Текст книги "Иерусалим"

Первая часть

В приходе, где жили Ингмарссоны, еще в начале восьмидесятых никто даже и не помышлял, что может быть другая вера, что служить Господу можно по-разному. Конечно, все слышали: то в одном уезде в Даларне, то в другом возникают новые секты. Взрослые люди в детских рубашонках лезут в ручьи и озера – так у баптистов выглядит крещенье. Смех, и только.

– Живешь в Эппельбу или в Гагнефе, ничего удивительного. А у нас в приходе ничего даже похожего не будет.

Люди веками держались за свои старые хутора, а чтобы в воскресенье не пойти в церковь – такого и представить никто не мог. Приходили все, кто хоть как-то держался на ногах. Зима, лето, лютый холод или жара – ничто не помеха. И это, кстати, важно и по другой причине: в битком набитой церкви сравнительно тепло даже в сорокаградусный мороз. Заодно и согреешься.

Но не стоит думать, что люди так исправно посещали церковь, чтобы послушать проповедь особо выдающегося пастора. Пробст, сменивший старого священника, служившего еще во времена Большого Ингмара, человек был замечательный, но особым красноречием по части донесения до прихожан слова Божьего, увы, не отличался. И что? Ходили в церковь не для того, чтобы развлечься красивой и волнующей проповедью, а из почтения к Господу. И по дороге домой, кутаясь в мех, если не все, то многие думали: ну не мог Господь не заметить, что даже в такой свинский холод я не пропустил воскресную службу. Пришел и отсидел.

И это очень важно. Что тут сделаешь? Пастор ничего нового не сказал – и что? Что здесь может быть нового? Прощенье, любовь к ближнему. Напомнил – и слава Богу.

Большинство были вполне довольны пастором. Никаких причин для недовольства. Разве то, что произнес священнослужитель, не есть слово Божье? Само собой – слово Божье, и уже поэтому прекрасно и убедительно. И только школьный учитель и кое-кто из старых, склонных к философическим размышлениям прихожан иной раз ворчал:

– У этого пастора всего одна проповедь в запасе. Только и говорит о Божьем промысле. Восхищается, как Создателю удается править миром. И ничего больше. Так бы и ладно, а вдруг появятся сектанты? Эта крепость не устоит, падет при первом штурме, а то и сама по себе.

Но сектанты не появлялись. Бродячие проповедники проходили мимо.

– Смысла нет, – отвечали они на вопросы. – Народ знать не хочет ни о каком Пробуждении. И Ингмарссоны, и другие погрязли в грехе.

А кто-то из них даже позволил себе насмехаться: дескать, колокола в приходской церкви вызванивают одно и то же: «Спи в грехе! Спи в грехе!»

Эти слова, разумеется, стали известны, и жители уезда возмутились до крайности. Посчитали за оскорбление. Как это так – ребенку известно: ни один прихожанин, услышав звон, не забывает прочитать «Отче наш». А не успеет пробить шесть вечера, все прекращают работу, мужчины приподнимают шляпы, женщины кланяются. Никто и с места не сдвинется, пока не прочитает вечернюю молитву. Мало того: все, кто живет или когда-либо жил в уезде, могут подтвердить: никогда Бог не был столь велик и столь почитаем, как в те моменты, когда при первом же ударе колокола останавливаются плуги, замирают поднятые косы. Люди уверены, что как раз в эти минуты Господь парит над их уездом и шлет им свое благословение. Наверное, там, вон за этим облачком в вечернем небе; нет, не за этим, а вон за тем, побольше. Это-то облачко маловато. Он бы за ним не уместился – да вы что! Сам Господь Бог! Со всей Его непредставимой огромностью, с непостижимым для человека сплавом добра, великодушия и всемогущества. В нашем мире, на земле, как вы и сами знаете, все по-иному. Даже и представить трудно доброго и великодушного, и притом всемогущего владыку. У нас теперь все наоборот: чем больше могущества, тем свирепее правитель.

