Текст книги "Ханидо и Халерха"

К середине дня страсти стали стихать. Приезжие богачи понабрали всего в меру и начали прижимать купцов. Теперь уже подолгу ходили с пустыми мешками, приглядывались, убеждали не дорожиться.

Сегодня, однако, был «день борьбы», и ярмарка продолжала свою бурную жизнь.

Хорошенько упаковав на нартах товар, выменянный за камусы и оленьи шкуры, Куриль и Чайгуургин заметили, что старик Петрдэ вообще не трогал свою поклажу.

– Э, да ты ничего не выменял! – удивился Куриль, подойдя к старику дяде, караулившему свои нарты.

– Да я думаю, что, пожалуй, лучше обменять в Нижнем, – сказал Петрдэ. – Мне ведь только чай да табак нужны. А это и в Нижнем есть.

– А порох, а сахар? А песочная еда?

– Ну, это все ни к чему. Своих оленей порохом убивать не буду, песочную еду – эти оладьи да лепешки – пусть купцы «и попы едят. Мы на мясе и рыбе выросли. А сахар только охоту к еде отбивает: в тундре, слава богу, ягоды много.

– Да тебе выгодней здесь сплавить камусы и шкуры! В Нижнем только песца возьмут! – рассердился Куриль.

– Не возьмут камусы – и ладно. Место в тордохе найдется.

– Вот что, дядя, получится: в Нижний приедешь – разворуют твою поклажу. С ярмарки пьяный народ потечет, баловаться начнут…

– А вот это ты правильно говоришь, – наконец насторожился Петрдэ. – Молодой ум, он, конечно, резвей старого. Об этом я не подумал. Наверно, придется развязывать воз. Да я еще тут подумаю хорошенько…

– А чего ж ты, старик, вчера в заезжий дом не зашел? – спросил Чайгуургин, глядя на его скрюченную руку. – Американец – то за так всех угощал. Напоил, накормил – и ничего не взял.

– Приедешь домой, Чайгуургин, – детям будешь сказки рассказывать, – ответил Петрдэ. – А над стариками смеяться – грех.

– Нет, правда! И Куриль подтвердит. Ты разворотливей будь – времена другие настали.

– Ладно, пойдем борьбу поглядим, – сказал Куриль, напяливая рукавицы.

– …Даже на Индигирке знают о его скупости, – сказал он чукче. – И зачем ехал?.. Да тут еще дело не в скупости. Видел, сколько товара на ярмарке? А вспомни, сколько было его лет двадцать назад. Разница?.. Только люди в тундрах живут, как сто зим назад жили…

Море людей столпилось вокруг борцов. Не все, правда, стояли: рядов десять передних уселись на снег, но остальные образовали непроходимую стенку. Чайгуургин еще мог видеть происходящее в середине, а Курилю не помогла бы и нарта. Они обошли кругом всю толпу – и бестолку.

– Дайте – ка мне дорогу! – сказал наконец Чайгуургин, рассталкивая стоящих. – Бороться буду.

И их пропустили.

Боролись якут Третьяков Саня и тот самый восточный чукча, что служил разъездным купцом у Томпсона.

Чайгуургин и Куриль сели рядом с Пурамой, Потончой и самим Томпсоном.

Толпа гудела, как Большое Улуро во время шторма: то орали все сразу восточные чукчи, то все сразу якуты – так, волнами, и переливался крик; не молчали и остальные.

Томпсон сидел, обхватив колени ручищами, вздрагивал, качал головой и без конца повторял одно и то же:

– О-эй… О-эй!.. О-эй!

Если Чайгуургин сразу же с головой окунулся в саму борьбу, то Куриля больше привлек американец. Что означало это «о-эй», на чьей стороне был он? Ему надо было переживать за восточного чукчу, за своего помощника, но он подбадривал одинаково и того и другого. И вдруг у Куриля мелькнула мысль: да ведь Томпсон – самый чужой здесь человек, ему совсем безразлично, кто кого победит…

Но вот чукча рывком приподнял якута. В воздухе мелькнули новые обутки Сани – и борцы рухнули наземь. Якут был на лопатках. Восточные чукчи издали такой оглушительный крик, что с ближних деревьев посыпался снег.

– О-эй, – спокойно сказал американец и вставил в рот белую папироску.

