Текст книги "И пели птицы…"

В конце концов мать сбежала с мужчиной, с которым познакомилась в том доме. Говорили, что они уехали в Шотландию. Вскоре после этого деда арестовали за какое-то ерундовое прегрешение и посадили в тюрьму. Защита его основывалась отчасти на том, что ему приходится сидеть дома, воспитывать меня. Однако суд решил, что в опекуны он мне не годится, и распорядился определить меня в приют одного из тамошних городов. Я до того жил с бабушкой, бегал на свободе и был счастлив, как вдруг меня одели в подобие мундирчика, поселили в огромном кирпичном доме и поручили отшкрябывать дочиста полы и столы. Ну а кроме того, мы там учились, к чему я также привычки не имел.

Некоторые воспоминания о том доме останутся со мной до конца моих дней. Я помню, как пахло мыло, которым мы отмывали полы, помню, как льнула к коже приютская форма. Помню большой зал, такой высокий, что потолка его было почти не разглядеть, длинные столы, за которыми мы ели. Вообще говоря, мне и у бабушки было хорошо. Прежде я не видел такого множества людей, собранных в одном месте, и мне казалось, что все мы стали, попав туда, ниже ростом. Когда мы садились за столы, меня охватывал страх – будто каждого из нас низвели до положения порядкового номера, обратили в безымянное существо, никакой ценности как отдельная личность не представляющее.

Тех из нас, у кого были родные или просто знакомые, время от времени отпускали к ним погостить. Я проводил иногда денек с бабушкой и дедом. Его уже успели выпустить из тюрьмы. Как-то раз я, подравшись с местным мальчишкой, ударил его сильнее, чем хотел. Не помню, кто из нас затеял драку и по какому поводу. Наверное, виноват был я. Помню, как он повалился на землю, а я стоял над ним, пытаясь понять, что же я натворил.

Родители мальчика обратились в полицию, поднялся шум. Меня немедленно вернули в приют, потому что я был слишком мал, чтобы пойти под суд. Об этом случае написала местная газета, и человек по фамилии Воган, о котором я до того ни разу не слышал, должно быть, прочитал эту статью. Воган был богат, и когда он обратился к бабушке, предложив помощь, та страшно взволновалась. Он приехал в приют посмотреть на меня, у нас состоялся долгий разговор. Он убедился, что я умен, что мне нужно дать шанс, который позволил бы развить мои лучшие качества. И спросил, не буду ли я против, если суд назначит его моим опекуном. Я готов был на все, лишь бы выбраться из приюта, а дедушка с бабушкой только радовались тому, что нашелся человек, готовый принять на себя ответственность за внука.

На то, чтобы уладить все юридические формальности, ушел год. Воган был человеком в тех местах известным – мировым судьей, холостым, бездетным. Он настоял на том, чтобы днем я учился в школе, а вечерами занимался со мной сам. Я поселился в его доме, и он каким-то образом сумел добиться для меня места в классической школе.

– А что это?

– Школа, в которой преподают латынь, греческий и историю. А также учат пользоваться ножом и вилкой.

– Ты этого раньше не умел?

– Не в тонкостях. Я усердно впитывал все, чему меня там учили. А это было довольно трудно, поскольку я сильно отстал. Однако учителя очень мне помогали.

– Выходит, он стал твоим благодетелем, добрым джинном из сказки.

– Да. За вычетом одного обстоятельства. Я его не любил. Я думал, что он будет обходиться со мной как с сыном. Этого не случилось. Он всего лишь заставлял меня трудиться. Полагаю, он был своего рода социальным реформатором – вроде тех священников, которые посещают лондонские трущобы, чтобы помогать тамошним мальчишкам. Думаю, интерес к моему обучению заменял ему что-то такое, чем обделила его жизнь. Он никогда не проявлял ко мне никаких чувств, просто следил за моими успехами.

– Но ты должен был испытывать благодарность к нему.

