Текст книги "Очевидец: Избранные стихотворения"

После посещения дома Рембрандта

H. M. Любимову

 
Деревья: движутся вслепую
Из мрака на зелёный свет,
И я внимательно рисую
Их групповой портрет.
 
 
Опасливых провинциалов,
Тревожит их, как трудный сон,
Новозастроенных кварталов
Огни, стекло, бетон.
 
 
Как человеческие руки,
Их ветви в темноте густой
Свидетельствуют о разлуке
С восторгом и мечтой.
 
 
Сперва казалось им побочным
Их отреченье от надежд,
Их приобщенье к правомочным
Недвижностям невежд.
 
 
Зачем на них смотрю я с болью
И сострадаю всё живей
Ожесточённому безволью
Опущенных ветвей?
 

 
«Импорт-экспорт». «Врач». «ВанГутен», «Ткани».
«Амстердамско-Роттердамский банк».
И среди фамилий и названий —
Буквы на дверях: «Дом Анны Франк».
 
 
Крепок дом и комнаты неплохи.
Снимки отблиставших кинозвёзд.
Апокалипсис моей эпохи,
Как таблица умноженья, прост.
 
 
Звёзды на стене, а ночь беззвёздна
И не смеет заглянуть сюда.
Доченька, уснуть ещё не поздно,
Чтобы не проснуться никогда.
 
 
Увядает в роще елисейской
Дерево познанья и добра,
А на почве низменной, житейской,
Начинается его пора.
 
 
Нелегко свести с концом начало.
Жизнь есть жизнь и деньги любят счёт.
Вдоль дверей течёт вода канала.
Знает ли, куда она течёт?
 

 
Как римляне времён упадка,
Ещё не подводя итоги,
Деревья увядают сладко,
И признаки правопорядка —
Их красно-золотые тоги.
 
 
Ещё не знают, что недуга
Свидетельство – листвы багрянец,
Что скоро их повалит вьюга,
Что в пламя, обвязавши туго,
Их бросит кельт или германец.
 
 
Не ведают, что сами пчёлы
Свой мёд бессильно обесценят,
Что дики будут новосёлы,
Когда Октябрь на череп голый
Корону Августа наденет.
 

 
Развей безверие больное,
Но боль ума не утиши,
Ночной дозор моей души,
Моё прозрение ночное!
 
 
На площади не убран сор,
Бездомно каменеют души.
Зачем становятся всё глуше
Твои шаги, ночной дозор?
 
 
Откуда страх у этих множеств —
От честных истин стать тусклей?
Не может в мире быть ничтожеств,
Родившихся от матерей!
 
 
Не бойтесь жить междоусобьем
Святынь, заветов и сердец,
Быть образом и быть подобьем,
Когда прекрасен образец!
 
 
Не смейтесь над высоким слогом:
Правдовзыскующая речь
Должна, сама сгорая, жечь,
По людным двигаясь дорогам.
 

1965

Степная трава

 
Песок течёт, как время,
А зной звенит, как влага,
Там, где овечье племя
Молчит на дне оврага,
 
 
Где пастухи степные
У ивовой ограды
Вдруг вспомнят племенные
Забытые обряды.
 
 
Траве немного надо:
Густая общность многих,
Она сама – как стадо
Существ зеленоногих.
 
 
Когда летит в лазури
Рассветный ветер быстрый,
На их зелёной шкуре
Росы он гасит искры.
 
 
И может быть, степные
Вот эти овцеводы —
Суть листья травяные
Неведомой породы.
 
 
Как небосвод – с долиной,
Как холм песчаный – с далью,
Мы связаны единой
Надеждой и печалью.
 

1965

Телега

И. Л. Лиснянской

 
К новым шумам привыкли давно уже сосны:
Звон бидонов на велосипеде,
Гул вагонов и смех в «Москвиче» иль в «Победе»,
Но внезапно – скрипучее эхо трагедий,
Этот эллинский грохот колёсный.
 
