Текст книги "Ханидо и Халерха"

Халерху несли на руках. Была ли она бледной, была ли поцарапанной, этого никто бы не смог определить, потому что все лицо ее покрывала засохшая глина. Глиной были напрочь забиты уши, глаза – песком, волосы слиплись клочьями, одежду ни за что не узнала бы шившая ее Пайпэткэ, будь она трижды нормальной. Не плакала Халерха, а урчала, как беспомощный новорожденный теленок.

Мать Чирэмэде пришла в себя лишь после того, как женщины отмыли ее дочь, одели во все чистое и дали поесть.

Ни о чем девочку не расспрашивали – точно ничего не было, а если и было, то лишь во сне.

Тут в тордохе и появился Сайрэ. Он вошел тихо, кивнул Чирэмэде и Хулархе, осторожно сел в сторонке и, закрыв глаз, точно задремав, начал негромко, медленно постукивать в бубен. Он не обращал внимания на толпившихся людей и ничего не ответил, даже не открыл глаза, когда Чирэмэде сказала:

– До смерти буду благодарить тебя, хайче Сайрэ. Один ты мог показать ей дорогу из нижнего мира…

Под мерный звук бубна Халерха и заснула.

А к вечеру вешало Сайрэ отяжелело, прогнулось от жирных юкол.

ГЛАВА 7

Остаток лета шаман Сайрэ прожил тихо и незаметно. Людям все больше казалось, что он на глазах стареет, и поговаривали о том, что, видно, так и сойдет на нет его земная жизнь. Рассуждали просто: Сайрэ всего один раз ошибся, обошелся слишком жестоко с Мельгайвачом, и кто – то – бог ли, бродячий ли дух – наказал его, отняв жену и заставив мучиться с больной, ни к чему не способной женщиной. Ошибались люди, Сайрэ в действительности напряженно думал о будущей земной и о загробной жизни, он выжидал, искал выхода из ловушки. Выход у него был. Только его плотно закрывала сумасшедшая Пайпэткэ.

Искать – то он искал, но, сам того не замечая, свыкался с бедой, вживался в нее.

Ухаживая за дурочкой, старик часто видел ее красивое, набухшее в напрасном ожидании материнства тело и, зная свою вину, тяжко вздыхал. Хлопоты приносили ему облегчение: иногда он ловил себя на мысли, что его заботы, его отцовское внимание могут со временем переломить болезнь, и тогда он воспрянет духом, иногда он примечал, что заботы эти рождают уважение к нему со стороны людей, но чаще всего он старался просто так, из необходимости что – то делать. Как бы то ни было, но жизнь не стала пустой, и она создавала привычки. Придут, бывало, к Сайрэ старики, рассядутся; Пайпэткэ начнет показывать им человечка, когда – то сделанного из прутиков, начнет хвалить его, как живого, – а Сайрэ и не подумает выпроводить ее – напротив, возьмет из ее рук человечка, станет тоже нахваливать его, водить по кругу, ласкать. И даже не кивнет сожалеючи своим старым друзьям.

Время, однако, приближалось к покрову, а никаких перемен даже и не предвиделось. И вот однажды вдруг пришла ему в голову решительная мысль. А что, если пойти к Тачане и сказать ей, что старику, мол, не способно одевать – раздевать больную женщину, мыть ее и делать все прочее непотребное для мужчины? Разве не вправе он заговорить об этом? Каждый его поймет и не осудит… Он хорошо обдумал эту мысль и было уже направился к Тачане. Но только отошел от тордоха, оглянулся назад – и другая, беспощадная мысль полоснула его: «Взял молоденькую, красивую – тогда она нужна была, а возвращаешь дурочку?..» И он повернул назад.

А через несколько дней ноги зачем – то увели его далеко за стойбище. Стояли сухие морозные дни, он вышел просто подышать, размяться, но попал на первопуток – и дорога потянула его в тундру. Опомнившись и испугавшись неведомой силы, увлекшей его так далеко, он заковылял обратно. Увидев первый тордох, Сайрэ почувствовал слабость в ногах и решил зайти передохнуть.

