Текст книги "Ханидо и Халерха"

Резко поднявшись и откинув старую негреющую шкуру, Пайпэткэ выползла из – под полога и начала ходить по тордоху, оглядывая его так, точно он был чужой.

Но что толку метаться! И Пайпэткэ снова скрылась за пологом.

Она легла и лежа вдруг начала креститься. «Бог, светлолицый бог, ну погляди ты хоть один раз на меня! – взмолилась она. – Как ты терпишь духов и людей, владеющих духами? Хуже сатаны, хуже зверей эти духи и эти люди. Хуже, хуже, хуже!..» Пайпэткэ зарыдала. Но слезы у нее почему – то не полились, и она сразу же стихла.

Что толку рыдать! Бог не будет ей помогать, потому что она никогда не вспоминала о нем.

Она постепенно забылась, а потом задремала.

После этого наступили дни, когда уже никакие толчки ребенка не поднимали ее к розовым облакам. И об ужасах, ожидавших ее, она старалась не думать. «Пусть будет, что будет», – решила она, тая от самой себя надежду, что должны же найтись люди, которые пожалеют если не ее, то хоть ребенка.

Пайпэткэ отдала себя воле судьбы. А судьба ее по – прежнему продолжала кривляться в тордохе тетки, которая между тем вовсе не собиралась отступать от вдовы шамана.

После смерти Сайрэ шамана в стойбище не осталось. Нет, шаманили многие, бубен был не у одной Тачаны. Однако шамана, признанного людьми, не оказалось – и ближе всех к признанию была Тачана.

Жизнь и слава Сайрэ подсказывали старухе, что лишь какое – то шумное дело освободит ее от недоверия и принесет известность. И она весь остаток зимы ломала голову, готовясь прославиться. Речь, впрочем, шла о наиболее верном расчете, а главное, она определила сразу и с бешеным упрямством: Пайпэткэ и никто больше.

Как только люди почувствовали тепло солнца своими лицами, Тачана упросила двух мужиков вызвать в Улуро шаманов Каку и Токио. Причины собирать большое камлание не было, а вот небольшое она могла. Потому что улурочи скоро примут к себе ребенка, отец которого – чукча, сын шамана, оставившего свирепых бродячих духов.

Каку Тачана вызвала неспроста. Он – чукча, и люди убедятся в уверенности и справедливости Тачаны, тем более что они совсем не знают о ее связях с ним, связях куда более важных, чем связь во имя ее шаманского будущего… Еще более неспроста вызвала она Токио. Опять же люди убедятся в уверенности и справедливости шаманки – Токио – то якут, а она будет обвинять и якутских духов. Но это – не главное. Шаман из Сен – Келя – знаменитый шаман. И уж его – то слово будет услышано. Токио жалеет Пайпэткэ – это все знают. И хорошо, что знают. Сейчас не о Пайпэткэ заботы, а о шамане, который обязательно должен быть в стойбище юкагиров. Тогда, на большом камлании, он без труда смекнул, что всех чукотских духов не нужно уничтожать. С тех пор он стал гораздо смышленей…

Приехали Кака и Токио в одно утро – и уже в середине дня началось камлание.

Оживилось стойбище на Соколиной едоме. День выдался солнечный, теплый, уже попахивало талым снегом и отсыревшей землей. В тордохе Амунтэгэ загремел бубен, взрослые собрались вместе – и детвора визжала и кричала: на горке, почуяв свободу и радость прощания с холодами.

На люди Пайпэткэ вышла в одежде первой жены Сайрэ – во всем ветхом, облезлом, с погремушками на груди. Руками она стыдливо прикрывала большой живот. Сдвинув тонкие брови, ни на кого не глядя, она спокойно уселась в середине тордоха. У нее когда – то были подруги, но она не хотела найти их взглядом – они ее бросили. Ей в лицо упрямей других смотрел Пурама, она заметила это, немного повеселела, хотя никак не выдала этой маленькой радости.

Для всех было полной неожиданностью появление Куриля. Голова вошел властно – он резко протиснулся между сидящими и сразу сел в середине, никому не кивнув в знак приветствия, не обведя даже взглядом собравшихся. Он помял пальцами лоб и зажмурился. Пайпэткэ чувствовала, что Куриль сдерживает дыхание, – и догадалась, что он пришел сюда прямо с нарты. Ей стало легче, и она почему – то решила, что ей тоже лучше закрыть глаза. «Еще Токио здесь. Может, заступится он»…

Токио и начал камланить первым. Все ожидали от него какого – нибудь чудачества. Но ошиблись. Сегодня он вдруг начал прыгать, кричать, колотить в бубен, причитать по – якутски. Это обрадовало и Тачану и Каку: видно, он понимает серьезность дела.

