Текст книги "Ханидо и Халерха"

Воспоминание об этом было и приятным, и страшным. Именно после этого случая его признали шаманом. А то ведь никто не верил, что к нему давно уже пришло вдохновение. Сначала Сайрэ мучился, догадываясь о настоящей причине смерти: горло – то у спорщика было надорвано – а он потянул его на мороз. Болезнь, она всегда ищет слабое место; мороз и задушил шамана. Но постепенно Сайрэ уверился, что мороз тут ни при чем – без духов разве может такое случиться? Люди даже слушать не захотели его, если бы надумал покаяться…

Вот и опять на плечи старика легла тяжесть. Как – то все нескладно получалось у него в жизни: удача всегда рядом с бедой и задетой за самое живое совестью. Может, так оно и должно быть, может, и все другие шаманы чувствуют то же самое, только ничего в этом не видят дурного? «Нет, у якута Токио дорога вроде бы ровная», – подумал Сайрэ.

Вспомнив Токио, старик нахмурился – и мысли его опять вернулись к Мельгайвачу, Пайпэткэ, к Курилю и Пураме, к ненавистнице Тачане.

…Сайрэ взглянул на хвост Хуораала: ага, кажется, он подъезжает к озеру. Тут должна быть ложбина, а на ней следы от оленьих копыт. Только что – то пока не видно следов. Старик заерзал, начал разглядывать снег, потом осмотрелся по сторонам. Нет – рано еще: он ведь слишком медленно ехал, задумался. «Надо погнать оленей…»

И старик крикнул, взмахнув вожжами. Нарта стрелой понеслась в темноту.

Так он ехал долго, все подгоняя и подгоняя оленей и ни о чем больше не думая. Наконец он заметил, что звезды поднялись чересчур высоко. Тревога легонько пошевелила на его голове волосы. Но нет – кажется, вот она, и низина… Что – то темнеет вдали – наверно, табун. Только следов почему – то не видно… Сайрэ привстал на одно колено, сильно стегнул вожжами оленей.

А тем временем темные пятна расплылись, пропали. И следов опять же не видно: снег ровный, прилизанный, и заструг, заметей мало. «Что за оказия!» – совсем насторожился Сайрэ, приостанавливая оленей. Он поднялся с нарты – и вздрогнул. В свете сияния впереди вырисовывалось что – то высокое, черное. «Тьфу! Так это куда же я заехал? – удивился Сайрэ. – Это ведь Ентэгэ, Святой Нос! До самой Куропачьей речки доехал…»

Огромная едома у Куропачьей речки оканчивалась высоким обрывом, скалой, сбоку похожей на огромное дерево без ветвей. Русский поп приезжал как – то сюда – и назвал утес Святым Носом. Проплывая на лодках мимо этого чудища, люди старались держаться подальше от Носа, боясь, он обвалится, – рухнет… Стало быть, Сайрэ проехал лишних целых три якутских шагания и отклонился далеко в сторону!

«Как же так получилось? – оторопел старик, понимая. Что олени без отдыха и кормежки теперь до озера не дотянут. – Одурел я от старости, что ли? Память моя отупела?»

Делать однако нечего. Надо оленям дать передышку – пусть пожуют ягель. А что делать ему? Стоять, ходить? Или на нарту лечь?.. Нет, старик знает, что лучше всего вырыть в снегу ямку, лечь в нее и вздремнуть. Не страшно. Хвост Хуораала задрался к самой верхушке неба – значит, скоро наступит утро, станет немного светлей. К тому же он не заблудился и хорошо знает, куда потом ехать.

Старик отпустил оленей пастись, нашел сугроб, раскопал его и сразу улегся. Неплохо бы посидеть у костра. Но возле костра не отдохнешь: только придет сон, а огонь потухнет, тальник сгорит. Лучше сразу забраться в сугроб: снег в глубине теплый, ветер в ямку не залетает… Вот только немного поясницу и ногу ломит. Но это от долгого сидения на нарте, это ничего, это пройдет… Сайрэ снял одну рукавицу, подложил под себя. Так совсем хорошо. Вверху блещут звезды. Они подмигивают – желают спокойной ночи. Можно закрыть глаза и уснуть. До Тинальгина недалеко. Отдохнувшие олени мигом прикатят его к вальбэ. А там костер, чай; может, Тинальгин раздобрится и заколет жирного оленя…

С этими мыслями Сайрэ и задремал. Задремал, однако, не крепко и ненадолго. На край тундры выкатилась луна, и старик зашевелился, потом вскочил.