То, что он услышал и увидел в этом чужом тордохе, изменило все его мысли. Возле горящего очага рядом с хозяйкой сидела Пайпэткэ. Обнажив обе груди, она тыкала в сосок сверток пыжиковых шкур, в которых, кажется, было что – то твердое. Сайрэ увидел кровь, стекавшую с соска в шкурки, – и выхватил сверток. Не замечавшая крови хозяйка только теперь встрепенулась, одернула Пайпэткэ одежду. Взяв жену за руку, старик повел ее в свой тордох, но успел услышать от хозяйки новость, которую ни от кого не слышал. Пайпэткэ, оказывается, шла к Мельгайвачу – показать ему «сына».

По дороге домой Сайрэ жгла одна – единственная мысль: теперь все пропало. Он догадался, что Пайпэткэ заходила не только в этот тордох. Значит, уже сегодня все стойбище вспомнит о ее прошлой связи с Мельгайвачом, потом вспомнит о нем, потом – о крови Мельгайвача…

Рано утром следующего дня шаман Сайрэ появился у Пурамы.

– Я слышал, ты в Халарчу собираешься ехать, – сказал он, садясь и набивая трубку.

– Собираюсь. А что? – Пурама осматривал сбрую и никак не выказывал внимания к гостю.

– Просьба у меня есть одна.

– Какая?

– К тебе просьба зайти к Мельгайвачу, а к Мельгайвачу просьба заехать ко мне.

– Дело, вижу, не спешное. Другие днями поедут. А у меня скорые охотничьи дела: туда – и сразу обратно.

Сайрэ вздохнул и, прикуривая, неразборчиво – жалобно проговорил:

– Моложе… всем нужен… Стар, слаб – хоть в тундру… помирать…

– Грызетесь вы. А я тут ни при чем. – Пурама зубами затянул узел на сыромятном ремне и встал. – Пособником быть не хочу.

– Какая уж тут грызня… – униженно проговорил Сайрэ. – За себя бы и не просил, обошелся бы. За Пайпэткэ прошу.

– Гы! Мельгайвач – то не шаман. И духом он своим не владеет. Это все знают. Какой же от него прок великому шаману, что же он может сделать, если великий шаман ничего не может?

Сайрэ стал пыхтеть, раскуривая трубку, и Пурама понял, что он обдумывает ответ.

– Ты, Пурама, шаманский язык понимаешь. А в шаманских делах – совсем ничего.

– И в делах понимать стал. Девчонку Халерху кто нашел, кто вызволил? Парнишка Нявала нашел, мы разрыли ей выход. А благодарность шаману. Что скажешь на это, хайче?

– А ничего. Только спрошу. Почему это так: вы целый день всем стойбищем кликали, а она не слышала?

– Глиной уши были забиты!

– Ага, значит, не слышала? А меня услышала… Пурама, Пайпэткэ спасти могут только двое – ты и Мельгайвач. Никто, кроме тебя, не уговорит чукчу приехать ко мне. Ты его победил, честно победил, и у него уважение к тебе есть. Другого он слушать не будет. Я все слова скажу ему при тебе, при людях. Как я могу внушать плохое, если помощи от него жду? Не поможет – пусть едет с богом… Вчера Пайпэткэ груди до крови расцарапала. Смешает кровь с шерстью – умрет… Позови его, Пурама…

Сайрэ просил жалобно, в словах его не было иного, шаманского смысла. Но Пурама все – таки чуял что – то неладное и, подумав, спросил:

– Я узнать не могу, что задумал ты. Но что такое случилось? Почему ты вдруг захотел вылечить Пайпэткэ? Раньше почему не хотел?

– Ох, Пурама… Нелегко придумать, что делать, совсем трудно понять, как нужно делать. Спроси Куриля – чего это он не пять лет назад решил божий дом строить? А спроси его, как будет строить, – он и теперь не знает. Поезжай, Пурама. Зачем мне зло замышлять? Подумай в дороге – зачем?

И Пурама согласился.

Он уехал после полудня. Его нарта первой шла в эту зиму до Халарчи. А в первой поездке всегда думается легко и свободно. Куда трудней было Сайрэ, который остался ждать гостя. Сайрэ обманул Пураму. Никаких надежд на помощь пастуха чукчи у него вовсе и не было. Даже больше того – он твердо знал, что ни Мельгайвач, ни сам верхнеколымский старец – никто не вернет рассудок его жене. Мельгайвач ему нужен был совсем не для этого. Сайрэ хотел поговорить с ним при людях, хотел, чтобы чукча открыто сказал, что он сам, по своей воле взял в руки нож и что, стало быть, никакой мести не было. Важен был сам приезд Мельгайвача и разговор с ним, разговор, в котором Сайрэ уже, конечно бы, начисто оправдал себя… Нет ничего тяжелей последней надежды: приедет чукча – Сайрэ спасен, не приедет – ему останется выкинуть бубен в озеро. А еще надо подумать о том, как Мельгайвач станет лечить Пайпэткэ, какую задачу ему задать.

