Текст книги "Пропавшие наши сердца"

Чиж заходит в читальный зал, смотрит на дверь в хранилище напротив. Из-за угла выезжает скрипучая тележка, ее толкает знакомая библиотекарша, Дебби. Когда-то, в те еще времена, когда он приходил сюда с папой, она угощала его ирисками в золотых обертках. Оказывается, она ничуть не изменилась – все то же длинное свободное платье, седые волосы взбиты немыслимым облаком, – и Чижа она наверняка узнает, хоть он и заметно подрос. Чиж тут же ныряет за одну из кабинок с компьютерами, и Дебби со своей скрипучей тележкой проплывает мимо, оставив за собой табачный шлейф.

Запах напоминает Чижу кое о чем. Дебби заядлая курильщица – стоит ей зайти в комнату для персонала, все принюхиваются, не пожар ли. Вообще-то курить в здании запрещено, полагается отойти на пятнадцать метров, но никто запрет не соблюдает. Дебби и другие курильщики выскакивают на улицу с черного хода, подперев кирпичами обе двери, внутреннюю и наружную, и жмутся к стене, пока не погаснут сигареты, и точно так же украдкой возвращаются. Папа частенько жаловался на запах в коридоре, а заодно читал Чижу лекции о вреде табака. «Видишь, как люди катятся по наклонной? Стоит втянуться, и уже не отвыкнешь».

Как только Дебби с тележкой исчезает из виду, Чиж бежит по лестнице к черному ходу. Таблички на двери нет, но он уверен, что попал куда нужно. Прямо напротив – запасной выход с табличкой «НЕ ОТКРЫВАТЬ!». А главное, под дверью лежит искрошенный красный кирпич. Остается ждать и надеяться на удачу. Чиж прячется за углом – если кто-нибудь появится, он сделает вид, что идет в туалет или из туалета.

Проходит двадцать минут – никого; теперь понятно, почему именно это место облюбовали курильщики: наверху все шмыгают туда-сюда, а здесь, внизу, считай, ни души. И когда Чиж уже подумывает уйти, скрипит тяжелая дверь и стучит о каменный пол кирпич. Спустя секунду открывается вторая дверь, наружная, и в нее врывается уличный шум: свист ветра, птичий щебет, чей-то далекий смех.

Чиж заглядывает за угол. Наружная дверь подперта кирпичом: кто-то вышел покурить, и, как и надеялся Чиж, дверь хранилища тоже приоткрыта. Времени в обрез. Чиж бесшумно крадется по коридору, приоткрывает чуть шире внутреннюю дверь. Она тихонько скрипит, и Чиж смотрит через плечо, не заметил ли его курильщик. Нет, не заметил. Чиж, вдохнув поглубже, проскальзывает в хранилище.

Он не сразу понимает, где он. Все названия книг на полках на чужом языке, Чиж даже не знает, как они читаются: Znievolony Umysł[2]2
  «Порабощенный разум» (польск.), философско-поэтический трактат Чеслава Милоша (1953).


[Закрыть]. Pytania Zadawane Sobie[3]3
  «Вопросы, задаваемые себе» (польск.), сборник стихов Виславы Шимборской (1954).


[Закрыть]. Юркнув в ближайший проход, Чиж спешит наверх, подальше от двери. Сейчас вернется курильщик, нельзя попадаться ему на глаза. Тишина в хранилище особенная – настороженная, тревожная, почти хищная, готовая заглотить любой твой шорох. Мимо спешит сотрудница с бумагами в руке и с книгой под мышкой, обводит взглядом полки. Дождавшись, когда она отвернется, Чиж идет дальше. Где-то здесь должна быть электронная справочная – да, вот она, в углу; Чиж подбегает, стучит по клавиатуре. «Мальчик, который рисовал кошек». Спустя время на экране высвечивается номер. Записав его на бумажке, Чиж смотрит на схему возле монитора, водя по ней пальцем: уровень Д, нижний этаж. Минус четвертый, подземный. Юго-западный сектор.

Прежде чем уйти, Чиж, не удержавшись, набирает еще одно заглавие.

«Пропавшие наши сердца».

И снова приходится ждать, на сей раз дольше, и вместо номера вспыхивает сообщение: «ИЗЪЯТА». Чиж, вздохнув, очищает экран и с бумажкой в кулаке устремляется к лестнице.

