, побрился. Покончив с бритьем, натянул чистое, уложенное Райли белье, вернулся в свою комнату, присел на кровать и откинулся на подушки. Потом открыл окно. День был тусклый, но свежий, пушки молчали – уже хорошо. Стивен понимал, что тело проделало с ним непристойный фокус – тот самый, что внушал ему презрение к солдатам: погрузило в целительный сон.

Пора было подумать о завтраке. Яйца получить удастся наверняка, а вот мясо? На память ему пришел Берар, уверявший, что англичане каждое утро завтракают жареным мясом. Где-то он теперь, Берар? Скорее всего в каком-нибудь безопасном месте, подальше от линии фронта. Правда, немцы брали Амьен, и отбить его удалось не сразу, но почему-то Стивен не сомневался, что Берару удалось найти теплое местечко и живет он ныне без всяких забот.

Чувствуя себя отдохнувшим, он позволил мыслям вернуться к большому дому на бульваре дю Канж. Прошло почти шесть лет с той ночи, когда он вышел из парадной двери этого дома, ведя за руку Изабель. Все, что произошло под неправильной формы кровлей мирного дома, представлялось ему таким же странным и ненормальным, как мир, в котором он пребывал сейчас. Он помнил неуправляемое буйство желания, полностью разделяемое Изабель. Мог представить себе ее откинутую к стене голову, заставлявшую раскачиваться висевшую на крюке картину с изображением цветов. Мог ощутить на языке ее вкус. А приложив большие усилия, мог увидеть неясные очертания лица Изабель, – правда, очень смутно, неотчетливо. Но вот воспоминания о том, что делало ее человеческим существом, о ее повадках и мыслях, Стивен утратил полностью. Старания удержать в памяти эти подробности были слишком мучительными. Пытаясь вернуть себе образ Изабель, он не слышал ее голоса, не мог нарисовать в воображении хотя бы одну деталь – взгляд, говор, выражение лица, походку, жесты. Казалось, Изабель умерла, и повинен в ее смерти он, Стивен. И теперь ему и его бойцам приходится отбывать наказание за то, что он совершил.

После ее ухода Стивен провел в Сен-Реми год. Если она передумает, говорил он себе, по крайней мере ей будет куда ему написать. Он может понадобиться Изабель для налаживания отношений с родными или с брошенным ею мужем. Однако ни слова от нее не пришло, и Стивену удалось наконец смириться с мыслью, что она никогда ему не напишет.

Кончилось тем, что он простился с рабочими мебельщика и уехал поездом в Париж. Снял комнату на рю де Ренн и приступил к поискам работы. Желания вернуть себе прежнее обличье коммерсанта он не испытывал; ему хотелось забыть все, что он знал о ткацком деле, тарифах, налогах. Его взял на работу строитель, которому требовался плотник.

На одном этаже с ним жил молодой ясноглазый студент из Тура, Эрве, который все никак не мог нарадоваться тому что он в столице и ведет самостоятельную жизнь. Встречаясь с друзьями в кафе близ площади Одеон, он брал с собой Стивена. Тот принимал приглашения, пил кофе и ром, но разделить нервное возбуждение Эрве ему не удавалось. Стивен подумывал о возвращении в Англию, однако, не имея точных представлений о том, что он там станет делать, решил, что в чужой стране ему будет легче. Он коротко написал своему бывшему опекуну, сообщив, что у него все хорошо. Ответа не последовало.

В соседнем доме жила супружеская чета с восемнадцатилетней дочерью Матильдой. Ее отец, работавший в адвокатской конторе, устроил Стивена клерком; работа была скучная, но оплачивалась лучше, чем труд плотника. Время от времени он обедал в этой семье, в выходные дни родители Матильды с удовольствием отпускали дочь погулять с ним по Люксембургскому саду. Во время этих прогулок они подружились, и Стивен рассказал девушке историю своей любви к Изабель.

Поскольку физических подробностей он не касался, рассказ получился неполным. Внезапная перемена в настроениях Изабель озадачила Матильду. «Наверняка было что-то, чего вы не знали», – сказала она.