Вторым вышел чукотский богач и шаман Кака. В тордохе было темно, но люди все – таки различали блеск его глаз на черном лице. Всем стало немного страшно, потому что воображение дорисовывало его оскаленные зубы, светло – красные, как оленьи легкие, обнаженные десны, его торчащие во все стороны грубые волосы. Кака закричал так громко, что где – то в углу тордоха зазвенел чайник. Чукча стал прыгать, словно пойманный арканом каргин, потом донеслась его совсем непонятная речь, топот, потом опять крик. Грохот бубна был похож на удары весеннего грома.

Тонкий гагарий крик Тачаны после этого грохота заставил людей вздрогнуть. Шаманка уже поняла, что камлание будет удачным, и сразу же начала неистовствовать. Ее прыжки – прыжки женщины, старухи – были отвратительны, безобразны, однако Тачана еще нарочно крутила своей длинной, будто приделанной головой, и до крайности доведенное безобразие вдруг оборотилось каким – то отчаянием, ожесточением, попыткой из последних сил соприкоснуться с чем – то недосягаемым, потусторонним. Старуха совсем не разговаривала, а только кричала, колотила в бубени, трясясь всем телом, рассыпала треск и звон погремушек. Она быстро взмылилась; ошметки пены с ее губ летели в стороны, попадая в лица людей… Еще не пройдя до конца свой путь, шаманка вдруг позвала на помощь Каку и Токио. Это было неслыханным, но это случилось – и вот в тордохе загремели сразу три бубна, на трех разных языках, путано, с выкриками раздались причитания и песни.

Долго прыгали и шумели в тесном людском кругу шаманы. Но наконец они устали – и тут как раз оборвался их путь. Пурама поспешил вытолкнуть палкой затычку из онидигила. В тордох ворвался свет – и уставшие люди зашевелились. Но передышки не было. Все заметили, что Тачана и Кака в упор смотрят на Пайпэткэ.

Первым заговорил Кака. Он заговорил по – чукотски, и Тачана сразу же перевела его слова:

– Перестань думать о Мельгайваче, оборви навсегда мысли о нем – и дух его отца покинет тебя. Тогда и всем улурочи будет легче. Слышала?

Пайпэткэ ничего не ответила.

– Ты слышала? – грозно повторила старуха. – К-кукул. Молчишь? Мэй, она не хочет послушаться нас. Не хочет. Придется тебе самому разговаривать с Мельгайвачом…

Пайпэткэ всплеснула руками, прикрыла лицо ладонями и громко заплакала. Пурама вскочил, оглядел людей – и шагнул к середине. Он сел рядом с плачущей женщиной и зашептал ей на ухо:

– Нет, нет, не поддавайся, Пайпэткэ, слезам. Погляди – люди тебе сочувствуют. Ты только скажи что – нибудь, заткни рот шаманам.

– Чего это ты нашептываешь, Пурама? – раздраженно спросила старуха.

– Советую послушаться тетку…

– Это не только я говорю. Кака и Токио говорят то же.

– Что? – вздрогнул Токио. – Разве я говорил? Кто слышал, что я говорил?

– Как же? Ты ведь отгонял вожака духов отца Мельгайвача. Я видела. Я в это время как раз высмотрела гнездо духа. У Пайпэткэ в сердце ножевая рана – там и гнездо. Ты отгонял духа, а я высматривала…

Токио удивленно поднял бровь, глаза его заблестели.

– Никакого духа я вовсе не отгонял, – сказал он. – Ты, наверно, меня с Какой спутала. Я только стоял в конце пути и следил, вы вдвоем будете бороться с ним.

– Не может быть! Неужели мои глаза отупели? Значит, ты отгонял, мэй?

– Я, – ответил Кака. – Я около тебя пробегал…

– Ой, дети мои! Ой, глаза мои! – воскликнула старуха, с усилием открывая и закрывая глаза. – Могла ошибиться, могла, старая стала. Но это совсем неважно. Слушайте дальше. Вот духа удаганки я так и не нашла. Он, видно, в ее крови спрятался.