А Потонча упал лицом вниз и со злости начал бить кулаками по снегу. Видно, сильно не любил он чукчу – такого же подручного американца, каким был он сам. Пурама, переживавший за Третьякова, глянул на Потончу и вдруг закричал:

– Молодец, мэй! Молодец! Хорошо! – Он встал и ушел на другое место.

Пурама всячески избегал встреч с Потончей, но тот без конца попадался ему на глаза. И охотник знал, в чем тут дело. На днях будут оленегонные состязания, и оставшийся не у дел купчик рассчитывал погулять надармака: в победе Пурамы он не сомневался.

А восточный чукча, расправившись с Третьяковым, не ушел с середины. Расставив ноги, он стоял, отдыхая и давая понять, что ждет нового противника.

И тут молча поднялся Чайгуургин. Он бросил Курилю рукавицы и вышел на середину.

По толпе прокатился шепот. Чайгуургина как борца хорошо знали многие. Однако теперь он был головой западных чукчей, и никто не думал, что он решится опять помериться силой. Но Чайгуургин вышел – и толпа, пошумев, замерла. Ожидали увидеть что – то такое, что запомнится на долгие годы.

Восточный чукча сильно вздохнул, гаркнул на выдохе и неожиданно накинулся на огромного Чайгуургина.

Никто в точности не успел разглядеть, что и как произошло. Все только увидели короткую схватку, после которой Чайгуургин грохнулся навзничь, а восточный чукча вдруг начал пинками бить его в бок.

– Эй, нельзя! Стой! – закричали ближние.

Те, кто сидел, повскакивали на ноги, задние немедленно наперли на них. Опасаясь давки, вскочили и заправилы ярмарки – богачи и купцы. Американец испуганно осмотрелся и стал нервно натягивать черные меховые перчатки и обминать кулаки.

Куриль, Лелехай, Пурама и еще какие – то люди оттолкнули восточного чукчу, быстро подняли Чайгуургина, лицо которого перекосилось от боли, и повернулись к борцу, ожидая ответа.

– В пах ударил меня, сюда ударил меня! Это – по правилам? – тяжело дыша и побледнев не то от злости, не то от страха, сказал драчун.

– Он сам налетел, – проговорил Чайгуургин. – Я не хотел… Я бы и так его положил. Нечаянно вышло…

И голову чукчей под руки повели сквозь толпу.

Поравнявшись с американцем, который снимал перчатки, Куриль опять услышал «о-эй», сказанное удивительно безразличным голосом. «Прав был Потонча, – проскользнула мысль. – Ему все равно… Сейчас белую папироску достанет». Чтобы убедиться в точности своих мыслей, он оглянулся. И верно – американец пустил над головой дым и уже повернулся к кругу, на который вышел обнаженный по пояс второй восточно – чукотский борец.

День был солнечный, тихий. Состязания продолжались. По примеру восточного чукчи, борцы теперь выходили на круг в одних меховых штанах и камусах.

А Чайгуургин в это время уже лежал в яранге Тинелькута и охал. Пальцами он нащупал два переломанных, хрустевших под кожей ребра.

Вяло прошел следующий день большого обмена. Соревновались в беге и прыжках мужчины, соревновались красотой наколок на лице женщины – а обмен шел спокойно, будто бы нехотя.

Но ярмарка так не могла кончиться – и все это знали. Все – и те, кто таил самое ценное – песцовые шкурки и мамонтовые клыки, и те, кто еще крепче берег равноценное – товары, которые нельзя отдать за камусы, пыжики да оленьи шкуры.

И однажды терпенье обеих сторон оборвалось.

День этот был очень бурным.

Все началось с оленегонных состязаний. Богачи выставили по одному оленю на приз, и приз получился не маленьким – в пятьдесят три оленя. Еще вечером Тинелькут пустил слух, что юкагир Пурама не только мастак арканить, но и еще большой мастак схватывать любой приз на гонках. Рассказ Тинелькута рано утром повторил Потонча, пришедший помочь Пураме, и теперь этот рассказ выглядел так. Гонщику – юкагиру будто бы помогает сам бог: олени его не бегут, а летят – люди будто бы видели, что на снегу во многих местах не остается следов от копыт, еще удивительней то, что бесполезно срезать лямки его упряжки – чукча Кымыыргин будто бы может подтвердить это, он срезал лямки у самого финиша, но Пурама забрал приз.