Обменяв старенькое ружье на другое, чуть поновей, дав за это много юколы в придачу, Пурама зашел в ярангу Мельгайвача. Это была все та же большая яранга, которая оказалась, однако, той же только снаружи. Дыхание холода – это еще не дыхание бедности. Но в жилье бывшего богача шамана холод дышал даже не бедностью, а какой – то надвигающейся катастрофой. Все три жены хозяина взглянули на Пураму голодными, злыми волчицами. Младшая походила на старшую прежних времен, а старшая – на старуху. Сам Мельгайвач сидел на небольшой кучке шкур и раздумчиво заплетал косу. Может, он решил обменять шкуры на что – то другое, да увидел горький конец этой сделки, может, Кака велел ему заплатить ясак, а может, думал о том, что управлять бедностью куда сложней, чем богатством…

Сразу почувствовав хозяйскую неприветливость и бесполезность своего появления, Пурама смущенно поздоровался. Рассчитывать на угощение и на долгие разговоры было напрасным делом, и он без всяких околичных заходов сказал:

– Я с посланием от сильно постаревшего и не совсем счастливого в жизни шамана Сайрэ… Он желает семье достойного чукчи, доброго пастуха здоровья и многих лет жизни.

– Что ему от меня нужно? – откинул Мельгайвач косу за спину. Он повернулся – и Пурама едва не попятился назад, испугавшись, что обознался. Не так давно, во время гонок, лицо чукчи было худым и бледным; теперь оно пожелтело и сделалось дряблым, как дурная, испорченная ягодка морошки. – Никаких посланий я от Сайрэ получать не хочу! И ты мог бы не заходить. Ему не хватило моей крови – он еще духов напустил на моего гонщика и отнял последний табун. Теперь хочет нищим сделать меня? Я помню, он говорил, что я должен оставить одну жену и жить в дырявой яранге. Может, за этим приехал ты?

– Подожди, Мельгайвач. Зачем так много слов говоришь, если еще меня не послушал. Ему ты вовсе не нужен. Ты нужен его жене. Пайпэткэ на середине лета с ума сошла, а теперь ей совсем плохо, умереть может. Сайрэ говорит, что один ты способен спасти ее…

– А какое мне дело до его жены? Сошла с ума – и пусть. Пусть поживет с дурой и знает, что бог все видит и поделом наказывает!

– Ты говоришь как богач! – сказал Пурама. – Но ты не богач. А у бедных совсем другие обычаи. Если бедный бедному не поможет, кто же поможет ему? Пайпэткэ на моих глазах выросла. Я сам видел, как мачеха Тачана приказывала мужу вить про запас плетки из тальника, чтобы лупить ее без передышки. А такие, как Потонча, как ты, поиграли с ней и выкинули на муки к косому и сопливому старику…

Услышав такую речь, знавшие вспыльчивого Пураму жены Мельгайвача одна за другой попрятались под полога.

– Ну что ж… Ну, было когда – то… – замешкался Мельгайвач. – В молодости чего не бывает… Как у каргина осенью, кровь играла…

– Ты был тогда не так уж и молод! – поправил его Пурама. – И кровь от горькой воды играла… Давно ли теперь ты пил горькую воду и много ли пил?

– Я, Пурама, все понимаю. Не думай… А как же я могу ее вылечить? Это даже смешно: боголюб и великий шаман просит помощи у безбожника – пастуха! Кто во всех тундрах слышал такое?

– Я не знаю, как можешь ты вылечить. Это знает Сайрэ. Мне он сказал, что надежда на тебя одного. – Пурама помолчал. – А сам я могу прибавить – это я знаю лучше тебя: смотри, Мельгайвач! У тебя десять оленей на четверых, это немного; выскочил из богатых, выскочишь и в безоленные – если к чужому несчастью будешь глухим… А теперь я поеду. Вижу, что ты сейчас ничего не ответишь.

