Текст книги "Дама в автомобиле, с ружьем и в очках"

– Что, изволим прогуливаться, мадемуазель Лонго?

Он был человеком с принципами, и звали его Туссен Нарди. У него была жена и трое детей, а вдобавок – определенная меткость в стрельбе из пистолета, культ Наполеона, служебная четырехкомнатная квартира с горячей водой и мусоропроводом, сбережения на счете в Банке почтового ведомства, безграничное терпение, когда приходилось искать в книгах те сведения, которые он не успел добыть в школе, и надежда стать дедушкой и офицером полиции в каком-нибудь солнечном городке. Он слыл человеком, которого лучше не гладить против шерсти, но при этом славным малым, насколько это применимо к жандарму. Он радовался тому, что за все пятнадцать лет службы ему удалось продемонстрировать свою меткость только на учебных мишенях да глиняных трубках на ярмарках. Ему также не пришлось – ни в полицейской форме, ни в штатском – поднять на кого-то руку, если не считать нескольких оплеух, которые он влепил старшему тринадцатилетнему сынку, который отпустил себе шевелюру, как у «Битлз», прогуливал математику и, если вовремя не вмешаться, мог плохо кончить. Короче говоря, единственное, о чем он заботился – помимо того, чтобы не вляпаться в какую-либо неприятную историю, – это содержать в исправности свой мотоцикл. Во-первых, так предписывалось служебной дисциплиной, а во-вторых, если тот откажет, можно и недотянуть до старости.

Когда он увидел проезжавший по перекрестку автомагистралей номер 6 и 77-бис белый «Тандербёрд» с черным верхом, он как раз обсуждал мотоциклы с коллегой Раппаром. Его он жаловал больше, чем остальных, – они были соседями по этажу, ну, и сынок у него тоже давал прикурить. Когда дежуришь днем – не до разговоров. Зато ночью всегда находятся три приемлемые темы: глупость шефа, несовершенство собственных жен и легкомыслие всех остальных женщин.

Нарди сразу же узнал «Тандербёрд». Машина шла довольно медленно, и он сумел прочитать номер – 3210 RX 75. Легко запомнить, похоже на обратный отсчет при запуске ракет. Последние два часа у него было смутное предчувствие, что она ему еще встретится. Это трудно объяснить. Он только сказал Раппару: «Иди посмотри, что там творится на 80-й, увидимся здесь» – и уже сидел на своем мотоцикле, оставалось только чуть приподнять его и резко нажать на педаль газа. Он пропустил грузовичок, резко подал вправо, чтобы, разогнавшись, развернуться. Через три секунды задние огни кабриолета уже маячили у него перед глазами – огромные, ослепительные огни, они могут развить на всю жизнь комплекс неполноценности у жандарма, и без того доведенного до белого каления этими бесконечными штрафами.

Ему не было видно, кто за рулем. Когда он обгонял машину, то заметил повязку на левой руке и понял, что это она. Когда он попросил ее остановиться, то не мог вспомнить ее имя, которое прочитал вместе с датой рождения и всем остальным, хотя у него была отличная память на имена. Оно всплыло, когда он шел к машине: Лонго.

Она выглядела как-то иначе, чем утром, но он не мог понять, чем именно, а главное, она смотрела на него, не узнавая. Потом понял: утром на ней не было этого свитера с высоким воротом, тоже белого, под цвет костюма, он как бы округлял лицо, подчеркивая загар. Но при этом она была так же взволнована, так же с неохотой цедила слова, и у него снова создалось впечатление, что перед ним человек, который в чем-то виноват.

Но в чем именно? Он остановил ее на рассвете неподалеку от Сольё на дороге в Авалон из-за неисправного заднего фонаря. Он заканчивал дежурство и за ночь успел отловить немало придурков, которые пересекали желтые линии, обгоняли на подъеме и ни в грош не ставили жизни всех остальных, но на сегодня был явный перебор, поэтому он только сказал ей: «У вас задние огни не горят, почините, до свидания, и следите за этим». Даже женщина, пусть и весьма эмоциональная, не должна была до такой степени испугаться лишь потому, что усталый жандарм велит ей починить фары на машине.