– Я ее и испытывал. Испытываю и сейчас. Время от времени пишу ему. Когда я окончил школу, он подыскал для меня в Лондоне фирму, и та, проведя со мной предварительное собеседование, отправила меня за свой счет в Париж, чтобы я освоил французский и побольше узнал о текстильной промышленности. После этого я работал в Лондоне, снимая квартиру в районе, который называется Холлоуэй. А потом меня послали в Амьен.

Он с облегчением взглянул на Изабель. Сеанс самообнажения закончился.

– Вот и все.

Она улыбнулась.

– Все? Вся твоя жизнь? Ты кажешься мне таким взрослым, я думаю иногда, что ты старше меня. Наверное, все дело в твоих глазах. Больших и грустных.

И Изабель провела кончиками пальцев по его щеке.

Как только они вернулись в отель, Изабель ушла в уборную. И с разочарованием убедилась, что, несмотря на ее старательную беспечность, месячные начались в положенный им срок.

Проведя неделю в Пломбьере, они отправились на юг. Стивен послал в Лондон, в свою компанию, письмо, в котором сообщил, что назад не вернется. К письму он приложил отчеты. В Гренобле они отпраздновали двадцать первый день его рождения, и Стивен написал Вогану, поблагодарив его за опеку, окончание которой знаменовала эта дата. Они оставались в Гренобле, пока Изабель не получила по телеграфу деньги, переведенные из Руана Жанной, которую она попросила об этом письмом. У Стивена имелась пара крупных английских купюр, которые Воган выдал ему на крайний случай.

В октябре они приехали в Сен-Реми-де-Прованс, где жила кузина Изабель с материнской стороны. Там они сняли маленький домик, и Изабель написала Маргерит, попросив прислать сундук с одеждой и приложив к письму немного денег. В письме она точно указала, какая одежда ей требуется – несколько сделанных ею в пути покупок не могли заменить все то, что с разборчивостью приобреталось в магазинах Амьена, Парижа и Руана или шилось своими руками.

И вот, снова принаряженная, в юбке цвета бычьей крови и льняной жилетке, Изабель, завтракая со Стивеном в их гостиной, выходившей окнами на улицу, прочитала ему письмо Маргерит.

Дорогая мадам!

Я не узнала Вашего почерка, наверное, Вы попросили месье написать за Вас. Я посылаю Вам все вещи, о которых Вы просили в письме. С Лизеттой все хорошо, спасибо, она очень добра с месье и очень хорошо ухаживает за ним, и выглядит счастливой. С маленьким Грегуаром тоже хорошо, хотя он иногда прогуливает школу. Я чувствую себя довольно прилично, хоть мы ужасно скучаем без Вас, все мы, без Вас все стало совсем иначе. Месье и мадам Берар заглядывают к месье почти каждый вечер, я иногда слышу обрывки длинных разговоров, которые ведут двое господ. Я сделала как Вы просили, никому Ваше письмо не показала, так что никто не знает, что Вы в Сен-Реми. Интересно, на что похожи тамошние места, хорошо ли Вы себя чувствуете. В доме все идет прекрасно, но мы надеемся, что Вы скоро вернетесь.

С наилучшими пожеланиями, Маргерит.

Стивен шел по улицам почти пустого городка. Фонтан на площади, у которого летом собирались люди, холодно поигрывал струями в каменной чаше. Налетавший с юга осенний ветер бил о стены домов незакрепленными ставнями. Ни одиночество, которое он испытывал, ни скука, ожидавшая его завтра на работе, Стивена не смущали. Он нашел себе место помощника мебельщика. Распиливал и обстругивал доски, а иногда ему поручали работу посложнее – придумать узор, что-нибудь вырезать. В полдень он и четверо других работников отправлялись в ресторанчик – покурить, выпить пастиса. Он понимал, что кажется этим людям странноватым, и старался не засиживаться с ними, но испытывал к ним благодарность за то, что они приняли его в свою компанию.