Впрочем, не в одном Пураме было дело. Люди хорошо знали и Кымыыргина, и других отчаянных гонщиков, и народу пришло на состязания много – считай, вся ярмарка.

Состязания, однако, прошли довольно спокойно, а никакого чуда не произошло. Просто Пурама вырвался далеко вперед, ему никто не помешал – и он поддел ногой обруч, спрыгнул с нарты и шагом, вразвалочку направился к табуну.

Протаптывая широкую дорогу между деревьями, ярмарочный люд вяло потянулся обратно. Но тут всех разом охватило какое – то тревожное нетерпение. Все будто вдруг поняли, что проспали самое важное дело, что кто – то хитро воспользовался общим увлечением игрищами. И толпа дружно устремилась вперед, многие побежали, а важно шагавшие группами богачи моментально рассыпались, перемешались с толпой.

Поначалу тревога показалась напрасной. Люди увидели женщин, столпившихся за домами, увидели куски яркой материи, развешанные на перекладине, и успокоились: кто – то из купцов заманил женщин состязаться в беге. Ну, и всем вдруг стало весело: ничего нет потешнее этого зрелища. Но успокоение длилось недолго. Люди увидели подручного американца – восточного чукчу, который шагал к перекладине, неся в руке небольшую коробку.

Иголки! Американец ставил на приз иголки!

Вот тут – то и наступило всеобщее пробуждение. Песцовые шкурки по – настоящему в ход еще не пошли – и появились иголки. Не надо было иметь большого ума, чтоб догадаться: если американец ставит иголки на приз – значит, их у него много. За десяток иголок любой чукча, любой ламут, любой юкагир не пожалеет двух шкурок. Потому что в тундре нет ничего дороже иголки – она одевает, спасает от холода, она бережет вещи, она прославляет вышивальщиц – невест; без нее невозможно жить. Но эта могучая остренькая спасительница невероятно коварная: была в руках – и пропала, выскользнула – и хоть переверни все жилье, хоть вой волком – а не найдешь…

Худой, узколицый Мика Березкин даже закрыл глаза и зашатался, словно у него в голове потемнело, когда он понял, какую совершил ошибку. У него в амбаре хранился запас иголок, предназначенных для самого верного барыша: он всегда поддерживал высокую цену на них. Теперь произойдет непоправимое. Люди нахватают вдоволь иголок, а его будут лежать и ржаветь, их придется сбывать за бесценок… И как он не догадался взять их с собой, хотя бы на всякий случай – разве тяжело их было везти!.. Он поглядел в сторону острога – и чуть не заплакал. Можно послать человека, но ведь опередить американца теперь не удастся – день на середине, а завтра будет поздно. И все – таки Мика подозвал Якова Габайдуллина – своего помощника и сказал ему, отходя в сторону:

– Скорее – в острог… Возьмешь все иголки, все до одной. Гони собак, скорее! Ни одного лишнего шага не делай…

А купец Саня Третьяков смотрел на восточного чукчу, который втыкал иголки в куски материи с такой бессильной ненавистью, что его, наверное, пожалел бы сам американец Томпсон.

Зашевелилась ярмарка. От толпы в разные стороны – к тордохам, ярангам и нартам – бросились, сломя голову, подручные богачей. Сейчас руки их развяжут мешки с драгоценными шкурками – и уже ничто теперь не остановит горячку. Зашушукались и купцы. Иголкам Томпсона надо противопоставить хоть что – нибудь. Людям тундры не прожить без охотничьих причиндалов – без пороха, гильз, дроби, ножей, капканов; надраенный медный чайник сведет с ума любого богача, фарфоровая кружка или тарелка – это богатство, аршин цветастой материи заслонит невесте красоту северного сияния… Есть это все у купцов, есть. Но иголки…

– Первый приз – коробка иголок, два наперстка и мах материи! – объявил по – чукотски помощник Томпсона. – Второй – полкоробки иголок, один наперсток и мах материи, третий – мах материи и пять иголок…

Это было ужасно. Сколько же у американца иголок, если он ради потехи отдает больше полутора коробок?!