– Что? Кто это? Пайпэткэ? Это ты, Пайпэткэ?.. Фу ты! Жена пригрезилась…

Совсем успокоившись, он улегся поудобнее и теперь уже не задремал, а заснул.

Сон его длился долго, и был он крепким, очень спокойным. К середине дня Сайрэ чувствовал, что пора бы и подниматься. Но вставать ему не очень хотелось. Даже напротив, было приятно лежать до тех пор, пока глаза не откроются сами. Тем более что мороз вроде бы ослабел. Нет, ослабел – это точно; снежок как будто бы перепархивает… «Подожди: как же так получается, что шаман Токио внушает без всяких усилий? – неожиданно задумался старик. – Что захочет, то люди и делают… Тачана, Мельгайвач, Пайпэткэ… Как это сразу они подчинились ему? Вот бы мне так… Ни подсматривать за людьми, ни сплетни выслушивать… И надеется Токио на слова, которые вдруг придут на язык… О чести шаманской он вовсе не думает. Кому уважение – тому и доверие? А кто же его уважает? Девчонки сопливые? Неужели он сильнее меня?..»

Сайрэ повернулся на спину – и тут почувствовал сильный прострел в ногу и поясницу.

«Ой, что ж это со мною случилось? Никак заболел… – Он привстал – и дернулся, скособочился: в поясницу будто укололи шилом. – Э-э, надо скорей подниматься, а то не встану потом. Ехать надо».

Прижав к пояснице руку, старик на коленях выбрался из сугроба, попробовал встать на ноги. Но его словно ударили по спине камнем. Он пересилил боль и, согнувшись крючком, шатаясь, поплелся к оленям.

Ветер гнал по тундре густую поземку. Святого Носа старик не увидел. С каждым шагом он чувствовал все более страшную боль, которая вдруг выпрямила его спину, но подкосила ноги. Сайрэ упал. Однако поднялся. Сделал еще шаг. Снова упал и снова поднялся. Еле – еле добрался сквозь летящий снег до оленей. А когда добрался – увидел, что олени сильно запутались в сбруе. Скинув варежки, принялся выправлять сбрую. Выправил – и обрадовался. Но только разогнул спину, чтобы шагнуть к нарте, как из груди его сам собой вырвался дикий, нечеловеческий крик: боль полоснула его с такой силой, что все кругом сразу скрылось в страшной черно – золотой тьме. Олени шарахнулись от этого крика. Но Сайрэ устоял на ногах – и когда тьма просветлела, он переставил одну ногу, потом вторую в направлении нарты.

На какой – то момент боль освободила его, однако только затем, чтобы он наконец осознал весь ужас своего положения. Поземка быстро переходила в пургу; земля и небо скоро соединятся, а ему надо править оленями, выбирать дорогу, удерживаться на нарте, иметь запас сил на случай еще большей беды. Со всем этим ему, наверно, не справиться… И варежки он растерял… Ужас арканом сдавил ему горло. «Надо пересечь большую равнину, дальше холмы, за холмами озеро Силгагай», – подсказывала услужливая память, только подсказка эта была вроде жалкого, горького бормотания. И как раз в этот момент до слуха старика донесся крик хагимэ – крик дурной птицы, предвещавшей, наверно, смерть. Сайрэ сразу забыл обо всем на свете. «Неужели и я помру?» – подумал он – и вдруг, дико озираясь по сторонам, отчаянно, отрывисто, как на каком – то страшном камлании, закричал:

– Духи! Духи! Духи мои! Духи – скорей… Пропадаю. Спасайте. Духи, скорей. Я вас зову, я! Духи, духи…

Он плюхнулся на нарту, схватил вожжи, дернул их – и тотчас же погрузился в мир сплошной боли, от которой лезли на лоб глаза и трещали кости.

Застоявшиеся олени дернули нарту и понесли корчившегося старика в белый мятущийся мрак.

Олени действительно выскочили на равнину. Только эта равнина оказалась хуже заснеженного кочкарника – вся она была покрыта застругами, заметями, будто замерзшими волнами. Нарту стало подкидывать и бросать вниз. Ничего не соображая, старик, однако, цепко держался голой рукой за грядку нарты. Густой снег совсем залепил ему лицо, но он не чувствовал этого. Он лишь чувствовал, что не хватит сил переносить толчки. Но у него не было сил и сдержать оленей.

– Ой, духи… На спину, на спину меня положите… Хорошо, так хорошо…

Духи положили его навзничь. Только через два – три новых толчка он стал просить их положить его на живот. И духи положили его на живот…

Сайрэ лежал поперек нарты. Он уже ни за что не держался, а только пел и звал духов.