Тут надо сказать, что в приходе пока не удосужились нанять настоящего, закончившего семинарию, школьного учителя. Руки не дошли. Роль учителя исполнял крестьянин-самоучка, человек неглупый и по-своему способный: не умей он управляться с сотней детей, вряд ли ему удалось бы сохранять за собой должность больше тридцати лет. К нему относились с большим уважением, никогда не называли иначе, чем Учитель. И он постепенно уверился, что за духовное состояние прихода отвечает не кто-то, а именно он. Его очень беспокоило, что пробст, настоятель церкви, совершенно не владеет искусством проповеди. Впрочем, пока речь шла только о новом обряде крещения, отмахивался; почему-то это не казалось ему настолько уж важным. Но когда услышал, что в других приходах замахнулись на главное таинство, что для причастия им вроде бы и церковь не нужна, прямо на хуторах и причащают, – тут он не выдержал. Сам учитель был небогат, даже, можно сказать, беден, но с присущей ему силой убеждения уговорил богатых земляков пожертвовать деньги на строительство молельного дома, который решил назвать миссией.

– Вы меня знаете, – сказал он. – Мне ничего не нужно, никакой корысти во мне нет. Хочу только проповедовать, чтобы у людей истинная вера не пошатнулась. Куда мы придем, если новоявленные проповедники начнут жужжать нам в уши – крестить надобно не так, а эдак? А причащаться не так, как дедами заведено, а вот так и вот так? Куда мы придем, если никто не объяснит людям, что есть истинная вера, а что ложная?

При этом учитель и пастор были на дружеской ноге. Прогуливались вместе: от пасторской усадьбы до школы и обратно, от школы до усадьбы. Никак не могли наговориться. Пробст иногда навещал приятеля, проходил в уютную кухоньку и беседовал с его женой, матушкой Стиной. Впрочем, что значит – иногда? Не иногда, а чуть не каждый вечер. Уж больно тоскливо было бедняге пробсту. Жена постоянно лежит в постели, в доме ни порядка, ни уюта.

Как-то зимним вечером сидели они, учитель с женой, у камелька. Сидели и беседовали о том о сем. Тихо и серьезно, как всегда. А в углу играла их двенадцатилетняя дочь. Звали ее Гертруд. Льняные волосы, румяные круглые щеки, веселые голубые глаза. Выглядела она вовсе не так, как остальные дети учителя – этакие умудренные опытом маленькие старички и старушки.

А этот уголок принадлежал только ей. Сегодня выдался удачный вечер: ни мать, ни отец ее не дергали. Сидела на полу и что-то строила из чурбачков и осколков стекла. Строила довольно торопливо: понимала, что в любой момент родители могут вспомнить про невыученные уроки или какую-нибудь срочную домашнюю работу. То и дело косилась на них и с удовлетворением кивала сама себе: повезло. Родители настолько заняты разговором, что не обращают на нее внимания.

А задумала Гертруд вот что: построить весь свой приход. Ни больше ни меньше – весь приход, с церковью, школой, приходским советом! Река и мост тоже должны быть на месте, а как же без реки!

Работа продвинулась уже далеко. Из камушков возведены окрестные холмы, в ущельях посажены деревья из еловых веток. Два больших заостренных камня изображают Клакбергет и Улофсхеттан, вершины по обе стороны реки; они словно сторожат все, что происходит в долине. И сама круглая долина выглядит довольно плодородной: Гертруд насыпала туда землю из цветочных горшков. И даже провела гребенкой, будто только что вспахали. Всходов еще не видно, но это легко объяснимо: на дворе ранняя весна. Если не выглядывать в окно, вполне можно представить: ранняя весна. Ничего еще не взошло.

А лучше всего получилось с рекой. Гертруд нашла в сарае длинные серповидные осколки оконного стекла, выложила их в извилистую линию и перекрыла шатким плавучим, так называемым понтонным мостом, соединяющим северную и южную части уезда.

Вот эти красные кусочки кирпича – расположившиеся на отшибе хутора и деревни. На самом севере среди полей и лугов спрятался в низине хутор Ингмарссонов. На склоне холма деревня Кольосен. А на юге, там, где река порогами и водопадами прорывается на волю, – водяные мельницы и фабрика Бергсона.