– Что от меня вам надо! – неожиданным криком заглушила ее Пайпэткэ. – Что? Крови моей хотите? Крови? Режьте меня, режьте! Напейтесь крови моей – и успокойтесь. А я не хочу жить, не хочу!

Несколько женщин бросились к ней, чтоб успокоить и не дать снова потерять ум.

Шаманы притихли.

И лишь немного спустя в тишине снова послышался голос Тачаны. Голос этот был по – прежнему твердым и беспощадным:

– Кровь ее нужна не нам. Она нужна злым духам. Может, ее ребенок как раз и нанесет ей ножевой удар. А след в ее сердце уже есть – это будущий след. Но у нее есть и спасение. Пайпэткэ надо отдать замуж за большого шамана. Мои духи давно узнали, что лучшим ее покровителем стал бы шаман Ивантэгэ. Только он поможет ей избавиться от чукотского и якутского духов. Я Пайпэткэ не чужая и потому не хочу, чтобы племянница моего мужа всю жизнь носила в своем сердце злых духов и страдала от этого… Великий шаман Токио! Ты все слышал. Надеюсь, ты подтвердишь все, что сказала я. Ты сегодня был рядом со мной…

– Я? – обернулся Токио и теперь удивленно поднял обе брови. – Я вовсе не был рядом с тобой. Я все время был рядом с Ярхаданой. – Якут протянул руку к красивой молоденькой девушке и потрепал ее по щеке. Та схватила его руку – и моментально укусила ее. – Ой! В ней тоже сидит злой дух. Это он ее зубами кусается…

Весь тордох так и грохнул дружным раскатистым смехом. А Пурама от удовольствия не захохотал, а заржал, как лошадь.

Когда люди отвели душу, якут продолжал:

– Да, ты права, старуха. Права. Есть в сердце Пайпэткэ рана. Но глаза твои отупели, совсем отупели. Была ты рядом с сердцем – а не разглядела, какая это рана. Каку ты со мной спутала? Спутала. Так же и насчет раны. Это совсем не будущая рана от ножа. Это рана от твоих слов, от твоих ругательств и оскорблений. Я был далеко – а все разглядел. А ты… Тачана перебила его:

– Значит, ты камланил затем, чтоб меня преследовать? Чтобы мною рассмешить Ярхадану? А судьба улурочи не беспокоит тебя?

Это уже был серьезный упрек и серьезный разговор! Куриль, до сих пор сидевший без движения, как мертвый, зашевелился и кашлянул в кулак.

«Ты, шаманчик, может, и умеешь таращить глаза и притягивать к себе взглядом. А на язык ты еще зелен», – торжествовала Тачана, качая перед лицом якута своей лошадиной головой.

Токио поднял глаза к онидигилу и, не опуская их, спокойно ответил:

– Одну юкагирку спасу – и то хорошо. Куда ж мне болеть за весь юкагирский род!

Эти слова будто стегнули шаманку по лицу – голова ее вздрогнула и перестала качаться.

– Но ребенок – то – от Мельгайвача! – бешено выкрикнула старуха. – Ты что, саха[67]67
  Саха – самоназвание якутов.


[Закрыть], одну защищаешь против всех нас?

Теперь вздрогнул Токио. Это уже был вызов, страшное обвинение. У Куриля вздрогнули ноздри, губы его зло сомкнулись – и это означало, что сейчас он что – то скажет. Однако Токио приподнял руку, как бы окорачивая его.

– Значит, ты предлагаешь убить ребенка? – спросил он и так сощурил глаза, что люди совершенно замерли, испугавшись и этих слов, и этого взгляда.

– Что? Почему убить? Ты не слишком распускай свой язык! Прибереги для другого камлания. Я говорю, что надо заранее что – то сделать…

– Ага. Заставить скинуть ребенка? Это одно и то же. И ты, старуха, считаешь, что настоящий шаман должен так избавлять людей от страданий и бед? Не со злыми духами бороться, а людей терзать? Удивляюсь, какие стали появляться шаманы. Мне отец не о таких рассказывал… Ну, вот что. Я заберу Пайпэткэ к себе. Если у вас в стойбище не находится места для одной беременной женщины, если вы, люди, позволяете столько лет глумиться над сиротой, то пусть она уйдет от вас навсегда…

От полного поражения глаза у Тачаны разъехались в разные стороны. Она тяжело, напряженно дышала, но сказать уже ничего не могла.

