Текст книги "По следам Франкенштейна и другие ужасные истории"

– Сударь, подайте сколько можете, буду за вас бога молить.

Но, когда молодой человек взглянул на старика, тот замолчал. Видимо, на мертвенном лице молодого человека он заметил признаки нужды более острой, чем его собственная.

Рафаэль бросил мелочь мальчишке и старику и отошел от набережной, больше он не мог выносить душераздирающего вида Сены.

Проходя мимо магазина эстампов, он увидел, как из роскошного экипажа выходит молодая женщина. Он залюбовался ее очаровательным белым личиком, которое красиво окаймлял атлас нарядной шляпки. Он увидел ее прелестную ножку, которую обтягивал белый туго натянутый чулок. Но он тут же отвел глаза. Это было его прощание с любовью – с женщиной.

Лошади тронули, и этот последний образ роскоши и изящества померк, как должна была бы померкнуть его жизнь. Он прошел мимо Лувра, миновал башни Собора Богоматери, Мост Искусств.

Он оказался возле старой двери, ведущей в Лавку Древностей и решил войти, чтобы хотя бы дождаться там ночи. Он вошел в лавку с видом независимым, с той застывшей улыбкой на устах, какая бывает у пьяниц. Да и не был ли он пьян от жизни или, может быть, от близкой смерти?

Его встретил молодой рыжеволосый приказчик с полными румяными щеками, в картузе из выдры.

– Я желаю осмотреть зал и поискать, не найдется ли там каких-либо древностей на мой вкус, – заявил молодой человек.

Приказчик поглядел на него недоверчивым взглядом и небрежно сказал:

– Извольте сударь, взгляните. Внизу у нас только вещи заурядные, но потрудитесь подняться наверх, и вы увидите прекраснейшие мумии из Каира, вазы с инкрустациями, резное черное дерево – подлинный Ренессанс. Все только что получено, высшего качества.

Рафаэль находился в таком ужасном душевном состоянии, что эти глупые торгашеские фразы его провожатого были ему противны.

Однако, решив нести свой крест до конца, он сделал вид, что слушает и отвечал ему жестами или односложными словами. Потом он уже шел молча, отдаваясь своим последним размышлениям, которые были ужасны.

Залы лавки являли собой беспорядочною картину. Чучела крокодилов, обезьян улыбались церковным витражам. Мраморные бюсты, севрская ваза с портретом Наполеона находилась рядом со сфинксом.

Кухонный вертел лежал на драгоценной шкатулке. Орудия смерти: кинжалы, пистолеты мирно соседствовали с предметами житейского обихода, с прозрачными китайскими чашками, предметами женского туалета. Все страны, казалось, принесли сюда обломки своих знаний, образчики своих искусств. Его провожатый затерялся где-то в тени, и он уже один поднялся на второй этаж.

Его встретила сияющая и пленительная мраморная статуя на витой колонне, говорившая ему о сладостях мифов Греции. Здесь веяло всеми причудами императорского Рима. Голова Цицерона, на которую случайно опустился венок из бесценных каменных цветов. Наконец, живопись отверзла небеса. Он узрел деву Марию, парящую в золотом облаке среди ангелов. Он коснулся мозаики, сложенной из кусочков лавы Везувия и Этны. И тут же лежал средневековый кинжал с узорной рукоятью. Индия оживала в буддистском идоле, одетом в золото и шелк с остроконечным головным убором. Китайское чудовище с раскосыми глазами, казалось, смотрело в пустоту. Камеи навеяли ему мысли о победах Александра Македонского, а высокие шлемы – о религиозных войнах, неистовых и кипучих.

Форма, краски, мысли – все оживало здесь, однако ничего законченного в душе не открывалось. Внезапно ослепляло взгляд множество перламутровых раковин среди ярких кораллов. Драгоценные шкатулки, мебель – все было расставлено как попало.

– Да у вас тут миллионы! – воскликнул Рафаэль, дойдя до комнаты, завершавшей длинную анфиладу залов.

– Вернее, миллиарды! – заметил неизвестно откуда взявшийся проводник, видимо он следил за Рафаэлем. – Но это еще что, поднимитесь-ка на четвертый этаж, вот там вы увидите!..