А нетерпение женщин уже угрожало непоправимым скандалом. Они могли без разрешения кинуться к жерди, и состязание тогда превратилось бы в потасовку. Вот кричат и размахивают руками три чукчанки, ссорясь из – за места возле черты, вот переступила эту черту на снегу красивая молодая девушка – и ссорщицы немедленно хватают ее, тянут назад, но сами тоже переступают черту – их тоже хватают и тянут назад. Из толпы между тем выскакивает старуха со сморщенным, как почерневшие оленьи мозги, лицом – она тянет за руку десятилетнюю внучку и оглядывается назад – в глазах у нее и бешенство, и недоумение: она определенно не понимает, почему люди ждут и не бросаются за подарками… Ближе всех к жерди кучкой стоят ламутки с Анюя и Омолона. Побегут только чукчанки, а они – ни за что; бежать на глазах у мужчин – это для них позор. Однако лица стыдливых ламуток горят такой отчаянной завистью, что, кажется, у людей не бывает более сильной борьбы всемогущего желания со всемогущим законом. Да что ламутки! Сейчас и мужчины грубо оттеснили бы этих чукчанок, если б Томпсон разрешил. Легко сказать – коробка иголок задаром!..

Весь сияющий и в меру злой, восточный чукча заметил взмах перчатки своего хозяина – и крикнул по – американски, рубанув воздух рукой и даже присев от старания:

– Фовод!

Толпа чукчанок ринулась вперед. Сразу же эта толпа, ожесточенно заработавшая ногами, будто отбросила от себя лишний груз – старуха со сморщенным лицом упала на первых шагах, высоко задрав ноги. Громкий хохот всей ярмарки был беспощадным ответом на ее дремучую неосведомленность в жестоко – потешных законах игр. Этот хохот не пощадил и ее внучку, которая тоже упала и, быстро вскочив на ноги, залилась с испугу, а может, от досады, отчаянным плачем. Народ двинулся за бегущими женщинами, теперь уже забыв обо всем на свете.

– Ну глянь, ну ты глянь – как медведи, бегут! – тормошил ламут другого ламута. – И зады без хвостов, и ноги назад не откидывают…

– Срамота!

– Чистая срамота!

– Ги – ги – ги…

– А ноги – то вон у той кривые, как оленьи рога!..

– Ой!.. споткнулась. Это самая длинная… упала! Га – га – га…

Неожиданно хохот, крики, улюлюканье стихли: путь женщинам преграждал высокий сугроб. С разгона передние сразу попадали. Чуть отставшие немедленно настигли их – и какое – то время невозможно было понять, что делается там, в сугробе. Были лишь видны барахтающиеся тела да летевшие во все стороны ошметки снега; в наступившей тишине слышались хруст ледяной корки сугроба и отчаянное пыхтение завязших женщин. Но вот из этой кучи вырвалось несколько человек – и вся ярмарка заорала сотнями глоток; одни кричали от азарта, но мужья бегущих – по – разному: одни радостно, другие зло, третьи ожесточенно, четвертые лишь мычали и охали от досады.

За сугробом дорожка была очень узкой, стесненной кустами и снежным заносом. Десятерым первым женщинам здесь никак нельзя было по – честному состязаться – передние не уступали дорогу. И поневоле началась потасовка. Вторая оттолкнула в сторону самую первую. Та чуть не упала, а когда поняла, что случилось, – бросилась из последних сил за обидчицей, догнала ее, схватила за волосы. Моментально дерущихся опередили другие, но и среди них завязалась схватка. Раздались крики, кто – то отлетел в сторону и плюхнулся в снег, кто – то попытался обежать стороной дерущихся, но завяз по пояс в сугробе над ямой.

Шутки уже не были шутками, и мужья не могли молчать. Тем более что заветная жердь была недалеко.

Это твоя схватила мою за волосы. Зачем схватила?

– Толкаться не будет! Пусть толкает тебя.

– А ей надоело глядеть на кривые ноги. Хлыстом свою погоняй по тундре – может, ноги прямыми станут…

– С кривыми – да первая. А за такие слова – убью!

– Том! Том! – перебил спорщиков громкий голос. – Ты сейчас иголками торговать будешь или жен мирить?

– Мужиков будет мирить! – ответил за американца другой весельчак.