Дружба с Матильдой открыла Стивену новые горизонты. Мальчишки в приюте привыкли быть всегда настороже, озабоченные стремлением к независимости. Кое-какие товарищеские чувства они – перед лицом общих невзгод – испытывали, но борьба за самосохранение отнимала у них слишком много сил, чтобы тратить их на душевную теплоту. На Леденхолл-стрит, где работал Стивен, у него, разумеется, имелись коллеги, однако все они были старше его – исключение составляли двое посыльных из Поплара, но и те предпочитали держаться друг друга. Посещая доки и фабрики, Стивен встречал ровесников и жаждал их общества, но ему никогда не хватало времени на то, чтобы свести с ними близкое знакомство.

У Матильды были крепкие зубы и каштановые волосы, которые она стягивала на затылке лентой. Большие глаза ее выражали серьезность, часто сменявшуюся смехом. Она гуляла со Стивеном вдоль реки, он показывал ей места, в которых побывал, когда компания направила его в Париж. Дружба с Матильдой была делом простым, ничего от него не требовавшим, лишенным элементов страсти либо соперничества. Рассмешить ее было легко, и вскоре Стивен обнаружил, что, когда она поддразнивает его, он и сам проникается легкомыслием. И все же ему не хватало Изабель, ибо при всех достоинствах Матильды она представлялась ему не более чем бледной копией настоящей женщины. То же относилось и ко всем прочим. Ему было жаль мужчин, женившихся на существах, столь очевидно второсортных, – даже мужчин счастливых, гордившихся воображаемой красотой своих жен, довольствовавшихся, на взгляд Стивена, жалким компромиссом. Собственно, и женщины тоже внушали ему жалость: их тщеславие, внешность, сами их жизни казались ему ничтожными, далекими от того, что, как он знал, существует на свете.

Он промучился еще год, а затем его боль утихла. Он не чувствовал себя исцелившимся, время так и не смогло примирить его с потерей или заставить взглянуть на свою страсть иными глазами. То, что с ним произошло, было просто утратой памяти. Ежеминутно присутствовавшая в его сознании Изабель внезапно исчезла. Осталось лишь эхо неутоленных желаний, ощущение незавершенности.

Вновь обретенная холодность заметно облегчила Стивену жизнь и отношения с другими людьми: он перестал смотреть на них как на незначительных, заведомо обделенных существ. Впрочем, эта внезапная замороженность так и не принесла ему покоя. Он всего лишь заживо похоронил в своей душе то, что еще не умерло.

Когда началась война, Стивен воспрянул духом. Некоторое время он собирался вступить во французскую армию, но потом передумал. Даже сражаясь против одного и того же врага и за одну и ту же землю, ему хотелось воевать бок о бок не с французами, а с англичанами. Он читал в газетах о ходе мобилизации в Ланкашире и Лондоне, о стекавшихся на призывные пункты Суффолка и Глазго мужчинах, готовых встать на защиту Бельгии. Никаких поводов для тревоги ни французские, ни британские газеты не давали. И хотя размах войны быстро становился очевидным, причин полагать, что она продлится больше года, пока не просматривалось. В статьях об августовском отступлении британцев из-под Монса подчеркивалось: малочисленные в сравнении с противником британские части доказали свою способность противостоять хваленой немецкой пехоте. Оставляя позиции, они минировали мосты через канал, проявляли находчивость и отвагу, а на Ипрском выступе показали такую скорость ружейной стрельбы, что немцы думали, будто по ним бьют из пулеметов. Мысль о том, что его соотечественники сражаются на чужой для них войне, согревала Стивена.

В Лондон он вернулся, питая к Англии обновленные чувства. Все прошлые обиды, вся прежде подавлявшаяся ожесточенность обратилась в ненависть к немцам. Стивен мечтал о том, как будет громить их и уничтожать, старательно вскармливая и вспаивая в себе новое чувство: у него появился осязаемый враг.

На вокзале Виктория он столкнулся со знакомым – состоявшим прежде в запасе клерком по имени Бриджс.