Все готово. Дороги между хуторами и спуски к реке выровнены и посыпаны песком. Посажены маленькие рощицы вдоль берега и у хуторов. Достаточно беглого взгляда – и сразу ясно: вот он, весь наш приход.

Получилось очень красиво.

Несколько раз поднимала голову, собиралась позвать мать полюбоваться, но каждый раз прикусывала язык. Лучше о себе не напоминать.

К тому же осталось самое трудное и самое главное: деревня с церковью. Она – в самом центре прихода. Много раз передвигала камни и осколки стекла – ничего не получалось. Усадьба фогта[3]3
  Чиновник, отвечающий за королевские владения и налоговые сборы.


[Закрыть] упрямо наезжает на лавку, а если поставить дом доктора там, где он вроде бы и должен стоять, никак не найти место для особняка уездного предводителя. Не так просто все упомнить, а потом воспроизвести по памяти: церковь, пасторская усадьба, аптека, почтовая контора, богатые хутора с длинными рядами хозяйственных построек, постоялый двор, усадьба лесничего, телеграф…

И вот наконец все готово. Вся деревня с ее красными и белыми, купающимися в зелени постройками. Нет, не вся. А как же школа?

Девочка так торопилась построить все остальное, что забыла, с чего полагалось бы начать: школа. Белый двухэтажный дом на берегу реки с большим садом и высоченным флагштоком. Нет, было бы неправильно сказать, что забыла: она не забыла. Приготовила самые лучшие чурбачки, но отложила на потом, потому что не знала, как взяться за дело. А теперь все уже готово, и Гертруд грызли знакомые каждому строителю сомнения. Что-что, а школу хотелось бы сделать в точности: с двумя классами, один на первом этаже, другой на втором. Там же кухня и спальня, где она жила с родителями.

Надо торопиться. Вряд ли родители оставят меня в покое надолго, подумала девочка и погрузилась в размышления.

Тем временем из прихожей послышался топот: кто-то сбивает с сапог налипший снег. Повезло: можно начинать строительство. Пришел пробст, значит, тут же начнутся разговоры с мамой и папой. Теперь до нее никому дела нет и долго не будет, в ее распоряжении весь вечер.

Она начала поскорее закладывать фундамент. Ее нисколько не смущало, что школа оказалась величиной с пол-уезда; наоборот, это казалось разумным и справедливым.

Мать тоже услышала возню в прихожей. Встала, пододвинула к очагу старый стул с подлокотниками и повернулась к мужу.

– Скажешь ему все? Прямо сегодня?

– Да. Как случай подвернется в разговоре, так и скажу.

Вошел замерзший пастор, увидел пылающий очаг и улыбнулся, потирая руки, – наконец-то оказался в тепле. И тут же начал говорить. Никто во всем уезде не скажет плохого слова о пробсте: поболтать с ним о том о сем – одно удовольствие. Но вот ведь какое дело… Он так изобретательно, без всяких затруднений мог подхватить любую тему, что даже странно было, почему он не владел искусством проповеди. И в самом деле, трудно поверить: человек достойный, даже достойнейший, исключительно приятный человек, а тут заходил в тупик. Как только разговор касался духовных тем, он терялся, краснел, мучительно подбирал слова и ничего путного выдавить не мог. Оживлялся только, когда напоминал пастве о всемогуществе Бога. «Помните, – произносил он, подняв указательный палец, а то и всю руку, – это очень важно помнить: миром правит Господь. Ничто на земле не случается без Божьего промысла».

Учитель сразу взял быка за рога.

– Должен вам сказать, господин пробст. Приятная новость: мы построим молельный дом. Так сказать, миссию.

Пастор побледнел, обмяк, будто его покинули последние силы, и опустился на предусмотрительно пододвинутый хозяйкой стул. Если б не схватился за подлокотники, наверняка бы сполз на пол.

– Что вы такое говорите, Сторм? Миссия? Молельный дом? А что будет с церковью? Со мной?