Юноша достиг четвертой галереи и там перед его усталыми глазами предстали картины Пуссена, Клода Лорена, Рембрандта, Веласкеса, а дальше античные барельефы, агатовые чаши, драгоценная утварь из серебра и золота. Рафаэль был истерзан роскошью, измучен искусствами, подавлен этими восхитительными формами, которые как некое чудовище возникали у его ног и вызывали его на нескончаемый поединок.

Он чувствовал себя опустошенным.

– Что в этом ящике? – спросил он, войдя в просторный кабинет и указывая на большой ящик красного дерева, подвешенный на серебряных цепях.

– О, ключ от него у хозяина, – с таинственным видом сказал его провожатый, – если вам угодно увидеть эту картину, я осмелюсь побеспокоить хозяина.

Затем, сочтя молчание Рафаэля за согласие, приказчик оставил его одного в кабинете.

Тем временем за окном стемнело, и все окружающее имело теперь призрачный вид. Вдруг Рафаэль вздрогнул, лучи яркого света ослепили его. Он увидел, как где-то во мраке загорелся красноватый круг, в центре которого находился какой-то старичок, стоящий с лампой в руке и направляющий свет на Рафаэля.

Не слышно было, как он вошел; он молчал и не двигался. В его появлении было что-то мистическое. Необычайный молодой блеск оживлял его глаза – глаза этого подобия призрака. Некоторое время они молчали, и Рафаэль постепенно пришел в себя.

Он разглядел этого сухенького старичка, облаченного в черный бархатный халат. У него было узкое бледное лицо. Борода с проседью, постриженная клинышком, скрывала подбородок этого странного существа. Губы были столь бесцветны и тонки, что их было трудно разглядеть. Но лоб был высокий, хотя и испещренный морщинами. Его зеленые глаза, исполненные какого-то спокойного лукавства, скрывали глубокий душевный мир.

– Вам угодно видеть изображение Иисуса Христа кисти Микеланджело? – учтиво спросил старик, но в звучности его голоса было что-то мертвое и металлическое.

Он поставил лампу на невысокую колонну так, что темный ящик был освещен. Старичок надавил на незаметную пружину, и вслед за этим створка красного дерева бесшумно скользнула в выемку, открыв восхищенному взору бесценное полотно.

При виде этого дивного творения Рафаэль забыл все диковинки лавки, все, что он видел и что его поражало. Благостная нежность, тихая ясность божественного лика тотчас же окружили его, некое благоухание пролилось с небес, рассеивая те адские муки, которые жгли Рафаэля до мозга костей.

– Я дал за это полотно столько золотых монет, сколько на нем уместилось, – холодно сказал хозяин сокровища.

Слова старика вернули Рафаэля к его роковому жребию, и он спустился с высот последней надежды, за которую он, было, ухватился.

– Значит, смерть, – прошептал он.

– Ага, недаром ты показался мне подозрительным! – старик схватил обе руки молодого человека, сжав их, как в тисках.

Рафаэль печально улыбнулся и сказал кротким голосом:

– Не бойтесь, речь идет о моей смерти, а не о вашей. До наступления ночи, когда я решил утопиться, я пришел взглянуть на ваши богатства. Кто не простил бы этого последнего наслаждения ученому и поэту?

Торговец, успокоенный искренним тоном его печальных речей, отпустил его руки.

– Что с вами случилось? – спросил старик. – Ваш отец чересчур грубо попрекал вас тем, что вы появились на свет? А может быть, вы потеряли честь? Если бы со мной это случилось, я бы все же не решил расстаться с жизнью. Может быть, вас томит неутоленная страсть к золоту или вы желаете победить скуку? Словом, какое заблуждение толкает вас на смерть?

– Не ищите объяснений среди будничных причин, – проговорил Рафаэль. – Я скажу лишь одно, я впал в глубочайшую, гнуснейшую, унизительную нищету. И не собираюсь вымаливать ни помощи, ни утешений.