По вечерам Изабель готовила ужин из того, что ей удавалось купить на рынке. К здешнему выбору она относилась критически.

– Крольчатина и помидоры – вот, похоже, и все, чем они тут питаются, – сказала она однажды, ставя на стол большую кастрюлю. – Дома у меня по крайней мере было на выбор двенадцать сортов мяса.

– Хотя саму Пикардию гастрономическим центром Франции никак не назовешь, – заметил Стивен.

– Тебе не нравилась наша еда?

– Нравилась. И особенно нравилось обедать с тобой и Лизеттой. Однако не думаю, что у тамошних ресторанов нашлось бы чем порадовать парижского гурмана.

– Ну так и пусть дома сидит, – заявила Изабель, уязвленная тем, что она приняла за критику ее стряпни.

– Не злись, – сказал Стивен и провел ладонью по ее щеке.

– Милый мальчик, я никогда на тебя не злюсь. Чем это ты руку порезал?

– Стамеской. Подвернулась под руку не та, к какой я привык.

– Будь поосторожнее. Ладно, садись, полакомься кроликом.

Поужинав, оба усаживались по сторонам от камина и читали. В спальню, находившуюся на задах дома, они отправлялись рано. Изабель покрасила в ней стены, сшила новые занавески. На дешевом комоде стояли ее фотографии, огромный резной гардероб только что не лопался, набитый ее одеждой. Цветов на рынке продавали мало, однако лаванду можно было купить всегда – и расставить по многочисленным синим горшкам, имевшимся в доме. В сравнении с буржуазной роскошью бульвара дю Канж, комната казалась голой. Однако присутствие вещей Изабель придавало ей, на взгляд Стивена, сходство с прежней ее спальней. Шелковые чулки, свисавшие иногда из выдвинутого ящика комода, груды ее мягкого нижнего белья, пошитого из самых тонких, какие только имелись в продаже, тканей, сглаживали грубость голых досок пола. В этой общей их спальне Стивен ощущал привилегированную близость к тем интимным предметам Изабель, которые она никогда не показывала даже своему мужу. Они и во сне оставались вместе, хотя Стивену нередко становилось не по себе от соседства ее беспамятного тела, и он, прихватив одеяло, перебирался на стоявшую в гостиной софу.

Он лежал один, смотрел в потолок, или на большой камин по другую сторону гостиной, или на кухонную плиту и висевшую над ней на стене почерневшую утварь. Мысли и сны его не наполнялись огромными небесами Линкольншира, воспоминаниями о длинных столах приютской столовой, проверками приютских мальчиков на завшивленность; Стивен не думал о том, как внезапно покинул он своего нанимателя, предоставив ему самостоятельно управляться с импортными лицензиями, таможенными квитанциями и тюками хлопка, которые выгружались в доках Ост-Индской компании. Он думал о текущем мгновении, о завтрашнем дне, о капсуле существования, в которой обитал с Изабель, капсуле этого городка, за пределами которой простирался некий чуждый мир. Существование это, чувствовал он, завоевано им, но осталось – в некоем более широком смысле – недозволенным.

Думал он и о том, чем займется завтра на работе. А иногда и вовсе ни о чем не думал, просто изучал взглядом трещины в дереве балок над головой.

10

Прошло два месяца, зима приглушила самые злые из ветров своим ледяным спокойствием, сделала тротуары опасными и остановила воду в фонтане. Большую часть дня Стивен проводил на работе, а Изабель сидела дома. Она коротала время, изменяя его убранство по своему вкусу, варила суп или готовила тушеное мясо, чтобы Стивену было что поесть, когда он вернется. По комфортабельной жизни, которую она вела в Амьене, по услужливым мальчикам-посыльным, которых посылали к ней на дом галантерейщик и бакалейщик, Изабель не скучала. То, что она проводит почти весь день, выполняя работу, которую даже Маргерит предпочитала оставлять мадам Бонне, ее не смущало. К ней часто заглядывала ее двоюродная сестра, муж которой управлял здесь аптекой, и потому одинокой она себя не чувствовала.