Томпсон икал от смеха и огромным клетчатым платком вытирал слезы. Другой рукой он держался за живот, который вздрагивал так, будто в нем бился теленок.

Четыре женщины резко рванулись вперед, оставив позади и кривоногую, и ее соперницу.

Толпа загоготала, как табун лошадей.

А у четырех женщин от смертельного напряжения и близкого счастья глаза перекосились или залезли под лоб – вместо глаз виднелись только белые точки. Одна из четырех бежала чуть впереди; чтобы обогнать ее, вторая сняла рукава – и керкер ее поволочился по снегу. Третьей вдруг стали мешать толстые, длинные косы – она засунула их в рот и прикусила зубами. Четвертая неожиданно выдохлась, руки ее повисли, а ноги подкосились. Но в этот момент третья – та, что держала косы в зубах, поскользнулась и грохнулась на спину. Увидев это, потерявшая силу и надежду воспрянула духом, зачастила ногами. Однако глаза ее не все видели – она наступила на рукав, волочившийся по снегу; ноги ее разъехались, и она шлепнулась. Тут же упала вбок и та, которая волочила свой керкер. Тогда вперед, словно из ямы медведица, бросилась упавшая на спину: она не выпускала изо рта косы, зубы ее были оскалены, и понеслась она почти на четвереньках.

А толпа заорала что было мочи: самая первая схватила двумя руками яркий кусок материи, скомкала его на бегу, прижала к груди – и упала в снег, как убитая пулей. Полная коробка иголок и наперстки, привязанные к материи, достались одной, всего одной женщине! И подступившая к самой жерди толпа шумела, приплясывала, подпрыгивала – будто шаманила. И не было ей никакого дела до того, что женщина потеряла сознание, что к ней бросился муж, который никак не мог вытащить из ее окостеневших рук богатой добычи.

А между тем женщина, закусившая косы, нырнула под жердь – и все увидели, что второй клок материи остался на месте. Упала женщина, но не замерла, не потеряла сознание – она сразу же села и начала медленно водить по сторонам мутными, сильно перекосившимися глазами. Видно, сплошная чернота была в ее голове.

Но четыре руки, разом сдернувшие материю, она разглядела. И тут же вскочила.

– Мой приз! Отдайте! Я не успела схватить!

– Ишь ты какая! Она не успела! А я успела!

– Нет, я, я первая сдернула!

– Как это первая ты? Все видели – я! Не ври!

– Ты не ври!

– Я первая прибежала – мой приз!

– Не успела – бери третий.

И, глупая, тряхнув косами, бросилась к последнему призу. Но вместе с ее руками в материю вцепились еще четыре руки.

– Уходи! Не твой!

– Как – не мой? Кто прибежал раньше? Отдайте – моя материя.

– Ага! Погналась за вторым – не сумела сдернуть. Теперь за чужой ухватилась? Уходи!

И сильная рука ловко поймала ее толстую косу, рванула в сторону.

– Ай – ай! – закричала несчастная.

А материя треснула с краю и поползла вдоль по нитке, рыча, как медведь.

– Так вам и надо! Тьфу!

Но сдаваться было нельзя, и женщина с красивыми, теперь растрепанными косами снова бросилась к своему законному куску материи, который перетягивали туда – сюда все те же две женщины.

– Не мой третий приз! Мой второй. Отдайте. Мужчины видели – я второй прибежала.

– Ага, оборвали тебе косы, сюда пришла! Уйди – а то волосья твои с кожей вырву.

– Ах, так! Вот вам!.. – И рассвирепевшая, замордованная чукчанка в момент перекусила край материи, рванула ее руками. – И вот вам еще! – Она сильно ударила по коробке, болтавшейся на шнурке. Иголки обрызнули вверх, словно дождь. – Не мне, и не вам!

И тотчас обе женщины упали на снег, пытаясь прикрыть драгоценное место. Обе они стали быстро и жадно сгребать истоптанный снег. Но люди знали, что они не правы, и тоже бросились собирать иголки – мужчины, женщины, дети.

А чукчанка с растрепанными косами стояла в стороне; у нее дергался подбородок, а по бледным щекам катились слезы.