И только потом, когда ему показалось, что она ведет себя очень странно, и он попросил ее предъявить документы, он обратил внимание, что у нее перебинтована левая рука. И все время, пока он изучал ее права – выданные в восемнадцать лет на севере, место жительства – монастырский приют, – он чувствовал, что хотя она сидит неподвижно и молчит, но нервничает все сильнее и может дойти до такого предела, что ситуация станет небезопасной.

Да, это необъяснимо, он не мог бы определить это ощущение, несмотря на все проклятые учебники по психологии, которые он долбил, готовясь к экзаменам, но он очень ясно чувствовал, что ему грозит опасность. Вот, например, она сорвется и выхватит пистолет из бардачка, тогда он примкнет к тем, кто погиб при исполнении служебного долга. И вообще, он случайно оказался один, поскольку разрешил Раппару смыться пораньше – успеть на обед по случаю крестин племянницы. Так что, если что, есть к чему прицепиться.

Документы вроде в порядке. Он спросил, куда она едет: в Париж. Кем работает: секретарша в рекламном агентстве. Откуда едет: ночевала в отеле в Шалоне. В каком отеле: «Ренессанс». Она отвечала без видимых колебаний, но каким-то неуверенным, еле слышным голосом. В предрассветном полумраке он плохо различал ее лицо. Ему бы хотелось, чтобы она сняла очки, но нельзя требовать это, особенно у женщины, разве что если хочешь прикинуться эдаким крутым копом из телесериалов про полицейских. Нарди не любил выглядеть смешным.

Машина принадлежала рекламному агентству, в котором она служила. Она продиктовала ему номер телефона своего начальника, можете проверить – ей часто доверяют водить эту машину. Она дрожала. Ему не поступало никаких сведений об угнанном «Тандербёрде», и если он без всякой причины доведет ее до белого каления, то рискует нажить себе неприятности. И он отпустил ее. Позже он об этом пожалел. Ему следовало убедиться, что при ней нет оружия. Интересно, а почему все-таки ему закралась эта мысль? Именно это и беспокоило его больше всего.

Теперь он вообще ничего не понимал. Перед ним сидела та же растерянная, испуганная девушка, что и утром, но что-то изменилось, можно сказать, исчезла агрессивность, которую он в ней тогда ощущал, или, скорее, какое-то отчаяние, нет, тоже неверно, он никак не мог подобрать нужного слова, – казалось, что на рассвете она легко могла перейти какую-то грань, а теперь уже ее переступила. Было очевидно, что если раньше в машине и было спрятано какое-то оружие, то сейчас его там больше нет.

На самом деле, поспав немного, Нарди чувствовал, что вел себя довольно нелепо, когда вспоминал девушку в «Тандербёрде». И Раппара он с собой не взял, снова увидев ее, опасался показаться еще более нелепым.

– Похоже, мадемуазель Лонго, что и вы, и я, оба должны работать по ночам. Вам не кажется?

Ей ничего не казалось. Она даже не узнавала его.

– Я вижу, что вы починили задние фары (Молчание.) Наверное, контакты отошли? (Молчание.) Во всяком случае, теперь все в порядке. (Полное безмолвие.) Вы их починили в Париже?

Загорелое лицо, скрытое очками, но освещенное приборной панелью, пухлые, слегка дрожащие губы, словно набухшие желанием расплакаться, из-под бирюзовой косынки выбилась светлая прядь. Не отвечает. Что же все-таки пытается скрыть?

– Алло, я ведь к вам обращаюсь! Вы починили фары в Париже?

– Нет.

– А где тогда?

– Не знаю. Недалеко от Авалона.

Ну, слава богу. Заговорила. Правда, ему показалось, если он правильно помнил, что голос у нее не такой бесцветный и невыразительный. Она слегка успокоилась.

– Но ведь вы ехали в Париж?

– Да, кажется.

– То есть вы в этом не уверены?

– Почему же?

Он провел пальцем по губам, стараясь на сей раз внимательно ее разглядеть, хотя обычно ему было неловко смотреть на женщин в упор, даже на проституток.