– Никак не можем набрать полный батальон, – пожаловался тот. – Всего нескольких бойцов не хватает. Если поступите к нам, мы уже к Рождеству окажемся во Франции. Будьте же человеком!

– Но я не прошел подготовку, – сказал Стивен.

– Проведете уик-энд в Нью-Форесте, вот вам и подготовка. Да и сержант посмотрит на это сквозь пальцы. Поступайте. Нам страх как не терпится сцепиться с ними.

Так Стивен и сделал. Правда, во Франции они оказались не к Рождеству, а лишь следующей весной. Их распределили по двум регулярным батальонам, и уже очень скоро они воспринимали себя как профессиональных солдат.

Поначалу Стивен думал, что война будет вестись традиционными методами и закончится быстро. Но потом увидел пулеметчиков, которые поливали очередями цепи идущей в атаку немецкой пехоты, – так, точно обычная человеческая жизнь вообще не имела ценности. Стал свидетелем того, как во время артподготовки полегла под снарядами половина его взвода. Он начал привыкать к виду и запаху разорванных в клочья тел. Наблюдал за тем, как ожесточает солдат механическая массовая бойня. И пришел к выводу: мир надломился и починить его некому.

Он мог протестовать, а мог и смириться с этим. Но взамен просто освоил науку убийства. Старался сохранять мужество, надеясь, что это поднимет дух его солдат, ослепленные, бессмысленные лица которых он различал сквозь кровь и грохот орудий. Если все это допускается, попадает в рапорты и газеты, да еще и приукрашивается, думал он, то на каком же пределе смогут они остановиться? Он начал думать, что худшее еще впереди, что им еще предстоит увидеть взаимное истребление такого масштаба, какой никому и не снился.

Когда Стивен сошел вниз, завтрак уже стоял на столе. Капитан Грей мастерски подыскивал себе и своим офицерам хорошие места для постоя, а денщик его, Уоткинс, обучался когда-то на повара в ресторане лондонского отеля «Коннот». Правда, фронтовой рацион и скудость выбора деревенских продуктов делали его искусство бесполезным, но тем не менее Грей встречал его стряпню с энтузиазмом. За стол Грей всегда усаживался первым.

– Хорошо поспали, Рейсфорд? – спросил он, оторвав взгляд от тарелки. – Харрингтон поднимался вчера наверх взглянуть на вас; по его словам, вы спали мертвым сном.

– Да, как ребенок. Думаю, причина в свежем воздухе.

Грей хохотнул:

– Ну, садитесь, ешьте. Вот омлет. Я посылал Уоткинса на поиски бекона, но пока безрезультатно. Впрочем, французский бекон и в лучшие-то времена был несъедобен.

Офицером Грей был не совсем обычным. Солдаты его побаивались. Вместе с тем этот человек, усвоивший резкий тон и манеры кадрового офицера, отдавал большую часть свободного времени чтению. Грей неизменно носил в кармане томик стихов, а в каждой его землянке всегда висела над кроватью полка, ассортимент которой он пополнял, пачками заказывая книги в Англии. Из университета он вышел врачом, к началу войны работал хирургом. В его маленькой библиотеке избранные труды психиатров венской школы соседствовали с романами Томаса Харди. После того как военный суд под его председательством приговорил к расстрелу молодого солдата, Грей приобрел репутацию строгого командира. Впрочем, он любил поговорить о том, что солдат необходимо понимать и поощрять. Детство, проведенное в равнинной Шотландии, наделило Грея суховатой насмешливостью и практичной осторожностью, смягчавшей наиболее абстрактные из его военных и психологических теорий.

Прожевав сильными челюстями последний кусок хлеба с омлетом, Грей налил себе еще чашку кофе.

– Симпатичный у нас домик, верно? – сказал он и, отъехав вместе с креслом от стола, закурил сигарету. – Доктора умеют устраиваться с удобством, в этом на них можно положиться. Вы хорошо знаете Францию?

– Неплохо, – ответил Стивен, садясь и накладывая себе в тарелку омлет. – Я провел здесь некоторое время перед войной.