Куриль, расставив ноги, смотрел из – под бровей вниз на ползающих и пересыпающих из ладони в ладонь пожелтевший снег. И когда он увидел старого чукчу, который, вроде собаки, лицом разгребал снег, очевидно надеясь, что иголка воткнется в подбородок, нос или лоб, – поднял голову, обвел взглядом верхушки деревьев – и вдруг уставился на Томпсона.

Эта игра кончилась. Теперь начиналась другая, размах и законы которой знали одни богачи.

Американец без ошибки понял взгляд Куриля. Он повертел выпученными глазами, собрал губы в кружок, пососал одну щеку, потом другую. Что – то прикинув в уме, он наконец чмокнул губами, поднял руку в перчатке и пошевелил огромными пальцами. Около него сразу же появился человек, которого богачи и купцы считали до этого посторонним. Все напряженно следили за тем, что будет дальше, и одновременно разглядывали еще одного подручного американца. Это был опять же восточный чукча среднего роста с широченными плечами; бросался в глаза его маленький, но острый, крючковатый нос, похожий на клюв совы. Остроносые люди часто очень подвижные. Этот был, однако, удивительно собранным, спокойным, даже холодным, медлительным. В малоподвижных глазах его отражалась такая самоуверенность, точно был он, по крайней мере, братом Томпсона или помощником исправника Друскина…

Не спеша чукча достал из кармана коробку, выгреб из нее часть иголок, высыпал их в варежку и подал неполную коробку американцу.

– Люди, люди! – сказал Томпсон по – чукотски. – Нехорошо кончилось состязание, ой как нехорошо. Надо по совести делать все. По совести. Только по совести. Я не затем выставлял призы, чтобы женщины ссорились. А драться вовсе нехорошо. Все испортили сами. Теперь справедливость может восстановить только моя доброта. На, лэди с косами, получай свой приз… – И Томпсон протянул руку с коробочкой.

Молодая женщина ловко шмыгнула через людей, не хотевших вставать с земли, цапнула, словно зверек добычу, коробку и мигом исчезла в толпе.

– А теперь женщины – все женщины, которые состязались сегодня, подходите ко мне, – сказал американец. – Я каждой подарю по иголке. На память. А девочке… Где девочка с бабушкой? Девочке я подарю две…

Чукча с кривым остреньким носом встал перед Томпсоном и через плечо подал хозяину вторую коробку с иголками. И тут же с силой, не покачнувшись, не изобразив на лице никакой злости, оттолкнул ламутку, которая не выдержала и протянула к Томпсону руку.

– Так вам, ламуткам, и надо! – сказал Ниникай – младший брат богача Тинелькута. – Бегать им совестно. Дуры…

– Ну и помощников себе подобрал амарыканкиси, – сказал по – юкагирски, вроде бы сам себе, Пурама.

– Не тебе чета, – буркнул Куриль. – Ходишь по ярмарке с разинутым ртом. Люди вон уже мешки с песцами трясут…

– А я из любопытства приехал.

– Любопытствовать надо с умом.

– Стараюсь с умом…

Мика Березкин не смог до конца вынести этой картины щедрости американца. Брызнувшие дождем иголки мелькали перед его глазами, куда бы он ни посмотрел. Он, правда, утешал себя мыслью, что Томпсон сильно пострадал, отдав бесплатно целых три коробки людям. Но если у американца этих коробок сто? Тогда он года на три вышибет козыри из его рук… Чтобы дальше не мучиться, Мика решил уйти.

Он осторожно протиснулся к Курилю и тихо сказал:

– Учти, Афоня: американские иглы круглые, потому ломкие – для материи только. А шкуры шить лучше трехгранными, русскими. Яков мой к вечеру привезет русские. Чайгуургину скажи…

– Ладно. Сам разберусь.

Раздав всю коробку, Томпсон легонько толкнул чукчу – и тот, не оглядываясь, подал ему варежку, в которой было еще полкоробки иголок. Вытряхнув на свою огромную ладонь и эти иголки, он продолжал раздавать их, теперь уже каждому, кто протягивал руку.

– Шагай к нартам – тащи мешок, – тихо приказал Куриль Пураме. – Туда, к палатке тащи.

С кислыми лицами, уже понимая, что американец взял на ярмарке верх, купцы начали расходиться, мучительно соображая, что делать сейчас, как торговать в ближайшие годы.

