Текст книги "Иерусалим"

Сельма Лагерлёф
Иерусалим

Софи Элькан – попутчице и другу в жизни и в писательстве

Selma Lagerlöf

Jerusalem

Перевод со шведского Сергея Штерна

BLACK SHEEP BOOKS

This translation has been published with the financial support of Swedish Art’s Council

© Сергей Штерн, перевод на русский язык, 2022

© Татьяна Кормер, дизайн обложки, 2022

© ООО «Издательство Альбус корвус», издание на русском языке, 2022

Книга первая
Даларна

Пролог
Ингмарссоны

I

Молодой пахарь идет за плугом. Трудно вообразить картину приятнее для глаз и целебнее для души! Солнце только-только взошло. Побагровели верхушки елей в соседнем леске, трава еще матовая от ночной росы, а воздух, воздух! – бывает же такая свежесть в воздухе, что и словами не опишешь. Даже лошади фыркают от удовольствия и затевают игры, кто кого перетянет.

Жирные комья земли в отвале блестят от влаги – пора сеять рожь. Тоже хорошая новость. Даже удивительно – почему иной раз заедает хандра, почему лезут в голову мрачные мысли: мол, ах, как тяжела, как беспросветна жизнь… Что ж в ней беспросветного? Солнечная прохлада раннего утра – и ты счастлив, как дитя в райском саду. Ничего больше не надо. И тишина. Какая тишина! Даже чавканье потревоженной земли и пение птиц ее не нарушают. Наоборот – делают еще совершеннее.

Широкая долина разделена на бесчисленные квадраты желто-зеленых посевов, скошенного клевера, цветущей картошки. Над голубыми лоскутами льна вьются полчища белых бабочек. И словно для придания мирному пейзажу художественной завершенности, в низине поместился хутор с десятком посеревших от старости, но крепких амбаров, домиков и сараев, окружающих большую невысокую усадьбу. Над одним из домиков вьется дымок. Сразу ясно: пивоварня. Расположился этот замечательный хутор так ловко и уместно, будто решил доказать: сами поглядите! Поглядите и убедитесь: а людям-то иной раз удается не портить пейзаж. Две переросшие груши у торца, молодые березки на въезде, несколько высоких поленниц под навесом на зеленой лужайке, а чуть подальше, за коровником, – купола стогов. Будто неторопливо плывет большой парусный корабль в открытом море – разноцветном, как и полагается морю. Красивое зрелище.

Пахарь придержал лошадей.

– Чудо-хутор! – сказал он вслух и оглянулся – не слышит ли кто, как он сам с собой разговаривает.

И продолжил размышлять – теперь, правда, молча.

Да, чудо-хутор. Хорошие, крепкие строения, довольные жизнью коровы, резвые лошади, преданные слуги. Уж кому-кому, а мне нищеты бояться не стоит. И жаловаться грех…

Подумал немного и покачал головой.

Если я чего и боюсь, то уж никак не нищеты. Главное – быть достойным и уважаемым человеком. Как отец, как дед мой…

А вот интересно: какого лешего я начал про это думать? Только что жизни радовался, и на тебе. Но все же, все же… В прежние времена на отца поглядывали: как начинает он сенокос, так и все за ним. Поднимает пары – значит, время пришло, весь уезд рукава засучил. А я уже два часа хожу за плугом, а соседи еще и лемеха не точили.

А, да ладно, большое дело… что ж я, хуже с хутором управляюсь, чем любой из Ингмаров Ингмарссонов в старые времена? Ничуть не хуже. Лучше! И платят мне за сено больше, чем отцу, и землю выровнял – убрал эти чертовы канавы. А уж если правду говорить – и лес не обижаю. Не то что отец и дед – те целые рощи выжигали под пашню.

Да, им тяжеловато приходилось. Отцу, деду, прадеду… Теперь-то другое дело. Ингмарссоны живут в этом краю с незапамятных времен, и уж кому и знать, как не им, что Господь повелел? Господь повелел: вот так и так. К ним даже просители приходили, и не раз: сделайте такую милость, правьте приходом. Все знают – вы люди справедливые, кому ж и править? Испокон веков Ингмарссоны назначали пасторов и звонарей, решали, когда время пришло почистить запруду или построить школу…

А со мной что-то не так. Никто ни о чем не спрашивает, не просит совета. Ничто от меня не зависит.