 
На заре нашей жизни такие ж телеги
Так же пахли туманом и сеном
И не знали о чувстве травы сокровенном,
Деревенские, царские, с грузом военным, —
Унижали цветы и побеги…
 
 
Удивление сосен пред шумом тележным
И во мне, очевидно, проснулось,
И душа среди листьев зелёных очнулась,
И вернулась к прошедшему, и содрогнулась
Содроганием горьким и нежным.
 
 
Всё, что сделал хорошего, стал вспоминать я.
Оказалось, хорошего мало,
А дурное росло и к траве прижимало,
И у листьев найти я пытался начало
Терпеливого жизнеприятья.
 
 
Почему, я подумал, всегда безоружна
Многоликая клейкая мякоть.
А со мною поёт и печалится дружно,
Почему мне так нужно, так радостно нужно,
Так позорно не хочется плакать?
 

1965

Гончар

 
Когда ещё не знал я слова
С его отрадой и тоской,
Богов из вещества земного
Изготовлял я в мастерской.
 
 
Порой, доверившись кувшину,
Я пил с собой наедине,
Свою замешивая глину
Не на воде, а на вине.
 
 
Не ведая духовной жажды,
Ещё о правде не скорбя,
Я вылепил тебя однажды,
Прекраснобёдрая, – тебя!
 
 
Но свет и для меня зажёгся
С потусторонней высоты,
И, потрясённый, я отрёкся
От рукотворной красоты.
 
 
Так почему же зодчий мира,
Зиждитель влаги и огня,
Глазами моего кумира
Всё время смотрит на меня?
 

1969

Кипарис

 
За листвой, зеленеющей в зное,
Дышит море, и бледен закат.
Я один, но со мной – эти двое:
Воробьи в кипарисовой хвое
Серым тельцем блаженно дрожат.
 
 
Хорошо моим братикам младшим
В хрупкой хижине, в легкой тени,
И акация ангелом падшим
Наклоняется к иглам увядшим,
И, смутясь, ей внимают они.
 
 
Не о них ли душа укололась?
Не таит ли в себе кипарис
Твой тревожный, тревожащий голос
И улыбку, в которой весёлость
И восточная горечь слились?
 
 
Ведь и я одарён увяданьем,
И на том эти ветви ловлю,
Что они пред последним свиданьем
С грустной завистью и ожиданьем
Смотрят: вправду ль живу и люблю?
 

1969

Птицы поют

 
Душа не есть нутро,
А рёв и рык – не слово,
А слово есть добро,
И слова нет у злого.
 
 
Но если предаём
Себя любви и муке,
Становятся добром
Неведомые звуки.
 
 
Так, в роще, где с утра
Сумерничают ели,
Запели вдруг вчера
Две птицы. Как запели!
 
 
Им не даны слова,
Но так они певучи —
Два слабых существа, —
Что истиной созвучий,
 
 
Сквозь утренний туман,
Всю душу мне пронзили
И первый мой обман,
И первых строк бессилье,
 
 
И то, чем стала ты, —
Мой свет, судьба и горе,
И жажда правоты
С самим собой в раздоре.
 

1969

* * *

 
Как ты много курила!
Был бессвязен рассказ.
Ты, в слезах, говорила
То о нём, то о нас.
 
 
Одинокие тучки
Тихо шли за окном.
Ты тряслась, как в трясучке,
На диване чужом.
 
 
Комнатёнку мы сняли,
Заплатили вперёд,
Не сказали, но знали,
Что разлука придёт,
 
 
Что на лифте взберётся
На десятый этаж,
И во всём разберётся,
И себя ты предашь.
 
 
И со мною не споря,
Никого не виня,
С беспощадностью горя
Ты уйдёшь от меня.
 

1969

Узнавание

 
Подумал я, взглянув на белый куст,
Что в белизне скрывается Ормузд:
 
 
Когда рукой смахнул я снег с ветвей,
Блеснули две звезды из-под бровей.
 
 
Подумал я, что тихая сосна
В молитвенный восторг погружена:
 
 
Когда рукой с неё смахнул я снег,
Услышал я твой простодушный смех.
 
 
Я узнаю во всём твои черты.
Так что же в мире ты и что не ты?
 
