Текст книги "Владимир"

Глава седьмая

Все быстрее бежал после любечского побоища в Киев князь Ярополк с дружиной. По обоим берегам и в поле шли его пешие полки. Лодии с воинством, которых все время настигали варяги, нанося им большой урон, днем и ночью неслись по Днепру, конное войско прикрывало тыл.

Воеводы советовали Ярополку остановить свое воинство, принять бой сначала в устье Припяти, потом – Тетерева, наконец, возле Вышгорода, но он, раздраженный, сердитый, поглядывая на голые песчаные отмели, прибрежный лозняк, лодии, плывущие по Днепру, велел войску отступать все дальше и дальше, сам мчался на коне впереди старшей дружины.

Рядом с князем все время скакал воевода Блюд.

– Воевода мой! – говорил Ярополк, когда они, отстав от дружины, медленно ехали зеленым лугом вдоль берега Днепра. – Скажи мне, почему и как случилось все под Любечем? Мы собрали лучших воинов земель, их вели самые опытные воеводы, победа должна была быть на нашей стороне, мы побеждали, полки Владимира уже дрогнули, близок был и конец сечи. Я, только я должен был победить.

– Сын рабыни вельми хитер, – остановив коня, отвечал Блюд. – Он ведет за собой языческую полунощную силу, она стоит за старый закон, ему, робичичу, помогают смерды…

– Послушай, воевода! Но ведь смерды суть повсюду… Я боюсь уже и за Киев…

– О нет, княже, – возражал Блюд. – За Киев беспокоить не приходится. Против Владимира встанет вся Гора, Подол и Оболонь нам тоже помогут. Уверен я, что на помощь нам идут уже и печенеги, а княгиня Юлия, надеюсь, не напрасно сидит в Киеве – нам должны помочь и, без сомнения, помогут императоры ромеев.

– И то правда, – соглашается Ярополк. – Сидеть на одном столе, находиться под рукой Владимира вовек не буду. Скорей же в Киев, воевода, встанем там, отобьем набег с полунощи. А когда одолею Владимира, о, тогда я наведу порядок по всей земле, я покажу робичичам старый закон и покон…

Свирепый, разъяренный князь Ярополк бьет коня, вместе с воеводой мчится все дальше и дальше.

К вечеру третьего дня князь Ярополк со старшей дружиной доскакал до Киева и остановился на опушке леса у Щекавицы.

В этот предвечерний час здесь, на Щекавице, было необычайно тихо, изредка только в лесу перекликались удоды и кукушки, тишина великая стояла по всей широкой долине, на Подоле и Оболони, где, куда ни кинь глазом, рассыпались хижины и землянки смердов.

Над Подолом высилась твердыня киевских князей – Гора, с черной деревянной стеной, кленами, взлетавшими к темно-синему небу, крышами теремов, сиявшими в лучах вечернего солнца, – там тоже было тихо.

С каждым часом все больше приближались войска Ярополка. За ними поспешали воины князя Владимира. Тут, на подступах к городу, они остановятся, тут скоро запоют тоскливо стрелы, зазвенят мечи, раздастся стук щитов, тут будет жестокая сеча, реками потечет кровь…

Должно быть, поэтому побледнело лицо князя Ярополка, тревожно забилось сердце в груди, рука сжала и туго натянула конский повод…

– Вот здесь, княже, – шепчет воевода Блюд, удерживая своего коня рядом с Ярополком, – нужно остановиться… Город Киев готов к брани, наши воины опрокинут полки Владимировы…

Князь Ярополк поворачивает лицо к воеводе, который пристально смотрит на него косоватыми темными глазами… Это, видать, те слова, которых ждал князь, а потому лицо его розовеет, на губах появляется усмешка.

– Тут становиться! – приказывает он.

Хлестнув коней, князь и Блюд спускаются на Подол, осматривают рвы, валы, частоколы.

Воеводы Ярополка хорошо подготовились к сече с воинами князя Владимира в Киеве. С самой ранней весны тиуны, ябедники и мечники с Горы каждым утром гнали робьих людей с Подола и Оболони к Глубочицкому ручью, на его берегах они копали глубокие рвы, насыпали два высоких вала: верхний на правом берегу ручья, нижний – вдоль левого, до самой Оболони.

Вместе с робьими людьми работали и мостники, древоделы, кузнецы: они густо забивали на валах колья, плели заграждения из лозы, закапывали в землю бороны зубьями вверх, рыли и прикрывали ветвями ямы-костоломки.

Стиснув зубы, с утра до поздней ночи гнули спины эти люди – Киев знавал набеги разных орд, вторжение многих захватчиков, но никогда еще не бывало, чтобы русские люди шли против таких же русских людей.

Но они не могли разговаривать: за ними наблюдали княжьи мужи, то тут, то там появлялись воеводы; киевляне молча рыли, продолжали насыпать землю.

По тем временам то была надежная преграда для самого лучшего воинства: валы тянулись не только по Глубочице, но и по склонам Щекавицы до Воздыхальницы, вдоль дороги с Подола до самых стен Горы.

Не только валами загородился князь Ярополк с севера: на верхнем валу Глубочицы были выкопаны землянки, канавы, рвы, в которых могли прятаться его пращники, лучники и все остальные воины.

