Текст книги "Селена, которую мама привела в секту"

5
История моего отца

Моя судьба в Синаноне была предрешена задолго до появления на свет. Долгие годы я слушала рассказы мамы и отца об их отношениях с культом и сумела собрать воедино фрагменты моей странной судьбы.

Когда я приезжала к отцу, то больше всего любила рассматривать вместе с ним семейный фотоальбом. У него была еще отдельная папка с фотографиями женщин, с которыми он встречался. Каждую фотографию он сопровождал коротким рассказом – он рассказывал о своей жизни через череду любовных увлечений. Со временем речь заходила и о моей матери – он сохранил черно-белый ее снимок на пляже в бикини. Черные волосы собраны в конский хвост, а на лице застыло соблазнительное выражение.

– Твоя мать была самой красивой женщиной в мире, – говорил отец. – Друзья спрашивали меня: «Парень, где ты ее нашел?» Куда бы она ни пришла, все смотрели только на нее. И она действительно любила меня, но…

Он хмурил брови и качал головой – всегда, когда речь заходила о маме.

– Что-то пошло не так, – продолжал он. – Сам не знаю что. Просто она мне не подходила. Она была слишком тихой. Но настоящей красавицей, в этом нет сомнений. И ты унаследовала ее внешность, Селена. И манеры у тебя ее – как ты сидишь, наклоняешь голову вбок, упираясь указательным пальцем в висок… Ты копия матери.

Родители познакомились в клубе «Мэверикс Флэт» в Креншоу. Оба любили тусовки и каждые выходные отправлялись потанцевать – если не в клуб, то на домашнюю вечеринку. В 60-е годы Саут-Сентрал буквально жил музыкой. Молодежь заполняла клубы, танцуя все подряд – от ча-ча-ча до твиста. Стройная, миниатюрная, очаровательная Тереза с зелеными глазами и темными волосами до плеч походила на Натали Вуд.

Когда мой отец, Джим, увидел ее, то подумал, что перед ним ангел. Он целый час бродил по клубу, любуясь этой невероятной красотой. Его приятель захотел познакомить его с какой-то девушкой, он неохотно согласился. Но этой девушкой оказалась Тереза. Отец был симпатичным, с широкой, сияющей улыбкой и карими глазами, теплыми и веселыми. Ему удалось быстро преодолеть застенчивость Терезы.

Роман их оставался тайной целый год. Хотя оба выросли в креольских семьях Луизианы, темный цвет кожи отца мгновенно исключал его из списка достойных претендентов на руку Терезы в глазах деда. Он не хотел, чтобы его дочь встречалась с кем-то, кто не принадлежал к кругу светлокожих креолов. Но молодые люди продолжали видеться, несмотря на реакцию деда.

Я часто слышала, как дед повторяет: «От черных одни неприятности, да и белые немногим лучше». А бабушка часто напоминала о моем креольском происхождении: «У тебя темная кожа, но ты все равно креолка. Так написано в твоем свидетельстве о рождении: “Мать: креолка. Отец: негр”».

Такая одержимость этническим происхождением и внутренний расизм в детстве меня изумляли. В Синаноне о расе не говорили. Я поняла, что этноцентричность бабушки и деда была реакцией на давно ушедшие времена строгой сегрегации общества и сложного положения на Юге. В 30-е годы жизнь чернокожего в Луизиане не стоила ничего. В юности дед любил охотиться на уток. И не раз он находил трупы чернокожих – повешенные на кипарисах, плывущие по тихим водам или просто оставленные гнить на болотах.

А вот матери моего отца Тереза сразу понравилась – понравились ее красота и светлая кожа. Со временем дед тоже смягчился – уж больно теплым и харизматичным человеком был мой отец.

Родители встречались три года. За это время американское общество увлеклось новыми идеями – восточная духовность, медитация, самоосознание и психология. Тереза тоже хотела изучать все новое. Когда она попыталась заговорить об этом с моим отцом, ее идеи не вызвали отклика в его душе. Он не понимал «странных идей», о которых она говорила, не понимал, почему она твердит, что «деньги не имеют ценности», а «католицизм умирает, и он не нужен людям, чтобы познать духовность». Отец был искренним католиком и надеялся когда-то заработать миллионы долларов. Подобные разговоры казались ему бредом. Тереза теряла интерес к американской жизни, а отец всей душой принимал ценности общества.