 
Всё, что не ты – не я и не моё,
Ненебо, неземля, небытие,
 
 
А всё, что ты, – и я, и ты во мне,
И мир внутри меня, и мир вовне.
 

1969

Закат в апреле

Пред вечным днём я опускаю вежды.

Баратынский

 
Был он времени приспешник,
С ним буянил заодно,
А теперь утихомирился, —
Сквозь безлиственный орешник,
Как раскаявшийся грешник,
Грустный день глядит в окно.
 
 
Травяные смолкли речи,
Призадумались стволы,
Запылав, закат расширился,
И уносится далече,
Исцеляя от увечий,
Запах почвы и смолы.
 
 
Пусть тревоги вековые —
Наш сверкающий удел,
А кошёлки мать-и-мачехи,
Золотисто-огневые,
Раскрываются впервые,
И впервые мир запел.
 
 
Снова жгучего прозренья
Над землёй простерта сень,
Каин, Авель – снова мальчики,
Но в предчувствии боренья
Заурядный день творенья
Вновь горит, как первый день.
 

1969

На чужой квартире

 
Не видел сам, но мне сказали,
Что, уведя за косогор,
Цыганку старую связали
И рядом развели костёр.
 
 
Туман одел передовую
И ту песчануюдугу
Где оборотни жгли живую
На том, не нашем берегу.
 
 
А я, покуда мой начальник
Направился в политотдел,
Пошёл к тебе сквозь низкий тальник,
Который за ночь поредел.
 
 
В избе, в больничном отделенье,
Черно смотрели образа,
И ты в счастливом удивленье
Раскрыла длинные, оленьи,
С печальным пламенем глаза.
 
 
Мы шли по тихому Заволжью,
И с наступленьем темноты
Костёр казался грубой ложью,
А правдой – только я и ты.
 
 
Но разве не одной вязанкой
Мы, люди, стали с давних пор?
Не ты ли той была цыганкой?
Не я ль взошёл на тот костёр?
 
 
Не на меня ль ложится в мире
За всё, чем болен он, – вина?
Мы оба на чужой квартире,
В окне – луна, в окне – война.
 

1969

Страх

 
Поднимается ранний туман
Над железом загрезивших крыш, —
Или то не туман, а дурман,
От которого странно грустишь?
 
 
Ты и шагу не можешь ступить,
Чтоб на лавочку сесть у окна, —
Или хочется что-то забыть,
А для этого память нужна?
 
 
Иль вселенной провидишь ты прах
И боишься остаться одна,
Иль божественный чувствуешь страх,
А для этого смелость нужна?
 
 
Всё погибнет – и правда, и ложь —
В наступающем небытии,
Но боишься, что ты не умрёшь,
Ибо гибели нет для любви.
 

1969

Дрозд

 
Заглушая грохот завода
И гуденье грузовика,
Низвергается с небосвода
Полуварварская река.
 
 
Воин Ксеркса и Македонец
Озирали её валы,
И доносится топот конниц
Из былого, из дальней мглы.
 
 
Слышишь? Ярость движения множит
Громовержащая вода,
А никак обогнать не может
Песню маленького дрозда.
 
 
В простодушной своей гордыне
Он, как видно, не сознаёт,
Что он спорит с рекой в теснине,
И не ведает, что поёт
 
 
О сегодняшнем, о грядущем, —
А река дрожит и с трудом
Поспевает вслед за поющим,
Эту дрожь внушившим дроздом.
 

Варзоб. 1965

Из романса моего детства

 
Модистка, южный франт,
В петлице красный бант,
Осенний тёплый день,
Трактир «Олень»…
 
 
Какая жизнь была,
Какая жизнь была,
Когда Володя Бланк
Пошёл ва-банк.
 

1969

* * *

 
То не ты ли России лапотной
Говорил: «Погибай как класс!»?
То не ты ль Украине Западной
Возвещал звериный приказ?
 
 
То не ты ли кланялся гадинам
Ради выгоды небольшой,
Торговал и своим, и краденым,
И своей душой, и чужой?
 