Томпсон возвращался к палатке один. Он шагал медленно, разглядывая то макушки деревьев, то рассыпавшуюся по большой поляне толпу, сплошь одетую в шкуры. Перчатки он нес в руке. Было тепло, ярко светило солнце, в воздухе так и висел запах близкой весны. Томпсон начал было высвистывать какую – то песню, но быстро оборвал ее: он увидел впереди себя человека, в котором узнал Потончу.

Поджав губы, Томпсон коротко свистнул.

Потонча немедленно оглянулся и сразу остановился.

– Что невеселый нынче? – спросил американец, шлепнув его перчатками по спине. – Обиделся на меня? О, обижаться не надо. Скоро в Америку я поеду. Нас ждет большая торговля. Очень большая… Только людей у меня мало. Взял недавно еще двух – пусть подучатся. А ты все умеешь, ты подождать можешь…

– На золотишко мое намекаешь? – задрал голову и искривил лицо Потонча. – Э – ге – ге! Нет у меня ничего. Урвал немного, да за эту зиму все и спустил.

– Не надумал жениться?

– Жениться? Зачем? Интересно каждый раз свеженькую… Тундра большая.

– О-эй! – ответил американец и оттолкнул его в сторону. Однако сейчас же свистнул. Потонча опять оглянулся. Томпсон погрозил ему пальцем: разговор, мол, никого не касается.

Потонча неопределенно осклабился и зашагал быстрей.

Сердце Томпсона, в привычном понимании, было не на месте. Оно стучало сразу в двух местах – в большой палатке, до которой оставалось двадцать – тридцать шагов, и в теплом, увешанном зеркалами магазине, до которого не одна тысяча миль. И все – таки сердце американца было как раз на месте – потому что его и здесь и там ласкал, нежил белый песцовый мех, белый и мягкий, как гагачий пух, как облака…

Сейчас Томпсон отогнал от себя все тревоги. Да, свора этих разнолицых – узкоглазых и курносых – купцов останется в дураках. Но разве он плохо относится к ним, разве не угождает? А торговать пусть учатся: торговля дело такое – обижаться можно только на самого себя.

Сегодня у Томпсона нет конкурентов – он знает, он все знает. На ярмарке даже не появился его земляк Свенсон: здесь ему нечего пока делать…

В самом лучшем расположении духа американец и подошел к своей огромной палатке, где уже суетились оба восточных чукчи.

У закрытого входа – десятки людей, половина которых ему знакома – богачи тундры. И знакомый богач, и незнакомый, и работник богача – все топчутся возле мешков; лица у всех напряженные, жадные. Это не их мешки – это мешки Томпсона…

– Том! Том! Иголки!..

– Будут. И по дешевке будут. Только немного. Я не стану жилы из вас тянуть. – Американец откинул шкуру на брезентовый верх.

И толпа сразу вломилась в палатку.

Томпсон бросил перчатки через штабель ящиков, прикрытых морской парусиной, за которым стояли наготове его помощники – чукчи.

– Одну коробку иголок меняю на два песца! – объявил он и вытаращил глаза: лица людей будто расперло – рты пораскрывались, узкие глаза стали широкими и страшными.

Это была неслыханная цена. За пятьдесят иголок всего две шкурки!

– Сколько ж в коробке… иголок? – робко спросил кто – то.

– Как всегда: пять десятков.

С толпой произошло невероятное. Все разом нагнулись, потом на них будто обвалилась огромная снежная глыба, под которой заворочались придавленные люди, высвобождая руки и головы. И эта шевелящаяся масса двинулась на Томпсона.

– Том! Мне. На. Самые лучшие!

– Том! Том! Глянь на мои: пух, не шкурки!

– Дай коробок! Дай, дай! Бери три песца! Бери.

– Восемь песцов даю! Мой коробок!

– Восемь линялых? Лучше четыре хороших! Том – на. Бери, Том, не пожалеешь.

Американец был могуч ростом, но руку с коробкой он поневоле протянул вверх, боясь, что иголки опять разлетятся брызгами.

– Тише, пожалуйста! – сказал американец. – Слово – мое, слову хозяин я. Беру твои шкурки, Куриль. Две – как сказал.

Пурама взмахнул рукой – и две шкурки, как две белые птицы, мелькнули в воздухе.