Лестница ведет не в тот конец здания – не в юго-западный сектор, а в северо-восточный. Зато на уровне Д никого нет, и на том спасибо. Освещены только главные коридоры, да и то еле-еле, в поперечных проходах тьма кромешная. Только сейчас он понял, какая библиотека огромная – размером с целый городской квартал, с километрами полок. Приходят на ум давние папины слова: полки здесь – не просто полки, а несущие конструкции, на них держится здание. Проще всего, решает Чиж, идти краем, ведь если пытаться пересечь зал наискосок, недолго и заблудиться. Он осторожно пробирается вдоль стены в нужную сторону. Путь не такой прямой, как он надеялся. То и дело приходится огибать баррикады из столов и стульев. Сверху, с уровня Г, доносятся шаги. Щелкает обогреватель, и сквозь решетку в полу врывается нагретый воздух, словно фонтан горячего источника.

Чиж проходит мимо полок, тычет пальцем в пустоту на месте изъятых книг. Здесь книги пострадали меньше, чем в публичной библиотеке, там на некоторых полках больше половины места пустует. Но и здесь почти на каждой полке не хватает одной или нескольких книг. Интересно, кто решил, какие книги хранить опасно, кто искал приговоренные книги и, словно палач, вез их на расправу? Неужели папа?

Возле нужной полки Чиж сбавляет шаг, пробегает взглядом номера на корешках аккуратно расставленных книг, от большего к меньшему. А, вот она! Тоненькая, желтая, даже на книгу не тянет – чуть потолще журнала. Чиж ее едва не проглядел.

Поддев книжку пальцем, Чиж достает ее с полки. «Мальчик, который рисовал кошек. Японская народная сказка». Книгу эту он видит впервые, но с одного взгляда на обложку понимает: та самая. Японская сказка, но его мама-китаянка где-то ее услышала или прочла, запомнила и пересказала. На обложке нарисован акварелью мальчик-японец с кистью в руке, он выводит на стене огромную кошку. Пожалуй, он чем-то смахивает на Чижа: чернявый, вихрастый, с темными глазами и носом пуговкой. Мамина сказка, полузабытая, оживает в памяти – будто ее положили в мешок и спрятали подальше, а он достал и распаковал. Мальчик, один, бродит где-то далеко от родных мест. Заброшенный дом в темноте. Из-под кисти мальчика выходят кошки, одна за одной. Трясущимися руками Чиж с трудом открывает книгу; страницы под обложкой мягкие, как шелк. Да, та самая. Он почти у цели, разгадка проступает из мглы, обретает контуры, сейчас он прочтет и вспомнит, вспомнит мамину сказку и чем она кончилась и все поймет.

Тут кто-то кладет руку ему на плечо; Чиж оборачивается – папа.

Мне разрешили самому тебя забрать, вместо охраны.

Как же он не подумал. Конечно, в библиотеке есть камеры и от них не укрылось, что кто-то проник сюда с папиным пропуском вскоре после того, как папа – сама дисциплина – сообщил, что потерял карточку.

Папа, начинает Чиж, я просто хотел…

Папа молча отворачивается, прямой и сердитый, и Чиж следует за ним мимо стеллажей в служебную комнату с бесконечными рядами тележек, а там поджидают два охранника. Пока они не обернулись, Чиж успевает спрятать книгу под футболку и заткнуть за пояс джинсов.

Все хорошо, говорит папа, не дожидаясь вопросов охранников. Это мой сын, так я и знал. Я положил по ошибке карточку к нему в сумку, а он пришел отдать.

Чиж, не дыша, изучает линолеум под ногами. Папа даже не спросил, что он здесь делает, а папино объяснение звучит неубедительно. С чего бы ему искать отца в хранилище, разве можно в этом лабиринте найти человека? Охранники, кажется, почти готовы поверить. Один наклоняется ближе и, щурясь, вглядывается Чижу в лицо. Чиж пытается изобразить невинный вид, а руки сами собой сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони.

Папа хохочет – громкий, натужный смешок отдается в комнате эхом и замирает. Хотел как лучше, да, Ной? Но вы не беспокойтесь, теперь он все понял.

Он хлопает Чижа по плечу, и охранники нехотя кивают.

В следующий раз, говорит один, подойди к стойке администратора, ладно, малыш? И папу вызовут.