Амунтэгэ для успокоения протянул ей чашку с чаем. Она взяла, заглянула в нее.

– Что это? Чай? Это моча!.. Уйди от меня. А племянницу свою убери куда хочешь. Я не только двумя, но и одним глазом не могу ее видеть.

– Вот так сразу бы и сказала, старуха! – воскликнул Токио. – А зачем надо было камлание собирать?

– Я брошу шаманство, если ты так говоришь. Пусть люди без шамана живут. Пусть каждый раз тебя вызывают из Сен – Келя…

– Ладно, не будем ругаться. Дети мы, что ль! Шамань на здоровье. А Пайпэткэ не трогай. Согласишься не трогать – я буду рад. Ты старше меня, и ты должна учить меня справедливости, а не я тебя.

– Ну и хватит! – зашевелился Куриль. – Впервые вижу ругающихся вслух шаманов. – Он встал, затянул на дохе ремень и вышел.

А Кака продолжал молча сидеть. Он делал вид, что дремлет и во сне разговаривает со своими келе.

Весь вечер и, наверное, половину ночи Пайпэткэ проплакала за своим пологом. Она плакала от счастья, от облегчения, от страха перед родами, от дум о больших заботах, от неизвестности.

Утром она увидела на доске большой кусок мяса, две юколы и плитку чая, на обертке которой стояла печать головы юкагиров.

Приближалась весна. Солнце уже хорошо пригревало землю. Снега осели. Олени обленились – днем стали вылеживаться на солнце, а пастись – по ночам. Важенки еле передвигали ноги – скоро начнется отел.

Жизнь стойбища на Соколиной едоме бурлила заботами и хлопотами.

Как – то среди ясного дня люди заметили старуху Абучедэ, бегущую со свертком шкурок.

А немного спустя верхом на олене потрусил в тундру Ланга. Он спешил к Курилю: Пайпэткэ вот – вот должна родить и стать матерью.

Но Пайпэткэ родила лишь через несколько дней. Все стойбище собралось возле ее тордоха. Абучедэ вышла и, плача одним глазом, сказала:

– Мужик. Хороший. И она ничего. Крепкая баба. Счастье выпало женщине.

Черноволосый, весь красный, с огромной головой и толстыми руками и ногами, сын Пайпэткэ заорал так громко, что люди замерли возле тордоха.

Рывком откинув ровдугу, в дверь ворвалась Тачана, За ней юркнула и одноглазая Абучедэ.

– Ну, зачем вызывала, старуха?

– Камланить бы надо…

– Камланить над этим ребенком? Да ты что – не видишь, что ль, своим одним глазом? Это же вылитый Мельгайвач. Это внук его злого отца. Я знала, что он из мочи Мельгайвача родится. Так и вышло оно.

– Халагайуо! – схватилась за голову Абучедэ. – Да какие же ты грешные слова говоришь! Да как же бога – то не боишься.

– Тьфу! – Тачана плюнула на ребенка и вышла наружу, в бешенстве чуть не порвав полу ветхой ровдуги.

Оказавшись среди людей, она отыскала глазами Нявала и сказала ему:

– Слышишь, старик! За своим сыном гляди: как подрастет этот кукул, – она кивнула на тордох Пайпэткэ, – ты его к своему сыну близко не подпускай. И Хулархе скажи – к дочери чтоб не подпускал. Подпустите – так не говорите, что я молчала…

Она важно прошла сквозь толпу.

Старуха шаманка, к удивлению всего стойбища, не поджала хвост после позора на недавнем камлании. И она не просто хорохорилась. Она вела себя так, будто одержала победу. И эта наглость ее походила на самоуверенность. Люди даже начали думать, что шаманское дело слишком сложное, чтобы вот так просто одного признать совсем правым, а другого побитым.

Ни один человек в стойбище, если не считать мужа шаманки Амунтэгэ, не мог бы поверить, что все дело тут в чукотском богаче и шамане Каке.