– Церковь никуда не денется, – уверенно сказал учитель. – Как же без церкви? Миссия для того и нужна, чтобы церковь поддерживать, вот что я имел в виду. А вы и сами знаете – уж когда-когда, а церкви как раз сейчас очень нужна помощь. Слишком много всяких лжеучений развелось в стране.

– А я-то считал вас другом, Сторм.

Еще несколько минут назад он выглядел бодрым и счастливым, как выглядит бодрым и счастливым любой пришедший с мороза в тепло. А теперь словно уменьшился в размерах, и выражение лица такое, будто прощается с жизнью.

Нельзя сказать, чтобы учитель не понимал, отчего так огорчился пробст. Он, как и весь приход, прекрасно знал: в молодости пастор обладал блестящими способностями, но, как выражалась супруга учителя, вел образ жизни, отчего его еще в ранние годы настиг головной удар. И он уже никогда не стал прежним. Да пастор и сам это понимал, но старался забыть. И каждый раз, когда ему прямо или косвенно напоминали, что он не более чем развалина, приходил в отчаяние. А иной раз даже впадал в ступор, бледностью и неподвижностью напоминая мертвеца.

Вот и сейчас: сидит на стуле, закрыв глаза, будто и впрямь мертвый, и ни учитель, ни его жена не решаются нарушить молчание.

– Вовсе не должен господин пастор так глядеть на вещи, – стараясь унять басовые нотки, мягко сказал учитель.

– Молчите, Сторм! – внезапно воскликнул пробст, сделав ударение на слове «молчите», а фамилию почти прошипел: «С-с-сторм». – Я знаю, проповедник из меня никудышный, но никогда не думал, что вы хотите лишить меня должности.

Сторм промолчал, но сложил ладони перед грудью – показал: да что вы! Ничего подобного и в мыслях не имел!

Учителю к тому времени стукнуло шестьдесят. Он всю жизнь работал, но, несмотря на возраст, был в расцвете сил. Огромного роста, темная, медного оттенка кожа, внушительное, хотя и грубоватой лепки лицо. Рядом с маленьким, узкогрудым, лысым и сутулым пробстом он выглядел воплощением здоровья и силы.

Жена учителя несколько раз показала мужу знаками: уймись. Она считала так: кто сильнее, должен уступать. Сторм явно не ожидал такой бурной реакции пробста. Но уступить?

Нет, уступать он не собирался. И заговорил – медленно, ласково и убедительно. Зараза сектантства, сказал он, очень опасна. Секты вот-вот появятся и в нашем уезде – это вопрос времени, причем небольшого. И надо быть готовыми. Надо, чтобы было место, где можно разговаривать с людьми просто и ясно, проще, чем в церкви. Давать им образование. Объяснять Библию, особенно трудные для понимания места.

Жена учителя, матушка Стина, встала за спиной пробста и делала мужу отчаянные знаки: прекрати немедленно! Заткнись!

Уж она-то прекрасно понимала, что думает пробст!

«Вот как… значит, я не даю людям нужной веры? Не могу защитить прихожан от лжеучений? Значит, я вообще никуда не гожусь, если крестьянин-самоучка уверен, что может проповедовать лучше меня!»

Но учитель не унимался. Продолжал рассуждать – что именно, по его мнению, следует предпринять, чтобы уберечь паству от изготовившихся к нападению волков.

– Я пока никаких волков не видел, – сказал пробст, стараясь придать голосу невинные и оттого еще более ироничные интонации.

– Знаю. И я не видел. Но они уже в пути.

– В пути? – Слова учителя привели кроткого пробста в ярость. Он сумел побороть растерянность, поднялся со стула и побагровел. – Если кто и собирается настежь распахнуть перед ними ворота, так это вы. Разговор закончен, дорогой Сторм.

Взял себя в руки, повернулся к хозяйке и начал шутливо обсуждать свадебный наряд на последней свадьбе – матушка Стина обшивала всех невест прихода. Но даже она, простая крестьянка, прекрасно понимала, какой удар нанесен пастору, как стыдится он собственной неспособности донести до паствы слово Божье. И расплакалась, не смогла удержать слезы – так жалко ей стало священника.