У Чижа ноги подкашиваются от облегчения. Кивнув, он отвечает с запинкой: «Да, сэр». Судя по тому, как папа стиснул ему плечо, именно так он и должен ответить.

Дождавшись, когда уйдут охранники, Чиж достает из-под футболки книжку.

Папа, шепчет он, и голос дрожит. Папа, можно?..

Папа лишь мельком смотрит на книгу, даже на Чижа он почти не смотрит.

Положи на тележку, отвечает он тихо. И ее вернут на место. Пойдем.

Лишь однажды Чиж попал в беду. Обычно он следует папиному совету: не выделяйся. Не поднимай глаз. И если видишь, что где-то что-то неладно, разворачивайся и уходи, понял?

Сэди это выводило из себя. Сэди, едва почуяв неладное, брала след, словно гончая.

Чиж, говорила она, ну что ты трусишь?

В тот раз она не смогла пройти спокойно мимо плакатов, что висели и сейчас висят по всему городу – в витринах магазинов, на досках объявлений, даже на окнах домов, – всех призывают к патриотизму, напоминают, что за соседями нужен глаз да глаз, а обо всем подозрительном надо сообщать куда следует. Всё это работы известных художников, хоть сейчас на выставку. Красно-бело-синяя плотина на широкой желто-бурой реке, в плотине едва заметная трещинка: Сегодня – трещина, завтра – пропасть. Блондинка с телефоном возле уха выглядывает из-за занавески: Предупрежден – вооружен. Два дома, через белый дощатый забор из рук в руки передается взятка: Смотри, чем занят сосед. И внизу на каждом плакате надпись жирным шрифтом: ПАКТ.

В тот день Сэди буквально на минуту задержалась возле ряда плакатов на автобусной остановке, ковырнула один пальцем. Клей посыпался белыми крошками, словно мел.

Тем же вечером в квартиру к ним явились двое полицейских.

Нам сообщили, начал один, что ваш сын сегодня в составе преступной группы портил плакаты на тему общественной безопасности.

А это Сэди, достав из кармана джинсов маркер, замалевала призывы к бдительности и единению.

Группа, повторил папа. Что еще за группа?

Конечно, продолжал полицейский, мы хотим разобраться в причинах. Что ему внушают дома, раз он позволяет себе столь непатриотичные и, прямо скажем, опасные поступки?

Это все твоя Сэди, да? – спросил папа, на этот раз у Чижа, и Чиж промолчал.

Мистер Гарднер, продолжал полицейский, мы изучили ваше личное дело, и, учитывая биографию вашей жены…

Папа не дал ему договорить.

Она нам теперь чужой человек, отрезал он. У нас с ней нет ничего общего. С тех пор как она ушла, нас больше ничто не связывает.

Папа все равно что ударил маму, прямо здесь, у Чижа на глазах.

И нам совершенно чужды ее радикальные взгляды, продолжал папа. Совершенно чужды.

Он глянул на Чижа, и Чиж вытянулся, будто кол проглотил, и кивнул.

Мы с Ноем понимаем, что ПАКТ защищает нашу страну, продолжал папа. Не верите – посмотрите. В последние два с половиной года я постоянно жертвую деньги группам безопасности и единения. А Ной – круглый отличник. Дурным влиянием у нас в семье и не пахнет.

Ну хорошо, допустим, ответил полицейский, но ваш сын и вправду испортил плакат в поддержку ПАКТа.

Он впился глазами в папу, будто ждал ответа. Чиж заметил, как папин взгляд метнулся к кухонному шкафчику, где у них хранится чековая книжка. Он знал, что в библиотеке платят мало; в конце каждого месяца папа просиживает по часу за столом, скрупулезно подсчитывая расходы. Наверняка он сейчас прикидывает, сколько нужно денег, чтобы откупиться, и им точно не хватит.

Это все та девчонка на него дурно влияет, сказал папа. Та, у которой родители лишены прав. Сэди Гринстайн. Тяжелый случай.

Чижа передернуло.

Ну как же, с ней мы уже знакомы, подтвердил полицейский.

Вот откуда все идет. Знаете ведь, как мальчишки в его годы себя ведут. Девчонки их могут подбить на любую пакость.

Папа тяжело опустил руку Чижу на плечо.