– Что-то не клеится?

Она только слегка покачала головой.

– Вы не возражаете, если я попрошу вас на минутку снять очки?

Она подчинилась. И быстро объяснила, как будто он спрашивал:

– У меня близорукость.

И причем такая сильная, что когда она снимала очки, то явно ничего не видела. Она даже и не пыталась что-то разглядеть. Сняв очки, она не щурилась, вызывая жалость, как дочка Раппара, у которой близорукость развилась после кори, нет, без очков глаза ее мгновенно расширились, стали беспомощными – все лицо изменилось.

– Неужели при таком зрении вы не боитесь ездить по ночам?

Он постарался произнести это как можно мягче, но все равно тут же разозлился на себя за то, что выражается как узколобый страж порядка, эдакий солдафон. К счастью, она быстро нацепила очки, слегка кивнула. К тому же у нее еще рука перевязана.

– Это не слишком-то разумно с вашей стороны, мадемуазель Лонго, а тем более когда рука повреждена. (Молчание.) Если я правильно понял, вы с раннего утра за рулем. (Молчание.) Съездить туда-обратно, это сколько выходит? Километров шестьсот? (Молчание.) Вам что, так уж обязательно было ехать? Куда вы сейчас направляетесь?

– На юг.

– Куда именно?

– В Монте-Карло.

Он присвистнул.

– Надеюсь, вы где-то остановитесь по дороге?

Она резко закивала головой. Впервые она отреагировала так однозначно.

– Я остановлюсь в отеле по пути.

– В Шалоне?

– Да, в Шалоне.

– В отеле «Ренессанс»?

Она снова смотрела на него, явно не понимая.

– Вы мне сказали, что ночевали в отеле «Ренессанс». Разве не так?

– Так.

– У вас заказан номер?

– Не думаю.

– Не думаете?

Она покачала головой, отвернулась, стараясь не встречаться с ним взглядом, неподвижно сидела, держась за руль перебинтованной рукой, но в ней не чувствовалось деланого терпения, как у некоторых наглых водителей, которые словно говорят про себя: «Давай, продолжай, интересно, когда ты закончишь трепаться, чтобы я мог уехать?» – но лишь потому, что она словно отключилась, совершенно растерялась, и ей на ум не приходили ни слова, ни мысли, как тогда, когда она сняла очки. Если бы он попросил ее поехать в полицейский участок, она не стала бы возражать, возможно, даже не спросила бы почему.

Он зажег свой фонарь, осветил салон машины.

– Не могли бы вы открыть ящик для перчаток?

Она открыла. Там лежали только бумаги, она прижала их правой рукой, показывая, что больше там ничего нет.

– Теперь сумку.

Она тоже ее открыла.

– А что в багажнике?

– Ничего. Только мой чемодан.

Он заглянул в ее чемодан из черной кожи, в котором лежала одежда, полотенца, зубная щетка. Дверца машины была открыта, он наклонился над передним сиденьем, она невольно отстранилась, чтобы освободить для него больше места. У него были смешанные чувства: с одной стороны, он казался себе хамом, да еще к тому же занудой, а с другой – его не отпускало ощущение, что он вот-вот обнаружит что-то странное и очень важное.

Вздохнув, он закрыл дверцу.

– Похоже, у вас какие-то проблемы, мадемуазель Лонго.

– Я устала, вот и все.

За спиной Нарди с грохотом проносились машины, вспышки яркого света фар скользили тенями по лицу девушки, и оно постоянно менялось.

– Знаете, как мы поступим? Вы дадите мне слово, что остановитесь в Шалоне, а я позвоню в «Ренессанс» и забронирую вам номер.

Тогда он сможет проверить, не врет ли она, что ночевала там накануне. А что еще он мог сделать в этой ситуации?

Она подтвердила кивком головы. Он велел ей ехать осторожно, сказал, что на дорогах в этот уикенд сильное движение, потом отошел, поправил пальцем шлем, но все это время его не отпускала мысль: «Не дай ей уехать, иначе очень скоро убедишься, что ты крупно лажанулся».