Люди не знали многого. Сегодня они не знали, что Кака приближается к Соколиной едоме, что владелец огромного стада бросил своих оленей в самую пору отела – чтобы встретиться с Тачаной. Чукча и Тачана затевали важное дело, такое важное и такое страшное, что история с Пайпэткэ и ее сыном в сравнении с этим была просто маленькой стычкой. Между прочим, старуха бесилась еще и по той причине, что богатый и крепкий здоровьем чукча глядел слишком уж далеко, а ее годы катились под гору…

ГЛАВА 10

В конце прошлого века на реке Анюй через каждые три – четыре года купцы и богачи всех мастей проводили большую торговлю или большой обмен, а проще говоря – собирались на ярмарку. В начале ярмарки затевали купцы Средне – Колымского острога, но, когда в Нижне – Колымском остроге появились свои купцы, с которыми перезнакомились чукотские, юкагирские и ламутские богачи, ярмарками стал руководить Нижне – Колымский острог. Тем более что здесь появились первые, а потому более прыткие царские чиновники, а раньше их – до ужаса разворотливые казачишки – кабатчики.

По – разному проходили эти шумные сборища крупных и мелких менял. Все зависело от конъюнктуры, а стало быть, от настроения; разными были игры и попойки. Бывало и так, что товаров появлялось мало, – тогда толкучка быстро рассасывалась, и приезжие возвращались в тундру, увозя обратно и песцовые шкурки, и мамонтовые клыки. В иной же год товаров прибывало столько, а ярмарка была такой горячей, что люди забывали о весне, и не раз чукчи и юкагиры обратный путь проделывали в половодье.

Чтобы не промахнуться, чтобы не обмануться в надеждах, богач Куриль еще зимой отправил в Нижне – Колымск сына Петрдэ – Мэникана. А Мамахан, так тот сам съездил на разведку. Вести были хорошие. Впервые на ярмарку приедет американский купец Томпсон и другой, более молодой американский купец – Свенсон[68]68
  Свенсон Олаф – купец, промышлявший по побережью океана до устья Колымы вплоть до 1921 года.


[Закрыть]. Стало известно, что Томпсон серьезно готовится к нынешней ярмарке – его подручный Потонча в эту зиму ни разу не появился в Улуро, потому что хозяин его придерживал товары до весны. Понятно, что об этом, конечно, узнали и русские купцы, которые не захотят остаться в дураках. В общем, ожидалась бойкая ярмарка.

Вот почему для простых людей тундры зима эта была особенно тяжкой: не хватало чая, табака, сахар совсем пропал, о горькой воде даже не вспоминали.

Едва начался отел оленей, Куриль прикочевал к Большому Улуро, быстро собрался и, не дожидаясь ехавших с запада Саню Третьякова и богача Татаева, двинулся со своим караваном на нижнюю Колыму. С ним отправились богач Петрдэ и его сын Мэникан. В помощь себе Куриль взял шурина Пураму. Десять упряжек загрузил Куриль оленьими шкурами, камусами, песцовыми шкурками, прихватили немного мамонтовых клыков. Два каравана продвигались прямо через Халарчу, не пропуская по пути ни одного стойбища: оба родственника – богача старались побольше выменять песцовых шкурок…

Куриль никогда не был азартным или алчным менялой. Но он всегда был до предела расчетливым и уж облапошить себя не позволял никому. Сейчас он, однако, нервничал: американцы могут привезти редкостные товары и сбить цену дорогим шкуркам и клыкам мамонта.

Вот под такую горячую руку и попался ему на дороге Кака. Чукча явно ехал в Улуро, а о ярмарке как будто забыл.

– Мэй, еттык! – бросил Куриль привычную фразу, с подозрением оглядывая пустую нарту.

– И-и, – как – то робко ответил Кака.

– Вроде бы в наши края направление держишь?

– К вам. Тачана вызвала. Вон ее муж сзади едет. Зачем позвала – не знаю, послания не было. Просит – и все…

Куриля не проведешь. Бросить стадо перед отелом и ехать, не зная зачем? Лицо его побагровело, губы жестко сомкнулись, глаза спрятались в холодном прищуре.

– За Пайпэткэ взялись?

Чукча заерзал на нарте, но нашел в себе силу деланно улыбнуться:

– Пайпэткэ? Да что ж она одна только на свете? У шаманов есть и другие дела. Ей – богу, не знаю, зачем зовет.

– Мэй, смотри! Если тронете Пайпэткэ – ты со мной будешь дело иметь. А меня Друскин шутником не считает… – Куриль натянул вожжи, и олени дернули лямки.

На Амунтэгэ он и не посмотрел – молча проехал мимо.

– …Развелось шаманов, как вшей у незамужней чукчанки, – пробормотал он. – Кто захочет, тот и становится шаманом.