Ожидавшиеся в конце декабря месячные не пришли. Изабель заглянула в черный дневничок, в котором помечала даты месячных, и убедилась, что не ошибается. То же самое повторилось и в конце января. Изабель это устраивало. Ей всегда было затруднительно видеть в месячных знак новой жизни, надежды, – так говорила Жанна, когда Изабель в самый первый раз прибежала к ней, плача от страха; теперь же, когда они прекратились, ее охватило чувство исцеления. Она перестала истекать кровью; все ее силы обратились внутрь, чтобы заняться безмолвным творением. Стивену она ничего не сказала.

В одну из суббот Изабель встретилась с ним в городе после работы, и они отправились на прогулку. Заглянули в кафе, чтобы Стивен поел после дневных трудов, затем, миновав ратушу, пошли по узкой, заполненной магазинами улочке в сторону пригорода. Выдыхаемый ими парок струился за ними, пока они одолевали пологий подъем улочки. Наконец они добрались до площади, последней – за нею улочка обращалась в дорогу, которая уходила в серый и лиловатый сельский простор.

Изабель, у которой вдруг закружилась голова, присела на скамью. Лоб ее покрыла испарина, быстро остывшая под зимним ветром.

– Я принесу тебе нюхательную соль, – сказал Стивен и отправился на поиски аптеки.

Она спокойно сидела на скамье, пытаясь решить, распахнуть ей пальто, чтобы зимний воздух освежил ее, или укутаться поплотнее, чтобы не продрогнуть.

Изабель все собиралась рассказать Стивену о ребенке, которого, как она полагала, носит в себе, но что-то удерживало ее. Ей хотелось бы предъявить ему дитя сразу, без долгих тягот беременности. И не хотелось, чтобы за нею ухаживали, окружали ее особенной заботой. Она не считала, что происходившие в ее теле тончайшие органические изменения касаются кого-то еще, кроме нее, – даже ставшего их причиной мужчины.

И при том она уже любила свое дитя. Она полагала, что родит мальчика, и с легкостью воображала его открытое, улыбчивое лицо. Перед мысленным взором Изабель представал не спеленутый младенец, но молодой мужчина, бесхитростный, рослый, – прежде чем вернуться к некой незамысловатой работе в полях, он обнимал ее, словно норовя защитить. Воображение Изабель никогда не рисовало его ни ребенком, ни состоятельным, преуспевшим, внушающим ей гордость мужчиной, – нет, просто счастливым, лишенным возраста существом мужского пола.

Она думала обо всех матерях окрестных деревень и мысленно выстраивала их вдоль узкой, ведущей в город дороги. И вместе с ними к дороге выходили тысячи юных мужчин – сильных, улыбающихся, таких, каким станет ее мальчик, который тоже будет работать на земле. Все эти мужчины не знали друг друга, никогда не встречались, никогда не думали о каком-то родстве или о преданности друг другу либо стране, в которой жили, потому что такие мысли рождаются лишь во время войны.

В последнее время Изабель начала проникаться сочувствием к своим родителям, к жизни, которую они продолжали вести. Еще не родившееся дитя уже умеряло самые тревожные ее ожидания. Удовлетворенная ныне потребность сидела в ней так глубоко, что Изабель до сей поры и не ведала о ней, – как если бы осознала, что была безумно голодна, лишь после того, как насытилась. И это, похоже, изменило иерархию и пропорции ее желаний. Она чувствовала, что снова стала ближе к той девочке, какой была в родительском доме, чувствовала, что, разорвав круг родства, снова соединяется с ним. Мысль эта, хоть и успокоительная, привела с собой некоторые сомнения относительно того, что она сделала; породила желание воссоединиться с семьей или по крайней мере с сестрой Жанной. Разговора с ней Изабель жаждала сильнее, чем какого-либо другого. Жанна, думала она, должна узнать о ребенке первой.