На высокой заструге он зацепился ногами за гребень сугроба – и олени вырвали из – под него нарту.

– …Теперь опять на спину меня, на спину, – приказывал Сайрэ своим духам, не понимая, что лежит на снегу и что олени скрылись из виду. – Скорей поворачивайте, скорей!.. Что? Не хотите? Почему не хотите? Я вам велю, я – ваш хозяин! А ну – я хочу на вас поглядеть… Хочу на вас поглядеть – я ни разу не видел вас… Да вы меня повалили – и душите? Хозяина душите? А другие грызут? Меня вы грызете? Что же вы делаете? За что?.. Ну, грызите, грызите – я знаю, за что. За то, что у Пайпэткэ отнял молодую жизнь, с ума ее свел, за то, что хотел Мельгайвача убрать со своей дороги и пролил его кровь, за все… Грызите меня, грызите – может, бог мои муки увидит…

Нет, это был вовсе не бред больного. Ужас и боль довели Сайрэ до исступления, но быть в исступлении он привык за долгую шаманскую жизнь – и потому совсем не случайные слова бормотал и выкрикивал он.

Сайрэ лежал неподвижно, и от этого боль начала стихать. И тогда он привстал, а как только привстал – увидел себя на снегу.

В полном сознании старик тихо и жалобно попросил:

– Духи, спасите меня. Я тут замерзну. Спасите.

Он посидел, подождал. Однако ничего решительно не изменилось.

– Где же вы, духи? – зло спросил он.

– Покажитесь. Может, вас нет совсем? Ну, покажитесь! Перед смертью я должен увидеть вас!

Сайрэ заплакал. Потому что свирепствовала пурга, оленей не было, варежек не было, людей не было. И духов не было тоже. А пальцы рук не разжимались, ноги ничего не чувствовали.

А потом старику стало тепло и хорошо. Он очень отчетливо увидел перед собой свою первую жену – старуху – она будто бы сильно помолодела. И он сказал ей, покачав головой: «Видишь, ушел я из среднего мира. Не призовет меня к себе бог, не простит грехов. Потому что я о себе одном думал, себя жалел одного»…

В торчащую из снега хворостинку превратилась потом первая жена шамана Сайрэ…

…Олени приволокли в стойбище пустую нарту. Гибель шамана подняла на ноги всех, кто в эту ночь спал и кто дремал, размышляя в полузабытьи о тяжелой жизни. Смерть шамана всегда наводит ужас, а тем более загадочная. Люди знали, куда поехал Сайрэ, и поэтому все мужчины от старого до молодого, недолго раздумывая, умчались к озеру Силгагай.

Больше всех перепугался притихший в последние дни Пурама. Он знал, что люди будут искать виноватых, он предчувствовал, что отмщение первым заденет его, – и поэтому завертелся, как песец в мешке. Всех своих добрых оленей он отдал под упряжки, отдал и все нарты. Он определил, кто и как поедет на поиски, он послал нарочного к Тинальгину и посыльного – в Булгунях, к Курилю. Сам же сумел обогнать всех мужиков и первым пробивался сквозь пургу к озеру.

Не он, однако, наткнулся на умирающего шамана.

На запыленных, покрытых ошметьями льда и снега нартах привезли Сайрэ в стойбище. Он был закутан в шкуры, и когда его внесли в тордох, развернули, Пайпэткэ вскрикнула и упала без чувств. Ее затащили за полог и оставили там одну. Потому что все старались протиснуться к шаману, поймать его дыхание, его взгляд или услышать хоть одно его слово.

Большую беду сотворил старик Бахчэде – он неосторожно взялся за руку Сайрэ и отломил мерзлый палец.

Стоя вокруг шамана, люди крестились, шептали, но все притихли, когда губы умирающего пошевелились.

– Нет духов, – тихо проговорил Сайрэ, не открывая глаза. – И я не шаман. Я не был шаманом. Я обманывал вас… Темный мир… Бог… может… простит – каюсь. Нет духов. Я не был шаманом…

Он даже не вздрогнул – умер. Просто губы его перестали, шевелиться.

– Нет! Нет, нет, нет! – завизжала, перепугав людей, Тачана. – Его кто – то испортил. Я знаю, кто испортил его. Это не он говорит!

А Пурама снял шапку.

– Что ж, – сказал он, – все люди смертные. Ничего не поделаешь. Но смерть Сайрэ непонятная. Он был крепким стариком и мудрым шаманом. Видно, его и вправду кто – то испортил. Но тому, кто испортил его, будет другая смерть. Он не умрет на руках родственников и знакомых, он пропадет под снегом, как должен был по его злой воле погибнуть Сайрэ. Мы спасли от плохой смерти своего шамана и похороним его с почестями… Душа его отлетела к богу, а бог таких мудрецов, как он, принимает к себе, не расспрашивая…

Пурама продолжал говорить – а возле полога поднялась суматоха и раздались крики. Это очнулась и набросилась на людей Пайпэткэ. Ее пропустили бы к мужу покойнику, но она дралась, плевалась, царапалась. Пришлось усмирять ее. Пайпэткэ связали руки веревкой и повели в соседний тордох. По дороге она орала, кусалась, била мужиков ногами.

Умер Сайрэ, умер великий шаман, запутанная слава о котором много лет металась по тундрам.

На похороны шамана обязательно должны сойтись и съехаться все, кто его знал. Первыми в стойбище появились Куриль и прочая юкагирская знать. Потом приехал чукча, друг покойного, Тинальгин, а вслед за ним понаехало столько чукчей, что невозможно стало ни войти в тордох, ни выйти из него. Из якутов первым прикатил Мамахан, вторым – Токио, вызванный распоряжаться на похоронах. Появился и Мельгайвач, но не один, а вместе с Какой.

Голова юкагиров Куриль воспринял смерть шамана Сайрэ с тайной радостью. Кончилась власть старикашки, из – за которого он превратился в простого сборщика ясака. И уж в открытую можно было радоваться предсмертным словам шамана. Пусть Тачана и уверяет людей, что Сайрэ испортили и съели чьи – то духи: отречение от шаманства все же произошло, и отречение не какого – нибудь простачка, на которого можно махнуть рукой. Вместе с тем все случившееся сильно встревожило Куриля. Как – никак, а тундра долго жила слухами о делах Сайрэ, о делах то очень добрых, то очень жестоких, однако всегда не пустячных. И стоит даже такой бесславной шаманке, как Тачана, указать на чукотских или якутских духов, как может произойти такое, чего и предугадать нельзя.

Все свои мысли, чувства и предчувствия голова юкагиров, однако, скрыл и за лучшее посчитал повести себя перед разноязыким людом достойно, чинно и даже заботливо.

Похороны шамана – дело сложное и ответственное. Это не то что похоронить богатую женщину. Там не страшно допустить ошибку. А если земле предается шаман – тут гляди и гляди. Малейшая неосторожность или оплошность – и умерший станет всепожирающим духом. Одна неосторожность уже была допущена – у Сайрэ отломился палец. Люди, правда, утешали себя мыслью, что шаман в тот момент был живой, однако теперь соблюсти ритуал старались с великой точностью. А тут еще требовательность Куриля.

Самое сложное и самое важное – это подготовить могилу. Куриль и Токио выбрали для нее место на равнинном восточном берегу Малого Улуро: на холме шамана нельзя хоронить – холм одухотворится и будет приносить живущим в среднем мире беду. Два дня люди пешнями и топорами долбили яму. Грунт пробили с трудом, но дальше пошла вечная мерзлота – сплошной, крепкий, как железо, лед. Вырыть яму – это, однако, еще далеко не все. Стены ямы должны быть совершенно гладкими, как гробовые доски, – без малейшей вмятины или выступа. Но еще более тонкое дело – это дно. Гроб ставится на возвышение, а возвышение должно изображать лицо – с глазами, носом и ртом, уши изображаются не полностью, так, будто их кончики придавили стены могилы. Высота этого выдолбленного лица – не меньше пяти пальцев.

За эту труднейшую на холоде работу взялись Пурама и Ланга. Гладкость стен они проверяли ровной доской, поворачивая ее и так и сяк. А дно отделывали ножами.

Куриль с богачами несколько раз приходил сюда. Он был суров и придирчив. Пурама принимал это с испугом – ему казалось, что мудрый шурин таким способом подсказывает, как загладить вину перед шаманом.

Ланга работал молча – и это тоже настораживало Пураму. Перед самым концом дела Пурама не выдержал молчания и сказал:

– Добрый все – таки был старичок. Человека иной раз понимаешь после его смерти… Если дух земли прибрал его в такое хорошее время, значит, добрым считает его.

– Да, конечно, – ответил Ланга. – В теплое время хоронить хуже: вода и грязь текут со стенок на дно…

Пурама навострил уши:

– Ты что – то не то говоришь…

– Почему? Разве я не согласился с тобой? – Ланга помял руками окоченевшее лицо, поглядел вверх из ямы. – Смотри – ка, звезды уже проснулись. Давай кончать. А то зазубрин наделаем…

Суетливо жило стойбище все эти дни. Не суетились одни богачи – они сидели в теплых тордохах, пили горькую воду, приговаривая, что желают покойнику доброго пути в мир божий. Подпаивали они старух – чтоб они добром вспоминали своего шамана. И мужикам подносили, но только к ночи, когда дневные заботы кончались. Каждый вечер звенел бубен. Это шаманили Тачана и Кака.

На одном камлании побывал и Куриль. Он сидел, плотно сжав губы, и насквозь прокалывал взглядом то лохматого чукчу, то уродливую Тачану. Ушел он довольным и успокоенным, даже немного веселым. Тачана объявила, что Сайрэ погиб от заклинаний Мельгайвача и что Пайпэткэ стала хозяйкой чукотских духов. «Ума не хватило придумать что – нибудь новое, – усмехался Куриль, шагая по сильно втоптанному снегу. – А может, это я обладаю силой внушения? Испугалась моего взгляда – и понесла чушь? Мельгайвач – не шаман, все знают. Какие тут его смертельные заклинания! И хорошо, что Пайпэткэ примешала: юкагирка она, и что возьмешь с сумасшедшей… А, ничего, еще Токио будет камланить…»

Между тем Куриль сильно ошибся. Уже на второй день поползли дурные слухи снова о Мельгайваче и Пайпэткэ. Приезжие, а потом и люди стойбища стали коситься на тордох, в котором жила вдова покойника. Не только коситься, но и не без причины строить догадки, от которых попахивало чем – то вроде правды.

Дело в том, что распорядитель похорон шаман Токио убедил Мельгайвача следить за Пайпэткэ. В тордохе Пайпэткэ была не одна, и Мельгайвач согласился. Уже на второй день вдова шамана, как ни в чем не бывало, появилась в своем тордохе и бросилась со слезами к покойнику. Не обращая внимания на злые взгляды старух, она стала просить у Сайрэ прощения за грехи, поплакала, потерлась щекой о ледяной лоб покойника, потом села у его головы – и так, молча, просидела до глубокой ночи. Первый раз увидев близко покойника, Пайпэткэ не могла оторвать от него взгляда, но покойник был ее мужем, и она гладила его щеку, гладила, гладила…

Потом она вернулась в соседний тордох, из которого так и не ушел Мельгайвач.

В эту ночь над стойбищем бесилось в танце сияние. По небу метались сполохи – то красные, как кровь в голубой воде, то белые, как свежее сало. Наверное, хозяин и хозяйка тордоха оказались добрыми и догадливыми – они куда – то ушли на всю ночь. И совсем зря металось по небу сияние. Простой, безрадостной и, наверно, вовсе ненужной была близость бедного, плохо одетого чукчи и холодной, как лоб мертвеца, юкагирки. Просто они глянули друг другу в потухшие глаза и молча забрались под шкуру…

По повелению Токио бубны, колотушки, амулеты и все прочие шаманские принадлежности в середине ночи сожгли на большом костре. То, что много и много лет внушало и страх, и надежды, что было окружено великими тайнами, очень быстро и просто исчезло в языках пламени. А поутру двух оленей, подаренных Курилем и Петрдэ, впрягли в нарту, на которой лежал покойник, впрягли – и запряженными закололи. Разделали обоих оленей, всем миром съели, а кости покидали в костер и сожгли дотла.

Похоронили шамана Сайрэ. Огромный деревянный крест поставил купец Мамахан у ног покойника, который при жизни так хотел вернуться на землю в третьем поколении юкагиров.

ГЛАВА 9

Несмотря на короткие дни все стойбище вскоре перекочевало на новое место: после похорон шамана полагается кочевать. Легко сказать – полагается. А если семья безоленная? На чем повезешь скарб?.. Безоленных семей в стойбище было немало. И спасибо, что Куриль не сразу уехал, – он намекнул жадному Тинальгину – раз, мол, Сайрэ был твоим другом, то кому ж, как не тебе, помогать улурочи. А своему дяде Петрдэ – такому же скупцу Куриль просто приказал: «Мое стадо далеко, а твое близко. Дашь оленей и нарты. С людьми живем – понимать надо».