Встреча с Какой сильно растревожила Куриля. «Это что же получается? – размышлял он в сердцах. – Я считаюсь начальником юкагиров, а шаман – чукча едет к моим людям и без меня будет делать все, что вздумается?..»

Кака уже не был головой чукчей. Исправник Друскин отобрал у него печать, потому что он ошаманился. И Куриля тем более раздражал этот черт со сверкающими белками глаз на темном, как закопченная ровдуга, лице: Вроде бы недоверие выказали ему, принизили перед людьми – а он стал шаманом и теперь не только взял власть над чукчами, но подбирается к юкагирам, а захочет – подберется еще и к ламутам.

У Коньковой речки караван остановили, чтобы заночевать. Надергали ивняка, разожгли костер, поставили котелок со снегом – кипятить чай. И тут Куриль опять заговорил о том же:

– Я чего боюсь – то? Задумает Пайпэткэ рожать, а их двое; на что хочешь людей подобьют. И заступников нет. Одна Лэмбукиэ…

– Да будет тебе головой камни без толку ворочать, – заметил старик Петрдэ.

– А это как поглядеть! Без толку… Сайрэ пустил кровь Мельгайвачу? А теперь чукча нашим кровь пустит. Что получается? Найдется такая вот горячая голова, – Куриль кивнул на Пураму, – схватит нож – и пошла… Вот тебе и мои заботы, чтоб юкагиры и чукчи друзьями были!

– А ты прикажи всем шаманам сжечь бубны, – пошутил старик, набивая трубку. – Ты же – голова…

– И приказал бы! – надломил об колено прутья Куриль. – И не то еще сделал бы… А говорить без шуток – так начальники царские за шаманов стоят. Обычаи, говорят, уважать надо. Не трожь!..

– Ну, а ты сам – то так уж и совсем шаманам не веришь? Я вот не раз видел: тебе бы можно и слово сказать без опаски, а ты молчишь, тебе бы иной раз над глупостью посмеяться, а ты спишь на камлании… Бубны он сжег бы… – Старик Петрдэ высморкался, отвернувшись от Куриля. – Не первый ты такой медвежатник. Которые похрабрей тебя – и те не решались шутить с шаманами…

Куриль бросил прутья не в костер, а к ногам и свесил с колен ладони в новеньких варежках. Помолчав, он спокойно заговорил:

– Есть и в твоих словах правда. Есть. Как людей без веры оставишь? Иной нажрется дурного мяса – и кувыркается по земле от боли. А шаман придет – глядишь, и боль прошла. Сам видел. Отними у человека надежду – самым лютым врагом станешь. Вот и молчу, и сплю на камланиях… – Куриль скинул варежки и начал доставать из кармана кисет.

– Я и говорю про то: живи своими заботами, а не чужими, – заметил Петрдэ.

– Постой: я не все сказал. Жуликов развелось много. Сайрэ потому и отрекся, что понимал: не он вылечивал и добро делал – вера в него вылечивала и умный совет помогал. Может, они, духи, и есть. Куда денешься – Токио что захочет, то и сотворит с человеком. А другие колотят в бубен только из – за корысти или затем, чтоб темные дела делать… Нет, дядя: надо окрестить тундру. Верой в бога надо заменить черную веру. Сильные шаманы тогда останутся – лечить будут, советы давать хорошие, и это богоугодно. А все прочие уплывут, как олений помет. – Куриль сплюнул в костер.

– Ну и крести людей! – обернулся к нему Петрдэ. – Зови попа и крести!

– Как окрестишь? Из Среднего? Какой поп согласится!.. Да и мало – окрестить тундру. Божий дом нужен…

– А с божьим домом – то как? – Петрдэ спросил и пожалел: рядом сидел Пурама.

Куриль, однако, не поперхнулся.

– Строится дом, – ответил он. – Первые бревна в мешке: двадцать шкурок собрал… Трудно строится. Обеднел народ, особо за эту зиму. Что ни возьми – всего не хватает. А купчики к шкуркам чутье имеют. Это Потонча сплоховал. Да у его хозяина свой расчет… Вот плохо, что Мамахан подвел. Тоже набрал штук тридцать – а не сдержался. Подвернулся хороший товар – пустил их в обмен… Ну, ничего. Я еще погляжу – может, одному мне сподручней будет…

Во время разговора Пурама и Мэникан сидели молча: обычай не позволял им открывать рта при таких родственных отношениях. И Пурама без звука проглотил слова Куриля насчет поножовщины, не посмел напомнить, что он – то чист перед богом – отдал голове шкурки.