А еще Изабель начала смущаться того, что они со Стивеном позволяли себе под крышей Азера. Стивен, казалось, был тогда полностью убежден в их правоте, а она, обуянная желанием, во всем на него полагалась. Она следовала своим инстинктам, когда же у нее возникали сомнения, отметала их, черпая силу в уверенности Стивена и в нежности своего чувства к нему. Но теперь желание ее, лишенное возбуждающего воздействия страха и запретности, ослабевало.

Южной зимой излишества их беззастенчивой любви стали казаться ей принадлежавшими другому времени года. Изабель сходила в церковь Сен-Реми, собираясь исповедаться местному священнику, но обнаружила, что не способна описать в подробностях все, что происходило между нею и Стивеном. Священник прервал ее, как только она призналась в прелюбодеянии. Наложенная им епитимья показалась Изабель не имеющей никакого отношения к содеянному ею – формальность, извлеченная из реестра, в котором разложены по полочкам распространенные прегрешения всякого рода. Удовлетворения Изабель не ощутила и, хоть она и не сожалела о случившемся, начала проникаться чувством вины.

Стивен, вернувшийся с бутылочкой нюхательной соли, опустился рядом с ней на скамью.

– Хорошо бы понять, что с тобой, – сказал он. – Может быть, ты плохо питаешься? Иногда это способно довести человека до обморока. Я тебе кекс принес.

– Нет, не думаю, что дело в этом. Да ничего серьезного и не случилось. – Она положила ладонь на его руку. – Не тревожься за меня.

Изабель улыбнулась ему – ласково и снисходительно, как будто это он нуждался в попечении и защите. Она разломила кекс, протянула ему половинку. Желтые крошки осыпали между ними дерево скамьи.

И тут же над их головами послышались клекот и удары крыльев, – это жирный, привлеченный видом рассыпчатого кекса голубь сорвался с кровельного водостока стоявшего за их спинами дома и нахально плюхнулся между ними.

– Господи Иисусе! – Стивен в ужасе вскочил со скамьи.

Изабель, позабавленная бесстрашием птицы, подняла на него испуганный взгляд:

– Что с тобой?

– Птица, птица! Ради бога! Прогони ее!

– Но это всего лишь голубь, он просто…

– Прогони его. Пожалуйста.

Изабель хлопнула в ладоши, толстая птица не без труда поднялась в воздух, перелетела площадь и опустилась на ветку дерева, с которой хорошо различались крошки на скамье.

– Да что с тобой, милый? Ты дрожишь.

– Я знаю, знаю. Прости. Подожди, дай опомниться.

– Это всего-навсего старый жирный голубь, он тебе ничего плохого не сделал бы.

– И это знаю. Я вовсе не думал, что он нападет на меня, просто меня одолел непонятный страх.

– Ну иди сюда, сядь. Иди же. Садись поближе ко мне, я обниму тебя. Вот так. Бедный мальчик. Тебе лучше? Погладить тебя по головке?

– Нет, все хорошо. Прости, что наделал столько шуму.

– Ты так закричал.

– Я знаю.

Понемногу дрожь отпускала Стивена.

– Птицы всегда внушали мне отвращение. Помнишь, я рассказывал тебе, как избил мальчишку и меня отправили обратно в приют? Он дразнил меня из-за ворон, которых тамошний егерь стрелял и прибивал гвоздями к забору. Я подошел к ним, погладил одну – хотел показать, что не боюсь их. Под крыльями у нее копошились черви, глаза были молочного цвета и из них что-то текло.

Он содрогнулся.

– Выходит, птицы связаны у тебя с мыслью о возвращении в приют?

– Отчасти. Но я всегда ненавидел их, задолго до того. В них есть что-то жестокое, первобытное.

Изабель встала, взяла его за руку. Миг она вглядывалась в карие глаза Стивена, в симметричную красоту его бледного лица. Потом легко кивнула, улыбнулась и сказала:

– Выходит, все-таки есть что-то, чего ты боишься.