Зимой 1969 года их отношения подошли к концу. Они перестали быть парой, но остались друзьями.

– Когда мы с твоей матерью разошлись, – рассказывал мне отец, – я пытался держаться поодаль, но она продолжала мне звонить, жалуясь на одиночество. И однажды я сказал: «Послушай, я знаю клуб в Санта-Монике. Это часть организации Синанон. Я иногда там бываю. Они предлагают еду, напитки и живую музыку – и бесплатно, почему бы тебе не сходить? Просто повеселишься».

Отец обращался к фотографии Терезы, полностью погрузившись в свою историю.

– Единственной особенностью этого места было то, что члены Синанона пытались завербовать сторонников. Но я сказал: «Поверь, Тереза, тебе не захочется оставаться с ними. Имитируй интерес, кивай, пользуйся всем бесплатно, а потом отправляйся домой». «Нет, – ответила она. – Конечно, я не буду с ними связываться. Я просто пойду посмотреть на клуб».

Отец положил мамину фотографию на стеклянный журнальный столик. Я сидела на белом диване в его стильной гостиной и слушала его. На фактурных белых стенах висели большие абстрактные картины.

– И знаешь, что случилось? Твоя мать сказала, что присоединилась к этому маленькому клубу. Я сказал: «Тереза, я же говорил, чтобы ты не связывалась с этими людьми! Это сумасшедшие, они бродят повсюду в своих мешковатых одеждах, похожие на фермера Джона. Они хотят захватить Америку. Неужели ты думаешь, что американцы позволят кучке безумцев захватить их страну?»

Отец явно страдал. Коммуна лишила его самого дорогого, родной дочери, и теперь, когда ему удалось меня вернуть, он хотел каленым железом выжечь последние следы доктрины Синанона из моего разума. Он с яростью и гневом говорил о злодействах культа, и его слова я запомнила навсегда.

– Знаешь, сколько мы, испанцы и индейцы воевали с англичанами, чтобы сохранить эту страну? Множество людей погибли, а члены Синанона думают, что мы отдадим им свою страну просто так. Я люблю Америку. И психи смогут захватить ее только через мой труп. И, – он поднял в воздух палец и погрозил им, – не я один так думаю.

Отцу не нужен был мой ответ. В такие моменты мне оставалось только сидеть и слушать.

6
История моей матери

Сентябрь, 2013. Телефонный разговор

Когда я оставила тебя с отцом, чтобы уйти в Синанон, меня отправили в Окленд. Я приехала, у меня отобрали все личные вещи и рецептурные лекарства. Женщина отвела меня в ванную и заставила мыться, а сама тем временем открыла все флаконы, высыпала все таблетки в унитаз и слила воду.

Эти лекарства были мне прописаны, и сходить с них следовало постепенно. Лишившись лекарств, я на несколько месяцев впала в кататоническое состояние. Я была как в тумане и не могла мыслить трезво. Мне было трудно беседовать с людьми. Жизнь казалась странным сном.

Большую часть времени я чистила кастрюли и мыла посуду. По вечерам устраивали игры, но игры эти не были похожи на обычные. Все кричали, ругались и оскорбляли друг друга. Я ничего не понимала. Люди оскорбляли меня, а я пыталась разобраться в своих мыслях, но говорить связно просто не могла.

Помню, как один парень назвал другого задницей. Я впервые услышала такое слово и ярко представила себе услышанное. А потом туман в моей голове рассеялся, и все снова стало четким и упорядоченным. Я вступила в разговор с двумя людьми, которые сидели рядом, и они очень удивились. Все привыкли, что я почти ничего не говорю.

Вскоре после этого я стала встречаться с молодым человеком, Томом. Ему было не больше семнадцати. Не помню, как начались наши отношения, но меня мучила совесть из-за того, что я связалась с таким юнцом.