 
Можешь с горя-тоски повеситься,
Можешь плакать, пьяно крича, —
Ты ли вправе судить эсэсовца?
Ты ли вправе судить палача?
 
 
И не смей с исступленьем жреческим
Ты гордиться в храме святом,
А господним ли, человеческим —
Лишь себя ты суди судом.
 

1970

В старом квартале

 
Перенесём ворота,
Угрозу отнесём,
Чтоб сбилась смерть со счёта
И не нашла наш дом…
 
 
Бухарская еврейка
Выходит из ворот.
Сверкает тюбетейка,
Как южный небосвод,
 
 
Планеты загорелись
Над полночью волос.
Свежа, нарядна прелесть
И трогает до слёз.
 
 
В глазах лукавых томность,
Искательство, мольба,
И тайная бездомность,
И странная судьба —
 
 
Ждать, ждать: когда же виза?
И, покидая двор,
На языке Хафиза
Молоть девичий вздор.
 

1976

Ворон

 
Что ищет нелюдим,
Кочевник темно-синий
В песках полупустыни,
Где в юрте мы сидим?
 
 
Узнал я клюв отвислый
И зоркий, твёрдый глаз,
Который, полон смысла,
Уставился на нас.
 
 
А кто он? Только птица,
Столетний старожил.
«Всё в падаль превратится», —
Он искренно решил.
 
 
Его смущает ропот
Песков, существ, времён,
Но у него есть опыт,
И нас торопит он.
 

1977

Груша вспоминает

 
Нынче прачка, вчера судомойка,
Говорит шепоточком, но бойко,
И слова не срываются с губ —
Закрепляются прочно и стойко,
Прикрывая единственный зуб.
 
 
«А немецкий-то полк отступает,
Да ещё пред собою толкает
Он детишек, старух, стариков,
А деревня сияет, сияет,
Вся горит посредине снегов.
 
 
Получается так: погостили.
Гнали вёрст двадцать пять – отпустили.
Разбрелись кто куда стар и мал.
А повешенные поостыли,
Их с верёвок никто не снимал».
 

1978

Южные церкви

 
Есть Углич и Суздаль,
Чьи храмы прославлены,
Полно ли там, пусто ль, —
А в вечность оправлены.
 
 
Как музыка рощи,
Их многоголосие…
Есть церкви попроще
У нас, в Новороссии.
 
 
Не блещут нарядом,
Как мазанки – синие,
С базарами рядом
Те южные скинии.
 
 
Их камни в тумане
Предутреннем нежатся,
И в карты цыгане
За садиком режутся.
 
 
Как снасть рыболова,
Как труд виноградаря,
Здесь движется слово,
Лаская и радуя.
 
 
И нет здесь ни древа
Царей и ни древности, —
Лишь святость напева,
Лишь воздух душевности.
 
 
И лирника лира
Жужжит, сердцу близкая,
И пахнет не мирра —
Трава киммерийская.
 

1969

Суд

 
Понимая своё значенье,
Но тщеславием не греша,
В предварительном заключенье
Умирает во мне душа.
 
 
Умирает, и нет ей дела
До кощунственного ума.
Но когда ж разверзнется тело —
Государственная тюрьма?
 
 
Производится ли дознанье,
Не дают ли ей передач, —
Помогает ей жить сознанье,
Что по ней есть печаль и плач,
 
 
Что прекрасен многоголосый
Мир зелёный и голубой…
Но идут ночные допросы,
Продолжается мордобой,
 
 
И пора из тюрьмы телесной
Ей на волю выйти в гробу.
Что решит Судия небесный?
Как устроит её судьбу?
 
 
Дальше ада, но ближе рая
Возвышается перевал.
Кто же к мёртвой душе воззвал?
«Это Я по тебе, родная,
Горько плакал и тосковал».
 

1969

В начале поры

 
Если верить молве, —
Мы в начале поры безотрадной.
Снег на южной траве,
На засохшей лозе виноградной,
На моей голове.
 
 
Днём тепло и светло,
Небеса поразительно сини,
Но сверлит как сверло
Мысль о долгой и скудной пустыне,
На душе тяжело.
 