– Вот как, – проговорил, отстраняясь старик, – что ж, я не заставлю вас краснеть, я не подам вам ни французского сантима, ни немецкого геллера, ни русской копейки, ни шотландского фарцинга. Нет, я не предлагаю вам ни золота, ни серебра, но я хочу вас сделать богаче, могущественнее, влиятельнее любого конституционного монарха.

Рафаэль, решив, что старик сошел с ума, ошеломленный, не знал, что ответить.

– Оглянитесь, – сказал старец, направляя свет лампы на стену над ящиком красного дерева. – Посмотрите на эту шагреневую кожу! Это талисман.

Молодой человек с удивлением обнаружил на стене лоскут шагрени не больше лисьей шкурки. Кожа эта среди глубокого мрака, царившего в лавке, испускала лучи столь блестящие, что можно было принять ее за маленькую комету.

Юноша с недоверием приблизился к тому, что выдавалось за талисман, способный предохранить его от всех несчастий, и рассмеялся в душе. Однако, движимый вполне законным любопытством, он наклонился чтобы рассмотреть кожу вблизи. Черная зернистая поверхность шагрени была так тщательно отполирована, что каждая выпуклость этой восточной кожи бросала пучок ярких лучей. Рафаэль, математически точно определив причины этого явления, изложил их старику, но тот вместо ответа только хитро улыбнулся. Эта улыбка превосходства навела молодого ученого на мысль, что он является жертвой шарлатанства. Он не хотел уносить с собой в могилу лишнюю загадку.

– Ага! – воскликнул он, – тут оттиск печати, которую на Востоке называют Соломоновой.

– Вам она известна? – спросил торговец и рассмеялся.

– Какой простак поверит этой химере? – воскликнул молодой человек, задетый, полным ехидства, смехом старика.

– Разве вы не знаете, что лишь суеверия Востока приписывают нечто священное знакам этой эмблемы, будто бы наделенным сказочным могуществом? Раз вы востоковед, – продолжал старик, – то, может быть, прочтете это изречение? – он поднес лампу к самому талисману, который изнанкой кверху держал молодой человек.

– Должен сознаться, – заметил юноша, – не могу объяснить, как можно было так глубоко оттиснуть эти буквы на шагреневой коже.

– Вот вам стилет, – сказал старик. – Попробуйте надрезать кожу в том месте, где начертаны буквы.

Стилет был узкий и острый, но, когда Рафаэль снял тонкий слой кожи, буквы появились вновь столь же отчетливо, как будто кожа и не была срезана.

– Ливанские мастера владеют секретами, известными только им одним, – сказал Рафаэль, взглянув на восточное изречение.

– Да, – отозвался старик, – лучше все валить на людей, чем на Бога. Это написано по-санскритски. Вы могли бы прочесть, что тут написано?

И вот что прочел Рафаэль:

Обладая мною, ты будешь обладать всем, но жизнь твоя будет принадлежать мне. Так угодно Богу. Желай – и желания твои будут исполнены.

Но, соизмеряй свои желания со своей жизнью. Она – здесь.

При каждом желании я буду убывать, как твои дни.

Хочешь владеть мною?

Да будет так!

– Вы, верно, побывали в Персии или Бенгалии? – спросил старик.

– Нет, – покачал головой молодой человек, ощупывая с любопытством эту странную кожу.

Старый антиквар смотрел на него с холодной иронией, как бы говорившей: вот, он уже не думает умирать.

– Это шутка или тайна? – спросил Рафаэль.

Старик покачал головой и с серьезным видом сказал:

– Не знаю, что вам ответить. Грозную силу, даруемую этим талисманом, я предлагал людям более смелым и энергичным, нежели вы. Но посмеявшись, никто из них не захотел рискнуть, заключить договор, столь роковым образом предлагаемый неведомой никому властью шагреневой кожи. Что ж, я с ними согласен – я тоже воздержался и…

– И даже не попробовали? – прервал его Рафаэль.

– Попробовать? – воскликнул старик. – Если бы вы стояли на Вандомской колонне, попробовали бы вы броситься вниз? Можно ли попробовать остановить течение жизни? Вы хотели покончить с собой, но эта тайна отвлекает вас от мысли о смерти. Есть два предела человеческой деятельности – это желать и мочь. «Желать» сжигает нас, а «мочь» разрушает. Но моим единственным желанием – было видеть. Видеть – не значит ли это знать. А знать, молодой человек, не значит ли это наслаждаться интуитивно, проникая в самую сущность жизни? Здесь! – громовым голосом воскликнул он, указывая на шагреневую кожу – мочь и желать соединены! Это истинная жизнь!