Том начал выступать в другой общине Синанона, в Марине, Томалес-Бэй. Это место они называли «учебным лагерем». Он постоянно рассказывал, как там классно, как здорово он провел там время. Я тоже должна туда поехать.

Наслушавшись его, я подумала, что неплохо будет побыть на природе, подышать свежим воздухом, и согласилась. Мое заявление приняли, но «учебный лагерь» оказался совсем не таким, как описывал Том. Там было совсем не весело. Это оказался настоящий трудовой лагерь. Приходилось много работать на ранчо, маршировать строем и совершать долгие пробежки. А вечерами, когда я была совершенно обессилена, начинались игры. У меня не осталось личных мыслей и чувств. Члены Синанона постоянно пытались заставить меня признаваться в том, чего я не должна была думать и чувствовать, а потом оскорбляли за мою открытость. Я ужасно страдала. Я начала скучать по тебе, Селена.

Я страдала из-за нашей разлуки. Порой это чувство было невыносимым. И тогда я начала думать об уходе. Но стоило мне задуматься, как неожиданно поняла, что не знаю, как это сделать. Мы жили на ранчо, вдали от города. Если я хотела уйти, мне нужно было получить разрешение или отправиться в сопровождении старшего. Я не могла даже никому позвонить.

Нет, мы могли уйти, но было очень тяжело признаться в таком желании. Обычно, когда люди говорили, что хотят покинуть общину, на них начинали давить, чтобы убедить остаться. Их подвергали новым играм. Члены общины пытались убедить сомневающихся в том, что им нужно остаться. Люди часто уступали давлению. Но был и другой путь: я могла сбежать ночью.

Беглецов называли «раскольниками». Несколько человек планировали побег, и он становился «контрактом». Я решила бежать с еще одной женщиной и мужчиной. Мы хотели уйти ночью и добраться до ближайшего города, Маршалла, а оттуда отправиться на автобусе в Сан-Франциско. Но наш план не осуществился. Другая женщина стала терзаться чувством вины и нарушила наш «контракт» во время игры.

После этого меня подвергли новым мучительным играм. Твердили, что я недостаточно хороша для «учебного лагеря». Меня вернули в Окленд. Я по-прежнему хотела уйти и ушла бы, если бы не познакомилась с Барбарой.

Барбара была старше меня и пользовалась определенным статусом. Я вызвала у нее особый интерес. Когда мы только познакомились, она сказала: «Дорогая, я следила за тобой и считаю делом чести убедить тебя остаться здесь. У тебя слишком высокий потенциал, чтобы мы могли тебя потерять».

Впервые в Синаноне кто-то проявил интерес ко мне и захотел позаботиться. Я рассказала Барбаре, как скучаю по тебе и как тяжело находиться в разлуке с дочерью. Барбара сказала, что если я буду честно трудиться и искренне приму путь Синанона, то мы с тобой встретимся. Она пообещала помочь мне в этом деле.

Чем дольше я находилась в общине, тем более непривлекательным казался внешний мир. Иногда на играх и семинарах мы обсуждали, как обычная жизнь разрушает личность. Я помнила, какой уязвимой и беспомощной была, когда жила самостоятельно. Эти мысли укрепили мою решимость трудиться изо всех сил и привести тебя в общину. В Окленде я познакомилась с теми, кто стал моими лучшими друзьями – и в общине, и потом.

Но больше всего меня вдохновляло существование клуба «похитителей детей». Это была группа поддержки родителей, которые хотели привести сюда детей. У меня появилась цель жизни. Во мне разгорелся огонь Синанона. Вступив в клуб, я стала искать поддержки у руководства группы. Я почувствовала, что сливаюсь с движением.

Барбара вдохнула в меня новую жизнь. Я всей душой приняла Синанон, но на этот раз я действовала не механически. Я действительно хотела стать настоящим членом Синанона – лучшим его членом.

7
Родственники

В доме отца у меня была собственная комната, но я не могла к этому привыкнуть. Поздно ночью я пробиралась в постель, где он спал со своей подружкой, Элис, притаскивала своих кукол и мягкие игрушки и устраивалась под одеялом. А потом будила отца, жаловалась на привидений и монстров и умоляла позволить мне спать с ними. Он был слишком утомлен, чтобы спорить, и соглашался.