 
И черны вечера,
И утра наливаются мутью.
Плоть моя – кожура.
Но чего же я жду всею сутью,
Всею болью ядра?
 

1969

Одесский переулок

 
Акация, нежно желтея,
Касается старого дворика,
А там, в глубине, – галерея,
И прожитых лет одиссея
Ещё не имеет историка.
 
 
Нам детство даётся навеки,
Как мир, и завет, и поверие.
Я снова у дома, где греки,
Кляня почитателей Мекки,
В своей собирались гетерии.
 
 
Отсюда на родину плыли
И там возглавляли восстание,
А здесь нам иное сулили
Иные, пьянящие были,
Иных берегов очертания.
 
 
А здесь наши души сплетались,
А здесь оставались акации,
Платаны легко разрастались,
Восторженно листья братались,
Как часто братаются нации.
 
 
О кто, этих лет одиссея,
За нитью твоею последует?
Лишь море живёт, не старея,
И время с триерой Тезея,
Всё так же волнуясь, беседует.
 

1969

Одесская синагога

 
Обшарпанные стены,
Угрюмый, грязный вход.
На верхотуре где-то
Над скинией завета
Мяучит кот.
 
 
Раввин каштаноглазый —
Как хитрое дитя.
Он в сюртуке потёртом
И может спорить с чёртом
Полушутя.
 
 
Сегодня праздник Торы,
Но мало прихожан.
Их лица – как скрижали
Корысти и печали…
И здесь обман?
 
 
И здесь бояться надо
Унылых стукачей?
Шум, разговор банальный,
Трепещет поминальный
Огонь свечей.
 
 
Но вот несут святыню —
И дрогнули сердца.
В том бархате линялом —
Всё, ставшее началом,
И нет конца!
 
 
Целуют отрешённо,
И плача, и смеясь,
Не золотые слитки,
А заповедей свитки,
Суть, смысл и связь.
 
 
Ты видишь их, о Боже,
Свершающих круги?
Я только лишь прохожий,
Но помоги мне, Боже,
О, помоги!
 

1969

Возвращение из Египта

 
Гладит бога, просит, чтоб окрепла,
Женщина, болящая проказой,
Но поймёт ли, что такое лепра,
Этот идол, крупный и безглазый?
 
 
Воздух пахнет знойно, пыльно, пряно,
Горяча земля и нелюдима,
И смеются люди каравана,
По всему видать – из Мицраима.
 
 
Только мальчик в стираном хитоне
Слез с верблюда на песок сожжённый,
И его прохладные ладони
Ласково коснулись прокажённой.
 
 
Он сказал: «Не камню истукана —
Это Мне слова её молений».
И пред Богом люди каравана
Радостно упали на колени.
 

1969

* * *

 
Листья бука, побитые градом,
На меня не смотрите с укором,
Листья бука, побитые градом, —
Есть судьба и пожёстче.
 
 
Я б хотел умереть с вами рядом,
Умереть вон за тем косогором,
Я б хотел умереть с вами рядом
В той кизиловой роще.
 

1970

Монастырские стены

 
Висит ледяная глыба,
Обвалом грозит зима
Владимирского пошиба
И суздальского письма.
 
 
Что думает заключённый,
Какой он чувствует век
В тюрьме, где творят иконы
Рублёв или пришлый грек?
 
 
Вздыхает князёк опальный,
Состарен стражей двойной
За насыпью привокзальной,
За грязной, длинной стеной.
 
 
Фельдмаршал третьего рейха
Сидит на скудном пайке,
И чудной кисти еврейка
Глядит на него в тоске.
 
 
А более горький пленник,
На тех же ранен фронтах,
Её больной соплеменник,
Её живой современник,
Всей болью пишет впотьмах.
 

1970

Воскресное утро в лесу

 
Где, кузнечики, прятались вы до утра?
В той соломенной, что ли, сторожке?
И не вы ли, серебряных дел мастера,
Изготовили травам серёжки?
 