Неделю спустя Изабель резала на кухне овощи и вдруг почувствовала чуть ниже пояса сильную боль. Ей показалось, что в нее вонзается вязальная спица с большими, величиной с грецкий орех, утолщениями посередке. Она прижала к больному месту ладони и тяжело присела у стола. Если она останется спокойной и сосредоточенной, то сможет сохранить ребенка, не позволит ему выскользнуть из нее. Ухоженные пальцы Изабель легли на ту область тела, в которой по ее представлениям таилось едва видимое существо. Удары ее пульса проникали сквозь ткань и кожу в полость, где балансировала на грани исчезновения жизнь. Изабель хотелось, чтобы эта жизнь там и осталась, она пыталась подбодрить ее нажатием ласковых ладоней и все-таки чувствовала, как острие спицы тычками проникает прямо в матку. Она пошла в спальню, легла, но лишь затем, чтобы обнаружить: у нее началось кровотечение, остановить которое ей не удалось.

После полудня Изабель надела пальто и отправилась на поиски доктора, имя которого слышала от кузины. Доктор оказался лысым мужчиной с гулким голосом и валиком жира на шее, почти скрывавшим его жесткий белый воротничок. Тревога Изабель никакого, похоже, впечатления на него не произвела; осматривая ее, он изъяснялся короткими веселыми фразами, а затем указал ей на дверь своей операционной, за которой, по его словам, она найдет подходящий стеклянный сосуд. Результаты анализа, сказал доктор, он получит через неделю, вот пусть она тогда к нему и зайдет. Пока же ей следует не волноваться и избегать физических усилий. Он сунул в ладонь Изабель сложенный листок бумаги и сказал, чтобы перед уходом она заплатила его секретарше.

По пути к дому Изабель зашла в церковь и посидела на одной из задних скамей. Желания еще раз исповедаться священнику она не испытывала, но хотела признаться хотя бы самой себе, что ощущает вину за то, с какой самозабвенностью предавалась плотским наслаждениям. В ледяном холоде церкви перед мысленным взором Изабель поплыли отвратительные картины того, чем она заполняла послеполуденные часы на бульваре дю Канж. Она увидела прямо перед своим лицом, перед губами набухшую кровью плоть Стивена; ощутила, как та проникает в каждую беззащитную часть ее тела – вовсе не против воли ее, но по ее же нетерпеливому, безрассудному настоянию.

Изабель открыла глаза и постаралась изгнать из головы святотатственные картины, устыдилась того, что тешится ими в церкви, пусть даже только из потребности сознаться в совершенном ею грехе. Она взглянула на алтарь, на озаренное свечами распятье, на залитую кровью восковую кожу под ребрами, пронзенную копьем римского солдата. И подумала, насколько прозаически телесной была эта мука: исколотый лоб, пробиваемые и раздираемые стальными гвоздями ступни и ладони. Если такою предстает жертва, принесенная Богом, то уж как может жизнь обычного человека выйти из ограничительных рамок сердцебиений, кожного покрова и разложения.

Изабель написала:

Бесценная моя Жанна, я очень соскучилась по тебе, и не только за последние несколько недель, но и за годы, в которые мы ни разу не повидались. Как я теперь жалею об этом. Я ощущаю себя маленькой девочкой, которая целый день увлеченно играла в придуманную ею игру и вдруг обнаружила, что уже темнеет, а она далеко от дома и не знает, как в него вернуться.

Мне ужасно хочется увидеть тебя, поговорить обо всем, что со мной случилось. Я беременна, хотя последнюю неделю думала, что потеряю ребенка. У меня были странные боли, кровотечения, однако доктор говорит, что это дело вполне обычное. По его словам, у меня может быть какой-то внутренний ушиб – он-то и кровоточит и грозит вытеснить дитя из моего тела. Я должна отдыхать и не напрягаться.