Утром все мои игрушки были сброшены с постели, а Элис махала ногами, занимаясь утренней гимнастикой. Иногда она уходила на работу первой, и мы с отцом оставались вдвоем. У нас выработался собственный ритуал, своеобразная шутка. Мы проверяли дыхание друг друга и притворялись погибшими от страшной вони. Меня это страшно смешило.

В ванной отец учил меня правилам гигиены. Мы чистили зубы и полоскали рот мятным лосьоном.

– Тебе нужны чудесные белые зубы, Селена, – говорил отец. – Когда ты вырастешь и будешь встречаться с мальчиками, то желтые зубы тебе повредят. Никто не хочет встречаться с девушкой с желтыми зубами.

Я начинала чистить зубы с удвоенной силой, а отец смотрел на меня с притворной серьезностью, а потом мы оба хохотали.

Положив подбородок на стойку, я смотрела, как отец покрывает лицо белой пеной и принимается скрести щеки бритвой. Я чувствовала пряный запах крема для бритья, видела, как бритва оставляет полосы гладкой коричневой кожи. Отец смывал остатки крема, осматривал свои усы и расчесывал виски. Если он надевал костюм, значит, мы отправлялись на поиски работы.

На завтрак у нас был кукурузный хлеб, который присылала бабушка Реджина после воскресных ужинов. Мы крошили его в миски и заливали сладким молоком, как мюсли.

Я ездила вместе с отцом, пока он искал работу и ходил на собеседования. Иногда он оставлял меня в машине, слегка приоткрыв окно. Он вручал мне пакет чипсов и бутылку газировки и строго-настрого приказывал никому не открывать дверцу.

По выходным, когда Элис была свободна, мы отправлялись к ее сестре Стелле, в Комптон, и я играла с младшей из четверых ее детей, Даниэлой, которая была всего на два года старше меня. Иногда Элис брала нас с Даниэлой на пляж или в парк развлечений. А порой мы оставались дома и плескались в бассейне жилого комплекса.

Отец плавать не умел и просто загорал возле бассейна на белом пластиковом лежаке. Элис заходила в прохладную воду, держа меня на бедре. Я вцеплялась в нее руками и ногами, как осьминог. Она никак не могла стряхнуть меня, чтобы научить плавать. Я видела дно бассейна, и цементный пол меня пугал. Поэтому забиралась на Элис все выше, чтобы вода не покрыла мои плечи. Отец смотрел на меня с безопасного расстояния и хохотал над моими тщетными попытками спастись на Элис. Иногда он ходил следом за нами по бортику, уговаривая меня бить ногами или погрузить лицо в воду. Я ему не верила. Он хотел, чтобы я плавала, а сам даже ног ни разу не замочил.

Когда мы выходили, меня закутывали в теплое полотенце. Глаза разъедала хлорка. Я бежала в ванную, чтобы умыться и переодеться в сухую одежду, которую приносила Элис. Ужас уроков плавания забывался, как только отец вручал мне горячий сэндвич – белый хлеб с подливкой и майонезом.

Моя жизнь вошла в нормальный ритм. Элис твердо решила стать мне матерью, раз уж собственная мать меня бросила. Она покупала мне кукол со светлыми волосами. Я причесывала их с такой энергией, что куклы быстро становились лысыми. Моя одежда, которую Элис аккуратно складывала в шкаф, пахла порошком Tide и лавандой. По выходным она заплетала мне две косички и перевязывала лентами в тон одежды. Родственники Элис называли меня ее малышкой. Когда мне хотелось утешения, я бросалась к ней. Я была еще слишком мала, и образы Элис и мамы слились в один. Они были очень похожи друг на друга. Рядом с Элис я не скучала по маме.