Конечно, в такое утро все кажется не особо важным. Чего там: посмеяться хочется над этими дурацкими переживаниями. Но все равно страшно: а что будет осенью? Если сделаю, как решил, – мне же ни пастор, ни уездный предводитель руки не подадут! Даже в комитет помощи бедным не выберут, а уж стать старостой прихода – и мечтать не стоит.

И вот что интересно – никогда не думается так легко и ясно, как за плугом. Лошадки успокоились, спокойно шагают к меже. Там надел кончается, борозда обратно идет. Без всякой команды поворачивают – и назад, до дальней межи, потом опять поворот. И никто не мешает, разве что грачи за спиной склевывают чересчур любопытных червей. Мысли не путаются, не перебивают одна другую – будто их кто-то нашептывает в ухо. И не сразу, а по очереди. Одна умная мысль закончилась, появилась другая, тоже, на первый взгляд, неглупая. Плавное течение рассуждений, лишенное уколов честолюбия, зависти и недовольства, вновь привело молодого Ингмара Ингмарссона в хорошее настроение. Редко когда удается так хорошо подумать. А вообще-то – чему огорчаться?

– Нечему, – сказал он сам себе. – Огорчаться нечему. Разве кто-то требует, чтобы я сам себе навредил? Только этого не хватало! Вот был бы отец жив, спросил бы его. Так уж заведено у нас, Ингмарссонов: если что, спроси отца. Но отец-то помер. Помер отец.

– Знал бы дорогу, так и пошел бы к нему, – пахарь улыбнулся неосуществимости замысла, но решил продолжить воображаемую встречу. Интересно, что бы сказал Большой Ингмар?

Вот сидит он там у окна, смотрит на дорогу – глядь, а это еще что за гость? Да это ж сын идет!

Там-то у отца наверняка хозяйство – всем хозяйствам хозяйство. И поля, и луга, и дом что надо, и коровы все шоколадные, ни одной черной или, к примеру, пестрой. Все как он мечтал. И вот вхожу я в дом. Задержался, конечно, на пороге – грязь с сапог счистить…

Пахарь остановил лошадей, укорил себя за глупость и даже засмеялся. Какая там грязь… это ж рай. Нет там никакой грязи, а отец – вот он, сидит, смотрит на него и улыбается.

Пора бы вести борозду дальше, но молодой Ингмар Ингмарссон так и остался стоять. Даже глаза закрыл.

…Вот вхожу я в большой красивый дом, а в горнице полно людей. Рыжие с проседью, с седыми бровями – все как один. И нижняя губа у всех оттопырена – похожи на отца, как ягоды с одного куста. Сам отец во главе огромного стола. Остановился я на пороге. Неловко, конечно, но отец-то сразу приметил.

– Добро пожаловать, Ингмар Ингмарссон-младший! – Поднялся со стула и пошел навстречу.

– Отец, давно я мечтал с тобой посоветоваться, но тут столько чужих людей…

– Чужих? – Отец расхохотался. – Это как это – чужих? Тут все свои. Родня. Все они жили на нашем хуторе, а старший – с незапамятных времен, тогда и о Христе-то никто не слыхивал.

– А, так вот это кто… то-то я вижу – все на одно лицо. Но мне хотелось бы переговорить наедине.

– Наедине так наедине. – Отец огляделся, поманил в кухню. Там и присели – он на плиту, я на колоду.

– Хороший у тебя хутор, отец.

– Грех жаловаться. А как дома дела?

– Тоже неплохо. В прошлом году сено продали по двенадцать риксдалеров за шеппунд[1]1
  Старинная мера веса, 4 центнера. – Здесь и далее примеч. переводчика.


[Закрыть].

– Не может такого быть. Ты ведь не посмеяться надо мной сюда явился, Ингмар-младший?

– Какое там посмеяться… по двенадцать, по двенадцать. А вот со мной похуже. Только и слышу – отец твой мудрый был, как сам Создатель. А меня никто ни о чем не спрашивает.

– А ты разве не в коммунальном совете?

– Нет. Ни в школьном, ни в приходском.

– Что ж ты такого плохого сделал, что тебя не выбрали?

– Да вроде ничего. Говорят – прежде чем других учить, сам выучись.

Так и вижу – закрывает отец глаза и думает.

– Жениться тебе надо, Ингмар. Найди хорошую жену.

– В том-то и дело, отец. Даже самый бедный арендатор не соглашается отдать за меня дочь.