Она не попрощалась. Он так и остался стоять на дороге, широко расставив ноги, чтобы машины, ехавшие в ее направлении, снижали скорость. Он смотрел ей вслед, пока возвращался к мотоциклу. Говорил себе, что действовал правильно, что не сторож он сестре своей[33]33
  Имеется в виду библейское изречение – ответ Каина Богу: «Разве сторож я брату моему?» (Бытие 4:9).


[Закрыть], и ему не в чем себя упрекнуть. А если уж, так или иначе, ее фотографии суждено попасть в газету, то наверняка чуть дальше, на автомагистрали номер 6 или 7, ей попадется другой полицейский, поупрямее, и помешает этому. На самом деле, после пятнадцати лет службы в полиции он верил только в одно, но верил свято: его коллег очень много. И среди них немало очень упрямых.

Врубив фары дальнего света, она ехала, но словно видела себя во сне. Сон как сон. Ни хороший, ни плохой. Иногда ей снились такие сны, а потом она ничего не могла вспомнить. Но в этот раз она даже не проснется в своей комнате. Она уже давно проснулась. И теперь ей показывали чей-то чужой сон.

Неужели так бывает – совершаешь самый что ни на есть заурядный поступок, какие делаешь всю жизнь, не понимая, что переступаешь границу реальности. Остаешься сама собой, живой и вовсе не спящей, но при этом каким-то образом попадаешь в ночные сны, скажем, соседки по дортуару. Ты продолжаешь куда-то идти, уверенная, что тебе оттуда не выбраться, что ты оказалась заперта в другом мире, очень похожем на настоящий, но абсолютно бессмысленном и чудовищном, потому что он может в любую минуту исчезнуть из головы подружки, с тобой заодно.

Как во сне, где по мере того, как ты продвигаешься вперед, меняются мотивы твоих действий, так и теперь она больше не понимала, почему оказалась на дороге и мчалась все дальше в ночь. Заходишь в комнату, нажимаешь на кнопку, и появляется небольшая картинка – рыбачий порт, но рядом стоит Глав-Матушка, а ты оказалась здесь, чтобы признаться ей, что предала Аниту, но не можешь подыскать слова, чтобы все объяснить, потому что это очень непристойно, и тогда ты поднимаешь руку на Глав-Матушку, бьешь ее и не можешь остановиться.

Но это уже не она, а другая старуха, к ней ты пришла забрать свое белое пальто, и так до бесконечности. Самое понятное из всего этого – нужно поехать в отель, где я уже якобы останавливалась, пока не успели сообщить жандарму, что меня там в глаза не видели. Или наоборот. Говорят, когда сходишь с ума, кажется, что все остальные – сумасшедшие. Да, наверное, так оно и есть. Она сошла с ума.

Когда она проехала Арне-ле-Дюк, впереди оказалась целая шеренга грузовиков, которые двигались черепашьим шагом. Ей пришлось плестись за ними, пока дорога шла на подъем, и конца этому не было видно. Когда ей удалось наконец обогнать сначала один, потом другой и третий, она испытала огромное облегчение. И не столько потому, что сумела обойти грузовики – снова оказаться на темной дороге, на ночном приволье, – сколько оттого, что почувствовала, пусть и запоздалую, радость, что ее не посадили в тюрьму за угон автомобиля. Значит, «Тандербёрд» не разыскивают. Она спасена! Ей казалось, что она только что разговаривала с жандармом на мотоцикле. Но она уже проехала двадцать километров в таком состоянии, что потеряла полное представление о времени.

Нужно было прекращать все эти глупости и вести машину назад в Париж. И забыть про то, что ей хотелось увидеть море. Поедет в другой раз. Поездом. Или потратит оставшиеся деньги на первый взнос на малолитражку, а потом за восемнадцать месяцев ее выплатит. Ей давно уже следовало так сделать. Она отправится не в Монте-Карло, а в какую-нибудь дыру, куда ездят такие, как она, с параличом воли.