– Нет, почему же мне не помочь? – засуетился хозяин, догоняя гостя. – Но сразу я не могу – у меня дела. А потом можно бы и поехать…

– Ну, вот и добро, вот и приезжай. Хуже себе не сделаешь, а душу очистишь.

Пурама откинул дверь и, не оглядываясь, широко и независимо зашагал по снегу, под которым еще чувствовалась земля. Настроение у него было очень хорошим, и он знал, почему ему так хорошо. Он исполнил долг, и теперь никто уже не скажет, что из – за недоверия к шаману Пурама отказался помочь больной юкагирке. Но больше всего был он доволен тем, что увидел ярангу Мельгайвача, которую словно весенним ветром продуло, – эту ненавистную ярангу со всеми пирами в ней и с паскудной возней за красивыми пологами… Злая удовлетворенная радость так и обдавала его сердце теплом. «Если б Сайрэ не безобразничал сам – я за одно это служил ему бы до конца жизни, – рассуждал он про себя, зная, однако, что сейчас же злорадная мысль перекинется и на Сайрэ. – Но и старик тоже попался теперь: ждет мирной беседы с Мельгайвачом, при народе говорить с ним собрался, а чукча распотрошит его, как рыбу, у которой лопнул желчный пузырь… Стой! – вдруг замедлил он шаг, – а может, Сайрэ и не думал лечить Пайпэткэ, может, ему самому Мельгайвач нужен? Да это, наверное, так и есть… А, черт с ними – пусть погрызутся: все равно почти съели друг друга». – Он подошел к нарте, вынул из – под шкуры ружье, в раздражении пощелкал курком, схватил вожжи, сел и прокричал оленям:

– Ок! Ок! Ык!

Опомнился Мельгайвач сразу, как только нарта посланца Сайрэ скрылась за бровкой увала. Он чуть не стукнул себя по лбу, вдруг увидев совсем иной смысл в этом неожиданном и решительном вызове. «А если я действительно вылечу Пайпэткэ? Если я вылечу? Если я способен на это? Кем же я буду тогда? Опять пастухом? – Мысли его потекли, как слюна перед жирной едой. – Но разве простой человек может вылечить, да еще от такой болезни!..»

Мельгайвач вернулся в ярангу совсем другим человеком. Он сел на те же шкуры, снова поймал за спиной косу, но недавние тяжелые мысли уже не возвращались к нему, и руки начали заново, быстро и ловко переплетать косу: «Юкагирский шаман что – то почуял. Просто так он не делает ничего…»

– Женщины! – громко сказал Мельгайвач. – Я уезжаю. Слышите – я уезжаю. И, наверно, надолго. Ничего без меня не обменивайте. Пусть приходит Кака. И пусть оленину приносит. Не от себя отрывать будет: половина его оленей – это наши олени…

Уехал Мельгайвач в этот же день. Но направился он не в Улуро, а на Среднюю Колыму. Зная повадки Сайрэ, с которым наедине встречаться опасно, и желая показать себя чересчур озабоченным, что было выгодно при любом повороте дела, он решил появиться на Малом Улуро не один, а вдвоем с Токио.

От полнолуния до полнолуния был он в дороге. Токио согласился ехать не сразу. У него нашлась великая масса причин остаться дома, но все вместе они заставили Мельгайвача сказать напрямую: «Ты, догор, как вижу я, совсем не веришь Сайрэ. Может, и мне не ехать?» На что Токио ответил хитро и умно: «Все могу бросить ради тебя, догор. Но ведь Сайрэ звал только тебя! А если таинство он затеял? Я могу помешать…» – «Но ведь ты никогда не враждовал с его духами!» – возразил Мельгайвач. «Зато я враждовал с твоими, – сказал Митрэй. – И может, дело – то как раз в твоем бродячем духе…»

Все было правильно в рассуждениях Токио, однако упоминание о бродячем духе – о давнишней надежде Мельгайвача, затмило все доводы, и Мельгайвач уговорил шамана поехать. А в дороге он уговорил его и покамланить, если в этом появится хоть маленькая нужда.