Но однажды Элис исчезла так же внезапно, как и мама. Мы с отцом вернулись в квартиру и обнаружили, что вся мебель исчезла. Элис забрала все, что принадлежало ей. Я потерянно бродила по опустевшей гостиной, потом села на пол. Отец, прижав телефон к уху, расхаживал по комнате. На щеках его играли желваки. К концу недели мои сумки были собраны. Отец был безработным и безденежным, и ему казалось, что с Элис мне будет лучше. Поэтому я покинула его так же, как и мебель.

В Комптоне, в доме отца Элис, Льюиса, мне выделили две комнаты: спальню и игровую, где были все игрушки, которые Элис считала для меня необходимыми, а еще парта и книжки. Элис ценила образование. Она всегда поправляла меня, когда я говорила неправильно. «Черный английский» был для нее худшим злом, как и для моего отца. Но она всегда боролась с моими оговорками куда энергичнее, чем он.

– Такая речь испортит тебе будущее, – твердила она и страшно злилась, когда я бормотала что-то невнятное.

– Че делашь? – спрашивала я.

– Что ты делаешь? – повторяла Элис, тщательно выговаривая каждое слово.

– Рка блит, – хныкала я.

– Моя рука болит, – поправляла Элис.

Элис, как и мама, была светлокожей креольской красавицей, но по характеру они сильно отличались. Мама была приземленной и наивной. Элис – критично настроенной, серьезной и очень организованной. Шикарная и модная Элис жила на высоких каблуках. У нее даже тапочки были на каблуках! Деформированные пальцы загибались внутрь из-за того, что она постоянно носила узкие туфли. Строгая и привыкшая к порядку, Элис не терпела детской чепухи. Племянники и племянницы считали ее слишком строгой. Почувствовав, что ко мне она относится мягче, они часто использовали меня в качестве посредника, когда хотели чего-то от нее добиться.

Элис учила меня не только произношению. Она записала меня в детскую школу этикета. Уроки проходили в торговом центре. Новые навыки пригодились, когда я вместе с бабушкой Глэдис отправилась в Новый Орлеан и впервые познакомилась с двоюродной бабушкой Долли. Помню, как мы с бабушкой вошли в гостиную и увидели ее. Она была крупной и старалась меньше двигаться. Не зная, что делать под ее пронизывающим взглядом, я решила использовать навыки этикета.

– Очень приятно с вами познакомиться, – пискнула я и присела.

Бабушка Долли наклонилась и какое-то время молча смотрела на меня. Потом откинула голову и разразилась низким, хриплым смехом.

– Что ж, неплохо, неплохо… Смотрите-ка на эту крошку. А что еще она умеет? – обратилась бабушка Долли к бабушке. – Она умеет петь и танцевать?

Когда вечером бабушка открыла мой чемодан, собранный Элис, то с изумлением увидела идеально выглаженную, накрахмаленную, благоухающую цветами одежду. Это произвело на нее такое впечатление, что всю оставшуюся жизнь, услышав имя Элис, она тут же вспоминала тот идеально собранный чемодан.

Элис научила меня сидеть тихо, сложив руки на коленях, и не привлекать к себе внимания, когда взрослые разговаривают друг с другом. В отличие от мамы, она не собиралась становиться моей подружкой. Она вела себя как настоящий родитель. Ночью я спала, закрутив волосы на бигуди, чтобы получились локоны – Элис их просто обожала. Я ходила то с легкомысленными, блестящими кудряшками, то с изысканными, консервативными локонами, как у нее. Такая прическа очень подходила к моей миниатюрной фигурке.

Хотя Элис много времени посвящала тому, чтобы превратить меня в настоящую леди, я много времени проводила в местном детском саду. Яркие, веселые картинки на стенах, множество игрушек, пронзительные голоса героев «Улицы Сезам» из телевизора лишь отчасти отвлекали детей от сложной семейной жизни. Методы работы воспитателей были, мягко говоря, нетривиальными. Когда одна девочка до крови укусила меня за ухо, я со слезами бросилась к воспитательнице.

– А ты тоже ее укуси, – посоветовала она.

Кусаться мне не хотелось. Я продолжала хныкать. Тогда воспитательница поймала мою обидчицу, прижала ей руки к бокам и потребовала, чтобы я укусила ее за ухо.