– Вот я и хочу жить, не зная меры! – сказал Рафаэль, хватая шагреневую кожу.

– Берегитесь, молодой человек! – с невероятной живостью проговорил старик.

– Я посвятил свою жизнь науке и мысли, но они не способны были даже прокормить меня.

Рафаэль судорожно сжал талисман в руке.

– Я хочу царственного, роскошного пира, вакханалии, достойной века. Пусть мои собутыльники будут юны, остроумны и свободны от предрассудков. Пусть меняются вина одно другого крепче, искрометнее. Пусть эта ночь будет украшена пылкими женщинами. Мне нужно заключить все наслаждения земли и неба в одно последнее объятие, затем умереть.

В ответ раздался смех старика. Он прервал Рафаэля столь властно, что тот умолк.

– Что ж, безрассудный молодой человек, вы заключили договор, и этим все сказано, – промолвил торговец. – Теперь все ваши желания будут исполняться в точности, но за счет вашей жизни. Круг ваших дней, очерченный этой кожей, будет сжиматься соответственно силе и числу ваших желаний. Ведь в конце концов вы хотели умереть? Ну что ж, ваше самоубийство только отсрочено.

Рафаэлю показалось, что старик насмехается над ним, глумится, и он воскликнул:

– Посмотрим, изменится ли моя судьба, пока я буду переходить через Мост Искусств?

Он вышел, так и не услыхав тяжкого вздоха старика. Спустился по лестнице и стремительно выбежал из дверей. Он с удивлением заметил, что шагреневая кожа стала мягкой, как перчатка, и легко поместилась в кармане его фрака. Чуть замедлив шаги, он пошел по левой стороне тускло светящейся реки.

– А вот и Мост Искусств! – Рафаэль будто бы очнулся. Вступив на мост, он столкнулся с тремя молодыми людьми, которые шли рука об руку.

– Скотина! Невежа! Плебей! – таковы были изысканные приветствия, которыми его встретили.

– О, да это Рафаэль!

– Отлично, а мы тебя искали!

– Как, это вы? – изумился Рафаэль.

Эти дружественные фразы последовали вслед за бранью.

– Милый друг, – сказал Рафаэлю молодой человек, который его едва не сбил его с ног, – ты пойдешь с нами.

– Куда, Эмиль, зачем?

– Ладно, иди, дорогой я тебе все расскажу.

Друзья окружили Рафаэля, подхватили под руки и, перейдя Мост Искусств, повлекли его к высокому зданию.

– Мы тебя разыскивали по всему городу, – продолжал Эмиль, глядя на него блестящими глазами, – куда мы только не заглядывали. Мы даже думали, что ты уехал за город. И, черт возьми, мы действительно рады, что встретили тебя.

Не слушая своих друзей, Рафаэль перешел Мост Искусств и посмотрел на Сену, в бурлящих волнах которой отражались огни Парижа.

Что ж, недавно он хотел броситься в эти волны, но час его смерти по воле рока, кажется, действительно был отсрочен.

– А ты слышал, Рафаэль, – проговорил Эмиль, – что твоя последняя статья будет опубликована и принесет тебе несколько тысяч франков? Ты как будто не слышишь меня, Рафаэль!

– Нет, я слышу, – отвечал Рафаэль, удивленный не столько исполнением своих желаний, сколько тем, как быстро они свершились.

Продолжая беседовать, молодые люди подошли к особняку на улице Жюбер.

Эмиль достал журнал и, продолжая одной рукой поддерживать Рафаэля, развернул его: смотри твоя статья!

– Да он успеет еще ее посмотреть, – прервал его высокий насмешливый и остроумный Жак, – ты как будто растворился в какой-то другой реальности и не слышишь нас.

– Да входите же, – распахивая тяжелые резные роскошные двери, проговорил Эмиль, – я изрядно озяб.