– Так… – наверняка скажет отец ласково. – А теперь объясни. Что-то не вяжется.

– Глянь-ка, отец, четыре года назад как принял хозяйство, так чуть не сразу сделал предложение Брите из Бергскуга.

– Погоди-ка… – задумался он. Видно, подзабыл, как и что там у нас, на земле. – А у нас разве есть родня в Бергскуге?

– Нет, родни там у нас нет. Но это состоятельные люди, да ты же помнишь: ее отец – депутат риксдага.

– Да-да, это все хорошо. Риксдаг – это, конечно, да. Риксдаг все-таки. Но тебе следовало подыскать невесту из нашего рода. Из тех, кто знает наши обычаи.

– Правда твоя, отец, потом-то и я понял…

И вот сидим мы, отец и сын, и молчим. Первым отец заговорил.

– А красивая она?

– Да. Волосы темные, глаза блестят, а щеки – как розы. Но и работящая. Мать довольна была, когда я послал сватов. И все бы хорошо, одна беда: она меня не хотела.

– Большое дело… Как розы – это да, конечно. Что да, то да. Но мало ли что у девчонок на уме, кто их слушает.

– Родители заставили.

– Заставили! Тебе-то откуда знать? Заставили – не заставили… она небось и сама рада такому богатому жениху, как ты, Ингмар Ингмарссон.

– Чего нет, того нет. Никакой радости. Но согласилась. Уже и первое оглашение было, и Брита к нам переехала помогать матери со свадьбой. Мать-то не та уже, устает быстро.

– Что ж… ничего плохого не вижу, – говорит отец. – Само собой. Помочь надо старушке. – Вроде как подбодрить меня хочет.

– Но тут, как назло, год выдался плохой. Картошка вообще не уродилась, коровы болеют… не одна напасть, так другая, не другая, так третья. И мы с матерью решили отложить свадьбу на год. Я-то думал – что за беда, оглашение уже состоялось, обручиться-то всегда можно. Но, оказывается, в нынешние времена…

– Взял бы невесту из нашего рода, – перебил меня отец. – Из нашего – потерпела бы. Большое дело – год.

– Наверняка потерпела бы. А Брита – нет. По всему было видно – не по душе ей проволочка. Но я-то посчитал – не по карману свадьба. У нас же весной похороны были, а в банке брать – сам знаешь…

– Думаю, правильно решил. Лучше подождать. Еще чего – в банке.

– Ну да… а Брита ни в какую. Не хочу, говорит, дитя крестить до свадьбы.

– Понять можно. Но первым делом соображай – можешь ты себе позволить такие расходы или нет.

– И с каждым днем делалась она все молчаливее, все страннее. А я спрашиваю – должно быть, по дому тоскуешь, никак не привыкнешь к новой родне? Посчитал – пройдет. Как говорят: стерпится – слюбится. Как может не понравиться такой хутор, как у Ингмарссонов? Решил подождать. Подождал-потерпел – дай, думаю, у матери спрошу: с чего это Брита такая бледная и глаза как у рыси? И мать тоже говорит – пройдет. Как родит ребеночка, так и пройдет. Ага, думаю, вот почему она дуется. Свадьбу-то отложил, а тут ребенок. Но спросить побоялся. Ну, не то чтобы побоялся – не решился. Ты, отец, всегда говорил: как женишься, сынок, в тот же год покрасим дом красной фалунской, а то давно домом не занимались. Помнишь? Но у меня денег ни на краску, ни на маляра. Такой неурожай, ничего почти не продали. Ладно, думаю, на следующий год покрасим. Не опоздаем…

Пахарь неторопливо пошел за плугом. Подгонял и сдерживал лошадей, а губы шевелились – продолжал беседу с покойным отцом.

Расскажу отцу все как есть, – решил он. От кого же еще умного совета дождешься?

Так и вся зима прошла. А она все мрачней и мрачней – тучей ходит. Тут, конечно, моя вина – надо было поговорить, как и что. Я уж начал подумывать, не отослать ли ее домой в Бергскуг, пусть отдохнет среди своих. Да как теперь отошлешь? Поздновато… И так до мая. А как-то вечером сели ужинать – глядь, а Бриты нет. Всю ночь искали, только под утро одна из служанок ее нашла.

А отец спрашивает:

– Уж не померла ли, упаси Бог? – Само собой, услышал он, как у меня голос дрожит.

– Нет. Не она.

– Ребенок-то родился?