Ехал Токио себе на уме. Он не верил в успех и давно уже знал, что Сайрэ лишь обводит чукчу вокруг одного и того же оленьего рога. Сказать об этом он не решался. Потому что о задумке Сайрэ вылечить сумасшедшую теперь непременно знали многие люди, и если бы он разуверил чукчу, а стало быть, и испортил дело, то всю вину юкагиры и юкагирский шаман свалили бы на него. А это бы означало что Токио заступил дорогу Сайрэ, взялся с ним враждовать – и потянулась бы путаница злобных нападок и обвинений. Ну, а Токио все это было совсем ни к чему. Лучше он померзнет в дороге и поглядит со стороны, как вылечивают сумасшедших – при помощи человека, не обладающего шаманской силой.

Слух о том, что в стойбище едут Мельгайвач и известный шаман Токио, долетел гораздо раньше, чем оба они появились из потемок у окраинного тордоха. Старик Сайрэ за это время нахлопотался вдоволь. Надо было и угощение приготовить, и топливо, постели, в тордохе тоже надо было прибраться – Пайпэткэ – то ничего решительно не кладет на место, а берет все подряд. Но главное – надо было все заново передумывать. Неожиданный ход Мельгайвача привел старика в смятение. Допрос чукчи и объяснение перед народом теперь утопали в людской жажде увидеть чудо. А к сотворению чуда Сайрэ по – настоящему не готовился. То, что придумал он до слухов о приезде шамана Токио, теперь не подходило никак. Токио слишком трезво обо всем судит, язык у него ни к чему не привязан – вроде лишней собаки, что бежит рядом с упряжкой. Возьмет и всю затею с Пайпэткэ вывернет, как рукавицу, – а сам уйдет кататься на санках с девчатами, да еще скажет, что от греха уходит. Как заставить безумную сказать хоть одно умное слово, как вернуть ей рассудок совсем ненадолго?.. Ничего Сайрэ так и не смог придумать, решительно ничего. Но он и не упал духом. Разве он кому – нибудь говорил, что сам вылечит Пайпэткэ? Он только узнал путь к выздоровлению, а все остальное, значит, зависит от Мельгайвача – сумеет Мельгайвач или не сумеет, захочет или не захочет. Он как шаман, конечно, будет изо всех сил стараться ему помочь. И Токио пусть помогает…

Когда в тордох с шумом вошла Тачана и, сообщив, что оба шамана вот – вот приедут, уселась на самом удобном месте, Сайрэ подумал: «Хорошо, что Токио с ним. Важный свидетель. И это лучше, что сойдутся два таких сильных шамана, как я и он»… И тут же Сайрэ сказал Тачане:

– Мать, не знаю, зачем ты пришла, не знаю, чего ждешь и чего хочешь. Но ты шаманка сама – и должна понимать, что всякое может быть…

– Уже поняла. Давно разговора такого жду. – Маленькая, уродливая Тачана заерзала, будто продавливая в земле лунку, чтобы покрепче сидеть. – Хочешь сказать, что если к ней ум не вернется, то ты ее приведешь обратно ко мне? Не возьму, не возьму. И не жди – не возьму.

– Да ты подумай, почему об этом прошу. Хоть старый я, но все же мужик. А ей баба нужна. Срам возиться с ней мужику. Люди – то как глядят на меня?

– Отчего это срам? Вон мужики завсегда телят от важенок принимают. Дело какое! А она хуже важенки… Видишь – что ни говори про нее, а она сидит себе и поет…

Разговор оборвался, потому что в тордох вошел Пурама, а за ним еще и еще люди.

Пока здоровались и рассаживались, пока разжигали очаг, упряжка как раз и подоспела ко времени.

Сайрэ встал, чтобы выйти встречать гостей, но якутский шаман опередил его – весь заиндевелый, он вломился в тордох, как медведь.

– Привет вам, братья и сестры! Скорей дайте руки и язык отогреть. – Токио махнул рукой и скинул на пол варежку, махнул другой и скинул другую. Он снял вместе с сускаралом чайник, пощупал его и стал пить из носочка. – Это кипяток? – спросил он, напившись. – Так промерз, что не понял. Мы в дороге два раза оленей поили чаем. А то сидели бы сейчас в тундре и строганину из них делали…

– Да, да, нынче морозы страшные, – поддакнули люди, следившие за каждым словом и каждым движением загадочного шамана, приехавшего тоже с загадочной целью.

Токио смекнул, что шутки его не доходят, и рассказал о том, что живет он хорошо и что недавно женился на второй жене. И только теперь люди почувствовали его доброе настроение. Токио действительно поправился, раздался в плечах и животе, возмужал. Это доброе его настроение обрадовало даже Пураму, который, словно из засады, зорко следил за всем происходящим: может, и впрямь есть какая – то надежда вылечить сумасшедшую да забыть наконец беды?