Вся лестница была уставлена ящиками с цветами, которые разливали благоухание.

– Люблю, когда лестница и прихожая убрана свежими цветами, – с удивлением заметил Рафаэль, – это редкость во Франции. Чувствую, я здесь возрождаюсь.

А там наверху тебя ждет кое-что еще более интересное, – засмеялся Эмиль. И широким жестом он распахнул дверь в залу, блиставшую огнями и позолотой.

Их окружили молодые люди, пользующиеся в Париже наибольшей известностью. Один из них был прославленный художник, другой только что выпустил очень яркую книгу. Здесь же был скульптор, суровое лицо которого, казалось, отражало его творения.

Рафаэль оглянулся. Он подумал: «Как же все это красиво!»

Всюду сияло золото и шелк. Тонкая чеканка бронзы при свете дорогих канделябров, с бесчисленным множеством свечей сверкала, разбрасывая лучи. Редкостные цветы изливали сладостное благоухание.

– О, как все изменилось! – со смехом проговорил Рафаэль. – Моя добродетель больше не согласна ходить пешком! Порог для меня – это моя убогая мансарда, потертое платье и долги швейцару. Ах, прожить бы в такой роскоши год! Даже полгода! А потом умереть! По крайней мере, я все изведаю, выпью до дна, поглощу тысячу жизней!

– Друг мой, – возразил слушавший его Эмиль, – богатство скоро наскучит тебе, поверь. Ты заметишь, что оно лишает тебя возможности стать выдающимся человеком.

– Прекрати! – воскликнул Рафаэль. – Я умираю от голода, сначала пообедаем.

Все со смехом уселись за стол, покрытой белоснежной скатертью, искрящейся, как свежевыпавший снег. Хрусталь сверкал, разбрасывая звезды. Блюда под серебряными крышками возбуждали аппетит. Лакеи разливали мадеру. Затем появилась первая перемена блюд. Ее сопровождали вина бордосские и бургундские. Лакеи наполняли бокалы поистине с королевской щедростью. Вторая перемена блюд оказалась еще более роскошной. Кое у кого бледные лбы покраснели, а у иных носы уже приняли багровый оттенок, щеки пылали, глаза блестели. Все ели и говорили, говорили и ели, пили, не остерегаясь обилия возлияний. Шампанское сменили ронские вина жестокой крепости. Начались лукавые тосты, бахвальства, дерзости. Все стремились щегольнуть, если не умом, то способностью состязаться с винными бочонками и бутылями. Кто-то пытался заговорить о политике.

– Нет, это скучно, прекратите, – крикнул Эмиль, – лучше передайте мне спаржу.

– Итак, выпьем за примитивность власти, которая дает нам власть над глупцами, – предложил Жан.

– И все-таки, Наполеон, по крайней мере, оставил нам славу, – прокричал морской офицер с трудом держа в руке позолоченный бокал.

– Ах! Слава – товар невыгодный, стоит дорого, сохраняется плохо, – произнес кто-то, сидящий с краю.

Все весело рассмеялись.

Всех охватила пьяная лихорадочная болтливость. Десертные вина добавили свой остро волнующий вкус и колдовские пары. Слуги внесли пирамиды всевозможных плодов. Сок тек по пальцам сидящих за столом, апельсины катились по полу. Теперь слова звучали невнятно, бокалы разбивались вдребезги, сборище молодых людей засвистело, запело, захохотало. Некоторые уже лежали, упав на мягкие пушистые ковры.

– Пожалуйте в гостиную – кофе подан, – объявил дворецкий, стараясь поднять одного из лежащих на ковре.

Почти все гости в этот момент блуждали в сладостном преддверии рая, где свет разума гаснет, а тело придается на свободе бешеным радостям. Отважные ораторы еще произносили неясные слова, смысл которых ускользал от них самих. Гости направились в гостиную, увлекая и поддерживая друг друга, а кое-кого даже неся на руках. На мгновение толпа остановилась в дверях, застывшая и очарованная.

Все наслаждения пира побледнели перед тем возбуждающим зрелищем, которое открылось перед ними.