Не в какой-то там воображаемый отель с бассейном, приглушенной музыкой и встречами под кондиционером, а во вполне реальный семейный пансион с видом на грядки, где предел мечтаний – обменяться во время сиесты интеллектуальными соображениями о пьесах Ануя с владелицей колбасной лавки, перед которой не обидно осрамиться, или же, в лучшем случае, не с ней, а с парнем, страдающим такой дальнозоркостью, что на ходу сшибает шезлонги; отличная из них бы вышла парочка, он и она, Дани Лонго, – они могли бы растрогать даже профессиональную сваху: «До чего оба прелестные, но как это грустно! Если у них появятся дети, то все деньги будут уходить на оплату счетов оптика». Разумеется, можно издеваться над всем этим, можно относиться с презрением, но это и есть ее мир, другого она не заслуживает. Просто-напросто дура, которая из себя что-то корчит. Если боишься даже взглянуть на собственную тень, то лучше не слезать со своего шестка.

Шаньи. Разноцветные крыши Бургундии, огромные грузовики-тяжеловозы, выстроившиеся шеренгой перед придорожным рестораном, до Шалона 17 километров. Господи, ну как ей удалось втемяшить себе в голову такие ничтожные мысли и так перепугаться? И то же самое насчет Каравеля. Неужели она и впрямь полагает, что каким-то чудом, вернувшись раньше времени из Швейцарии, тот бросится сломя голову в полицию, чтобы сообщить всем на свете, что среди его сотрудников затесался потенциальный преступник? Нет, даже еще похлеще, неужели ей кажется, что он осмелится раздувать эту историю, не побоявшись, что Анита поднимет его на смех? А как иначе она могла бы отреагировать, представив себе, как очкастая трусиха пускается во все тяжкие на скорости тридцать километров в час?

Да, пора прямым ходом в психушку. Самое большое, чем она рискует по возвращении, это услышать от Каравеля: «Рад вас видеть, Дани, прекрасно выглядите, но думаю, вы должны понимать, что, если все сотрудники агентства начнут пользоваться моей машиной в личных целях, мне придется завести целый гараж». И уволит ее. Даже нет: ведь ему нужно будет придумать причину и выплатить ей пособие. Он просто вежливо попросит ее написать заявление об уходе. А она уйдет, потому что примет предложение другого агентства, которое приглашает ее каждый год к ним на работу, и даже получит прибавку к зарплате. Вот именно так, дура набитая.

Жандарм на мотоцикле знал ее имя. Он тоже утверждал, что якобы видел ее в том же месте утром. Ну что же, наверное, тому найдется объяснение. Если бы она вела себя по-нормальному с ним и с этим коротышкой, владельцем станции техобслуживания, то уже наверняка все бы узнала. Теперь она понимает, что рассуждает логично. Полной ясности еще нет, концы с концами не совсем сходятся, но она уже чувствует, что ничего страшного в этой истории нет. Ей сейчас стыдно, только и всего.

К ней подходили, разговаривали, почти не повышая голоса, а она уже впадала в панику. Ее попросили снять очки, она сняла. При этом настолько сама себя изводила, что, возможно, подчинилась бы, даже если бы ей велели раздеться. Наверное, стала бы плакать, умолять. Ни на что большее она не способна.

А ведь она умела и дать отпор, и даже как следует постоять за себя, и много раз это доказывала. Уже в тринадцать лет она ответила полновесной пощечиной сестре Марии Матери Милосердия, которая щедро раздавала их тем, кто попадал ей под горячую руку. Даже Анита, которая держала ее за ничтожество, получила от нее самую серьезную выволочку за всю свою жизнь и оказалась на лестничной площадке, куда ей вслед полетели пальто и сумка. Конечно, потом она плакала, и не один день, но вовсе не потому, что врезала Аните, а совсем из-за другого: из-за того, что теперь она уже никогда не будет прежней, но если и плакала, то никто, кроме нее самой, об этом не знал. И еще: только ей одной было известно, что меньше чем за час, без всякой на то причины, она могла из абсолютно безмятежного состояния перейти к отчаянию и полному оцепенению. Но, пребывая в этом депрессивном состоянии, она всегда в глубине души сознавала – и это уже вошло в привычку, – что нужно верить в свои силы, что скоро она восстанет из пепла, как птица Феникс. Она была убеждена, что со стороны должна выглядеть замкнутой, закомплексованной из-за своей близорукости, но при этом – девушкой с характером.