 
Всюду птичьих базаров ганзейский союз,
Цехи тварей лесных и растений,
И, кустарь средь кустарников, я не боюсь
Ни чужой и ни собственной тени.
 
 
Предвечерние звоны незримо зовут,
Стали птицы и листья душевней.
Всё мне кажется: входит ремесленный люд
Под весёлые своды харчевни.
 
 
Всё мне кажется: вьются былинки у губ
То с присловьем, то с шуткою хлёсткой,
И толкует о тайном сообществе дуб
С молодой белошвейкой-берёзкой.
 

1970

Подобие

 
И снова день, самовлюблённый спорщик,
Вскипает в суете сует,
И снова тень, как некий заговорщик,
Тревожно прячет зыбкий след,
Вновь над прудом склонился клён-картёжник,
В воде двоится лист-валет…
Да постыдись ты наконец, художник,
С предметом сравнивать предмет!
Тому, кто помышляет о посеве,
В подобье надобности нет,
Как матери, носящей семя в чреве,
Не нужен первенца портрет.
 

1970

* * *

 
Я покину лес кудрявый,
Свет его полян,
Превращусь, как эти травы,
В розовый туман.
Огорчат меня удачи,
Рассмешат меня ошибки,
И в другой уклад
Унесу с собой горячий,
То бестрепетный, то зыбкий,
Твой прощальный взгляд.
 

1970

Лира

 
От незрячего Омира
Перешла ко мне моя
Переимчивая лира —
Двуединая змея.
 
 
Никого не искушая
И не жаля никого,
Вспоминает, воскрешая,
Наше светлое родство.
 
 
И когда степняк иль горец
Жгли судьбу в чужом краю,
Робко трогал стихотворец
Лиру – добрую змею.
 
 
И она повествовала
Не про горе и беду,
А про то, как жизнь вставала,
Как готовили еду,
 
 
Как пастух огонь похитил,
Возмутив святой чертог,
Наши песни предвосхитил,
Нашей болью изнемог,
 
 
Чтобы не было поступка
Не для блага бытия,
Чтоб мудра был голубка,
Чтоб добра была змея.
 

1971

Подражание Кабиру

 
Я попал уловителю в сеть,
Но ячейки порвал я плечом.
Я хочу ничего не хотеть,
Я хочу не просить ни о чем.
 
 
Ты один, Ты один у того,
У кого никого, никого,
Но всего, но всего господин
У кого Ты один, Ты один.
 

1970

Сезанн

 
Опять испортил я картину:
Не так на знойную равнину
Карьер отбрасывает тень.
Пойду стаканчик опрокину,
Трухлявый старый пень.
 
 
А день какой заходит в мире!
У землекопов в их трактире
Неспешно пьют и не хитрят.
Я с детства не терпел цифири,
И вот – мне шестьдесят.
 
 
Нужна ещё одна попытка:
Свет обливает слишком жидко
Два яблока, что налились.
Художник пишет, как улитка
Свою пускает слизь.
 
 
Сын пекаря Иоахима
Мне говорит: «Непостижимо
Полотен ваших колдовство».
Я, дурень, плачу… Мимо, мимо,
Нет рядом никого !
 
 
Ко мне, – прости меня, Вергилий, —
Как слёзы к горлу, подступили
Все неудачи долгих лет.
«Довольно малевать мазиле!» —
Кричат мне дети вслед.
 
 
Я плачу. Оттого ли плачу,
Что не могу решить задачу,
Что за работою умру,
Что на земле я меньше значу,
Чем листик на ветру?
 
 
Жизнь – штука страшная. Но в кисти
Нет рабства, низости, корысти.
Взгляни, какая вышина,
Каким огнём бушуют листья,
Как даль напряжена!
 

1971

Белый пепел

 
А был ли виноват
Небесный свод горелый,
Когда его пределы
Захватывал закат?
Смотри: как пепел белый
Снега кругом лежат.
 
 
Созвучием стихов
По энтропии прозы
Ударили морозы,
И тихий день таков,
Как белизна берёзы
На белизне снегов.
 