– И долго?

– Около четырех лет.

– Боже милостивый! Так вы, наверное, говорите по-французски не хуже местных?

– Думаю, теперь я уже кое-что подзабыл, но когда-то владел языком изрядно.

– Это может оказаться полезным для нас. Правда, сейчас мы с французами почти не сталкиваемся, но кто знает, кто знает. Война продолжается… Как ваш взвод? Вам нравится командовать?

– Нам сильно досталось. Большие потери.

– Да, конечно. Но вы-то как? С солдатами ладите?

Стивен отпил кофе.

– Думаю, да. Хотя не уверен, что они относятся ко мне с настоящим уважением.

– Но подчиняются?

– Да.

– И вы полагаете, что этого довольно?

– Наверное.

Грей встал, подошел к мраморному камину, загасил в нем сигарету.

– Вам нужно добиться их любви, Рейсфорд, весь секрет в этом.

Стивен поморщился:

– Зачем?

– Тогда они будут лучше сражаться. И лучше относиться к тому, что делают. Они же не захотят расставаться с жизнью в угоду какому-то лощеному нахалу.

Жилистое тело Грея подергивалось от воодушевления, пронзительный взгляд искал в лице Стивена знаки согласия. Говоря, он подчеркивал каждое слово быстрым кивком.

– Ну, может быть, – сказал Стивен. – Я стараюсь быть для них примером.

– Не сомневаюсь, Рейсфорд. Я знаю, вы ходите с ними в дозоры, перевязываете их раны и так далее. Но любите ли вы их? Отдали бы за них жизнь?

Стивен начал ощущать себя чем-то вроде предмета научного изучения. Он мог бы сказать: «Да, сэр» – и тем прервать разговор, однако неофициальная, задиристая манера Грея хоть и действовала ему на нервы, но взывала к прямоте.

– Нет, – ответил он. – Полагаю, что нет.

– Так я и думал, – сказал Грей и издал короткий торжествующий смешок. – Это потому, что вы слишком высоко цените свою жизнь. Думаете, она стоит больше, чем жизнь простого солдата?

– Вовсе нет. Не забывайте, я сам был простым пехотинцем. Вы же и представили меня к офицерскому званию.

Дело как раз в том, что я не так уж и ценю свою жизнь. Не ощущаю масштаба всех этих жертв. И не знаю, что чего стоит.

Грей снова присел за стол.

– Что-то я вас не до конца понимаю, – сказал он и вгляделся в лицо Стивена, состроив гримасу пародийного замешательства, но затем усмехнулся. – Впрочем, не беспокойтесь, я в этом разберусь. Вы сможете, если захотите, стать хорошим солдатом. Пока не стали, но сможете.

Стивен, помолчав немного, сказал:

– Прайс, вот кто хороший солдат.

– Прайс – чудо. Еще одна моя находка, если вы позволите мне слегка погреться в лучах его славы. До войны он был складским клерком. Сидел целый день за столом и ставил галочки в ведомостях. А теперь, не будь его, рота просто развалилась бы. На нем держится жизнь солдат. И вы хоть раз видели его подвыпившим?

– Нет, слава богу. Я же завишу от него не меньше, чем солдаты.

– Еще бы, – согласился Грей. – А теперь расскажите мне о наших землекопах. Вы ведь часто имеете с ними дело, так?

– Да. Их туннель начинается в наших окопах. В целом люди хорошие. Работать под землей тяжело. Это не каждому под силу.

– А как зовут эту их дамочку в парусиновых туфлях?

– Вы об Уире? О командире роты?

– Да. Что он собой представляет?

– Человек он не без странностей, но, пожалуй, в его положении кто угодно показался бы странным. По профессии он не минер. Просто служил в саперных войсках и получил под начало проходчиков.

– А по-моему, чудак. У меня на общение с этими кротами не хватает времени. Они несколько месяцев рылись в земле и наконец заложили мину. А потом взорвали ее, и что получилось? Симпатичная маленькая воронка с готовым бруствером, в которой может устроиться враг.