Постараюсь, чтобы такого больше не повторилось. Мы благонадежная семья.

Полицейский замялся, и папа почуял его нерешительность.

Мы очень благодарны вам и всем, кто нас бережет, сказал папа. Ведь если бы не вы, не знаю, что бы с нами было.

Ничего хорошего, кивнул полицейский, это уж как пить дать. Ну что ж, вот и разобрались. Недоразумение, только и всего. А ты, малыш, больше не хулигань, ладно?

После ухода полиции папа сжал виски, будто у него голова разболелась.

Ной, сказал он после долгого-долгого молчания. Чтоб это было в первый и последний раз.

Папа открыл рот, будто что-то хотел добавить, но тут же весь обмяк, словно палатка, у которой завалились колышки. Что именно в последний раз? – гадал Чиж. Портить плакаты? Разговаривать с полицией? Попадать в историю? Наконец папа открыл глаза.

Держись подальше от этой Сэди, сказал он, выходя из комнаты. Прошу тебя.

И на другой день Чиж не сел с Сэди за одну парту, не стал с ней обедать и неделю с ней не разговаривал, а потом она не пришла в школу, и никто не знал, куда она пропала.

Папа, не говоря ни слова, спускается по лестнице, выходит из библиотеки в университетский двор. Чиж молча плетется за ним следом домой, хоть сейчас разгар дня и у папы еще два с лишним часа рабочего времени. Даже глядя папе в спину, Чиж видит, что он не в духе. У папы такая походка, только когда он сердится – угловатая, механическая, точно он проржавел насквозь. Чиж тащится позади и все сильней отстает – сначала на несколько шагов, потом на полквартала. Чем дальше, тем больше. Если плестись еще медленнее, может быть, они никогда не дойдут до дома, и не придется иметь дела с папой, и никогда не состоится у них тяжелый разговор.

На подходе к общественному саду папа впереди уже почти на целый квартал, и издали он кажется чужим человеком. Просто какой-то дядька с портфелем, в коричневом плаще, и не скажешь, что они родные люди. В библиотеке Чиж уловил в папином голосе, кроме гнева, кое-что другое, резкое, чему не может подобрать названия, – и вот наконец он понял, что это. Страх. Тот же неприкрытый безумный страх, как тогда, во время разговора с полицией из-за плакатов. Едкий, с привкусом металла, сжимающий, словно когтистая лапа.

Чиж снова устремляет взгляд на три раскидистых дерева – еще недавно они стояли красные, а теперь там, где сломаны ветки – будто шрамы. Такая рана, рассказывал ему папа, никогда до конца не заживет. Сверху нарастет кора, а под ней останется след, и если дерево спилить, то увидишь темную отметину поперек годовых колец.

Чиж в задумчивости налетает на прохожего. Грузного, сердитого, спешащего.

Эй, смотри, куда прешь, китаеза! – слышит Чиж, и чья-то ручища толкает его, валит на землю.

Все происходит так быстро, что Чиж сначала не понимает, в чем дело. Понимает лишь потом, лежа на сырой траве, задыхаясь, с заляпанными грязью локтями и коленками. Его обидчик удирает, прикрыв ладонью расквашенный нос. На тротуаре алеет большая капля, будто мазнули краской по бетону. А над Чижом склонился папа и смотрит на него, словно с большой высоты.

Ты цел? Чиж кивает, и папа протягивает ему руку со сбитыми костяшками. И Чиж неожиданно видит, какой папа большой, хоть это и не бросается в глаза: тихий, с застенчиво опущенными плечами, он кажется ниже ростом, но в студенческие годы он бегал кросс, он высокий, плечистый, выносливый – успеет добежать до сына, если тот в опасности. У него хватит сил врезать обидчику.

Пойдем домой, говорит папа и помогает Чижу подняться с земли.

До самого общежития они идут молча.

Папа… говорит Чиж в вестибюле.

Потом, коротко отвечает папа, направляясь к лестнице. Сначала поднимемся.

Они заходят в квартиру, папа хлопает дверью, щелкает задвижкой.

Надо быть осторожнее, говорит он, схватив Чижа за плечи, и Чиж вспыхивает: я ничего не сделал. Это он меня толкнул…

Но папа качает головой. Таких, как этот, очень много. Заглянут тебе в лицо – и от одного твоего вида взбесятся. Я не про него, я про этот фортель в библиотеке…

Папа умолкает.