А пробст никак не мог отделаться от горькой мысли: ах, если бы он не растерял свой юношеский талант говорить красиво и убедительно! Он бы мгновенно убедил этого недоучку, как глупа и опасна его затея.

И тут ему пришел в голову еще один довод.

– А откуда Сторм возьмет деньги?

– Мы создали предприятие, – выделив внушающее почтение слово, важно объяснил Сторм и назвал несколько фамилий – тех, кто пообещал помочь. Хотел доказать – гляньте, нам помогают никакие не злодеи и не интриганы, а добропорядочные хуторяне. Их-то уж никак не заподозрить, что они желают пробсту зла.

Пастор побледнел.

– И Ингмар Ингмарссон? Он тоже?

Новый удар. Пробст безоговорочно доверял Ингмару Ингмарссону, так же как безоговорочно доверял учителю Сторму. До сегодняшнего дня.

Постарался не выказать разочарования. Повернулся к матушке Стине и как ни в чем не бывало продолжил светский разговор. Не мог же он не заметить, что она по-прежнему плачет. Возможно, хотел ее утешить.

Сказал несколько приветливых слов и резко повернулся к Сторму.

– Оставьте эту затею, Сторм. Подумайте сами: что бы вы сказали, если бы я решил построить вторую школу, в двух шагах от вашей.

– Не могу, господин пробст.

Сказал и встряхнулся. Хотел выглядеть уверенным, смелым и спокойным.

Пробст надел меховую шубу и шапку, пошел к двери, но остановился.

Он весь вечер мучительно искал слова, которые могли бы заставить Сторма отказаться от безумного предприятия. Мысли теснились в голове, но привести их в порядок никак не удавалось: после апоплексического удара он потерял эту способность.

И тут он заметил в углу Гертруд в окружении чурбачков и осколков стекла. Остановился и некоторое время наблюдал. Совершенно очевидно: девочка была настолько поглощена игрой, что не слышала ни слова из беседы отца со священником. Глаза блестят, щеки раскраснелись.

Пастор подошел поближе.

– А что ты строишь?

– Ах, господин пробст, что бы вам не подойти пораньше! У меня тут весь наш приход был – очень красиво! Загляденье! И церковь, и школа, все-все…

– И куда же они подевались?

– А я разобрала все постройки, господин пробст. Теперь это будет Иерусалим.

– Что-что? – спросил ошеломленный пастор. – Ты хочешь сказать, что разрушила весь наш приход и собираешься на его месте строить Иерусалим?

– Да. Уезд очень красивый, ничего не скажешь, но я его разломала. Теперь здесь будет Иерусалим. Я строю Иерусалим.

Пастор провел рукой по лбу, соображая, что на это ответить. Внезапно его поразила мысль, такая ясная и четкая, как давно не бывало. Перед ним же ребенок, безгрешный ребенок!

– Мне кажется, девочка, твоими устами говорит кто-то высший.

И задумался: настолько странной и многозначительной показалась ему затея. Он несколько раз повторил про себя: я строю Иерусалим. Но тут же мысли спутались и свернули на привычный путь: Господня воля, промысел Божий. Подумать только, какие необычные пути выбирает Спаситель. Вот уж воистину – устами младенца…

Резко повернулся и, не снимая шубу, подошел к учителю.

– Я на вас не сержусь, Стром, – сказал он и сам удивился, как ясно и примирительно прозвучал голос. – Вы делаете то, что следует делать. По вашему мнению, конечно. Всю жизнь размышлял я и говорил о Боге… Как можно кого-то убедить, если сам не понимаешь, как Господь правит миром? А главное, мне кажется, вы считаете ваш замысел важным. Более того – необходимым.

Зимой чуть не каждый день, а иногда сутками шел снег, и, когда стало тепло, вода в Дальэльвене поднялась очень высоко. Природе показалось мало сотен и тысяч сбегающих с гор и холмов ручьев: непрерывно шел дождь, вода сочилась из каждой колеи, из каждой борозды. Вода поднималась и поднималась. Обычно спокойная, ласковая река превратилась в мутный бурный поток, несущий с собой бревна, кусты и ломающиеся с пушечным грохотом льдины.