Когда напились чаю и закусили, улеглись спать, не вставая с места, не закручиваясь в чумы[69]69
  Чум – кусок ровдуги, одежда или ткань, в которую завертывается путник, ночуя в тундре.


[Закрыть]: морозец был мягким, ночь ветра не предвещала.

Пурама не засыпал дольше других. Он глядел то на луну, то на звезды. Огромный мир в вышине настраивал на раздумья – он был и красив, и до жути загадочен… Вот распалась на две части звезда. Одна половинка сразу погасла, а другая понеслась не вниз, а вбок, к другой звезде – и та поймала ее, будто съела. Что там произошло? Почему так случилось? Кто это захотел, чтобы все звезды остались на месте, а эта устремилась к другой, заставив свою половину погаснуть? Какой в этом смысл?.. «Нет, конечно, божий мир куда больше и куда непонятней, чем мир, где живут духи, – размышлял Пурама. Он уставился на луну. Вон на луне темные пятна. Говорят, что это девушка – сирота варит кровяную кашу. – Как Пайпэткэ… Сирота… Кровяная каша… Все сироты варят кровяную кашу… И как только не поймут люди, что бог знает все? Может, он напоминает, что нельзя обижать сирот? А кто не смущается, того он отдает сатане? Сайрэ – то помирал в муках… Теперь небось на Тачану смотрит. Придумал бы ты, сатана, этой бешеной сучке самую страшную смерть…» – Пурама потихоньку перекрестился.

Засыпал он легко, будто на ворохе мягких шкур. Бог и о нем все знает. Он для его дома выиграл целый табун… Он отдал две песцовые шкурки… Если божий лачидэдол[70]70
  Лачидэдол – буквально: «огонь горит», очаг огня.


[Закрыть] – солнце – начнет гаснуть, он поедет в тайгу и будет таскать сухие деревья для очень большого костра… А за все за это бог позволит ему поставить свой тордох рядом со своим домом…

Утро было ясное и морозное. Проснулись все сразу – продрогли до самых костей. Однако это было не зимнее утро, а почти весеннее – невдалеке хабекали куропатки, лаяли песцы, какие – то птицы кружили высоко в небе, купаясь в лучах еще не взошедшего солнца, – и путники резво взялись за дело.

Поели, опять напились чаю, согрелись – и двинулись дальше.

Сколько ни ехали в этот день, а ни человека, ни упряжки, ни стойбища не увидели. Тундра обезлюдела. И Куриль наконец удивился:

– Не пойму, почему не встречается нам Чайгуургин. Каждый год он пригонял сюда стадо телиться…

– Наверно, ягеля тут мало осталось, – предположил Петрдэ. – Вытоптал, видно. Хотя… Хотя должен бы это место уступить племяннику Лелехаю. Но и Лелехая не видно…

И лишь на закате увидели вдалеке четыре белоснежные яранги.

Первой караван встретила приветливым лаем черная, как уголек, собачка, пулей летевшая по твердому снегу. Потом из яранг высыпали люди – кто в кукашке, кто в тамбаке[71]71
  Тамбака – комбинезон, детская одежда.


[Закрыть]. Все стояли в ряд, загораживая ладонями глаза от лучей заходящего солнца.

– Глянь – это же Чайгуургин с краю стоит, – сказал Куриль.

Действительно, это было стойбище нового головы чукчей, Чайгуургина мог бы узнать издалека каждый, кто видел его хоть один раз: это был мужчина преогромного роста, с длинными, расставленными руками. Его племянник Лелехай рядом с ним мог показаться ребенком – этот молодой богач пошел не в рост, а вширь. Чукчи, как всегда, встретили улурочи с неподдельной приветливостью. Парни и девушки бросились распрягать оленей, в руках у женщин появились снеговыбивалки – и они принялись осторожно, с шутками сбивать иней и снег с одежды путников. Не успели гости войти в ярангу, как пастухи притянули на аркане молодую, не брюхатую важенку. А в яранге уже сильней разожгли огонь под огромным котлом, в который бросали и бросали снег.