Ты же обычно соблюдаешь правила, продолжает он после паузы.

Подумаешь, книжка.

Если ты попадешь в беду, Ной, виноват буду я. Понимаешь, что ты легко отделался?

Прости, шепчет Чиж, но папа, как видно, не слушает. Чиж готов был к скандалу, к отцовскому гневу, но папа не кричит, а зловеще шепчет, и от этого почему-то еще страшнее.

Меня могли уволить, продолжает папа. В библиотеку кого попало не пускают, сам понимаешь. Только ученых. Следят, кто туда приходит. У университета большая свобода благодаря репутации, но и мы тоже уязвимы. Если кто-то натворит бед и выяснится, что тут замешана книга, которую брали у нас…

Папа качает головой.

А если я вылечу с работы, нас и из квартиры выселят. Понимаешь, да?

Чиж об этом и не подумал; его обдает холодом.

Хуже того: если узнают, что книгу взял ты, и решат заняться нами… тобой…

Папа никогда его не бил, даже не шлепал, но сейчас он смотрит на Чижа так, что Чиж вздрагивает, ожидая удара. Но папа судорожно стискивает Чижа в объятиях – до того неистово, что Чиж не в силах дохнуть. Обнимает его крепко-крепко, а у самого руки дрожат.

Тут Чиж все понимает – перед ним будто дверь открылась. Вот почему папа всегда так осторожен, вот почему он заставляет Чижа ходить одной и той же дорогой, запрещает гулять одному. Вот почему он так быстро прибежал на помощь. Опасно не только изучать Китай или отправляться на поиски японских сказок. Опасно выглядеть как он, Чиж, и всегда было опасно. Опасно быть маминым сыном, сразу по нескольким причинам. Папа всегда об этом помнил, всегда готовился к чему-то подобному, всегда был настороже. Боялся, что однажды кто-то, заглянув Чижу в лицо, увидит в нем врага. Признают в нем маминого сына, по крови и по духу, и заберут.

Чиж обхватывает папу руками, и папа обнимает его еще крепче.

Тот старик в пиццерии, спрашивает Чиж с расстановкой, что он сказал?

«Он один из нас», – отвечает папа глухо, зарывшись ему в макушку, и слова его отдаются эхом у Чижа в голове. И старик прав. То есть от такого и ты не застрахован, это и с тобой может случиться.

Папа чуть отстраняется, смотрит на Чижа с расстояния вытянутой руки.

Вот почему я тебе все время твержу, Ной: не высовывайся. Не привлекай внимания.

Хорошо, обещает Чиж.

Папа идет к раковине, подставляет разбитые пальцы под струю ледяной воды. И, чувствуя, что дверца между ними еще приоткрыта, Чиж пытается просочиться в щель.

Мама любила кошек? – спрашивает он.

Папа застывает на месте. Что? – переспрашивает он, будто Чиж заговорил на чужом языке, одном из немногих ему неведомых.

Кошек, повторяет Чиж. Любила мама кошек?

Папа неторопливо закрывает кран. Почему ты об этом спрашиваешь?

Просто интересно, отвечает Чиж. Любила?

Папа окидывает быстрым взглядом комнату, как всегда, если речь заходит о маме. За окном тишина, лишь где-то вдалеке гудит сирена.

Кошек, повторяет папа, разглядывая изодранную, покрасневшую руку. Любила. Обожала.

Давно Чиж не видел у него такого пристального взгляда. Будто с глаз у него упала пелена и он разглядел в лице Чижа что-то необычное.

Мяо, произносит папа с расстановкой, – ее фамилия.

И выводит пальцем в пыли на книжной полке иероглиф: разделенный на четыре части квадрат – поле, а над ним – горизонтальная черта и две поперек.

苗

Это означает «росток», иногда «посевы». Молодую, растущую жизнь. Но звучит как кошачье мяуканье, правда? Мяо.

И вот что еще, продолжает папа, и голос у него теплый, как всегда, когда он увлечен, когда рассказывает о том, что любит, – например, о словах. Давненько уже такого не бывало. И, продолжает папа, если слева поставить элемент «животное»…

Он добавляет еще несколько штрихов – вроде зверя на задних лапах:

貓

тогда получается иероглиф «кошка». Мяукающий зверь. Но можно и по-другому истолковать – зверь, который стережет посевы.