– Задушила она его. Так и лежал рядом с ней, мертвый.

– Что ж она, не в своем уме?

– Почему не в своем? В своем. Такой у нее ум. Решила мне отомстить – ну да, взял я ее силой, до свадьбы, было дело. А жениться, по ее разуму, не хотел. Ни за что бы она на такое не пошла, если б нас повенчали. Но раз не женился – значит, законного ребенка не хочу. А не хочешь законного – никакого тебе не будет. Вот как она рассудила.

Долго молчал отец. И вид грустный-грустный.

– А ты был бы рад ребенку, младший Ингмар?

– Да, – говорю. – Конечно, рад, а как же.

– Жалко мне тебя – надо же, на какую скверную девку угодил. Она сейчас в тюрьме сидит?

– Три года ей дали.

– И поэтому никто не хочет за тебя отдавать дочь?

– Наверное… а по правде, ни к кому я и не сватался.

– И поэтому у тебя никакой власти в приходе?

– Все считают – не должно было такое случиться с Бритой. Дескать, умный бы был, ну вот как ты, к примеру, – поговорил бы с ней, узнал, с чего она так мается.

– Нечего серьезному хозяину вникать, что там всякие негодницы замышляют. Не мужское это дело. Один вред от них.

– Нет, отец, никакая она не негодница. Гордая чересчур – это да.

– Что в лоб, что по лбу.

Тут заметил я – отец вроде меня подначивает, но продолжил:

– Говорят – ты должен был сказать, что ребенок родился мертвым. И все дела.

– То есть, значит, и наказания никакого?

– И знаешь, что еще говорят? Говорят, ты бы на моем месте ни за что так не сделал. Заставил бы служанку молчать, ничего бы и не выплыло.

– И тогда бы ты на ней женился?

– Ну нет… тогда и нужды бы не было. Подождал бы пару недель и отослал домой к родителям, а там бы и оглашение отменили – дескать, не по душе ей у нас, Ингмарссонов.

– Это да… это правильно. Но они-то, в приходе, чего от тебя хотят? Чтобы такой молодой парень мудрый был, как старик?

– Я же говорю: весь приход считает, что я обошелся с Бритой плохо. Не по-людски.

– Плохо! Вот тебе и раз! Она-то с тобой еще хуже. Сколько сраму для порядочных людей.

– Так-то так. Но ведь я взял ее силой. Против воли.

– И что? Ей бы только радоваться.

– А ты не считаешь, отец, что она угодила в тюрьму по моей вине?

– Она сама себя туда посадила. Я думаю так.

И тут мне показалось – не прав отец. Я помолчал. Встаю и раздельно так спрашиваю:

– То есть ты, мой отец, не считаешь, что я должен что-то для нее сделать? Осенью, когда срок закончится?

– А что ты можешь сделать? Уж не жениться ли на ней?

– Ну да. Именно жениться. А что ж еще?

– Так она тебе нравится?

– Нет. Теперь нет. Убила она мою любовь, вот как я скажу.

И тут отец закрыл глаза и погрузился в размышления.

Я ждал-ждал и не выдержал.

– Не могу себе простить, что стал причиной такого несчастья. – Опять подождал, но отец словно и не слышит. – Последний раз я ее в суде видел. Она и не оправдывалась, только плакала, что лишилась ребенка. И ни слова плохого про меня. Все на себя брала. Даже у судьи глаза были на мокром месте. И дал-то он ей всего три года. Все думали, хуже будет.

Отец по-прежнему молчал.

– А сейчас ей каково? Никто ей там, в Бергскуге, не обрадуется. Они только и говорят: она нас обесчестила. И ей будут тем же в глаза тыкать. Заплюют. В церковь пойти – и то решиться трудно. Тяжко ей будет. Очень тяжко.

Хоть бы глаза открыл, отец-то. Сидит и вроде бы думает. Над чем, хотел бы я знать.

– А мне сейчас жениться – не тяжко, что ли? Как мне хозяйством управлять? Что ж хорошего – и служанки, и конюхи будут глядеть на нее как на срамную. И матери не понравится. И господ не сможем пригласить, как бывало, – ни на свадьбу, ни на похороны. То есть пригласить-то сможем, да никто не пойдет.

Молчит и молчит… о чем он молчит-то?