Чукчи сцапали их, ловко спрятали под прилавок и, будто два близнеца, одновременно стукнули о прилавок коробками.

– Мне теперь! Шесть шкурок даю. Сколько хочу, столько отдам.

– Том! Том! Тоже шесть. Только разницу видишь?

– Я даю десять! Десять. Том, десять! Лучший товар. Десять! – это кричал ламут, забивая все голоса. Не вытерпев, он швырнул за прилавок целую связку. – Мой коробок! Больше никто не даст.

Томпсон не удержался – отдал коробку ламуту. Но в руке у него уже была третья коробка.

– Двенадцать! – вдруг заорал одуревший от волнения Тинелькут. Он бросил сначала одну, а потом другую связку.

И снова чукчи стукнули коробочками о прилавок.

Стоя сзади бурлящей и орущей толпы, Мика Березкин не находил в себе силы уйти. Так бывает, когда глядишь на покойника: очень страшно, а глаза смотрят, не отрываясь, а ноги будто прилипли к земле.

– Тоже двенадцать! С реки Раучуа. Лучшие шкурки! Песцы только там настоящие. Здешние – мышечники[75]75
  Песцы – мышечники – то есть песцы голодающие, питающиеся мышами.


[Закрыть].

– Это мои мышечники?! А ну, глянь – это плохой мех? Плохой?

– На берегах Раучуа лучшие шкурки! – стоял на своем восточный чукча. – Пусть скажут помощники Тома…

«Раучуа… Раучуа… Речка Раучуа…» – В голове Мики Березкина было пусто, как в тундре, накрытой черными тучами. И в этой пустоте – тундре, будто одинокий заяц, прыгало туда – сюда слово «Рау – чуа… Рау – чуа…»

Бессмысленно повторяя это слово, Мика выбрался из палатки и пошел, сам не зная куда и зачем.

По – настоящему он опомнился, лишь когда увидел себя на разъезженной дороге под высокими деревьями. Между стволами леса проглядывало круглое, без лучей, солнце. Кажется, вечерело. Да, а зачем он здесь? Куда ведет эта дорога? «А-а, – вспомнил Мика, – въезд из острога… Габайдул – лин… Яшка… Где ж его черти перехватили?»

Мика заколебался: идти ли ему навстречу посыльному или же возвратиться к людям, на ярмарку. «Нет, все пропало, – вдруг решил он. – Скоро стемнеет».

И быстро зашагал к заезжему дому. В груди его все горело, и он знал, что душа просит водки С трудом открыв плохо обшитую шкурами дверь, Мика Березкин вдруг ожесточенно захлопнул ее и зашагал опять к палатке Томпсона.

А там, под натянутым на колья брезентом, творилось что – то невиданное. Прилавка словно и не было – он утонул под грудами шкур. Рядом с покрасневшим хозяином стоял на ящике один из его помощников и потрясал коробкой, второй забрался на бочку и поправлял вороха, а все вместе они будто плавали в белой клубящейся туче.

– Восемь очень хороших даю!

– Десять!

– Том, Том – тоже десять! Но ты возьми в руки, только возьми! Обратно уж не отдашь.

И связка полетела прямо в лицо Томпсону.

– Бери, не жалей!

Томпсон поймал ее и не только ничуть не обиделся, но даже обрадовался: он был добр, они были добры – и все тут происходило по – свойски. Один только Мика Березкин видел все это иначе. Американец купался в мехах и блаженствовал, а богачи понимали его…

– Десять давал – двенадцать даю! Том! Том, я еще ни одной коробки не взял!

– О, так нельзя. Вот коробка твоя.

«Что он делает! Что только делает, – сильно зажмурился Мика Березкин. – Богачи же купцами станут! Купцами… А мы? О-о, что будет на следующей ярмарке! Порох задаром, чай задаром, табак задаром…»

Чуть не закричав вслух, Мика выскочил снова наружу – и едва не упал, налетев на собачью упряжку.

– Яков, ты! Дай. Дай скорей. Они грабят! Там – грабят! – Трясущимися руками Мика сорвал с большой коробки засаленную тряпицу, потом крышку. – Где, где ты был, где пропадал? У-у… – зарычал он медведем. – Убью, променяю иголки – убью…