Стивену я об этом еще не сказала. Не знаю почему, но открыться ему я не могу. Я искренне люблю его, однако он меня немного пугает. Я не уверена, что он поймет радость, которую доставляет мне беременность, поймет, как страшусь я мысли об утрате ребенка. Он таких предметов в наших разговорах почти никогда не касается. Даже о собственном детстве говорит как о чужом. Как же сможет он ощутить привязанность к тому, кто еще не появился на свет?

Но есть и кое-что похуже, Жанна. Когда обе мы были юны, а я так и просто была ребенком, никто мне большого внимания не уделял (кроме тебя, конечно), и я могла делать что хотела, лишь бы одежда моя оставалась чистой, да за столом я вела бы себя воспитанно. А хотела я путешествовать, исследовать новые земли. Помнишь, я сказала однажды, что поеду в Африку? Теперь я думаю, что занялась исследованиями какого-то другого рода. Это заставило страдать Рене, – правда, учитывая, как он обходился со мной, я не чувствую себя чем-либо ему обязанной. Заставило это страдать также Лизетту и Грегуара и, конечно, тебя, маму и папу – не знаю, впрочем, обращает ли в последнее время папа какое-либо внимание на то, что происходит вокруг него. И хотя я люблю моего малыша и буду защищать его всеми моими силами, идеальной матерью я, так себя опозорившая, стать для него не смогу.

В худшие минуты я чувствую, что зашла слишком далеко. Мы со Стивеном были бесстрашными – ты, наверное, сказала бы «бесстыдными» – и не сомневались в нашей правоте: то, что мы делаем, нередко говорил Стивен, само себе служит оправданием. Мне кажется, мы сбились с пути. Я одинока, как та девочка перед наступлением ночи. Но, хоть я и заблудилась, мне все еще верится, что я смогу найти дорогу домой, если тронусь в путь сейчас же.

Я знаю, тебе это должно показаться слабостью. Она сделала свой выбор, наверное, говоришь ты себе, и поздно менять принятое решение. Но мне так отчаянно хочется увидеть тебя. Я так хочу, чтобы дитя, когда оно появится на свет, попало прямо в твои руки. Хочу сидеть в кровати, в твоей комнате, и чувствовать, как ты расчесываешь мои спутавшиеся волосы. Какие безумные помыслы и порывы увели меня так далеко от тебя?

Изабель расплакалась – так сильно, что продолжить письмо не смогла. Когда она впервые написала Жанне, попросив у нее денег, сестра поверила ей. Стивена она совсем не знала, однако из любви к Изабель послала им помощь. И просить ее о большем, думала Изабель, было бы нечестно.

Сидя за столом кухни, она опустила голову на руки. Ей казалось, что ее обманули. Она видела в себе одного человека, а оказалась другим. Как же может она доверять своим новым устремлениям, как может не подозревать, что и их сменят в дальнейшем другие, еще более неудержимые? Единственным постоянным чувством, какое уцелело в обуявшем ее смятении, была беззаветная любовь к будущему ребенку. А по причинам, разобраться в которых она не могла, жизнь ее – вдали от дома, со Стивеном, в этом замерзшем городке – никаких гарантий благополучия не сулила.

Стивен тоже думал о доме. Коттедж его деда стоял на краю деревни, из него видна была церковь, а за нею возвышалось несколько безобразных новых домов и уходила на север большая дорога. В прочих направлениях тянулись ровные поля, светло-светло-зеленые, простиравшиеся до лиственных лесов, в которых отстреливали дичь местные крестьяне.

Он думал о том, как когда-нибудь отвезет туда Изабель. Сентиментальной привязанности к самой идее дома он не питал, плакать от тоски по своему вороватому деду или отсутствующей матери не стал бы, но ему хотелось увидеть Изабель на новом для нее фоне, это соединило бы в одно целое разные эпохи его жизни.