– Вот и в суде… старался помочь, чем мог. Сказал, вся вина на мне, силой я ее взял, против воли. Ни в чем, говорю, не виновата она, и, если зла на меня не держит, готов жениться хоть завтра. Хотел, чтобы ей помягче присудили. Она мне потом два письма написала, но не сказать чтобы… пишет, не обязан я на ней жениться.

И опять ни слова. Молчит отец.

– Знаю, – говорю, – поступать надо по-божьи. Мы, Ингмары, всегда так делали. Но нет-нет, а мысль приходит: а Господь-то как поглядит? По Божью ли закону убийцу в жены брать?

Молчит отец, молчит. Вроде думает о чем-то.

– Ты же сам помнишь. Тяжко это – видеть, как другой страдает, и не помочь. Думаю, все в приходе меня осудят, но так мне не по себе было все это время. Нет, надо что-то сделать.

О, черт? Молчит и не шевелится… А я чуть не плачу.

– Гляди же, отец… я еще молодой. Если возьму ее в жены, никто уважать не будет. Раньше за одно судили, теперь будут за другое. Вообще, скажут, парень умом тронулся.

Хоть бы слово сказал. Молчит и молчит. А я никак не успокоюсь:

– Но еще и вот что. Мы, Ингмары, уже много сотен лет тут живем. Все остальные хутора поменяли хозяев, и не раз. А мы держимся. Думаю, потому, что всегда искали пути богоугодные. С чего бы молвы бояться, когда нам сам Господь дорогу указывает…

И только теперь старик открыл глаза.

– Непростой вопрос, Ингмар-младший. Давай-ка сделаем так: пойду-ка я спрошу остальных Ингмарссонов.

И ушел. А я жду и жду, жду и жду, а он не возвращается. Час идет за часом, а его все нет. Надоело мне ждать, и пошел я за ним.

– Потерпи, Ингмар, – сказал отец. – Возвращайся в кухню и жди. Вопрос непростой.

Успел только увидеть: сидят старики с закрытыми глазами и размышляют.

Что ж… жду. До сих пор жду.

* * *

Лошади шли все медленнее и наконец остановились. Подустали, видно, да и сам он все замедлял и замедлял шаг. На губах играла неопределенная улыбка – вот так разговор привиделся. С покойным отцом! Даже не только с отцом – со всем родом Ингмаров. Сон наяву. Остановился на краю канавы, натянул вожжи и перестал улыбаться.

Интересная получается история, подумал пахарь. Просишь совета, а пока вопросы задаешь, сам понимаешь, что правильно, а что нет. И сразу видишь, до чего три года не мог додуматься. Так и будет, как Господь пожелал.

Будет-то будет, но как тяжело! Внезапно решимость покинула его, и он тяжело опустился на пригорок.

– Помоги мне Господь… – прошептал вслух Ингмар Ингмарссон.

А еще надо сказать вот что: не только он, Ингмар Ингмарссон, поднялся в такую рань в это утро. По тропинке между наделами шел немолодой и даже довольно старый человек. Угадать его ремесло – никаких прорицателей не надо. Кисть на длинном черенке через плечо, ведро, весь перепачкан красной краской – от шапочки до сапог. Идет и поглядывает по сторонам, как и полагается фалунскому маляру: не сыщется ли хутор, где краска поблекла от времени и дождей. Такие хутора попадались, но почему-то он проходил мимо. В конце концов поднялся на небольшой пригорок и заметил хутор Ингмарссонов в долине.

– Вот это да, – сказал он сам себе. – Дом-то весь серый от старости. А сараи, а конюшня, а коровник, а амбары! Похоже, вообще не знали краски. Здесь работы до осени хватит.

И почти сразу заметил запряженный плуг. Свернул с тропы и пошел прямо по пашне.

– Не знаешь, чей это хутор?

Ингмар Ингмарссон уставился на него как на привидение. Надо же – фалунский маляр! Давно их не было в наших краях, и на тебе – появился прямо сейчас! Он так растерялся, что даже ответил не сразу. Вспомнил слова отца.

Как только Ингмар женится, тут же велю покрасить дом.

Маляр повторил вопрос, потом еще раз, но Ингмар молчал.

– Ты что, Вознесения ждешь? – удивился маляр.

Неужели отец вспомнил про него и послал гонца? И гадать нечего: они там, на Небесах, все решили. Ты должен жениться, Ингмар!

Его так растрогала эта мысль, что он встал и, не боясь испачкаться, обнял маляра за плечи.