При свете горящих в золотой люстре свечей, вокруг стола, уставленного серебром и золотом, группа женщин внезапно предстала перед гостями, у которых глаза заискрились и засверкали. Богаты были узоры их одежд, но еще богаче – ослепительная женская красота, перед которой меркли все чудеса этого дворца. Изумленные взгляды окидывали пеструю гирлянду живых цветов, вперемешку с сапфирами, рубинами и кораллами на белоснежных шеях.

Этот сераль обольщал любые взоры, услаждал любые прихоти. Танцовщица, застывшая в очаровательной позе под волнистыми складками кашемира, казалась обнаженной. Узенькие ножки говорили о любви. Уста, свежие и алые, призывно улыбались. Юные девицы были тонкой подделкой под невинных робких дев, что казалось прелестным. Их волосы дышали ослепительным блеском, а сами они были, как светлые видения. Красавицы аристократки с надменным выражением лица склоняли головы с таким видом, как будто еще не все королевские милости были им оказаны. Парижанки, вся красота которых была в неописуемой грации, гибкие, сильные, бессердечные и вместе с тем бесстрастные, показывали все обольщения страсти.

Шепот восхищения пронесся над залом, как нежнейшая музыка.

Едва Рафаэль и Эмиль сели на мягкий диван, к ним подошла высокая девушка с горделивой осанкой, с чертами лица, волнующими и полными страсти. Глаза с длинными ресницами метали смелое пламя, искры любви. Алый рот призывал к поцелую. Стан у этой девушки был гибкий, будто созданный для восторга. Грудь и плечи пышно развитые, как у красавиц Караччи. Ее сильное тело заставляло предполагать в ней подвижность пантеры, а изящество форм сулило жгучую радость ласки.

Одетая в платье из красного бархата, она небрежно ступала по цветам, уже оброненным ее подругами с их украшенных голов. Гордая своей красотой, гордая, может быть, своими пороками, она выставляла напоказ белую руку, ярко сияющую на алом бархате. Она была королевой.

– Как тебя зовут? – спросил Рафаэль.

– Акелина. У меня было другое имя, – проговорила она после недолгого молчания. – Как Папа Римский берет себе новое имя, так и я, превзойдя всех женщин, взяла и назвалась по-другому. Меня любил благородный человек, – сказала она, и лицо ее помрачнело. – Но гильотина стала моей соперницей. Поэтому я всегда отделываю свой наряд чем-нибудь красным.

– Молчи, Акелина, – воскликнул Эмиль, – у каждой женщины найдется любовник, о котором можно поплакать.

– Ах, гораздо лучше знать, – проговорила другая женщина нежным и мелодичным голосом, – что мой любовник лежит в могиле, чем в постели соперницы.

– Бог с тобой, Ефразия, опомнись, что ты говоришь!

Эта женщина была само очарование, создание прелестное, которое когда-либо палочка феи могла извлечь из волшебного мира. Она подошла неслышными шагами, и друзья увидели изящное личико, тонкую талию, голубые глаза, свежий чистый лоб. Стыдливая наяда, вышедшая из ручья, не так бела и невинна, как была эта молоденькая, на вид шестнадцатилетняя девочка, которой, казалось, неведома любовь. Только в Париже встречаются эти создания с целомудренным взором, но скрывающие в душе глубочайшую развращенность, утонченную порочность.

– Желал бы я знать, думаешь ли ты когда-нибудь о будущем? – сказал Эмиль этому прелестному созданию.

– О будущем? – повторила она, смеясь. – Я не заглядываю вперед, не оборачиваюсь назад. Не достаточно ли большой труд думать о нынешнем дне? А впрочем – мы наше будущее знаем. Это больница.

– Как можешь ты предвидеть больницу и не стараться ее избежать? – воскликнул Рафаэль.

– А что в ней такого страшного? – спросила, нахмурившись, Акелина. – Ведь мы не матери, не жены, старость подарит нам черные чулки, а морщины украсят наши лица. От всех наших прелестей останется только застарелая грязь. И она будет ходить на двух лапах холодная, сырая, гниющая. Какая разница – возиться со своими собачками в огромном доме или разбирать тряпье в богадельне? Подумаешь, велика разница!