Папа в своей стихии, таким Чиж его не видел уже несколько лет. Он почти забыл об этой грани папиного характера. Забыл, что иногда у него так загораются глаза, так светлеет лицо.

Говорят, продолжает папа, раньше в Китае кошек не было. Точнее, домашних кошек. Только дикие. Изначально иероглиф «кошка» выглядел вот так:

貍

Это означает «дикое животное», вроде лисы. Потом персидские купцы научили китайцев приручать диких кошек, тогда добавили вот это…

Папа выводит еще один знак, из двух частей. Первый элемент – «женщина», а рядом, вплотную, символ руки.

奴

Это «раб», объясняет папа. Дикая кошка плюс раб – домашняя кошка. Понятно?

Вместе они смотрят на палочки и загогулины, нарисованные в пыли. Мяо. Мама. Зверь плюс росток – кошка. Каким зверем была бы мама? Ясное дело, кошкой. Женщина плюс рука – раб. Может быть, и маму тоже приручили, одомашнили?

Одним движением папа смахивает с полки пыль.

Ну так вот, продолжает он. Мы много о таком говорили с мамой. Давным-давно.

Он вытирает ладонь о брюки, оставив на штанине серый пыльный след.

Ей нравилась эта мысль, добавляет папа чуть погодя. О том, что от зверя ее отличают всего несколько штрихов.

А ты, оказывается, китайский знаешь, удивляется Чиж.

Не знаю, рассеянно отвечает папа. Свободно им не владею. Но по-кантонски немного понимаю. Я его учил, хоть и недолго. С мамой, давным-давно.

Уже собравшись уходить, он вдруг оборачивается.

Та книга.

И, выждав порядочно, спрашивает: ту сказку тебе мама рассказывала?

Чиж кивает.

Помню, говорит папа.

И когда он начинает, Чижу вспоминается сказка, от начала до конца; не слова из книги, не папины скупые фразы, а то, как рассказывала мама, – рисовала ему словами картину, расцвечивала. Теперь давно забытое снова вспыхивает перед ним.

Давным-давно жил на свете мальчик, который любил рисовать кошек. Был он беден и с утра до ночи работал в поле с родителями и односельчанами – весной сажал рис, осенью убирал урожай. Но если выдавалась у него свободная минутка, он рисовал. А больше всего любил он рисовать кошек. Больших и маленьких, полосатых, пятнистых, черепаховых. С ушками на макушке, с черными пятнами на мордочке и лапах, с белыми звездочками на груди. Пушистых и гладкошерстных, в прыжке и в засаде, рисовал он и спящих кошек, и как они умываются. На плоских камнях у реки он рисовал их обугленной палочкой. Рисовал их на влажном песке у ближнего озера, где рыбаки закидывали сети. Погожими днями он рисовал их в пыли на тропинке, ведущей к дому, а после дождей – в грязи, где еще недавно блестели лужи.

Вся деревня над ним потешалась – мол, пустое это занятие. Что толку рисовать кошек? От этого ни еда на столе не появится, ни урожай в поле не вырастет. У первого богача в деревне стены в доме украшены свитками: горы в тумане и чудесные сады, диковинные пейзажи, которых никто в деревне отродясь не видал. А кошки – эка невидаль, вышел за порог – и вот они, на каждом шагу, повсюду. Где это видано, чтоб художник кошек рисовал? Какая от такого польза?

Родители мальчика, однако, не соглашались. Хоть они и были простые крестьяне – много работали в поле, а мальчик им помогал, – они гордились его талантом. После работы отец собирал бамбуковые палочки длиной с ладонь и резал из них ручки для кистей, а сами кисти мать делала из своих волос. Мальчик собирал камни – всех цветов, какие только мог найти, от ярко-красного до угольно-черного, – стирал в порошок и готовил краски. И каждый вечер рисовал он кошек – на кусочках коры, на клочках бумаги, на лоскутах ткани, – пока не настанет пора ложиться спать.