Но тут взгляд Токио вдруг задержался на Пайпэткэ, которая сидела вместе со всеми и непрерывно что – то выделывала пальцами в воздухе. Язык шамана перестал двигаться, а брови нахмурились. Он увидел ее, как только вошел, но не выдавал себя. «Плохи дела, – решил наконец он. – Хуже, чем думал. Оторвалась от людей умом. Дня два или три придется камланить – а толку не будет…»

Перемену в шамане заметили все и приуныли, начали безнадежно вздыхать, с жалостью поглядывая на Пайпэткэ.

Шамкая ртом и угодливо приплясывая, Сайрэ пропустил в дверь Мельгайвача, распрягшего наконец оленей. Дрожащей рукой он указал ему на доску, где стояли миски с юколой, парными оленьими потрохами и плоская бутылка с зеленой горькой водой.

– Снимай шапку. Может, разуться надо… От людей тепло, костер сильней распалим.

– Малаак! – вдруг на весь тордох крикнула вскакивая Пайпэткэ. Черные маленькие глаза ее горели таким красивым огнем, что люди замерли с открытыми ртами, будто среди зимы увидев яркое солнце. – Приехал… Мельгайвач мой приехал! – она перешагнула через чьи – то колени, но тут на нее сзади бросилась Тачана. Руки шаманки крепко опоясали Пайпэткэ, которая сразу же рванулась вперед, волоча за собой маленькую старуху. – Уйди! Сатана! Все вы уйдите! Чего вы пришли? – Она изо всех сил разнимала костлявые руки, но люди с разных сторон уже схватили ее, согнули и усадили на землю.

Красное от мороза лицо Мельгайвача сделалось белым, как иней, сплошь покрывавший кукашку и шапку. Руки его сами собой стряхивали изморозь с шаровар, но ничего не понимающие глаза остановились – будто оледенели. Мельгайвач не видел Пайпэткэ сумасшедшей и сейчас не знал, что думать: или это и есть приступ бешенства – иначе зачем же ее так хватать и удерживать, или к ней возвратился рассудок, да люди не могут понять.

А по щекам Пайпэткэ катились слезы. Нет, лицо ее сияло по – прежнему, глаза так же горели радостью, но слезы падали – наверное, от бессилия, от нестерпимой обиды на победивших ее людей.

– Ну что же ты стоишь, Мельгайвач! Ну растолкай их, прогони от меня! Иди сюда. Я ждала тебя, все время ждала. Иди, понюхай мне щеку… Что они держат меня! Иди… Не понимает… – У Пайпэткэ сильней покатились слезы, и, уже плача, она продолжала: – Подойди хоть поближе, посиди рядом. В глаза погляди и щеку понюхай, а я уйду, я засну, я не буду мешать…

Слушая сумасшедшую, которая, кажется, помешалась на нем и потому признает только его одного, Мельгайвач постепенно пришел в себя. Он отряхнул плечи, скинул шапку и шагнул к очагу, чтобы сесть рядом с Токио и Сайрэ. В этот момент Пайпэткэ встрепенулась и вырвалась из рук державших ее людей. Она обхватила чукчу – и оба они сели на пол.

– …Приехал, мой милый, мой хороший, мой умный! – шептала Пайпэткэ, глядя прямо в глаза Мельгайвачу. Она принялась нюхать его нос и лоб. – Мой плаксивый, мой робкий, мой невинный – приехал… Вот твой нос, вот твой лоб – как я по ним соскучилась! – Она стала водить пальцем по его лицу. – А это твои глаза, щеки, уши… Почему ты такой невеселый? Ну погладь меня, не смотри в сторону – в глаза посмотри, а я посижу и уйду. Я сразу засну, я плохо сплю…

Мельгайвач наверняка оттолкнул бы от себя сумасшедшую и, может быть, ушел из тордоха, если бы не видел вокруг себя людей, потрясенных случившимся. У шамана Сайрэ как – то провисла нижняя челюсть, а его зрячий глаз стал часто – часто моргать; Токио весь сиял от восхищения – как ребенок, которому подарили бубен с блестящими колокольчиками; быстрые и зоркие глаза Пурамы перескакивали с одного лица на другое – он словно растерялся перед стаей диковинных птиц, не зная, в какую из них стрелять; уродливая длиннолицая шаманка Тачана кланялась, как лошадь, и быстро ворочала языком, точно стремясь раскусить хрящик, – она бубнила ей одной понятные заклинания; две старухи сидящие рядом, крестили животы – они боялись поднимать руки выше, чтобы не заслонить хоть на миг происходящего.