Когда я впилась зубами в мочку уха, девочка закричала от боли. Я перепугалась до смерти.

– Вот видишь, она больше так не сделает, – с удовлетворением сказала воспитательница.

Капли крови выступили на ухе девочки, где остались следы моих зубов.

– Тебе лучше перестать плакать, пока я не дала тебе настоящий повод, – сурово сказала воспитательница. – А ты можешь поднять свою маленькую черную задницу и идти в группу.

Во время тихого часа мальчики часто использовали заснувших девочек для мастурбации. Подобравшись к девочкам, они принимались имитировать секс. Я никогда не закрывала глаза, а воспитатели никогда не останавливали это отвратительное поведение.

Невинная игра «полицейские – воры» во дворе превращалась в жестокое воспроизведение группового изнасилования. Двое мальчиков повалили мою подругу на землю, развели ноги, а третий повалился на нее и принялся подпрыгивать сверху. Я до сих пор вижу белки ее глаз, когда ее голова моталась из стороны в сторону, а маленький насильник пытался ее поцеловать. Я принялась колотить мальчишку по голове кулаками, стараясь скинуть его с девочки. Он обернулся и ударил меня в лицо. Никто из воспитателей нам на помощь не пришел.

В один из последних моих дней в детском саду девочку увезли на «Скорой помощи». Другая девочка воткнула ей в глаз иголку. Обидчица сидела на синем пластиковом кресле, болтая ногами и ожидая, когда родители ее заберут.

Племянники Элис входили в местную банду. Им было от двенадцати до шестнадцати лет, они гордились огромными прическами афро и носили в карманах огромные шпильки. Мальчишки любили драться с нами и Даниэлой. Обычно эта возня происходила в гостиной их дома. Мы дрались среди покрытой пластиком мебели, чуть не наталкиваясь на полки с семейными фотографиями и фарфоровыми статуэтками. Однажды чуть не снесли большую деревянную тумбочку под телевизор, стоявшую на грязном зеленом ковре.

– Мы все Крипсы! – скандировали мальчишки. – Крипсы – это все! Кто мы все?

– Крипсы, – отвечали мы с Даниэлой.

Тогда они протягивали нам руки и говорили:

– Ну, давай пять! Давай пять!

И мы крепко пожимали друг другу руки.

Довольные тем, что мы понимали свое место, братья вели нас в соседний магазинчик за мороженым. Они прихорашивались и щеголяли перед старшими девочками, а те лукаво на них посматривали и издавали странные звуки, чтобы мальчишки понимали, что им нет до них дела. Если девочка проявляла интерес, она, проходя мимо, медленно покачивала бедрами.

Я оставалась у Элис, пока та не начала ссориться из-за меня с моим отцом. Поначалу Элис просто предложила удочерить меня, чтобы проверить его реакцию. Он страшно разозлился, и вопрос на время был отложен. Но Элис не собиралась сдаваться. Она постоянно пилила отца, и в конце концов между ними состоялся решительный разговор.

– Теперь она моя дочь, – однажды заявила Элис.

Я стояла на кухне, пила тошнотворное обязательное молоко – Элис хотела, чтобы я каждый день выпивала стакан молока. Я слышала, как она в соседней комнате разговаривает по телефону. Хотя разговор шел обо мне, я понимала, что вмешиваться не следует. Когда Элис что-то не нравилось, голос ее становился ледяным.

– Мать не виделась с ней больше года, – говорила Элис. – А ты, Джим, не можешь позволить себе заботиться о ней. Кто будет каждый день водить ее в школу, кормить и покупать ей одежду? Я уже стала ей матерью, Джим.

Она замолчала, слушая, что говорит отец, потом продолжила:

– Ты сможешь навещать ее в любое время, как всегда. Мать давно исчезла. Кто знает, как долго она пробудет в том месте.

Голос Элис смягчился. Когда взрослые говорили о моей матери, они всегда понижали голос. Разговор прекратился, словно они поняли, что я подслушиваю. Я попыталась узнать что-то еще, но про «место» больше не говорили.