Однажды случился в деревне мор, умерли и родители мальчика. Никто из соседей взять его в дом не захотел, ведь о мальчике уже шла дурная слава: бездельник, мол, пустяками занимается. Да и нечем им было делиться. Многие и сами едва оправились от болезни, еды даже для своих не хватало, не то что для чужих. Собрали всей деревней по пригоршне риса, завязали в узелок и отдали мальчику. Удачи, пожелали ему. Пусть счастье тебе улыбнется. Поблагодарил их мальчик, закинул на плечо узелок, спрятал в карман кисти и пустился в путь.

Дело было зимой, в лютые морозы. Шел мальчик, шел темной дорогой, пока не добрел до деревушки, а там все двери заперты наглухо. Окна светятся, а на стук никто не откликается. Подул ледяной ветер, полетели в лицо снежные хлопья, будто призраки пытались глаза ему выцарапать. Из дома на краю деревни выглянула старушка. Прости, говорит, не могу тебя впустить, муж меня убьет. Мы чужих не пускаем, боимся. Вся деревня в страхе живет. В страхе? – переспросил мальчик. А чего боитесь? Но старушка только головой покачала.

В отчаянии оглядел мальчик безлюдную улицу. На самой окраине деревни увидел он домик, который поначалу не заметил. А вон тот заброшенный дом? – спросил он. В нем, наверное, можно заночевать?

Схватила старушка мальчика за руки. Место это опасное, сказала она. Проклятое. Говорят, там поселилось чудовище. Если в этот дом кто зайдет ночью, то уж не возвратится.

Я не боюсь, отвечал мальчик, да и неизвестно еще, что хуже, чудовищу в лапы угодить или в сугробе замерзнуть.

Поклонилась ему старушка, дала факел, зажженный от своего очага. Возьми, сказала она. И остерегайся больших помещений, твое спасение в малом. Благословила она мальчика, смахнула слезу со щеки. Желаю тебе пережить эту ночь, сказала она. А если переживешь, то молю: не держи на нас зла.

И стал мальчик пробираться к заброшенному дому. Снег укутал и землю, и голые деревья, а у двери дома намело сугроб. Но дверь была не заперта, и вошел мальчик в дом. Затеплил в очаге огонь, огляделся. Комната в доме была всего одна, да и та почти пустая, не считая сундука, похожего на тот, в котором мать хранила когда-то одеяла. Ни циновок, ни безделушек – белые стены да чисто выметенный земляной пол.

Что ж, подумал мальчик, даже если место это проклятое, здесь хотя бы тепло и сухо, и на том спасибо. Хотел он расстелить на полу одеяло и лечь спать, но тут оглядел белые стены – такие пустые. Словно люди без лиц. Достал он из кармана кисти и, недолго думая, нарисовал кошку. Маленькую, в серо-белую полоску. Не кошку даже, а котенка. Ну вот, подумал он, другое дело. И стал готовиться ко сну.

Да только кошке одиноко, а места на стене еще хоть отбавляй. И нарисовал он рядом другую кошку, побольше, полосатую, – она сидела и вылизывала лапку. И так он увлекся, что обо всем позабыл. Нарисовал толстого рыжего кота, спящего у огня, черную кошку в прыжке, и еще одну, белую с большими голубыми глазами, и трехцветную кошку на крыше. Все стены изрисовал он кошками, и лишь когда не осталось свободного места – а угли в очаге дотлевали, – лишь тогда отложил он кисти.

Притомился мальчик – всякий бы на его месте устал, сотворив из ничего сотню кошек. Развернул он свое одеяло, но даже рядом с кошками было ему одиноко. Одолела его тоска по родителям, и захотелось ему снова очутиться дома, в своей постели, и чтобы рядом спали отец и мать. Вспомнились ему мелочи, которых больше всего не хватало: как мама гладила его по голове, как напевал отец, когда работал в поле, – тихонько, будто пчела жужжит. И почувствовал он себя совсем маленьким, и тут пришли ему на ум старушкины слова: остерегайся больших помещений, твое спасение в малом. Открыл он сундук и постелил там свое одеяло. Получилось почти как дома. Залез он в сундук со всеми своими пожитками и захлопнул крышку.

Среди ночи разбудил его жуткий вой. Ужасные звуки, будто стонут и ломаются на ветру старые деревья, будто завывает сотня вьюг или разверзается земля. Даже ресницы у него дыбом встали. Заглянул он в крохотную щелку, но увидел лишь зловещий красный отсвет, словно комната залита кровью. Зажмурился он, затаил дыхание, укрылся с головой одеялом. Только бы его не нашли.