– Иди, Пайпэткэ, иди, – ласково сказал Мельгайвач. – Помогите ей, люди, лечь – она отдохнет. Ты ведь спать хочешь? В тордохе тепло, я буду здесь; ты ляг и засни.

Пайпэткэ послушно разомкнула руки и, вдруг обхватив ими свою голову, медленно начала пробираться меж людей.

Ее положили на три мягких шкуры и укрыли, как положено по обычаю, совсем вылинявшим одеялом – одеялом старой покойной жены шамана Сайрэ.

В тордохе повисла мертвая тишина. Был слышен лишь лай собак, нападавших на чукотских оленей, да стук по жердям ровдуги, которую начал трепать поднявшийся ветер.

– Что будем делать дальше, хайче? – резко повернувшись к Сайрэ, спросил Мельгайвач.

– Не знаю, – робко ответил старик. – Пусть скажет Митрэй.

– Думаю, ничего делать больше не надо. – Токио потянулся к бутылке с водкой, но почему – то раздумал и спрятал руку. – Мельгайвач все уже сделал. Не знаю, зачем он меня тащил за собой. Уверен, завтра Пайпэткэ станет еще лучше. Я камланить не буду.

Сайрэ заерзал. Зрячий глаз его перестал моргать, а кривой совсем сощурился; выпученным глазом старик, однако, прицелился не в чукчу, а в Токио.

– Догор, Митрэй, – вкрадчиво сказал он. – Ты что – то непонятное всем нам говоришь. И я и люди из многих тундр слышали другие слова… Помнишь – на большом камлании все шаманы вроде бы признали, что Мельгайвач зла юкагирам не делал. Потому как не владел духами. Да он и сам приезжал ко мне и обещал полстада оленей за вдохновение. Разве я вру, Мельгайвач? Вру? Скажи людям…

– Да, приезжал, говорил, обещал, – пробурчал Мельгайвач, не зная, куда спрятать глаза, но уже понимая, что сделал ошибку.

– Люди, вы слышали? – повертел головой Сайрэ. – Так не хочешь ли ты, Митрэй, сказать, что Мельгайвач потом завладел бродячим духом, напустил его на мою жену и испортил ее? Могло, могло это быть. И я думал об этом. Но видно, стар стал – не разглядел.

– Не было так! – почти крикнул чукча.

Тишина в тордохе стала еще глубже. Люди не шевелились. Шаман Сайрэ как будто одерживал верх, и могло показаться, что он сейчас скажет еще что – то более грозное. Однако старик как – то сразу погас, и даже плечи его опустились. Получалось так, что они подозревают друг друга в кровавой мести.

– Ну тогда, значит, говорить нужно спокойно, – тихо сказал Сайрэ. – Мы вместе вылечили ее. А ты, Мельгайвач, не шаман и никогда им не будешь. Сам знаешь это.

– Ты зачем меня вызвал, Сайрэ? – спросил так же тихо, но злобно чукча. – Чтобы перед людьми срамить?

– Нет! Как же ты можешь об этом думать? Юкагиры тебя никогда не забудут за этот приезд. Ты столько потратил дней, сильно мерз и даже к Токио ездил. Ты хорошо помог мне. Спасибо, что откликнулся на мой призыв.

– Юкагиров Мельгайвач тоже надолго запомнит, – сказал Пурама, понявший, что склока вот – вот затихнет. Чудо поразило Пураму, но слава, которую так быстро и просто заграбастал Сайрэ, вызвала у него протест. Не знал он, однако, что старик шаман больше всего ждал именно этого разговора.

– Пурама рычит на меня, давно рычит. Я хоть с одним глазом, а все, все вижу… Он на меня злится за то, что перед гонками я камланил не ему, а Мельгайвачу. Это верно – камланил. И хотел, чтоб победил Мельгайвач. Куриль проиграл бы – не обеднел, а вот он последнее отдавал. Мельгайвач и так наказал себя – чуть не умер…

– Ну тогда, Сайрэ, ты должен сказать, как все между вами было. – Пурама поднялся, протиснулся между сидящими и сел прямо напротив шамана. – Вот мы и будем все знать, и кончатся всякие разговоры. Народ считает, что ты, хайче, поступил слишком жестоко.