Я попыталась представить маму и Синанон, но ничего не вышло. Я не знала, что это такое, да и образ Терезы уже поблек в моем разуме. Сестра Элис, Стелла, как-то, забывшись, спросила у Элис:

– А правда, что там женщины бреют голову?

Без волос.

Я не могла себе такого даже представить.

Синанон был для меня пустым местом.

Мама стала для меня пустым местом.

Без волос?

Через несколько дней после подслушанного разговора Элис собрала мои сумки. Мы ждали, когда за мной приедет отец – он должен был отвезти меня к своему брату, где мне и предстояло жить.

– Ты можешь приезжать сюда в любое время, и я тоже буду тебя навещать. Ты же моя малышка, – твердила Элис, укладывая мои кудряшки в идеальные локоны Ширли Темпл, которые ей так нравились.

Никогда прежде я не видела, чтобы на глаза Элис наворачивались слезы.

Вскоре приехал отец. Он обнял меня, мельком поздоровался с Элис, подхватил чемоданы, стоявшие у двери. Потом погрузил весь багаж в машину и вернулся за мной. Элис наклонилась, чтобы поцеловать меня. Запах ее духов остался на одежде. Отец открыл дверь, и Элис проводила нас к машине. Ее каблуки цокали по цементной дорожке.

– Позаботься о моей дочери, Джим, – произнесла Элис.

Отец крепко сжал мою руку. На щеках появились желваки.

– До свидания, Элис, – сказал он. – Садись в машину, Селена.

Машина тронулась. Я смотрела в окно. Элис не двигалась. Ее светло-русые волосы были стянуты в хвост. Такая прическа подчеркивала тонкие черты ее лица. Я заметила в ее глазах печаль и усталость.

Поначалу мне понравилась идея жить у дяди Джоуи. У него было двое детей, Джеймс и Тэмми, с которыми я раньше отлично ладила. Мы бегали наперегонки, а отец нас фотографировал. А иногда усаживал особым образом, чтобы сделать снимок. Когда он мог себе это позволить, то брал всех нас в парк развлечений или кино.

Жена дяди Джоуи, тетя Терри, была одной из немногих белых в квартале. Она всегда была мне рада и постоянно твердила, какая я красивая и умная. Все изменилось, когда я приехала жить к ним. Меня втиснули в и без того тесную комнату, где жили Джеймс и Тэмми. Мой матрас постелили на полу, в изножье двухъярусной кровати. Тетя Терри почти сразу же стала злиться на то, что я буду жить с ними.

Дом был маленьким, с железными решетками на окнах и входной двери. Все внутри отражало угасание психического состояния тети Терри. Диван и кресла были потрепанными и продавленными, на ковре толстым слоем лежала пыль. В воздухе постоянно висел сизый сигаретный дым – тетя Терри и дядя Джоуи много курили.

Я с детства привыкла ходить на цыпочках, даже не сознавая того. Эта моя черта вызывала особое раздражение тети, особенно когда она меня возненавидела. Вечерами, пока дядя Джоуи еще не вернулся, она заставляла меня ходить по гостиной на ступнях, а нос мой зажимала прищепкой для белья. Пропахшими табаком пальцами она поднимала мою голову, зажимала ноздри деревянной прищепкой. В углу рта у нее висела сигарета, сальные русые волосы обрамляли узкое белое лицо.

– Заодно и нос тебе подправим, – бормотала тетя. – Слишком уж он у тебя широкий. А теперь учись ходить правильно.

Я делала несколько шагов к двери, тщательно стараясь прижимать пятки к полу. Удовлетворившись моей покорностью, тетя усаживалась на диван, затягивалась сигаретой, потом выпускала дым из носа и рта тонкими завитками.

– Завтра чтобы я не видела, как ты ходишь на цыпочках. Отвечай, когда я к тебе обращаюсь, маленькая дрянь.

– Да, мэм.

Деревянная прищепка впивалась в кожу, и мне было трудно дышать. Я сосредоточивалась на шагах и блеклом коричневом ковре. Я ходила, пока тете не надоедало за мной наблюдать и она не уходила из комнаты. На ней был тонкий розовый халатик, покрытый пятнами. Она шаркала по полу тапочками. Шлепанцы хлопали по пяткам. Скрытый расизм тети меня озадачивал.