Его удивляла нежность, которую он открыл в себе, – нежность, целиком направленная на Изабель. Возясь по утрам с древесиной, он старался довести ее до такой гладкости, чтобы Изабель смогла бы пройтись по ней босиком. Когда же от навеваемой работой скуки у него портилось настроение, представлял, как озарится ее лицо вечером, при его возвращении домой. Изабель превратилась для Стивена из предмета пугающей страсти в женщину, благополучие которой стало заботой его жизни, но и при этом Стивен не утратил ощущения ее человеческого достоинства, не забыл, что она превосходит его и годами, и положением в обществе.

Между тем Изабель втайне составляла план поездки в Руан, к Жанне. Она скажет Стивену, что отлучится всего на несколько дней, а затем, приехав к сестре, решит, стоит ли ей возвращаться. Тогда и настанет, говорила себе Изабель, время открыться Стивену.

Прошла еще неделя, беременность Изабель стала приметной. Стивен обнаружил, что она погрузнела, однако из-за вдруг охватившей Изабель застенчивости как следует рассмотреть ее обнаженной он больше не мог. Обратил он внимание и на то, что она стала меньше разговаривать с ним, и не мог понять почему. Изабель казалась озабоченной чем-то, она отдалилась от него. У нее случился еще один приступ боли и кровотечений.

И наконец наступил день, когда Изабель уложила небольшой чемодан (Стивен был на работе) и присела за стол, чтобы написать записку, которая все ему объяснит.

«Я чувствую, что мы зашли слишком далеко и мне следует повернуть назад», – начала она, но сразу порвала листок и сложила клочки бумаги в карман. Оправдать принятое ею решение было нечем. Она окинула взглядом гостиную, открытый очаг и тяжелую деревянную полку над ним, которые так нравились ей поначалу. Поднялась наверх, чтобы в последний раз взглянуть на грубые половицы спальни, на занавески, которые сшила сама. А потом покинула дом и пошла к вокзалу.

Вернувшись вечером, Стивен сразу увидел, что кое-какая ее одежда, личные вещи, фотографии и драгоценности исчезли. Он открыл гардероб. Большая часть платьев Изабель была на месте. Стивен вытащил одно из них – то, в котором увидел ее вскоре после своего появления на бульваре дю Канж. Кремовое, с шуршащей юбкой, пуговками из слоновой кожи, со вшитым корсетом. Стивен прижал его к лицу, смял в ладонях.

Он ощущал себя деревянным брусом, который у него на работе раскалывали пополам, – сначала вонзая в торец топор, потом ставя брус стоймя на землю заднего двора и прорубая сверху донизу. Полено расходилось легко, без зазубрин и заусениц.

В следующие дни он исправно ходил на работу. Появлялся там в положенный утренний час, здоровался с другими рабочими. Ругался и сплевывал, когда зуб пилы налетал на сучок и она застревала в зернистой древесине. Смотрел, как из его рубанка выползает длинная стружка. Шлифовал дерево тремя обладавшими разной степенью жесткости листами наждачной бумаги, а покончив с этим, проверял подушечками пальцев гладкость шлифовки. В полдень ощущал на языке сладкий анисовый вкус и смотрел, как вязкая жидкость клубится, затуманиваясь, в его стакане, соединяясь с подливаемой водой. Разговаривал с рабочими, обменивался с ними анекдотами, ничем не показывая, что жизнь его изменилась.

По вечерам он кое-как стряпал себе на кухонной плите, что мог, из крольчатины и помидоров. А после сидел перед огнем, смотрел на угли и пил вино, бутылку за бутылкой.

Она ушла, решив, что еще сможет спасти свою душу. Вернулась домой, потому что боялась будущего и верила, что ей все же удастся восстановить естественный порядок вещей. А у него выбора не было: он должен продолжать начатое.

Допив вино, он поднимался наверх и ложился, не разуваясь, на белое покрывало их общей кровати. В голове не было ни одной мысли.

Он лежал и смотрел в темноту за окном.

И чувствовал, как тело охватывает холод.