– Да, – сказал он. – То есть что – да? Нет, конечно. Какого еще Вознесения? Чей, говоришь, хутор? Мой это хутор, мой. Будем красить. Считай, заказ получен.

Он взялся за вожжи. Отдохнувшие лошади встряхнули гривами.

– Увидишь сам, отец: ничего страшного. Раз ты сам так решил, все будет хорошо.

II

Прошло недели две. Ингмар решил почистить сбрую, но дело шло медленно. И настроение так себе.

– Будь я Господом нашим… – Он пару раз провел тряпкой по уздечке и задумался. – Будь я Господом нашим, устроил бы вот как: принял решение – выполняй. Сразу выполняй, не тяни. Не давал бы людям размышлять, пережевывать и прикидывать: а если так? а если не так? Да еще поводы выискивать. Вот, мол, сначала седло почищу, сбрую, коляску покрашу… Соблазн все это. Бери себя за ворот и выполняй, что решил.

С дороги послышался скрип рессор. Даже выглядывать не стал, по скрипу узнал, что за коляска.

– Депутат риксдага из Бергскуга приехал, – крикнул Ингмар в окно кухни, где хлопотала мать.

Не успел крикнуть, как тут же – перестук поленьев и знакомый хруст кофейной мельницы.

Коляска остановилась во дворе. Депутат отрицательно помахал рукой.

– Нет-нет, заходить я не стану. Хотел обменяться парой слов, Ингмар. Тороплюсь на заседание уездного совета.

– А мать хотела на кофе пригласить.

– Спасибо, конечно. Сам видишь – нет времени.

– Давненько господин депутат нас не навещал, – протяжно сказал Ингмар. Хотел еще что-то добавить, но его перебила появившаяся на пороге мать.

– Не собирается ли господин депутат риксдага нас покинуть, не выпив чашечку кофе?

Ингмар помог гостю расстегнуть полость на ногах.

– Если сама матушка Мерта приглашает, надо слушаться, – произнес гость с улыбкой, подчеркивающей совершенную невозможность отказа.

Высокий, стройный депутат спрыгнул с коляски и легко зашагал к дому. Он будто бы принадлежал к другой человеческой расе – не к той, что Ингмар и его мать. Ингмарссонов красавцами не назовешь: грубо слепленные лица, вечно полузакрытые, будто сонные глаза, неуклюжие движения. Но Ингмарссоны пользовались в уезде огромным уважением, и депутат охотно променял бы красивую внешность и легкую походку на честь принадлежать к этому старинному роду. Если между его дочерью и Ингмаром возникали какие-то разногласия, всегда принимал сторону Ингмара. Он не без опасений решился на этот визит, и, когда увидел, как гостеприимно его встречают, у него отлегло от сердца.

Мерта ушла на кухню. Депутат дождался, пока она вернется с подносом с дымящимся кофейником.

– Я вот что, – произнес он и откашлялся. – Надо поговорить… что вы думаете о Брите?

Руки у Мерты слега задрожали – выдала зазвеневшая в чашке ложечка. Ни она, ни Ингмар не произнесли ни слова.

– Мы решили отправить ее в Америку. Так будет лучше.

Опять сделал паузу. Выждал немного и вздохнул: какие трудные люди! Как воды в рот набрали.

– Уже билет купили.

– Но она же сначала домой заедет? – наконец-то подал голос Ингмар.

– Это еще зачем? Что ей делать дома?

Ингмар не стал перечислять подходящие для вернувшейся из тюрьмы дочери занятия. Закрыл глаза и замер, будто заснул. Вместо него заговорила Мерта.

– Ей одежда нужна.

– Все уже упаковано. Лежит в сундуке у купца Лёвберга. Будем в городе, захватим.

– А супруга господина депутата? Она же поедет дочь встретить?

– Хотела. Да, она-то хотела, но… лучше не надо. Лучше не встречаться.

– Вот оно что… ну ладно. Можно и так.

– И билет тоже у Лёвберга. И деньги. Все, что ей нужно… Я подумал, Ингмару надо знать, как и что. Все устроено, так что ему не о чем беспокоиться.

Матушка Мерта не сказала ни слова. Головной платок сполз на шею. Она покачала головой и уставилась на фартук.

– Так что Ингмар может подумывать о новой невесте. – Депутат решил, что лед взломан, и продолжил: – Матушке Мерте нужна помощь. В таком большом хозяйстве одной не управиться.