– Ты чертова мелкая негритянка! – часто твердила мне тетя. – Ты слишком черная!

Однако ее муж был более чернокожим, чем я. Мама, отец и Элис всегда любили меня, поэтому больная психика тети Терри меня не трогала. Несмотря на то что вскоре после переезда она стала меня бить, у меня была некая эмоциональная прививка. Тетя пугала меня, но я уже была достаточно зрелой, чтобы понимать, что она нездорова.

Чаще всего тетя Терри ходила в халате. В квартале царила атмосфера застоя и скуки. Женщины (не только моя тетя, но и другие) спокойно могли отправиться в супермаркет в бигудях и халатах. Им не приходило в голову переодеться. Жизнь их тянулась вяло и бесконечно. Когда мужья уходили на работу, делать женщинам было нечего. Они смотрели мыльные оперы по телевизору да присматривали за детьми, которые играли на улице. Под глазами у них образовывались мешки от бесконечного курения и кофе.

Иногда мы с Тэмми передразнивали наших вялых наставниц. Мы усаживались на кровати и притворялись, что это наши дома. Разговаривали по телефону друг с другом, укачивая на руках кукол, словно младенцев.

– Првет, пдруга… Че делашь?

– Этт рбнок меня дкнает, пдруга!

Спокойно мне было только по вечерам. Когда дядя Джоуи возвращался домой с работы, тетя Терри тиранить меня не осмеливалась. Мы усаживались за стол и ели свиные отбивные с картофельным пюре и горошком. Возле каждой тарелки стояли высокие пластиковые стаканы с газировкой 7Up. Дяде с трудом удавалось отмыться после рабочего дня. Под ногтями у него вечно была грязь. Чаще всего он молчал. Хотя рядом с ним я чувствовала себя спокойнее, но устрашающий вид все же заставлял меня держать дистанцию. Дядя Джоуи был на одиннадцать месяцев младше отца, но выглядел на одиннадцать лет старше.

Мой отец всегда был подтянутым и стройным, модно одевался, говорил элегантно и правильно, избегая городского акцента чернокожих, в котором пропадали многие буквы, словно говоривший не давал себе труда произносить все звуки. Отец подражал изысканным манерам и тону любимых актеров, Кэри Гранта и Рока Хадсона.

Дядя Джоуи носил белые майки, очень грязные и тесные. Они туго натягивались на его круглом животе. Макушка у него была гладкая и блестящая, а по бокам торчали жесткие волосы. После тяжелого рабочего дня он падал в кресло и принимался пить пиво и курить.

За два года облик матери постепенно изгладился из моей памяти, превратившись в призрачный образ далекого прошлого. Она больше не имела отношения к моей повседневной жизни. А потом зимой раздался телефонный звонок.

– Это твоя мать, – сказала тетя Терри, передавая мне трубку.

Я с любопытством приложила ее к уху.

– Алло?

– Привет, Селена. Это я, твоя мама.

Голос звучал незнакомо. Говорил чужой человек.

– Как у тебя дела? – спросила мама.

– Хорошо.

– Сегодня мой день рождения. Мне тридцать лет. Что думаешь?

Что я думала? Время течет быстро, но я была слишком мала, чтобы осознать его ход. У меня не было подходящих слов для яркой, веселой женщины на другом конце провода. Ее лицо расплывалось в моей памяти. За окном играли соседские дети.

– Я не знаю, – ответила я и повесила трубку, не попрощавшись.

Я не переставала любить маму. Я просто не понимала, как она может вернуться в мою жизнь. Она стала абстракцией, женщиной, которая ушла в «это место», тайное место, о котором взрослые говорили приглушенными голосами, отгоняя меня, чтобы я не подслушала того, что не предназначалось для моих ушей. Через какое-то время у отца появились подозрения насчет тети Терри. Может быть, ему сказал кто-то из соседей. А может быть, подсказала интуиция.

Как-то днем он поставил меня перед собой, чтобы мы смотрели глаза в глаза, и спросил: