Текст книги "Ханидо и Халерха"

– У меня свой ум есть, – ответил Чайгуургин. Он сомкнул толстые губы и холодно огляделся по сторонам. – Я разве ребенок, чтобы не видеть, что происходит кругом? Кулума наша бедная? Тундры бедные? Если были бы бедные – русские разве лезли сюда? Даже амарыканы прут! Наших людей они научили пить горькую воду, табак курить – а какой от этого толк? Мы мясо едим, а они хотят, чтоб мы белый песок[72]72
  То есть муку.


[Закрыть] на масле жарили, как рыбу, и ели. Вот поживешь – и увидишь: сейчас они шкурки берут за чай и табак да горькую воду, а потом за белый песок заберут оленей… Духов своих они напускают, и тундру портят тоже они.

– Гы! Да какой же расчет им портить тундру, если им мясо потребуется? Какой же расчет портить людей, если мы шкурки им добываем? – возразил Куриль, радуясь, что чукча запутался.

– Не знаю, – пробурчал Чайгуургин. – Камланил не кто – нибудь, а Кака! Другому я, может, не поверил бы. А у Каки сильные келе, сильные и надежные. И сам он шаман надежный, потому что богатый. Какой ему смысл меня – то обманывать? Мы с ним друзья, сам предпочел быть шаманом, а не головой.

– А откуда же у него взялись такие сильные и надежные духи? – не выдержал Пурама. Чайгуургин вздрогнул и вытаращился на Куриля: как, мол, этот человек смеет встревать в разговор? Однако Куриль чуть улыбнулся, давая понять, что на вопрос надо ответить.

– Могу сказать, откуда у него эти келе, – перевел хозяин недобрый взгляд на Пураму. – Могу сказать… О духах отца Мельгайвача ты, мэй, что – нибудь слышал? Думаю, слышал. Так вот Кака завладел ими. Давно завладел! Все чукчи знают об этом.

Пурама выпрямился над столом, быстрые глаза его забегали туда – сюда – он готов был прослыть последним на земле человеком, но дать волю своему языку.

– А улуро – чи знают другое! – выпалил он. – И не только улуро – чи. Не мог Кака завладеть этими духами. Их давно передушил Токио. Остался один вожак. Это на большом камлании было! Куриль может прогнать меня, пусть я пешком обратно уйду, но я должен еще сказать. Совсем недавно Кака был на камлании – у нас, на Соколиной едоме, и он всем людям сказал, что этот вожак духов вселился в тело вдовы Сайрэ. Его келе гонялись за этим духом, он хотел его задушить. Вдвоем с Тачаной они гонялись за ним!.. Убей меня первый весенний гром, если я вру. Куриль! Они же были на этом камлании…

– Ну, хватит язык распускать! – одернул его Куриль и, насупившись, принялся грызть жилу.

Наступило молчание. Оно длилось долго. Уже подали вареное молодое мясо, поставили кружки для чая, уже начали дружно есть, а разговор никто не осмеливался продолжать.

Наконец Куриль кивнул в сторону Пурамы и тихо сказал:

– Они говорили правду – так было все…

– Не знаю. Кто знает?.. – примирительно проговорил Чайгуургин. – Может, шаманские сложности…

– Мы Каку вчера встретили, – спокойно сообщил Куриль. – Поехал в наши края…

– А зачем? А на ярмарку не поедет? И к тому же скоро отел…

– Вот и я обо всем этом подумал.

Перестав есть, Чайгуургин вдруг достал огромную трубку, выстроганную из корневища, натолкал в нее табаку толстым пальцем, закурил, зажмурился от едкого дыма и, протирая кулачищем глаз, проговорил:

– Да… Ты меня, мэй, заставляешь думать о Каке совсем с другого конца…

– Там у меня, на Малом Улуро, плохо со вдовой Сайре, – сказал Куриль, вытирая ладонью рот. – Тачана ее травит. А она вот – вот принесет ребенка от Мельгайвача. И как раз Кака поехал туда – Тачана его вызвала: он с ней заодно. Я предупредил Каку. Думаю, все обойдется. Но ты все же пошли туда человека и свое послание передай… Нам с тобой, Чайгуургин, наперед тоже надо быть заодно. Совсем ни к чему, чтоб люди наши во вражде жили. Иначе Друскин обоих нас призовет и бумагу царю напишет…

Голова чукчей вздохнул:

– Вот как бывает: уедет в тот мир умный человек – и гляди, как бы без него плохо не было… Ты передай, как сумеешь, мои добрые пожелания старику Сайрэ. – Чайгуургин вытащил из – за пазухи деревянного человечка, висевшего на тоненьком ремешке, поцеловал его и опять спрятал.

– Старик от шаманства перед смертью отрекся, – сказал Куриль, глядя исподлобья на чукчу. А у чукчи вдруг поднялась и опустилась рука – он, наверно, хотел перекреститься, но почему – то не решился. – Кстати отрекся, – добавил Куриль и потянулся к мясу. – А то ведь Тачана обвинила в его смерти чукотских духов. Могла бы опять начаться вражда. А тут все замутилось, запуталось.

Вместе с хозяевами гости съели два котла мяса, выпили несколько медных чайников чая, вдоволь полакомились прэрэмом[73]73
  Прэрэм – чукотское лакомство. Вареное мясо жуют, смешивают с топленым костным жиром и замораживают.


[Закрыть]. Хозяева совсем не подали горькой воды. Чайгуургин в жизни придерживался строгих правил, он даже имел одну жену – в отличие от других чукотских богачей.

В дорогу отправились на другой день, хорошо выспавшись.

Чукчи снарядили пять нарт. Везли они мятые шкуры, выделанные камусы и пыжики. Одна нарта была целиком нагружена песцовыми шкурками. Чайгуургин взял с собой Кымыыргина: на оленегонных состязаниях будут участвовать кауреляне[74]74
  Каурелянами западные чукчи называли восточных чукчей, живших на восточном берегу Колымы.


[Закрыть], любители резать лямки, – а Кымыыргина они знают и будут побаиваться. Лелехай, как и Петрдэ, с собой никого не взял.

Хорошо ехать в апреле: ни холода, ни пурги, снег осел и – олени бегут уверенно, потому что копыта их совсем не пробивают наста.

Караван вел Пурама – знаток всех ближних и дальних озер. Куриль и Чайгуургин сидели рядом на самой последней нарте. Весь день ехали по Халарче. Это была совсем ровная, как доска, тундра, на которой лишь кое – где возвышались холмы.

К вечеру добрались до озера Артамон – и здесь заночевали, устроившись в глубоком сугробе.

А следующий день был туманный и мрачный. Туман не мог разогнать даже морской ветер, и Пурама только каким – то чутьем определял направление. Уже на середине озера догадались, что едут не по тундре, а по льду, занесенному снегом. Потом показалась большая черная сопка – и все обрадовались: это была единственная едома у озера Артамон. Ехали правильно. Вскоре показались деревья. Огибая холмы и пересекая озера, выбрались наконец к Стадухинской протоке. Рядом была Колыма – Кулума по – чукотски, по – якутски, по – ламутски и по – юкагирски.

Величественная река открылась сразу во всю ширину; где у нее начало, а где конец – об этом даже страшно было подумать. Почуяв слишком незнакомое место, олени на ходу начали наклоняться, обнюхивать снег, прислушиваться. Но путники уже не следили за ними. В невозмутимом спокойствии спала Кулума подо льдом. Однако по берегам ее возвышались огромные черные скалы – и было что – то затаенное, сокрытое холодом и тишиной в этом ее молчаливом величии. Олени сами собой остановились, а люди встали с нарт, и каждый замер на месте.

Колыма… Она некогда была молодой. Она родилась где – то в далекой тайге, среди гор, и никто ее за речку настоящую не считал. Петлял ручеек этот между камней, пропадал в болотах. Он боялся пересохнуть, пропасть – и потому стал искать море – бабушку. Как всякое юное существо, Колыма сильно петляла в жизни и в поиске. И не заметила она, как повзрослела и как стали появляться у нее дети. Очень доброй была река к людям – и потому детей своих она называла самыми лучшими именами, а учила их только добру. Реке Балыгычан мать Колыма сказала: «Людям не хватает еды – и ты разведи для них много рыбы». Другой дочери – Коркодон велела быть узкой и высокобережной – чтобы люди под берегами прятались от холодов. Река Анюй родилась самой последней, но и ей она приказала: «Пусть на твоих берегах густо растут тальники – чтобы люди у огня согревались, пусть разведутся возле тебя куропатки и зайцы – чтобы люди сытыми были». Из всех многих своих детей Колыма одну только дочь попросила помогать ей самой: «Старая стала я, тяжело мне теперь от зимнего сна пробуждаться. А мне ведь надо море искать. Ты, Омолон, пораньше меня буди». И стала могучей, неспокойной река Омолон. Раньше всех – во второй половине мая река эта вдруг ломает свой лед и теребит, будит старушку мать.

Долго еще искала бы Колыма море, может, и не нашла бы его. Но море узнало, что есть река, которая всю свою жизнь рвется к нему, – и само шагнуло навстречу. Оно разбросало землю, плеснулось вперед и соединилось с рекой. Потому – то матушка Колыма так неожиданно широко разливается при впадении в море…

…Много песен, сказок, легенд придумали люди о Колыме. Но эту легенду знают больше всего, и больше всего она им по душе.

Четверо богачей, стоявших сейчас возле нагруженных нарт, тоже знали эту легенду. Да только ехали – то они не затем, чтобы долго стоять в раздумье. Так, повздыхали от нечастого ощущения чего – то великого, неспокойного, хоть и сокрытого – и крикнули завороженному Пураме ехать дальше вдоль берега. До Нижнего оставалось не так далеко.

На третий день впереди показался острог. Это была кучка заснеженных юрт, в беспорядке столпившихся возле высокого божьего дома с лениво покосившейся колокольней. Из круглых приплюснутых юрт поднимались вверх смешные тонкие струйки дыма. И ничего больше, и весь тут Нижне – Колымский острог.

И все – таки это – знаменитый Нижне – Колымский острог!

Куриль приказал остановить караван вдалеке от поселка. Пурама удивился: зачем останавливаться, если можно сразу подъехать к теплому дому? Но он не успел высказать это. Куриль и Чайгуургин бросились к нартам, быстро достали новые малахаи и белые рукавицы, надели их, а старые спрятали, потом они обмотали шеи пестрой материей, оглядели друг друга. «Ага – прихорашиваются, – смекнул Пурама. – Значит, важная будет встреча…»

– Давай! Быстро! С ветром! Ок! Ок! – властно махнув рукой, крикнул Чайгуургин.

Куриль тоже приказал что – то, но Пурама уже не расслышал. Он хлестнул оленей вожжами и прыгнул на нарту.

И караван влетел в острог так, будто за ним гналась целая стая волков, – с топотом и гиканьем, со снежной пылью из – под копыт и нарт.

Богачи, однако, не успели пережить полного удовольствия от столь шумного въезда: в самый важный момент, когда караван должны были заметить здешние богачи и начальники, со всех сторон вдруг выскочили собаки. Со свирепым лаем, с остервенелым хрипеньем рыжие, черные, пестрые псы самых чудных пород накинулись на оленей, на лихих ездоков, на поклажу. Они вовсе не в шутку пытались цапнуть за ноги и людей, и оленей, а густой запах от шкур приводил их в настоящее бешенство. Дело приобретало плохой оборот, да спасибо из юрт высыпали с палками и кнутами хозяева.

Растерянные, сконфуженные богачи кое – как стали здороваться со знакомыми и поскорее направились к большой и высокой юрте, похожей на огромную бочку. А навстречу им уже спешила здешняя знать – кто в зипуне с суконным верхом, кто в шинели с блестящими пуговицами, кто в дохе или кушаке. Стали шумно здороваться, перекидываться словами. Знать нисколько не важничала. Да и кто позволил бы себе важничать, если глаза каждого так и косились на караван нарт с драгоценной поклажей!..

Так, шумной толпой, и ввалились в дом богатого казака Филата Малькова. Ни к кому другому Куриль не собирался стать на ночлег, и все хорошо знали, почему он устремился сюда. Мальков был трезвенником, он не играл в карты и не курил. Так что дождаться ярмарки безопасней всего было тут.

Казак Мальков содержал и дом и хозяйство свое в строжайшем порядке. Пол у него выстлан досками, а доски покрыты чистенькими дерюжками, в горнице бело, как в зимней тундре, и на стенке здесь висит икона в позлащенном окладе, с постоянно горящим жирником возле нее. За домом у казака – сарай, а в сарае две коровы, которые телятся каждый год, и три лошади – две для езды верхом и одна рабочая, для хозяйских дел. Три лодки у него и сетей волосяных много – лошади вечно ходят без хвостов и грив. Есть два ружья, железные заступы, топор железный и всякий другой незнакомый тундровикам инструмент. Филат работяга – за десятерых успевает. И еды у него всегда наперед заготовлено вдосталь. Содержит, правда, он и работника – немного горбатого, курносого, с редкими рыжими волосинками на лице Мишку. Но Мишка невероятный лентяй и придурок. Он потому и не женился, что ни одного дня не сумел бы прожить на свои харчи. Однако и без такого помощника трудно: казаку приходится выезжать по приказу начальников, а у жены трое детей на руках.

Не сразу Филат Мальков понравился Курилю. Слишком уж был он чужим: волосы у него совсем белые, лицо красноватое, а глаза такие светлые, голубые, прозрачные, что страшно смотреть в них – не глаза, а ледышки. И только потом Куриль понял, что в этих глазах не одна суровая чужина, но еще и тоска – тоска по далеким родным местам,

– Работаю, не пью, богу молюсь, поборов нет никаких – вот и богат. – Так объяснил Мальков свое благоденствие.

И Куриль не раз вспоминал эти его слова. Вспоминал – и вздыхал: юкагиру далеко – далеко до такой жизни…

Зайдя сейчас первым в дом казака, Куриль сорвал с головы малахай и направился к двери в горницу. Откинув рукой ситцевую занавеску, он сразу же опустился на оба колена и начал креститься. Петрдэ и Чайгуургин стояли сзади и крестились на занавеску.

Глаза у бога были светлыми, голубыми; в мигающем свете жирника казалось, что бог сквозь какое – то зарево смотрит в упор, не моргая. Такие же голубые глаза были и у хозяина дома, который стоял сейчас позади. И в сознании Куриля это совпадение опять обрисовало очень живую связь чего – то великого, неземного и непонятного с этим вот чужим, навечно поставленным на одно место домом. У гостя мелькнула мысль – хорошо бы сейчас остаться наедине с беловолосым Филатом и весь остаток дня, всю ночь проговорить о боге, о шаманах, о людях тундры и русских начальниках. Да разве богача, приехавшего на ярмарку, могут оставить в покое?

Поднявшись и еще раз взглянув на икону, Куриль отвел занавеску – и вдруг увидел попа, будто по божьему велению появившегося за спиной. Это новое совпадение было и удивительным и приятным. Куриль всегда испытывал тревожно – радостное чувство от приобщения к божьей жизни и божьим делам, которое каждый раз происходило как – то неожиданно и со всех сторон… Священник Попов словно был с головы до ног обросшим шерстью: мех пыжикового малахая сливался с могучей рыжеватой бородой и усами, а борода терялась на длинной, до пят, оленьей дохе, ладоней рук не было видно – поп спрятал их в широкие рукава. Глубоко посаженные голубые глаза, смотрящие прямо в душу, острый нос и ярко – красное пятно нижней губы под усами делали это обросшее волосами лицо совсем непохожим на другие лица, а огромный начищенный медный крест, висевший поверх дохи на животе, окончательно отделял этого особенного рослого человека от всех остальных. Курилю всегда было приятно видеть попа Попова в такой одежде – ему так и чудилось, что божий служитель навечно сжился с тундрой и с людьми тундры и что в этом есть добрый, обнадеживающий знак.

– О, кого нам в гости послал господь бог! – распростер руки поп, увидев голову юкагиров. – Здравствуй, дорогой сын Афанасий, здравствуй во Христе, раб божий! – Попов обхватил Куриля и поцеловал его в лоб. – Да будут благословенны все богоугодные дела твои, да пребудешь ты, и семья твоя, и народ твой во здравии и благоденствии…

Он бы и еще говорил, да вошли самые богатые люди острога – Соловьев с Бережновым.

– Здорово, брат!

– Здравствуй, брат!

Припертая к каменному очагу, жена хозяина тем временем ухитрилась подкинуть дров в огонь, а в дверях, тесня богачей, показались Пурама и Кымыыргин, притащившие в мешках оленину, юколу и другую снедь.

Богачи заполнили комнатенку, размороженное окно которой глядело во двор, на сараи. Кто разделся, кто нет, кто уселся на лавки, кто на пол.

– Ну, рассказывай, Курилов, как вы там живете в тундре по божьему велению, – спросил поп. – Все рассказывай – кто много песцов поймал, кто разбогател, у кого беды какие. Про хорошее расскажешь – меня обрадуешь, про плохое – не удивлюсь: по божьему велению все на свете бывает…

– Все по божьему велению, – ответил Куриль, зная, что нельзя перечить священнику.

– И в Халарче так все идет, – поддакнул Чайгуургин.

– Ну и слава тебе, господи, – перекрестился поп. – А как семьи ваши, как бабы, как дети?

– Хорошо, все хорошо.

Поп великолепно понимал, что Куриль так отвечает лишь ради приличия, однако смущать его он не хотел и не стал.

Но тут голос подал Соловьев:

– А у нас тут беда случилась: помер большой ученый, это вы знаете, думаю. А дальше что было? Слухи пошли, что был ученый шаманом. Слухи эти донеслись до начальства, а начальству не понравилось это. И письмо, говорят, издалека прислали – чтоб разговоры такие не мешали царю – батюшке дела свои делать. Скандал настоящий… Как там у вас – что говорят люди?

– Не был, значит, Чери шаманом? – удивленно спросил Чайгуургин.

– Какой он, к черту, шаман! – хихикнул стоявший у двери Мишка. – И не ученый человек, а божий: имя – то у него рыбье – чир…

– Простит тебе бог, – махнул на него рукой поп.

– У нас говорят, но мало, – сказал Куриль. – У нас другие беды.

– Какие же беды?

Чайгуургин не дал Курилю ответить:

– А у меня пятьсот телят погибло!

– Как! – вздрогнул ошарашенный Соловьев.

– Прикочевал на самое лучшее пастбище, а они подыхать стали. То дохлый появится, то чуть подышет – и нету… Кака шаманил и сказал, что не видать следов ни наших, ни якутских, ни всех прочих духов, а вот следы с Кулумы – есть.

– О! – шлепнул Соловьев рукой по коленке. – С Кулумы! Афоня, ты помнишь Старцева Хедьку? Помер твой Хедька. Утонул в Кулуме.

– Картежник – то? Хедька?

– Утонул. День был совсем хороший, река блестела, как шашка Филата. А Хедька с ребятами рыбу ловил… Вот слушайте – расскажу. Тихо так было – а тут как рванет низовой ветер, как поднял всю Кулуму на дыбки. Хедька давай выбирать сеть, выбрал – и, дурак, не к берегу, а к острову лодку погнал. Ребята машут ему, кричат, чтоб заворачивал, а он не послушался – и у всех на глазах пропал. Лодку нашли аж в Керетовой… Два дня бурлила река. И только стихла – плывут карбасы Черского. Мавра – жена его, Сашка – сын, Степан Расторгуев и еще служилые мужики. И тут мы узнали, что самого – то Черского нет. Гурка Котельников стал шаманить – и говорит, что это духи его отомстили Хедьке, сгубили его. И не одного Хедьку. Немного спустя медведь Хому Бибикова задрал.

– Хому? – вытаращился Куриль. – Моего друга Хому?

– Нет. Умереть – то не умер он. А без глаза остался, и правая рука вся поломанная теперь… У вас, говорят, тише, а у нас, видишь, дело какое…

– Тише… – повторил Куриль. – Если уж говорить, то у нас еще хуже.

И он стал рассказывать всю запутанную историю вражды шаманов, которая обернулась бедами и которой не видно конца.

– …У нас прямо мученье людям. Боятся всего, житья никакого нет… Я не пойму этих шаманов. Да если б они все настоящие были, а то ведь подозренья всякие есть…

– Ну, а теперь и мне сказать надо, – перебил его поп, поправляя крест, съехавший набок. – Про Черского скажу одно: богом вас уверяю – не был шаманом он, все это ложь. Может, это от темноты, от привычки. Такой раб сатаны, как Иван Рупачев с Омолона, всякие слухи может пустить. От безбожия, от темноты. Ну, а кто иной способен дурные слухи пускать и со зла на русских людей… Черской раб бога, ученый. На пользу царя и на пользу всем вашим людям работал… Ах ты, господи – боже, – какую напраслину возвели на православного человека!.. А тебе, Куриль, я вот что скажу. Шаманы – наравне с попами. Ты это учти. Только мы рабы господа бога, а они – рабы сатаны. Ты о шаманах – то осторожно думай. Человек ты видный и умный. Я желаю тебе добра – пусть шаманы живут сами собой, не трогай, не мути народ…

– Да я вроде молчу…

– Ну и с богом. А мне на вечернюю службу пора.

И поп ушел, совсем озадачив и юкагиров, и чукчей.

ГЛАВА 11

В полдень караван тронулся через речку. За утро успели кое – что обменять. Теперь последняя нарта Куриля была нагружена не оленьими шкурами, а березовыми слегами. Чайгуургин приобрел за камусы заячье одеяло и рыбу. Пурама сбыл три пары новеньких рукавиц, две пары обуток, а заимел две посуды пороху и старый чайник на пули. Один скупой Петрдэ не дотронулся до своих мешков.

Ярмарочный поселок располагался на левобережье Анюя, среди тайги. В этих местах тайга очень густа, и ветры не продувают ее. Снега под соснами здесь лежат ворохами, они сыпучие, мягкие, очень белые. Люди тундры больше привыкли глядеть вдаль и на землю, а тут хочешь – не хочешь, но голова сама задирается вверх: деревья, деревья, дали не видно. И хорошо, и красиво в тайге, и небо – то здесь другое – совсем синее, как глаза русских женщин. Однако в тайге тесно, и оглядываться надо почаще – а то задерешь голову, а нарта на корягу наскочит…

Стойбище дает о себе знать издалека. Еще и просвета поляны не намекается, а все кругом оглушено гвалтом собачьего лая. Тайга так и звенит от этого дружного лая – и кажется, впереди не стойбище, не сбор торгового люда, а самый большой на земле собачатник… Впрочем, временами наступает и тишина – это значит, ярмарка поглотила еще одну упряжку или один караван, и собаки успокоились, примирились с гостями.

А вот и поляна, и стойбище на поляне. Три деревянных рубленых дома посередине, а вокруг них в беспорядке – чукотские яранги, ламутские тордохи. Поселок – стойбище кишит людьми – всюду шум, говор, крики. Сплошным кольцом опоясывают эту толкучку перевернутые вверх полозьями нарты собачьих упряжек. Ближе к деревьям – оленьи упряжки, а на отшибе – лошади возле раскурошенной копны сена.

Сквозь сумасшедший лай, как сквозь пургу, прорвался караван Куриля, Чайгуургина, Петрдэ и Лелехая.

Ярмарка уже жила своей собственной жизнью, и приехавшие сразу исчезли в этом скопище людей и товаров, будто котел рыбы, выплеснутый в бурлящее озеро.

Пураме ярмарка показалась единственным местом, где можно чувствовать полнейшую волю, не стесненную ни родовыми обычаями, ни другими законами. И может быть, из – за этого чувства, среди совсем незнакомых разноязыких людей, у него нестерпимо загорелось сердце поскорей показать свою ловкость и удаль. Как только путники из Улуро и Халарчи распрягли оленей, Пурама, едва успев оглядеться, схватил аркан и побежал туда, где над толпой взлетал деревянный шишак, привязанный к длинной веревке. На ярмарке нынче был «день аркана», и он до зуда во всех жилах обрадовался, что подоспел как раз к этому дню.

Передохнув и собрав, как надо, ременный аркан, он поскорее занял место между двумя чукчами с разрисованными татуировкой лицами. Игра в муньахат так забрала толпу, что на него никто не обратил никакого внимания: играть мог каждый кому не лень… Кто – то подкинул деревянный шарик – и тотчас вверх прянули ременные петли. Пурама тоже метнул – и через миг толпа издала громкий крик удивления: аркан Пурамы проскочил в петлю восточного чукчи – и моментально выхватил из нее деревяшку. Все игроки так и разинули рты.

– Меченкин!

– Хорошо!

– Ловко, вот это ловко!

– Мэй, откуда приехал?

– Сверху! – пошутил Пурама, сворачивая ремень и кивая головой в небо.

Теперь Пураме надо было бросать деревяшку. Он бросил раз – и никто ее не поймал, бросил второй, третий – и опять арканы падали на истоптанный снег пустыми.

– Да ты и кидаешь как – то хитро – игру не даешь! – еще сильней удивился восточный чукча. – Где ж это ты наловчился?

– Божий я человек – бог научил…

Четвертый бросок дал победу как раз этому чукче.

– Ага, теперь будем считать – и посмотрим, кому достанется связка телячьих шкур! – дрожа от радости, похвастался он и подкинул болванку.

Арканы свистнули, метнулись за ней. И одна из петель как – то боком накрыла ее. Однако внутрь этой петли опять влетела другая петля, поменьше – и деревяшка сразу шарахнулась вниз, к Пураме.

Восточный чукча от злости весь задрожал и зубами вцепился в конец своего аркана.

– Бери шкуры! Не буду играть, – сказал он, рывками собирая аркан.

– Тьфу! – плюнул на свой аркан другой игрок. – Женщина утром перешагнула через него – не могло быть удачи…

Несколько петель схлестнулись, запутались в воздухе, хозяева стали распутывать их – и игра как – то потеряла для всех интерес.

– Мэй, мэй! – позвал Пураму старик чукча. – Взгляни вот на этот аркан. Может, сменяем? Для сына сделан, а сын запропастился. Твой счастливый. Сменяем? Но только с условием. Ты своим поймаешь верхушку дерева…

Пурама подошел к старику – и понял, что это какой – то богач. Аркан его сына был сделан на удивление: сплетен он ладно, каким – то красивым узором, конец его тяжелый, а сам он длинный, удобный.

– О, хороший аркан. Большой мастер делал его. Сменяем…

Размахнувшись, Пурама метнул свой вверх – и побежал к дереву. Он остановился в тот самый момент, когда петля обхватила макушку сосны.

Толпа заорала от удовольствия.

– Еще раз! Еще!

– Аркан мой, – сказал Пурама. – А на дерево петлю снимать пусть лезет его сын.

– Отдам, если ты и моим поймаешь макушку сосны, – заартачился старый богач.

Пурама выхватил из его рук красиво сплетенный, новенький жгут. Разгорячившись, он отошел далеко назад, размахнулся и опять побежал вперед.

Не успели люди опомниться, как Пурама дернул аркан – и макушка сосны хряснула, обломилась и сползла вниз, осыпая снег с веток.

– Срубить сосну! – закричали в толпе. – Пусть высокий пень, пока не сгниет, прославит имя его!

Не скрывая радости, не важничая, Пурама собрал дорогой аркан, накинул его на плечо и пошел забирать приз – связку телячьих шкур.

А невдалеке шла такая же азартная игра в литэмэч. Как мог Пурама удержаться! Бросать аркан на рога – это куда проще, чем в небо, да еще такой удобный аркан…

На удивление и этой толпе он быстро расправился со своими противниками и под крики одобрения и завистливый шепот забрал еще один приз – связку листьев хорошего табака.

К вечеру, когда кончился праздник аркана, на ярмарке вдруг появилась толпа богачей и купцов. Их было много: Соловьев, Шкулев, Березкин, Третьяков, Тинелькут, Мэникан, американец Томпсон, а с ним Потонча и какой – то молодой, бойкий чукча. Их невозможно было пересчитать. Тут были и казаки, и русские, и якуты, и чукчи, и ламуты, и выкресты, и люди совсем непонятного рода – племени. Все они будто договорились приехать разом. И может, в этом был какой смысл, – может, никто из них не хотел попасть на праздник аркана?

Каждым взглядом своим, каждым шагом и каждым словом американец Томпсон давал понять, что считает себя здесь первым лицом. Это был рослый детина с живыми, выпученными глазами, одетый в медвежью доху. Весело разговаривая, он размахивал и так и этак огромными, как два заступа, руками, из – за чего другие богачи и купцы шагали далеко по сторонам от него. Томпсон и все остальные шли к деревянным домам, где давно уже орудовали кабатчики.

Куриль и Чайгуургин зашли в один из этих домов, когда там уже вовсю развернулось пиршество. Столы на ножках – крестовинах были завалены всякой снедью. Богатая братия уже хватила горькой воды и теперь возбужденно шумела – хохотала, доказывала, судачила. По деревянным стенам метались огромные тени – в комнате горели два больших жирника, обмазанных глиной.

– Афоня – ты? Бра – ат!

– Дорова, Куриль!

– Здорово, Чайгуургин – бра – ат!

– А Петруска где? Лелехай где?

– О, юкагирский голова! Курилле! – воскликнул на чистом чукотском языке Томпсон. – Иди сюда, садись со мной рядом, брат, – я угощаю сегодня. Всех угощаю! О, и новый голова чукчей здесь! Не узнал – будешь богатым. Эй, ет – тык? Совсем хорошо… Сколько друзей у меня! Да я без вас в Америке и жить не смогу…

«Перед ярмаркой угощает? – удивился Куриль, перешагивая через скамейку и усаживаясь на нее рядом с американцем. – Что – то не так. Какой же ему расчет? Отчего добрый такой?..»

Чайгуургин уселся напротив и тоже подозрительно уставился на американца.

Забулькала в одну, а потом во вторую кружку темно – коричневая горькая вода. Американец, дружески улыбаясь, поднял обе кружки, стукнул их друг о друга и раздал новым гостям.

Как ни следили за американцем в этот вечер Куриль с Чайгуургином, как ни ломали голову, а все – таки ничего опасного для себя в таком неожиданном и недешевом гостеприимстве Томпсона не обнаружили. Другое дело, если бы он подпаивал их одних или вообще лишь богачей тундры. Тогда можно было бы думать, что он надеется на особую с ними связь, переманивает их товар. Но Томпсон угощал и купцов, задабривать которых было бы бессмысленно. Но больше всего удивляло то, что никто из купцов и богачей не затевал разговора о самой ярмарке – о спросе на товары, о мерах обмена. Ничего не пытался узнать и Томпсон… И гости наконец успокоились, разомлели. Тем более что вода оказалась не горькой, а сладкой…

Огромный, но непьющий Чайгуургин охмелел крепко, и Курилю пришлось поддерживать его, когда, они пошли спать к Тинелькуту. Чукча был очень весел, душа его размякла – и он вдруг захохотал, да так громко, что с испугу забрехали собаки.

– Дядя твой… Петрдэ… дверью пальцы отбил…

– Какой дверью? Чего городишь! – спросил Куриль.

– Сунул нос, а мы пьем. И назад. А тяжелой дверью – по пальцам! Ха – ха – ха… Да, заходил! Ты к двери спиною сидел – не видел. А я видел. Узнает, что все задарма пили – ели – лопнет с досады… Прогадал и пальцы отбил. Ха – ха – ха…

Куриль захохотал тоже. Петрдэ и впрямь был до глупости жаден и уж никогда не упускал случая поесть за чужой счет.

И только на другой день утром Куриль и Чайгуургин узнали, зачем американец потратился на угощение. Появился на ярмарке Потонча. Он сильно сердился на своего хозяина американца, который в эту зиму оставил его без товара. Потонча рассудил так: что ни говори, а Томпсон самый чужой в этих местах человек. Вот он и задабривает всех без разбора. А не станет задабривать – русские и местные купцы перекроют ему дороги. Это было похоже на правду.

В этот же день выяснилось, что Потонча не ошибся.

Русские и местные купцы не дали себя обмануть. Они выставили для обмена точно такой же товар, как и американец. Чай, табак, водка, сахар, мука, соль, порох, патроны, материя, веревка, бусы – все это можно было взять у кого хочешь. Немедленно стало известно, однако, что у Томпсона товаров очень и очень много. И на ярмарке на какое – то время произошла заминка: стало ясно, что меру обмена установит только один человек – американец. И вот тут – то с быстротой громкого крика распространилась радостная для купцов весть: Томпсон меняет так, как меняют все, – он не стал подводить тех, кого вчера называл друзьями.

Были, конечно, и расхождения: русский табак и русскую водку брали охотней, и Томпсону пришлось дешевиться, зато чай, материю, порох, разные безделушки старались взять у Томпсона. Но все это уже было мелочью и обычным делом.