– Ну, рассказывай, что тут, на Кулуме, нового…

Куриль не видел Чайгуургина несколько зим. В те времена чукча не был головой, а теперь они оказались равными, и от хозяина чукчи следовало ожидать самых солидных ответов, рассказов, суждений о жизни.

– О, Кулума много чудес увидела, – сказал Чайгуургин. – И смешных, и непонятных, и страшных… Не знают, что думать – растревожились все люди насквозь по ее берегам. Я, между прочим, тоже собрался на ярмарку. С вами и двинусь.

– Силенкой хочешь помериться?

– Придется – не откажусь…

Чайгуургин был знаменитым силачом. Однажды на ярмарке во время потешной борьбы он поломал кости восточному чукче. С ним пробовал бороться известный якутский силач Ботго, но и он сдался ему. Из юкагиров один только Микалайтэгэ мог бы помериться с ним силой и ловкостью, но Микалайтэгэ трусливый. Словом, Чайгуургин слыл самым могучим человеком в низовье Колымы и Алазеи.

– Пока мясо варится, полакомьтесь, гости, – прервала начавшийся разговор жена хозяина, подавая на огромном медном подносе свежие оленьи уши, губы, глаза, мозг, жилы ног с костным мозгом.

– Так что же такое случилось на Кулуме? – спросил Куриль. – Говоришь, даже смешное?

– Было и смешное, да только оно плохой конец имело. И меня этим плохим концом стегнуло…

– Тебя, голову? Это совсем интересно. А я не слышал.

– Ну, а о русском – то человеке Чери – слышал?

– А-а, понимаю, – усмехнулся Куриль. – Как он вошек у женщин собирал, как считал камни?

– Да вошек – то пусть бы и собирал. Кроме пользы, тут ничего нет. А вот камни считать – дело плохое. Сосчитают – потом увезут. Чем наши люди будут загружать сети, чем шкуры и камусы мять?

– Не будут собирать камни! – уверенно возразил Куриль. – Я ездил за Ясачную речку – так там столько каменных гор, что можно и не считая брать камень.

– Вот! Вот и люди не понимают. И так и этак думают. А если не увозить камни – зачем считать? А зачем насекомых всяких сушить? Это же не юкола! А зачем веревку по земле растягивать, палочки втыкать, ничего не сделать – и уйти?

– Это ученый человек! – сказал Куриль. – Царь его послал сюда. Я точно знаю. Должен же царь знать, что на его земле лежит, растет, какой длины реки! Как же управлять будет землей, если ее не знает?

– Ты, мэй, погоди… Мы это слышали. А скажи, кто такой царь? Это бог на земле, может, его брат или сын. Так? Что же выходит? Что бог землю не знает?.. Люди совсем другое думают. Шаман Чери! Настоящий шаман. Ты слышал, что на Анюе делается? Не слышал? Там у людей волосы выпадают, даже носы и уши отваливаются. Раньше так страдали только якуты возле городов, а теперь даже анюйские ламуты страдают. Нескольких человек, говорят, в город зачем – то увезли. Сами собой люди портятся? А ты говоришь – ученый… Теперь смотри, что у меня случилось. В позапрошлую, весну я, как всегда, пригнал табун на Коньковую. Начался отел. И пятьсот телят погибло. Пятьсот! Отчего? От болезни? А откуда она? Тундра – та же, ягель – тот же, важенки – здоровые. А полтысячи телят нету…

Старик Петрдэ, привыкший в гостях больше есть и меньше говорить, вдруг перестал жевать. – Ну, что на это скажешь, Апанаа?

Куриль, однако, не ответил ему.

– То – то тебя нет на Коньковой, – сказал он. – А мы ехали и удивлялись.

– Чего ж удивляться! Ты бы погнал табун на испорченное место? Я и Лелехаю запретил. Это плохие шутки – терять каждый год по пятьсот голов… Да, скажу тебе, что и ты мог понести убытки. Тинелькут прогонял стадо по этому месту – то стадо, которое ты у него выиграл. Твое счастье, что как раз поднялась пурга. Русские духи, видать, заблудились, а то бы они и тебе напакостили.

Куриль призадумался. Перед ним сидел не какой – нибудь замухрышка – страдалец, а крупный богач, голова огромного рода, человек могучий, даже телом могучий, – словом, человек, который на все должен бы глядеть свысока. И Куриль невольно полюбопытствовал:

– Ты, мэй, сам так решил, что русские портят тундру? Или камлание было?