И стойбище перебралось на северный берег озера. Оно расположилось на высокой и обширной Соколиной едоме, откуда в ясные дни видно далеко окрест и тундру, и противоположный берег. Сейчас солнце совсем не показывалось; но ощущение высоты радовало людей. Впрочем, на новом месте всегда радостнее, чем на старом. Это, видимо, из – за надежд: может быть, вместе с перекочевкой в жизни наступят какие – то перемены?

Ох, сколько же раз улурочи переживали такую радость и какие только надежды не связывали с перекочевкой! Проходили, однако, дни – и люди тихо свыкались с мыслью, что ничего не переменилось и перемениться не может.

Вместе со всеми перебралась на новое место и Пайпэткэ. Разобранный ее тордох и вещички перевезли на чужих оленях. Пурама и Ланга, тяжко вздыхая, кое – как собрали каркас, а когда начали накрывать его – ужаснулись: ровдуга оказалась совсем дырявой, да от нее еще был отрезан большой лоскут, которым прикрыли гроб. Пришлось уменьшить каркас, подлатать шкуры… Вещей Сайрэ почти никаких не оставил – как будто унес с собой в могилу все, что составляло ценность. Когда черти терзают душу – вещи с испугу исчезают бесследно… Несколько истертых шкур, обеденная доска, кое – какая посуда и два крючка – иводера – вот и все, что осталось Пайпэткэ в наследство. Да еще остался полог, который и спасал несчастную от холодов. Еду Пайпэткэ не готовила, потому что ее совсем не было и неоткуда ее было взять. А есть надо – и Пайпэткэ стала приходить к Тачане. Она брала кусок рыбы или кусок мяса и уходила, съедая его на ходу. Тачану это бесило, но закон запрещал отнимать еду, которую берет родственница. Тогда старуха решила прятать и мясо, и рыбу. А Пайпэткэ, со своей стороны, стала заходить чаще – и все – таки заставала Тачану возле наполненного мясом котла. Наконец люди узнали об этом – и в жизни Пайпэткэ произошла перемена. Несчастную стали жалеть, приглашать то в один тордох, то в другой. Молча поев у людей, Пайпэткэ пряталась за своим пологом, и никто не знал, впадает ли она в спячку, как медведица, или лежит – отдыхает и думает, думает, думает… Все чаще начал заглядывать в бывший шаманский тордох Пурама. Он молча брал крюк – иводер, уходил в тальники и приносил хворост. Приносил он и лед. В жалком жилище появлялись признаки жизни – огонь, тепло, дым.

Никто не знал, что Пайпэткэ стала считать себя счастливой. Дни шли, никаких бед не случалось – и люди совсем перестали коситься на нее. Но главное – ее никто не терзал, ее оставили в покое, точно так, как много лет назад оставили в покое сестру Хулархи – Абучеде, которая не смогла выйти замуж и так прожила всю жизнь в одиночестве.

Между тем Пайпэткэ ожидало настоящее счастье. Как – то вечером она почувствовала в животе тяжесть и какую – то тесноту. Кровь отлила от ее лица: ей показалось, что болезнь Сайрэ передалась и ей и что это плохо. Не зовет ли ее старик к себе… Ночью она увидела странный сон: ноготь на большом пальце левой руки как будто удлинился вдвое. В тревоге Пайпэткэ побежала к старой Абучеде, но та ничего не сказала, а лишь посоветовала сходить к шаманке. Пришлось идти.

Тачана так и выронила из рук бубен, когда Пайпэткэ указала на свой живот. До смерти испугавшись, ее приемная дочь пролепетала:

– И сон я видела… страшный. Ноготь… вот на этом пальце… как будто вырос большой и кривой…

– Халагайуо! – воскликнула Тачана. – Сон… Вот это – сон! Ноготь у нее длинный вырос… А груди как? Не распирает?

И только теперь Пайпэткэ поняла, что с ней случилось. Лицо ее загорелось огнем, глаза засветились весенним солнцем. Она бросилась прочь из тордоха.

За пологом, укрывшись старенькой шкурой, Пайпэткэ осторожно погладила свой живот и вдруг заплакала. Нет, не просто заплакала, а сразу заплакала и засмеялась. Слезы лились ей в уши, а из груди вырывались чудные звуки – птичьи – не птичьи, но и не человеческие.

Нигде в этот день Пайпэткэ не показалась. Она даже не слышала, как пришел Пурама, как он разжег костер и сказал, что дров много – можно вдоволь погреться. И лишь когда за полог пробрался дым, она, не вставая, счастливо сообщила, сдерживая дыхание:

– А у меня… Пурама… ребеночек будет! Сыночек у меня будет…

Пурамы в это время уже не было в тордохе у очага – он ушел.