На подъезде к Шалону рука вновь дала о себе знать. Возможно, оттого, что приходилось сжимать пальцами руль, или просто уже кончилось действие укола. Рука еще по-настоящему не болела, но ныла под повязкой. А до этого она про нее совсем забыла.

Свет фар освещал большие рекламные щиты, расхваливавшие известные ей торговые марки. Одной из них – рекламой минеральной воды – она как раз занималась в агентстве. Тоже мне радость – столкнуться с ней на дороге. Она подумала, что сейчас примет ванну и ляжет спать. И вернет машину, когда отдохнет. И если у нее и впрямь есть характер, то она проявит его именно сейчас. У нее к тому же появился шанс оставить в дураках тех, кто утверждал, что видел ее раньше: это отель «Ренессанс», куда направил ее жандарм. Название, кстати, предопределено судьбой, именно там возродится птица Феникс.

Она ничуть не сомневалась, что ей там скажут, что уже видели ее накануне. Она не сомневалась, что им известно ее имя. Наверняка, потому что им звонил полицейский. Но на сей раз она убедит себя, что ничем не рискует из-за того, что воспользовалась чужой машиной, и сама пойдет в наступление. Ренессанс. Пусть будет Ренессанс! Она чувствовала, как ее охватывает холодная, приятная злость. Но откуда жандарм узнал ее имя? Наверное, назвала его врачу или на техстанции. Вроде бы считаешь себя сдержанной, не болтливой, а не умеешь держать язык за зубами. Ее ошибка в том, что она связывала травму руки со всеми остальными событиями, но на самом деле это не было предусмотрено в… – тут ей на ум пришло правильное слово – в этой инсценировке. Да, над ней подшутили, ее разыграли.

Где все это началось? В Дё-Суар-лез-Авалоне? Старуха была первой? Нет, еще до этого, наверняка раньше. Но раньше она разговаривала только с супружеской парой в ресторане, с продавщицами в магазине и дальнобойщиком с ослепительной улыбкой, который стянул у нее букет фиалок и… Ох, Дани, Дани, неужели голова дана тебе только для того, чтобы завязывать на ней косынку? Конечно же, дальнобойщик! Улыбка, как у голливудских звезд! Она отыщет его, пусть даже на это уйдет вся жизнь, она положит в сумку свинцовый брусок, и пусть он распрощается со своими рекламными зубами.

В Шалоне уже начали украшать улицы к празднику трехцветными флажками и гирляндами электрических лампочек. Она пересекла весь город до набережной Соны. Прямо перед ней были острова, и на одном из них, самом большом – здания, похожие на больницу. Она въехала на тротуар прямо у реки, выключила мотор и подфарники.

Какое странное чувство, будто она все это уже видела, уже когда-то пережила. Лодка на черной воде. Огни кафе на противоположной стороне улицы. Даже неподвижный и теплый «Тандербёрд» в ряду других машин, стоящих здесь, в Шалоне летним вечером, только усиливал это чувство, что ей точно известно, что случится в следующее мгновение. Наверное, это от усталости, от того, что весь день нервы напряжены до предела, а то и от всего вместе.

В следующее мгновение она сняла косынку, тряхнула волосами, перешла улицу, ощутив наслаждение от ходьбы, вошла в залитое светом кафе. Барьер[34]34
  Ален Барьер (род. 1935) – французский певец.


[Закрыть] пел о своей жизни под аккомпанемент звоночков электрического бильярда, посетители рассказывали о своей, хотя их трудно было расслышать, и ей тоже пришлось повысить голос, чтобы спросить у кассирши, где находится отель «Ренессанс».

– На улице де Ла-Банк; сначала идите прямо, потом налево, но хочу вас предупредить – там недешево.

Она заказала сок, потом решила, нет, ей нужно взбодриться, и выпила очень крепкого коньяка, который разлился жаром по всему телу, до самых век. На ее стакане были нанесены мерные деления в виде розовых поросят разных размеров. Она оказалась самым маленьким поросеночком. Кассирша поняла, о чем она думает, мило рассмеялась и сказала:

– Не переживайте, вы и так хороши!

Дани не решилась заказать вторую порцию, хотя ей хотелось. Она взяла с прилавка пакетик соленых крендельков, погрызла один, пока искала на табло музыкального автомата кнопку с именем Беко[35]35
  Жильбер Беко (1927–2001) – французский певец, композитор, пианист и актер.


[Закрыть]. Она выбрала «Наедине со своей звездой», и кассирша сказала, что на нее эта песня тоже сильно действует, прямо досюда пробирает, и постучала пальцами по груди, там, где сердце.

Когда Дани вышла в ночной Шал он, в лицо дул свежий ветерок, и она немного прошлась. Стоя у реки, она сказала себе, что ей теперь совсем неохота идти в «Ренессанс». Ее подмывало бросить в воду пакетик с крендельками, который она держала в правой руке, что она и сделала. Ей хотелось спагетти, хотелось ощущать легкость, быть в Каннах или где-то еще в том воздушном платье, которое она купила в Фонтенбло, или совсем голой оказаться в объятиях какого-нибудь славного парня, с которым она чувствовала бы себя уверенно, тоже голого, и он бы целовал и целовал ее без конца. Как тот, первый, из-за которого она теперь никого не могла полюбить. Они познакомились, когда ей было двадцать (а встречались они два года, до ее двадцати двух), но у него уже была, как говорится, налаженная жизнь – жена, которую он по-прежнему отчаянно любил, мальчуган, она мельком видела две его фотографии. Господи, до чего она устала, интересно, который теперь час?

Она вернулась к машине. Вдоль набережной росли сорняки, которые называют ангелика – ангелочки. Стоит подуть на них, как она делала ребенком, и в воздух разлетаются белые, невесомые пушинки, словно на обложке словаря Ларусс.

Она сорвала один, но дунуть на глазах у прохожих не осмелилась. Как ей хотелось бы встретить на своем пути ангела, ангела-мужчину, бескрылого, но красивого, спокойного и веселого, именно такого, каких опасалась Глав-Матушка, но чтобы он охранял ее всю ночь в своих объятиях. И что тогда будет? Завтра она забудет свой дурной сон, они помчатся вместе на юг на Птице-громовержце. Но хватит болтать чушь!

Обычно ее молитвы плохо исполнялись, но сейчас, когда она открыла дверцу машины, впору было закричать. Ангел или нет, но он действительно сидел в ее машине – совершенно незнакомый, скорее темноволосый и высокий, похожий на шпану, удобно расположился на водительском сиденье, включил радио, во рту сигарета с фильтром – из пачки, оставленной на приборной панели, – ноги закинуты наверх, подошвы мокасин упираются в ветровое стекло; кажется, ее ровесник, светлые брюки, белая рубашка и свитер под горло. Он презрительно посмотрел на нее большими карими глазами и произнес глухим, довольно приятным голосом, в котором проскальзывали нотки раздражения:

– Ну и копуша же вы! Давно пора ехать!

Филипп Филантери по прозвищу Жулик-Жулик – поскольку два жулика всегда лучше, чем один, – был наделен, по крайней мере, одним безусловным достоинством: он знал, что, как только умрет, настанет конец света, поэтому все остальные люди в расчет не идут, и не стоит даже ломать себе голову, стараясь понять, для чего они существуют, а вообще-то нужны они только для того, чтобы снабжать его всем необходимым, и только дурак будет ломать себе голову, поскольку умственные усилия мешают сердечной деятельности и могут сократить продолжительность жизни – те шестьдесят или семьдесят лет, сколько он собирается прожить.

Со вчерашнего дня ему было двадцать шесть лет. Воспитывался он у монахов-иезуитов. Смерть матери несколько лет назад была единственным событием в его жизни, причинившим ему боль, которую он испытывал до сих пор. Он работал репортером в одной эльзасской газете. В кармане у него лежал билет на пароход в Каир, контракт с тамошним радио и практически ни единого су. Он полагал, что женщины, которые уступают мужчинам уже самим фактом, что они женщины и не требуют от них больших интеллектуальных затрат, – самая лучшая компания для такого парня, как он, которому необходимо питаться два раза в день, периодически заниматься сексом и оказаться в Марселе до 14 июля.

Накануне он был в Бар-ле-Дюке по случаю своего дня рождения. Туда его подбросила на своей малолитражке одна учительница из-под Меца, большая поклонница Лиз Тейлор и Малларме, которая ехала навестить родителей в Сен-Дизье в департаменте Верхняя Марна. Дело было ближе к вечеру. Шел дождь, потом выглянуло солнце, потом опять пошел дождь. Им пришлось сделать крюк и пристроиться возле заброшенной лесопильни, а потом, нате, как интересно, это с ней случилось впервые, очень унизительно, на заднем сиденье, отвратительное воспоминание. Но она осталась довольна. До самого Бар-ле-Дюка напевала и хотела, пока она за рулем, чтобы он держал руку между ее сжатыми коленями. Ей двадцать два или двадцать три, рассказала, что помолвлена, но собирается порвать, но остаться друзьями, что сегодня самый прекрасный день, и все в таком роде.

В Бар-ле-Дюке она оставила его в пивной и дала тридцать франков на обед. К полуночи они должны были встретиться там же, когда она поедет назад из Сен-Дизье, навестив родителей. Он съел шукрут[36]36
  Шукрут – традиционное блюдо эльзасской кухни: квашеная капуста, обычно с мясом, колбасными изделиями или картофелем.


[Закрыть], одновременно просматривая «Франс-Суар», потом с чемоданом прыгнул в автобус, решив выпить кофе на выезде из города.

Попался довольно приличный отель с большим, обрамленным деревом камином в зале ресторана, официантками в черных платьях и белых передниках. Услышав, что его соседи по столу ночью собираются ехать в Мулен, он завел с ними знакомство: с толстозадой очень белокожей брюнеткой лет сорока и ее деверем, нотариусом из Лонгюйона. Они заканчивали ужин. Он наплел им какую-то чушь, что якобы собирается посвятить жизнь воспитанию малолетних правонарушителей и только что получил работу в Сент-Этьене.

На женщину, насколько он мог судить, такие истории впечатления не производили. Доев клубнику со сливками, она курила сигарету и явно думала о чем-то своем. Он сделал ставку на деверя – плотного, с апоплексическим лицом, в летнем костюме из переливчатой ткани – и сообщил, что ему никогда еще не приходилось сталкиваться с нотариусами, одетыми по последней моде. Ровно в одиннадцать он уже садился с ними в черный «Пежо-404», который удалось завести не сразу, и они тронулись в путь.

Час ночи. Он знал всю подноготную обоих. Знал об участке земли, принадлежавшем их семье, который они сдуру продали, о вредном парализованном деде, о характере мужа дамы, о его втором брате, живущем в Мулене, к нему-то они и направлялись. Нотариус на какое-то время замолчал, собираясь вздремнуть, а Филипп вышел с дамой на обочину покурить какую-то английскую дрянь. Она сказала, то и дело привставая на цыпочки, что, когда за городом такая чудная погода и все дремлет, она чувствует себя совсем юной. Они пошли по тропинке, должно быть, ведущей к ферме. Она останавливалась, стараясь угадывать в темноте названия цветов. По ее слегка дрожащему голосу он почувствовал, что у нее комок в горле, что она уже готова и пытается придумать, как это осуществить.

Потеряв кучу времени на поиски подходящего места, он трахнул ее в зарослях деревьев, поставив на колени, потому что она боялась испачкать юбку; каждый раз, когда она кончала, опасался, как бы у нее не случилось сердечного приступа и ее обмякшее тело не застыло трупом у него в руках. Она, не замолкая, задыхаясь, несла что-то невнятное и омерзительное – такое, мол, с ней случается впервые, он не должен думать о ней плохо, она теперь целиком принадлежит ему, – и, несмотря на то, что он сильно захотел ее, когда увидел голые ляжки почти сверкающей белизны, теперь она вызывала у него отвращение. Потом, застегиваясь, она спросила, любит ли он ее. Как будто это не было очевидно.