– Моя Акелина, – подхватила Ефразия, – я более, чем когда-либо, разделяю твой взгляд на эти вещи. Кашемир, духи, золото, роскошь – все это пристало только молодости. Но я полагаю лучше умереть от наслаждений, чем от болезни. Я не испытываю ни жажды вечности, ни долгой жизни. Дайте мне миллионы, я их растранжирю, ни сантима не отложу на будущий год. Жить, чтобы нравиться и царить, – вот что подсказывает мне каждое биение моего сердца.

– А твои подруги? Как они думают? – спросил Эмиль.

– Мои подруги? Ну это их дело. По-моему, лучше смеяться над их горестями, чем плакать над своими собственными. Пусть попробует мужчина причинить мне малейшую муку!

– Верно, ты много выстрадала, если у тебя такие мысли! – воскликнул Рафаэль.

– Я не буду говорить об этом, – сказала Ефразия, приняв позу, подчеркивавшую всю соблазнительность ее тела, – никто не обманет меня больше ни улыбкой, ни обещаниями. Я хочу, чтобы жизнь моя была сплошным праздником.

– Я хочу, чтобы мной восхищались, я хочу торжествовать над всеми женщинами, даже самыми добродетельными, затмевая их красотой и богатством! – подхватила Акелина.

– Разве не отвратительна женщина, лишенная добродетели? – обратился Эмиль к Рафаэлю.

Ефразия бросила на них насмешливый взор и ответила с неподражаемой иронией:

– Добродетель? Предоставим ее уродам и горбуньям – что им бедняжкам без нее делать?

– А ты не боишься, что когда-нибудь за все это поплатишься? – спросил Эмиль.

– Что ж, – отвечала она, – я поделю мою жизнь на две части: первая – молодость, несомненно, веселая, а вторая – старость, думаю, что печальная – тогда настрадаюсь вволю.

– Страдать? – повторила Акелина, улыбаясь беспомощной растерянной улыбкой. – Ах, вы не знаете, что значит заставлять себя наслаждаться со смертью в душе….

Взглянуть в этот миг на гостиную – значило заранее увидеть нечто невероятное. Голубоватое пламя пунша окрасило лица тех, кто еще мог пить, в адские тона. Бешеные танцы, в которых находила себе выход первобытная сила, вызывали хохот и крики, раздававшиеся как треск ракет. Атмосфера была накалена вином и наслаждением. Любовь, бред, самозабвение были в сердцах и на лицах. Воздух казался насыщен опьяняющими парами.

Там и сям группы влюбленных, сплетенных в объятиях, сливались с белыми мраморными статуями, с благородными шедеврами скульптуры. Оба друга еще сохраняли в мыслях своих и чувствах некую обманчивую ясность, но уже не могли различить, было ли что-то реальное в тех странных фантазиях, которые беспрерывно проходили перед их утомленными глазами.

– А вот, смотрите, пришел Растиньяк! Да, я слышал его имя. Так вот он каков – Растиньяк: красавец, гуляка и богач!

Растиньяк взял Рафаэля под руку, стал расспрашивать о его положении с участием, по-панибратски.

– Тебе надо бывать в свете, – сказал Растиньяк. – Надо, чтобы твое имя стало известным среди этих миллионеров и знаменитостей. Если они одобрят какую-нибудь книгу, она становится модной, они выдают ей патент на гениальность. Если ты не лишен ума, – продолжал Растиньяк, – дитя мое, то фортуна твоей «теории» в твоих руках. Нужно, чтобы она стала известной в свете. Завтра вечером ты увидишь прекрасную графиню Феодору – самую модную женщину.

– Итак, до завтра!

Имя Феодоры звучало в сознании Рафаэля, подобно далекому отголоску. Ночью он не спал. За несколько часов он пережил целую жизнь, полную любви. К счастью, у него сохранился вполне приличный черный фрак и белый жилет. Он купил перчатки, нанял фиакр, – они съели его хлеб за целый месяц.