 
Но я отверг устав
Зимы самодовольной,
Мне от снежинки больно:
Она, меня узнав,
Звездой шестиугольной
Ложится на рукав.
 

1971

Утренние покупки

 
Весенним ветром вздута,
Покорна и громка,
Мутнеет от мазута
Чеченская река.
 
 
Две светлые пичужки
Уставились в неё, —
Как будто для просушки
Развешено бельё.
 
 
Мостом, почти лубочным,
Иду в седьмом часу:
Хочу купить в молочном
Кефир и колбасу.
 
 
У женщин тех окраин,
Я с детства в это вник,
Так резок, так отчаян
И так отходчив крик.
 
 
Мне душно. Загрудинный
Я чувствую укол…
Меняются картины:
Я на базар пришёл.
 
 
Как время нас чарует,
Какой везде уют,
Когда земля дарует,
А люди продают!
 
 
Беру у бизнесменки
Редиску и творог.
На родине чеченке
Пусть помогает Бог.
 
 
Пусть больше не отправит
Туда, где дни горчат,
Пусть горя поубавит,
Прибавит ей внучат,
 
 
Пусть к ней заходит в гости
Невидимым путём…
И вот опять замостье,
Пятиэтажный дом,
 
 
И ты передо мною
В гостиничном окне,
Но только не усвою —
В окне или во мне?
 

1971

Портрет

 
Семейный праздник, закипая,
Шумит, сливается с движением весны,
Лишь ты недвижно смотришь со стены
Непоправимо молодая.
 
 
Но, если б ты была жива,
Ужели бы закон свершился непреложный
И, как у прочих, были бы ничтожны
Твои заботы и слова?
 
 
Сияет мне как откровенье
Твоей задумчивой улыбки тихий свет,
И если воскресенья мёртвых нет,
То наша память – воскресенье.
 

1971

Обман

 
Шаман был женщиной. Он скашивал
Сверкающий зрачок,
Грозил кому-то жёсткой дланью,
Урчал, угадывал, упрашивал,
Ложился на песок
И важно приступал к камланью.
 
 
Предпочитая всем событиям
Наполненность собой,
Достиг он славы громогласной,
Чаруя варваров наитием,
И звонкой ворожбой,
И даже сущностью двуснастной.
 
 
Неистовствам отделки тщательной
Внимал в толпе густой,
Ненужный всем стоящим рядом,
Пастух, ничем не примечательный,
Но странно молодой,
Со стариковским жгучим взглядом.
 

1971

После непогоды

 
Тихо. Но прошло недавно лихо:
Пень торчит, как мёртвая нога,
Серая берёза, как лосиха,
Навзничь повалилась на снега.
 
 
Скоро лес расчистят и расчислят
И в порядок приведут опять…
Кто-то говорил: «Деревья мыслят»,
Но ведь мыслить – значит сострадать,
 
 
Это значит – так проникнуть в слово,
Чтоб деянье в нём открылось вдруг,
Это значит – помнить боль былого,
Чтоб понять сегодняшний недуг,
 
 
Это значит – не витиевато
Выдумки нанизывать на нить,
А взглянуть на горе виновато
И свой взгляд в поступок превратить.
 

1972

Память

 
В памяти, даже в её глубочайших провалах,
В детскую пору иль в поздних годинах войны,
В белых, зелёных, сиреневых – буйных и вялых —
Вспышках волны,
 
 
В книгах и в шумной курилке публичной читальни,
В тёмных кварталах, волшебно сбегающих в порт,
Где пароходы недавно оставили дальний
Вест или норд,
 
 
В школе, где слышались резкие звуки вокзала,
В доме, где прежних соседей никто не зовёт, —
Ясно виднеется всё, что судьбой моей стало,
Все, что живёт.
 
 
Здесь отступили ворота от уличной кромки,
Где расстреляли в двадцатом рабочих парней,
Там уводили на бойню, в тот полдень негромкий,
Толпы теней.
 
 
Можно забыть очертания букв полустёртых,
Можно и море забыть и, забыв, разлюбить,
Можно забыть и живущих, но мёртвых, но мёртвых
Можно ль забыть?
 

1972