Не знала многострадальная женщина, что радость ее это только приманка проклятию, которое лишь на время спряталось у нее за спиной.

В тордохе Тачаны уже в этот день плясали черти, радуясь своим близким страстям. Амунтэгэ позеленел от злости, когда узнал, что его племянница забеременела от чукчи. А Тачана бесилась: она то колотила в бубен и разговаривала с духами, то рассказывала мужу об этих своих разговорах, то, бросив шаманить, трясла над головой кулаками всячески проклиная неродную дочь. Рот ее переполнился пеной.

Было отчего беситься старухе. Она – то, бездетная, знала, что счастье женщины часто не в муже, а в материнстве. А тут еще проклятый Токио не выходил из головы. На последнем камлании при похоронах Сайрэ якут доказал людям, что если в Пайпэткэ и вселились чукотские духи, то духи не самого Мельгайвача, а его отца. Какая была возможность вытряхнуть из живота Пайпэткэ ребенка – отпрыска мстительного чукчи!..

Но зло находчиво. Уже на второй день по стойбищу пробежали дикие и страшные слухи. Пайпэткэ будто бы стала хозяйкой духов отца Мельгайвача, но кроме того, она общается и с духами давно умершей якутки – удаганки[66]66
  Удаганка – шаманка (якут.).


[Закрыть]; кто родится на свет – мальчик или девочка, – это не важно, только ребенок будет смертельным врагом Ханидо, спасителя юкагиров.

Слухи эти сразу метнулись и в Халарчу, и на Алазею. Однако быстрее всего они отозвались в двух тордохах – в семье Нявала и в семье Хулархи. Когда Ханидо станет богатырем – это еще не известно, да и не все и доживут до тех дней. Но вот из – за него уже чуть не зарезали Халерху, из – за него так жестоко враждовали шаманы, он стал причиной и смерти Сайрэ, поскольку шаман защищал его, но не выдюжил, его именем произошла порча и Мельгайвача, и самой Пайпэткэ… На Нявала стали коситься. Духи – духами, шаманы – шаманами, а людям житья нет, и все из – за него, из – за отца мальчишки. О жене Нявала и говорить нечего. К большому несчастью, она была снова беременна, и нетерпеливая молва уже стращала людей: не на подмогу Косчэ – Ханидо родится ребенок, а на горе ему – быть мору или резне, быть невиданным бедам… Потерял покой и старик Хуларха. Как – никак, а его дочь Халерха считалась невестой Косчэ – Ханидо.

И снова угрюмые, спящие в морозном тумане едомы Улуро становились свидетелями подозрений, вражды и обид.

Нашелся только один человек, который решился припугнуть беду в ее настоящем гнезде. Им был Пурама. Прошло много дней, прежде чем охотник понял, что смерть Сайрэ никак на его жизни не отразится – она откликнулась совсем в другой стороне. Ну, а Тачану он знал и мог без ошибки сравнить ее с шаманом Сайрэ: самозванка она, никакой силой внушения не обладающая. Да и взбеленился он, когда подумал о том, что ждет одинокую женщину, у которой нет ничего, кроме распухающего живота.

Однажды Пурама попал к Тачане на камлание. Выслушав ее длинную речь, он спросил:

– Значит, в одежде Пайпэткэ спрятался дух удаганки? И он похож на корову? Что же ты не задушишь его? Хватай вошь – и под ноготь ее.

– Га! Как это у тебя просто все! – не поняла старуха насмешки. – А ну объясни ему, Амунтэгэ, что я задушу и этого духа, и духа отца Мельгайвача в тот же день, когда Пайпэткэ выйдет замуж за шамана Ивантэгэ.

Муж Тачаны почесал лохматый затылок:

– Ты слышал?

– Нет, не слышал.

– Может, в твои уши тоже вселился дух?

– Может. Пусть бабушка вытащит оттуда его. А я ей за это оленя дам…

У Тачаны от злости перекосились глаза.

– Плюнь ему в ухо – пусть подумает, что я духа выгоняю оттуда. И скажи, что я сообщу Курилю, как он над шаманами насмехается.

Пурама вскочил на ноги.

– Я вот возьму да и плюну в твое, старик, ухо – прочищу от сплетен и выдумок вот этой бабушки. Шаманы нашлись! Дух – корова у них в вошь превращается. И они берегут ее, чтобы разводить сплетни да людей пугать… Я вот поеду к Курилю и расскажу ему, как ты издеваешься над племянницей, как прячете от нее еду, когда она беременная и ей надо хорошо есть!