И вот, наконец, он увидел Феодору. Это была женщина лет двадцати двух. Среднего роста, одетая в белое, с веером из перьев в руке, окруженная мужчинами. Заметив Растиньяка, она приветливо улыбнулась, голос ее был нежен и вместе с тем звучен. Растиньяк принялся рассказывать ей о талантах Рафаэля. Его ловкость и самоуверенность обеспечили его другу теплый прием. Рафаэль встретил в этом салоне ученых, литераторов, министров в отставке, пэров Франции.

Когда собралось много народу, Растиньяк взял его под руку, и они прошлись по комнатам.

– Виду не показывай, что ты в восторге от графини! – сказал он. – Это не пойдет тебе на пользу.

Гостиные были убраны с изысканным вкусом. Каждая комната, как это принято у очень состоятельных людей, была в особом стиле; шелковые обои, белая мебель, все мелочи обстановки соответствовали основному замыслу.

В готическом будуаре висели ковровые картины. Все было готическое – мебель, часы, рисунок на коврах. В анфиладе комнат Рафаэль увидел будуар с позолотой и роскошной мебелью, представлявший собой приятный контраст с современной модой. Вдруг Растиньяк, взяв его за руку, провел в спальню и показал великолепное ложе под пологом из белого муслина.

– Разве это не бесстыдство? – шепнул он. – Какое кокетство сверх всякой меры, что разрешается созерцать этот трон любви. Никому не приближаться и каждому позволять взглянуть на это.

– А вы уверены в ее добродетели? – спросил Рафаэль.

– Даже самый предприимчивый из наших волокит сознается, что у них ничего не вышло, хотя они все еще влюблены в нее. Уж не загадка ли эта женщина?

Дрожа от возбуждения, Рафаэль пошел дальше и встретил Феодору в готическом будуаре.

Ее прекрасные плечи были достойны Венеры. Гармоничное сочетание женственных линий, так много обещавших, не вязались с постоянной сдержанностью и скромностью, которые противоречили ее общему облику. Тело ее было волнующим, ее губы дышали любовью, в сверкающих глазах пробегал судорожный трепет.

Он ушел, очарованный, обольщенный этой женщиной, упоенный ее роскошью и красотой. Когда он очутился у себя в холодной мансарде, он был еще окружен образами роскоши.

Подобный контраст плохой советчик. Рафаэль проклял свою честную добропорядочную бедность, свою мансарду, где на свет вышло столько противоречивых мыслей. Он твердо решил соблазнить Феодору.

Он старался воздействовать на ее душу и, вместе с тем, стремился завладеть ее умом, пытался тем самым заставить Феодору полюбить его.

Страсть его возрастала, он уже не мог владеть собой. Став искренним и влюбившись без памяти, он чуть не погубил себя. Но Рафаэль понял, что он вступил на опасный путь. Он стал следить за своей речью, стараясь быть остроумным и насмешливым. Иногда на ее челе явственно обозначалось живое участие, ее глаза загорались. Живой коралл губ приходил в движение.

Однажды, обещав поехать с ним в театр, она вдруг отказалась и попросила оставить ее одну. В отчаянии от этого каприза, Рафаэль все же отправился в театр один. С мучительным чувством он увидел ее сидящей в ложе. Красавица, заметив его, нахмурилась, он стеснял ее. В первом же антракте он пошел к ней в ложу, она была одна – и он остался. Хотя они никогда не говорили о любви, на сей раз Рафаэль предчувствовал объяснение. Он еще не открывал ей своих планов, но все же между ними существовало нечто недосказанное. Когда он расспрашивал ее – она гневалась. Но эти маленькие ссоры – они им очень нравились, они были полны любви: тогда она бывала так кокетлива и мила, что Рафаэль был счастлив. Но на этот раз в театре в их близости появилась трещина. И они весь вечер оставались чужими друг другу. Графиня была убийственно холодна, он предчувствовал недоброе.

– Проводите меня, – сказала она по окончании спектакля.

Погода успела испортиться. Когда Рафаэль со спутницей вышли из театра, снег шел вперемешку с дождем. Наконец, они подъехали к ее особняку. Войдя, они сели у камина. Слуга зажег огонь и вышел, и графиня обратилась к Рафаэлю с каким-то странным выражением на лице и торжественно заговорила – чистый пленительный звук ее голоса не выдавал ни малейшего волнения.