Поначалу жители не особо беспокоились. Никто даже не поглядывал в сторону взбесившейся реки, разве что дети каждую свободную минуту бежали на берег и смотрели на грозное и величественное зрелище.

Вода несла с собой льдины, кусты, даже деревья. А потом и стиральные мостки, баньки, стоявшие у самого берега. Все чаще попадались полузатопленные лодки, обломки понтонных мостов.

– Наш тоже смоет, – решили дети. – Обязательно смоет.

Им, конечно, было страшновато, но интересно и весело: надо же, какое зрелище повезло увидеть.

Проплыла огромная сосна с вывороченными корнями, за ней белоствольная осина, вся в почках, набухших от долгого пребывания в воде. А вслед за подмытыми и унесенными деревьями появился все еще набитый сеном перевернутый сарай.

Тут забеспокоились и взрослые. Сообразили, что где-то на севере река вышла из русла, и поспешили на берег c баграми, веревками и шестами – не глядеть же сложа руки, как мимо проплывают полезные, а иногда и довольно ценные предметы.

На самом севере уезда, там, где почти никто не живет, на берегу реки стоял Ингмар Ингмарссон. Ему уже было почти шестьдесят, но выглядел он старше. Грубое, изборожденное глубокими морщинами лицо, согнутая спина. С виду неуклюж и беспомощен.

Стоял с длинным и тяжелым багром в руке и смотрел на наводнение – сонно и равнодушно. А взбесившаяся река гордо проносила мимо него свои трофеи, все, что ей удалось похитить с затопленных берегов. Словно хотела подразнить хуторянина – что ж ты такой нескладный? Ну нет, если кому и удастся что-то у меня отнять, то уж никак не тебе.

Но Ингмар Ингмарссон не обращал никакого внимания на проплывающие лодки и разбитые понтонные мостки. Даже попытки не сделал подцепить что-то приглянувшееся.

Ничего, думал он. Там, в селе, найдется кому поживиться.

И все же ни на секунду не сводил глаз с потока. Внезапно взгляд его упал на странный предмет. Он заметил его издалека. Трудно не заметить ярко-желтое пятно в буром одноцветном потоке.

Заметил и встрепенулся

– Вот этого я и боялся, – сказал он сам себе вслух.

Различить невозможно, но, если кто знает, как одевают маленьких детей в Даларне, – задача несложная.

Ясное дело – сидели и играли на мостках для стирки. Маленькие, не догадались вовремя убежать на берег.

Не прошло и минуты, как догадка его подтвердилась. Теперь ясно видно: на чем-то вроде плотика – трое малышей в желтых шерстяных кафтанчиках и желтых же шапочках. И другая его догадка верна: в самом деле, мостки для стирки. Долго им не продержаться. Уже видно, как потоки воды и громоздящиеся льдины отрывают доску за доской.

Дети были еще довольно далеко, но кому, как не Ингмару Ингмарссону, понимать все прихоти реки, на которой он провел всю жизнь. И место-то выбрал, потому что знал: тайные течения обязательно принесут мостки именно сюда. Повезет, удастся вытащить малышей на берег.

Ингмар Ингмарссон ждал. И дождался: мостки будто кто-то толкнул – и сразу жалкий плотик изменил направление. Повернулся, и его понесло к берегу. Теперь Ингмар ясно различал бледные, перепуганные мордашки и даже слышал перекрывающий рев потока плач.

Но с берега не достать. Он поспешно и решительно вошел в воду. Внезапно возникло странное чувство, будто незнакомый голос зовет его вернуться.

Ты уже не молод, Ингмар. То, что ты задумал, очень опасно. Опомнись.

Может, и в самом деле не стоит рисковать жизнью? Хотя… Брита, жена, та самая, которую он когда-то встречал у ворот тюрьмы, умерла этой зимой, и он ничего так не желал, как поскорее последовать за ней. Но и позволить себе умереть не мог: сын, которому собирался передать хутор, еще слишком мал. Надо держаться. Он должен перетерпеть жизнь ради этого мальчика.