– Ладно, Амунтэгэ, – сказала старуха, – поезжай в Булгунях завтра, передай мое послание Курилю. А с разбойником разговаривать – все равно что воду сеткой черпать.

– Ну, а это ты слышал? – спросил Амунтэгэ.

– Нет, не слышал. Пусть бабушка вытащит духа – только теперь я ей потроха от оленя дам…

– Зачем ты пришел ко мне, Пурама? – спросила старуха, тоже поднимаясь на ноги.

– Вот теперь слышу! – воскликнул Пурама. – Когда со мной разговариваешь через старика – я не слышу. Отчего получается так? Объясни, если шаманка… А, ладно, не объясняй. Я к тебе, бабушка, с просьбой пришел. Пошли Пайпэткэ мяса. Вон у тебя сколько его. Шаманить стала недавно, а уже не голодаешь…

– Я пошлю мяса. Могу и тебя покормить…

– Хорошо. Мясо, которое я должен съесть, тоже отдай Пайпэткэ. Ребенок хоть и в животе еще, а он тоже есть хочет…

У старухи отнялся язык. Она промычала – и быстро пошла к пуору.

– Вот это – дело другое, – сказал Пурама. – А Пайпэткэ можно спасти, знаешь как? Взять – да и передушить всех духов, которые у нее прячутся. Вот я начну шаманить, поймаю эту корову за рога – и не то что молоко, всю кровь у нее выдою…

– Шути, шути, смелый охотник, – злобно проговорила старуха. – Дойдут твои слова до чукотских и якутских шаманов, тогда забудешь о шутках.

– А это моя забота. К тебе за помощью не приду. Мясо готово? Что – то на двоих маловато. Ладно, давай.

И Пурама ушел.

Всю эту ночь Пайпэткэ плакала. Тетка затеяла что – то страшное. Опять старика подсовывает ей в мужья. «Но у меня будет ребенок – она это знает»…

А Пурама радостным ушел на охоту. Долго будет чесать свой тощий зад эта старая злюка.

Рано радовался Пурама. Ничему жизнь не научила его.

Тачана не послала, однако, мужа за Курилем – и притихла. Притихла надолго. Зима все веселей и веселей катилась к весне – а шаманка лишь упрямо повторяла свои обвинения Пайпэткэ, но ничего не делала, чтоб взбудоражить людей.

А Пайпэткэ тем временем толстела с каждым новым восходом солнца. Лицо ее покрылось бурыми пятнами, скулы чуть заострились, глаза проваливались глубже и глубже. Почувствовав первый слабый толчок ребенка, Пайпэткэ пережила и взлет к розовым облакам, и падение в бездну. У нее будет ребенок! Как только появится он, все ее страшное прошлое канет в небытие; она сожжет счастливым взглядом ненавистницу Тачану, она вытянется в жилу, но сделает свой тордох уютным, зимой всегда теплым, а если придется жить среди добрых чукчанок, то найдет себе хороших подруг; пусть Мельгайвач останется со своими женами, но он все – таки хоть изредка будет навещать их двоих, брать на руки ребенка… Всевозможные радости и счастливые моменты перебрала в своем воображении Пайпэткэ. Перебрала и испугалась: у нее опять от красивых желаний и мыслей кружится голова, а это плохо, она знает, как это плохо, опасно… И не успела она угомонить биение сердца, как само сердце будто оборвалось. Ребенка надо кормить. Чем кормить? У одинокой, одноглазой старушки Абучеде есть брат Хуларха, и как ни тяжело брату, а крохи ей все – таки достаются. У Пайпэткэ никого нет, дядю Амунтэгэ она забудет навечно. Где же брать мясо, рыбу, чай, одежду? Где взять еду, когда сын или дочь вдруг скажет: «Энэ, есть хочется»?.. А Мельгайвач может вовсе ни разу не появиться – ведь не едет же он сейчас, хоть и обещал… Тачана же не сгорит от ее взгляда – она станет срамить и травить ее и ребенка, она опять доведет ее до болезни, когда воздух превращается в мутную воду; Амунтэгэ заберет ребенка к себе… Положив на живот ладони, Пайпэткэ стала часто дышать, взгляд ее начал метаться по белой от изморози ровдуге. Ребенка, конечно, возьмет к себе Амунтэгэ – больше некому взять. И сядет он на чурбак у костра и примется скручивать из тальника плетку…