Много ли, мало ли прошло времени – все стихло, а он ждал и ждал, не решаясь вылезти. Час прошел, другой. Посмотрел мальчик в щелку и красного не увидел, лишь бледный луч солнца. Дрожащими руками открыл он крышку и выбрался из сундука. Со стен смотрели все те же кошки, которых он нарисовал, но мордочки у них были окрашены кровью. А на полу – всюду отпечатки кошачьих лап, отметины от когтей, следы схватки. На стенах – брызги крови. А в углу – огромный мохнатый мертвый зверь. Крыса величиной с быка.

Так что все это значит? – гадает Чиж, лежа в постели. Уже далеко за полночь, на нижней койке похрапывает и ворочается папа. Город спит, лишь нет-нет да взвоет во тьме сирена. Клянемся оберегать друг друга.

Чиж пробирается на цыпочках в гостиную и, спрятавшись за шторой, смотрит в окно. И видит лишь темные громады зданий, далекие огни фонарей, черную ленту улицы. Здесь только что положили новый асфальт, поверх нарисованного алого сердца. Ну и для чего было так рисковать? – думает Чиж. Ведь через пару часов от сердца и следа не осталось.

Да только никуда оно на самом деле не исчезло. Глядя на черный асфальт, Чиж видит перед собой сердце, ярко-алое, грознее львиного рыка.

Разве не было им страшно?

Чиж воображает себя на месте того безымянного художника. Крадешься на цыпочках по улице, дышать под маской жарко, будто ты, как дракон, изрыгаешь пламя, глохнешь от ударов собственного сердца. Дрожащими руками прижимаешь к асфальту трафарет, пшикаешь из баллончика, выпустив красное облако. И убегаешь, едва дыша от страха и едких паров краски, и прячешься за углом. Руки заляпаны краской, точно кровью.

И тут его захлестывают воспоминания. Потоком, словно выдернули затычку.

Когда он был маленький, они придумали с мамой одну игру. Еще до школы, когда мама составляла для него весь мир. Игру эту он любил больше всех и без конца упрашивал маму поиграть в нее. Была она секретной, знали о ней только он с мамой и затевали ее, когда папа был на работе.

Ты, мама, будь чудовищем. Я спрячусь, а ты будешь чудовищем.

Мама наклеивала на стены листы бумаги, и Чиж рисовал на них кошек – цветными мелками, наполовину высохшими фломастерами, огрызками карандашей. Кошки были совсем простенькие, кружочки с ушами, и все-таки кошки. По всей комнате. А когда рисовать ему надоедало, следовала вторая часть игры. В стенном шкафу была ниша – родители ее обнаружили, когда делали в доме ремонт. Совсем крошечная, ни то ни се – казалось бы, на что она годится? Но мама все-таки решила ее не заделывать, оставить для Чижа. Вышла отличная норка, как раз нужного размера; мама отгородила ее подъемной шторкой, положила туда подушку, одеяло и фонарик. Пещера дракона. Логово разбойника. А иногда – сундук, где прятался мальчик, который рисовал кошек.

Чиж залезал в нишу, задергивал шторку и громко зевал, потом ложился и начинал храпеть. Снаружи доносился леденящий душу рык, свирепое мяуканье. А Чиж за шторкой, укрывшись с головой одеялом, дрожал сладкой дрожью. Спустя минуты, дождавшись, когда все стихнет, он вылезал из своей теплой норки – сначала в чулан, потом в комнату, где на ковре лежала мама, скрестив на груди руки. Неподвижно, как мертвая. А у всех нарисованных кошек мордочки были перепачканы красным.

Чиж подбегал к маме, бросался ей на грудь, а мама стискивала его в объятиях, теплых и сильных, и тормошила, и смеялась. И всякий раз – секунда ужаса, когда Чиж видел маму на полу, и жаркая волна облегчения, когда она оживала. Снова и снова играли они в эту игру, снова и снова радовала его мама. Так давно это было, что успело забыться. Детский сад, новые друзья, новые забавы заслонили память об игре. А потом, когда мама ушла, он припрятал эти воспоминания вместе со всеми прочими и оставил в доме, где они раньше жили все вместе. Может быть, там – он не смеет даже облечь свою надежду в слова, – может быть, там он ее найдет.