Что же, пусть будет, как Бог того пожелает, решил он и двинулся дальше.

Если бы кто-то видел его в эти минуты, поразился бы произошедшим в нем переменам и сразу сообразил, почему беспомощного с виду старика называют Большим Ингмаром. Куда подевались сонливость и вялость! Вошел в реку, выбрал место, куда упереться шестом, чтобы не снес стремительный, грозно бурлящий поток. Постарался поглубже закопаться ногами в илистое дно. С невероятной для его возраста ловкостью уворачивался от грозящих сбить с ног или переломать кости обломков льдин и топляков. Точно уловил момент, зацепил багром мостки и хрипло крикнул:

– Держитесь!

Заторможенный плотик круто развернулся, подгнившие доски угрожающе затрещали, но не рассыпались. Ингмару удалось вывести плот со стремнины. Теперь можно отпустить. Он прекрасно знал: именно здесь подводное течение обязательно вынесет мостки на берег. Повернулся и в ту же секунду получил сильный удар в бок несущимся с потоком бревном. Как раз под занесенной рукой. Очень сильный удар: Большой Ингмар закачался, пытаясь сохранить равновесие, чуть не упал, но удержался и кое-как выбрался на берег, боясь посмотреть на последствия удара: наверняка грудная клетка вдребезги. Рот тут же наполнился кровью. Понял, что уже не может сделать ни шагу. Вот тебе и конец пришел, Ингмар Ингмарссон, успел он подумать – и потерял сознание.

Спасенные дети добежали до ближайшего хутора. Оттуда пригнали телегу и отвезли Большого Ингмара домой.

Сбегали за пробстом. Тот просидел у постели весь день, а вечером, не заходя домой, направился к учителю – настолько надо было ему с кем-то поговорить.

Учитель и матушка Стина уже знали: Ингмар Ингмарссон окончил свой земной путь. Горевали, конечно, и очень удивились, услышав легкие, едва ли не пританцовывающие шаги пастора, никак не соответствующие грустному событию.

Разумеется, учитель спросил, успел ли пастор причастить умирающего.

– Да-да… но если Большой Ингмар кого-то и ждал, то не меня.

– Как это? – удивилась матушка Стина.

– Вот так. – Пастор загадочно улыбнулся. – Он, можно сказать, сам себя причастил.

Задумался и продолжил:

– Не так-то легко, скажу я вам, сидеть у постели умирающего. Особенно когда уже не десятого и даже не сотого.

– Да уж, наверняка тяжело, – согласился учитель.

– А особенно когда умирает самый, можно сказать, знаменитый человек в уезде.

– Это уж совсем…

– Но, знаете, располагаешь-то по-одному, а получается по-другому…

Пастор внезапно перестал улыбаться. Задумался и довольно долго молчал. Матушка Стина с удивлением подумала: а с чего это глаза у пастора так и светятся под очками?

– А вы когда-нибудь слышали, Сторм? Или вы, матушка Стина? Слышали, что случилось с Большим Ингмаром, когда он был молод?

– Много чего хорошего я о нем слышал, – уклончиво ответил учитель.

– Это да… это уж, конечно, да. Но это… я и сам не знал до сегодняшнего дня.

И опять помолчал, а глаза засияли еще ярче.

– У Большого Ингмара арендовал надел некий…

– Как же, знаю. Тоже Ингмар. Отец так его окрестил из уважения к хозяевам земли. Его, чтобы не путать, называли Дюжий. Дюжий Ингмар. Дружили они с Большим Ингмаром.

– Именно так, Сторм. Дюжий Ингмар. И да – дружили они. Как-то раз… давно, когда Большой Ингмар был совсем молодым… в субботу вечером было дело. Короче, оба Ингмара приоделись и пошли в село развлечься.

И снова замолчал пастор. А глаза разгорались и разгорались, как звезды на вечереющем небе.