Теперь молчали все трое. Депутат не выдержал первым – ему показалось, до этих пусть и уважаемых, но, что уж там скрывать, туповатых хуторян не дошли его намеки.

– Мы с женой решили устроить так, чтобы всем было хорошо.

Ингмар в начале разговора приложил немало усилий, чтобы скрыть радость. Вопрос решился: Брита уезжает в Америку, ему совершенно не обязательно жениться. Детоубийца не имеет права командовать в таком большом хозяйстве, как у него. А молчал потому, что посчитал недостойным открыто выказать удовлетворение. Теперь ему начало казаться, что молчание затянулось.

А депутат риксдага тоже замолчал. Надо дать этим тугодумам время переварить сказанное.

Матушка Мерта прокашлялась и потерла подбородок.

– Да… что ж, Брита свою вину искупила. Теперь наша очередь.

Прозвучало многозначительно, хотя все было гораздо проще: матушка Мерта хотела выведать, сколько они должны заплатить депутату за такое мудрое и всех устраивающее решение. Но Ингмар не разгадал намека. Вернее, разгадал, что это намек, но придал ему совершенно иной смысл. Он словно проснулся. Теперь наша очередь…

А что бы сказал отец на его месте? Вот услышь он все, что я услышал, – что бы он сказал? Отец сказал бы: не играй в кошки-мышки с Господним умыслом, Ингмар. Если ты позволишь Брите взять на себя всю вину, без наказания не останешься. Ее отец так легко выкидывает дочь из дома только ради того, чтобы занять у тебя денег. Это его дело. А ты? Разве ты вправе сойти с тропы, указанной Господом? Нет у тебя такого права, младший Ингмар Ингмарссон.

И еще вот что подумал этот самый Ингмар Ингмарссон-младший: наверняка отец за мной приглядывает. Подослал депутата, чтобы еще раз дать понять: подло взваливать на Бриту всю вину.

Он встал, плеснул в кофе коньяку и поднял чашку.

– Спасибо, что заехали, господин депутат, – и поднял чашку, будто и в самом деле провозгласил торжественный тост.

III

Занялся Ингмар березками на въезде – и провозился до полудня. Поставил две стремянки, на них пристроил доски – получилось нечто вроде строительных лесов. Несколько раз проверил, устойчивы ли, запасся прочной веревкой и начал пригибать верхушки молодых деревьев друг к другу – получалось нечто вроде арки. Дело оказалось не таким простым – тонкие, но упругие стволы раз за разом вырывались из удавки и выпрямлялись, возмущенно потряхивая блестящими ярко-зелеными листьями.

– И что это будет? – спросила матушка Мерта.

– Думаю, пусть так порастут. Пока.

Вроде бы и ответил, а что сказать хотел – неизвестно.

В полдень пообедали. Работники устроились спать прямо на дворе, в тени сараев и амбаров. Ингмар Ингмарссон тоже пошел передохнуть. Не спала только матушка Мерта, присела в гостиной с вязаньем.

Дверь из сеней с протяжным скрипом отворилась, и тихо вошла старушка с двумя большими корзинами на коромысле. Спокойно поздоровалась, поставила корзины на пол, присела на стул у двери и сняла плетеные крышки. Одна корзина доверху набита сухариками и крендельками, другая – свежеиспеченными хлебами. Хозяйка тут же бросила вязанье и подошла к гостье. И мы ее понимаем – глядя на такие сухарики, мало кто удержался бы. Особенно если представить, как ты макаешь их в горячий кофе.

Пока матушка Мерта перебирала хлеба, разговорилась с гостьей. Та, как и многие разносчицы, легко вступала в разговор – по-другому и быть не может, если ходишь с утра до вечера по хуторам.

– Ты, Кайса, умная женщина, тебе можно доверять, – на всякий случай подольстила хозяйка, вызывая на разговор.

– О, да… если бы я начала выбалтывать все, что слышу! Не приведи Господь. Весь приход давно бы перессорился. Лучше помалкивать.

– А мне кажется, иной раз ты чересчур уж молчалива. Одно дело помалкивать, другое… – Она задумалась, подбирая слово. – Другое дело – перепомалкивать.

Старушка глянула на нее и сразу поняла, что хозяйка имеет в виду.

– Господи, прости меня, – сказала она и неожиданно прослезилась. – Поговорила с хозяйкой в Бергскуге, а надо было к тебе идти.

– Вот как! Значит, уже и с риксдагдепутатшей поговорила…

Нелегко передать словами всю гамму чувств, вложенных матушкой Мертой в это сочиненное ею длинное слово.