– Вот я, вот он, – с готовностью ткнул нераскуренной трубкой себе в грудь, а потом в грудь Мельгайвачу Сайрэ. – Я не внушал! Я отговаривал даже. Бог это слышал! – Сайрэ быстро перекрестился.

– Если б ты хотел отговорить, то не рассказал бы, как это все делается, – заметил чукча. – Зачем грех брал на душу?

– Э-э, ты просил. Ты долго просил! А ну – ка вспомни, какими словами просил… Ладно, я повторять не буду. Но ведь ты и сделал вовсе не так, как надо. Я сказал, что наши предки чуть надрезали живот, чтобы кровью руки и щеки помыть. А ты пырнул себя до кишок. Тебе подсунули шкуру, чтобы разрез заткнуть, – Кака подсунул. Замешал шерстью кровь, – она и сгнила. Конечно, сгниет!

Шаман Сайрэ все сказал. Он вставил в рот трубку и потянулся за огоньком к очагу. Руки его дрожали, а глаза улыбались – зрячий улыбался чуть – чуть, а кривой вовсю, образовав на виске елочку складок.

Тишина выпорхнула из тордоха. Люди затараторили, зашушукались.

Взяв бутылку, Мельгайвач молча и не спеша налил в три костяные чашки горькой воды.

Но выпить за свою беспомощность ему не пришлось.

Слава Токио прочно держалась на двух ногах. Одной была тайна силы внушения, которую он унаследовал от отца, другой – невероятное легкомыслие и беспощадная, вроде бы детская, прямота, заставлявшая чесать затылок не одного мудреца.

Потянувшись за кружкой, он вздохнул и сказал:

– Говорили, говорили… Слов набросали целую кучу. А правда потерялась, как иголка в сугробе.

– Ты выпей, догор, выпей, – Сайрэ пододвинул гостю юколу. – И закуси. А когда выпьешь, то и правду будет легче искать.

Старик мог теперь говорить что угодно: каждый новый след в тундре будет и следом его ума, его силы и славы. Шаманить Токио не захотел; он тоже не станет брать в руки бубен. А любая другая правда, узнанная без камлания, – это сплетня, шутка, мирской разговор. Когда Пайпэткэ заговорила, в первый раз узнав человека, Сайрэ еле скрыл от людей потрясение. Но это длилось недолго – немного спустя он уже удивлялся силе, все – таки существующей в нем. Надо же было его языку сказать Пураме, что один Мельгайвач может вылечить сумасшедшую! Если бы еще, хоть на старости лет, научиться спрямлять этой силе путь… Сейчас Сайрэ не боялся якута – шаманчика, но все – таки не хотел, чтобы он взялся искать правду: шаманы при людях хоть и не подводят друг друга, но от Токио всего можно ждать.

А Токио между тем молчал. Он улыбался – улыбался этак невинно, по – детски. Сайрэ улыбался тоже. Они смотрели друг другу в глаза, улыбались, молчали. Но слова о ненайденной правде были сказаны, и люди перестали судачить, насторожились. Держа кружку между колен, Мельгайвач ждал, пока они наглядятся друг на друга; не дождавшись, он опустил голову и стал смотреть в зеленый омуток горькой воды.

Негромкий, но неожиданный в тишине крик заставил его вздрогнуть.

Между шаманами что – то произошло. Да, верно – произошло.

Токио медленно ставил невыпитую кружку на стол. Одновременно он круто поворачивался к старику, чтобы смотреть прямо ему в лицо, в оба глаза. А рука Сайрэ, которая так и не отцепилась от края тарелки, тянула юколу назад, и сам он весь подавался назад – будто Токио давил на него чем – то невидимым. Оба они улыбались, но это и было страшнее всего. Старик шаман только что торжествовал и самодовольно шутил, а теперь его узнать было нельзя – зрячий глаз сделался влажным, на дряблой шее сильно билась кровь в жиле; он не владел собой и потому не мог скрыть, что пытается улыбкой задобрить, разжалобить Токио. Молодой якут подминал старика, а может, и поедал его у всех на глазах.