– Должно быть, прекрасная погода была. Иначе и представить трудно. Тихо и ясно. Я уже сказал – сумерки. Тот час, когда земля и небо меняются цветом. Небо зеленеет, а земля… знаете, как бывает: опускается вечерняя дымка, и все кажется бело-голубым. А может, и не опускается эта дымка, а поднимается от самой земли. И вот идут они, два Ингмара, что ж… идут и идут. Стали переходить через понтонный мост и замерли. Будто кто-то крикнул им: остановитесь, посмотрите на небо. Глянули и обмерли: распахнулся над ними небесный свод. Как занавес в театре отдернули. Так и стояли, взявшись за руки, пораженные открывшимся великолепием. Слышали ли вы когда-нибудь что-то подобное, матушка Стина? Или вы, Сторм? Вот ведь как! Стояли они оба, взявшись за руки, Большой Ингмар и Дюжий Ингмар. Стояли и глядели во все глаза.

Потом никогда и никому не рассказывали. Ну как никому: детям да самым близким: вот, мол, стояли как-то на мосту, а небесный свод раздвинулся, и увидели мы… Никому чужому – ни слова. Для них это было как бесценный клад, святой дар. Подумать только: им, только им и никому другому повезло увидеть Царство Небесное во всей его благодати.

Пастор наклонил голову, глубоко вздохнул и сказал с дрожью в голосе:

– Скажу от души: никогда и нигде не слышал ничего подобного. О… как бы мне хотелось постоять рядом с ними… А нынче, едва Большого Ингмара привезли домой, тут же велел послать за другом, Дюжим Ингмаром. Кто ж откажет? Сразу и послали. За мной, за доктором и за Дюжим Ингмаром. Не нашли: ушел в лес дрова рубить. В лесу разве найдешь. Но все равно – и в лес побежали искать, чуть не всем приходом. А Большой Ингмар лежит и тоскует.

Вот уже и я пришел, и доктор сразу за мной, а Дюжего Ингмара все нет и нет. А Большой-то Ингмар на нас даже не глядит. Тоскует. Уже умирать собрался. Скоро помру, говорит, что тут сделаешь. Только как бы не помереть, не повидав друга.

Лежит он, значит, на широченной кровати, укрыли его самым лучшим гобеленовым покрывалом. А глаза открыты: смотрит не на нас, а куда-то в сторону, будто видит то, чего никто не видит. Трех малышей, что он спас, тоже посадили на кровать, в ногах у него. Посмотрит на них – и тут же улыбается. Даже странно. Редко увидишь, как умирающий улыбается.

Нашли наконец арендатора. Еще не появился он, только шаги в сенях, а Большой Ингмар уже встрепенулся. Подошел Дюжий Ингмар к постели, умирающий взял его за руку, и лицо его просветлело, даже румянец появился.

– Помнишь, как небесный свод открылся?

– Еще бы не помнить! Заглянули мы с тобой в Царство Небесное.

Собрался с силами Большой Ингмар и повернулся к другу. Сияет весь, словно и не умирает. Вот туда я и собрался, говорит. Будто лучшей новости и быть не может.

Наклонился над ним друг, поглядел в глаза и сказал: скоро и я к тебе. Вот что он ему сказал. И дальше: только сейчас-то, сам знаешь, не могу. Надо дождаться, пока сын твой из паломничества вернется. Кивнул Большой Ингмар из последних сил. Знаю, мол, знаю. Как не знать.

Вздохнул последний раз – и умер.

– Красивая смерть, – сказал учитель.

Помолчали.

– Какое еще паломничество? – неожиданно спросила матушка Стина. – Что он имел в виду, Дюжий Ингмар?

Пастор ответил недоуменным взглядом.

– Кто его знает… – пожал плечами. – Большой Ингмар как раз помер, друг горюет… что ж я буду расспрашивать. Странно, конечно… очень странно. Тут вы правы, матушка Сторм.

Матушка Стина внимательно посмотрела ему в глаза.

– Пастор наверняка знает: многое болтают про Дюжего Ингмара. Говорят, будущее умеет предсказывать. Паломничество… – повторила она и задумалась.

Пробст потер лоб, будто решил таким незамысловатым способом привести в порядок мысли.

– Странно, странно… но только подумаешь, как Господу удается править миром, – и на тебе: ничто не кажется странным. Вообще ничто.