А Ингмар Ингмарссон проснулся оттого, что дверь в гостиную открылась. Никто не вошел, не вышел, а дверь открылась. Странная история. То ли толкнул кто-то, то ли открылась сама по себе, хотя сквозняков вроде нет. Хотел было заснуть опять, но услышал разговор в соседней комнате.

– А скажи, Кайса, с чего ты взяла, что Ингмар Брите не нравился?

– Что ж, с чего взяла… не я взяла, все так говорили.

– Давай начистоту, Кайса. Со мной-то зачем хитрить? Я правды не боюсь.

– Ну что там – начистоту… А по совести, матушка Мерта, – тогда еще, три года назад: как ни приду в Бергскуг – у нее глаза на мокром месте. Так и ходит заплаканная. Как-то, помню, остались мы одни в кухне, я ей и говорю: жених у тебя, Брита, – позавидуешь. Шикарный жених. А она глянула на меня, будто я за дурочку ее считаю. И говорит: «Можно сказать, да. Шикарнее не бывает. Красавец писаный». Сказала она так, а я сразу Ингмара представила. Ну да, красавцем его не назовешь, но я-то никогда и не думала про это. Да и никто не думал. Красавец… Ингмарссонов все уважают, это да. А как услышала ее слова, как вспомнила Ингмара – что греха таить, не хотела, а улыбнулась. А Брита глянула на меня этак, повторила: шикарнее, мол, не бывает, – и убежала. Слышу – опять плачет. А когда уходить мне, подумала я вот что: все равно хорошо будет. Перемелется. У Ингмарссонов всегда все хорошо и как надо. А родители ее – чему удивляться? Будь у меня дочь на выданье да Ингмар Ингмарссон сделал бы ей предложение – ого-го! Сна бы не знала, пока та не согласится.

Ага… вот и секрет. Матушка схитрила: сама приоткрыла дверь. Вроде бы нечаянно, а на самом деле хотела, чтобы и он слышал этот разговор. Ей покоя не дает, что я завтра в город собрался. Подозревает, что привезу Бриту. Зря подозревает… не такой уж я герой.

– В следующий раз я ее видела, Бриту то есть, когда она уже сюда переехала. А спросить, каково ей у вас, никак – народу кругом полно. Посмотрела я на нее этак… со значением, и пошла к рощице. Смотрю – она за мной. «Кайса, – говорит, – когда вы последний раз были в Бергскуге?» – «Позавчера», – отвечаю. «Господи… а мне кажется, я уже год не была дома». И что на это скажешь? Что ни скажи, опять в слезы ударится. «Девочка моя, – говорю, – почему бы тебе не навестить родителей?» – «Нет, – говорит, – мне кажется, я уже никогда домой не вернусь». – «С чего бы это? Сходи. Там так красиво, в лесу полно ягод, а брусники, брусники! В заброшенные милы[2]2
  Мила – яма для выжигания угля.


[Закрыть] будто крови налили». – «Неужели и брусника уже поспела?» – аж глаза вытаращила. «Пойдешь в Бергскуг, – говорю, – еду не бери. Ягод по дороге наешься досыта». Подумала-подумала Брита. «Нет, – говорит. – Не пойду я домой. Все равно сюда возвращаться, так в сто раз хуже будет».

«Только и слышу, – это, значит, я теперь ей говорю. – Только и слышу, – говорю, – какие хорошие люди Ингмарссоны. Замечательная семья». – «Да, – говорит, – хорошая семья». – «В приходе таких, пожалуй, и нет. Справедливые, честные люди». – «Ну да. Взять девушку силой у них за несправедливость не считается». – «И умные, как мало кто». – «Наверное… только как узнать, умные или нет, если молчат все время?» – «Так уж и молчат? Все время?» – «Говорят только то, что уж никак нельзя не сказать. Да и то могут промолчать».

Тут уж я и уходить собралась, да вспомнила: «А свадьба-то? – говорю. – Свадьба где будет? Здесь или в Бергскуге?» – «Здесь места больше». – «Гляди, чтобы не тянули со свадьбой». – «Через месяц», – говорит. А я вспомнила и аж вздрогнула: урожай-то – кот наплакал. И предупредила: не думаю, что в этом году свадьбу сыграют. Где деньги-то брать, ничего не уродилось. «Что ж, – говорит, – тогда утоплюсь».