И теперь, когда князь Ярополк со своей старшей дружиной ехал по дороге в Киев, воины столпились на валах и даже высовывались из канав и рвов; они смотрели на всадников, которые, вздымая желтую пыль, летели к Горе.

Княгиня Юлия видела, как Ярополк со старшей дружиной примчался на Гору, соскочил с коня, переступил порог терема.

Он не зашел сразу, как делал обычно, к ней. Юлия знала почему, – воевода Блюд, которого она настигла в переходах, рассказал ей о неудачной сече под Любечем, об отступлении воинства Ярополка. Рать Владимира стоит уже недалеко от Киева, князь Ярополк советуется со старшей дружиной, как их остановить, к терему подъезжают гонцы, поворачивают назад, исчезают у Боричева взвоза.

Но княгиня знает, что Ярополк придет. Она убрала в светлице, зажгла свечи. Их желтый свет заливает стол, накрытый к ужину, корчагу с вином, кубки.

Была уже поздняя ночь, когда Ярополк вошел к ней.

– Я тебя давно жду, любимый…

– Мне нужно было посоветоваться со старшинами, как быть дальше, что делать. Впрочем, ты ничего не знаешь.

– Напротив, я все знаю. Мне рассказали твои воеводы. Но ведь это не конец! Что Любеч! Киев – здесь, под его стенами, ты должен разбить сына рабыни. Я слыхала, что никто и никогда еще не брал этого города. Но почему ты стоишь, иди сюда, к столу, дорогой мой, выпей вина, вот твое любимое, греческое…

Взяв Ярополка под руку, княгиня Юлия ведет его к столу, усаживает, сама садится рядом, наполняет кубки. Он жадно осушает один кубок, второй… Княгиня Юлия тоже пьет вино, только маленькими глоточками, медленно.

– Ты победишь, непременно победишь робичича.

Юлия прекрасна в этот ночной час, трепетный свет освещает ее лицо, князь Ярополк видит ее темные волосы, высокий лоб, тонкий нос, губы, глаза.

Но он не может забыть того, что произошло, ужасы битвы под Любечем еще стоят перед его глазами, страх перед грядущим терзает душу.

– Юлия, – спрашивает он, – почему нет никаких вестей из Константинополя? Может, надо отправить новых послов? Ведь, когда ты приехала в Киев, послы императора обещали мне все.

Ярополк слегка опьянел, вино туманит его голову, но именно поэтому он смотрит на нее испытующе и остро, в его словах слышатся недоверие, угроза.

Юлия несколько мгновений молчит: она достоверно знает, что помощи из Византии Ярополку ждать нечего… Но говорить ему об этом нельзя – князь, проигравший сечу под Любечем, проиграет тогда все. Впрочем, Юлия не верит, что все потеряно; она хорошо знает воевод, бояр: не за князя борются они, а за самих себя, это страшные люди, такие же, как константинопольские патрикии, сенаторы.

– Мой княже! – шепчет она. – У тебя хватит сил, чтобы победить Владимира. Я говорила с твоими боярами и воеводами, в их руках большая сила, с ними ты победишь. Уверена я, что скоро возвратятся твои послы из Византии и печенеги дадут помощь.

Он наклоняется, обнимает ее стан, в его руках содрогается, трепещет нежное тело.

Княгиня Юлия сама гасит свечи. На прохладной простыне так вольготно уставшему в походе телу. А рядом – тепло щек, горячие губы.

В палате тихо. Тишина по всей Горе. В эту ночь городская стража не бьет в била, она пристально смотрит на огни, горящие вдалеке у Вышгорода и на Черторое.

Каждый человек за свою долгую жизнь узнает увлечение и разочарование, горе и утешение, любовь и ненависть, несчастье и счастье – такова жизнь, таков человек.

Гридню Туру суждено было познать в жизни только одно – горе. В раннем детстве остался он сиротой и пошел искать счастья в город Киев, где и стал служить отроком в княжьей дружине. Двадцать лет был гриднем у князя, не имел за это ни благодарности, ни доброго слова. Наконец выгнали его ярополковцы из дружины, и остался он, аки пес, голодный и убогий, не имея своего уголка на земле.

Впрочем, гридню Туру суждена была любовь – такая глубокая, какой, должно быть, никто не испытал, но и несчастная, горькая, как ни у кого на свете.

Он полюбил ее – робкую, простую, бедную унотку – в тот день, когда увидел впервые, и, видать, потому, что сам был бедным, простым и еще более робким, – не сказал ей об этом.

А позднее Тур уже ничего не мог сказать унотке: на его глазах зародилась и расцвела любовь Малуши и княжича Святослава, а он, бедный гридень Святослава, ужаснулся, отступил, думал даже, что ему и жить не стоит.

Оказалось, что жить ему было нужно, потому что любовь Малуши принесла ей только горе, а княжичу Святославу несчастье – княгиня Ольга выгнала ее непраздную в далекий Будутин, ни у Святослава, ни у нее не было даже надежды свидеться… Как же мог гридень Тур уйти со своим горем из жизни, когда такое же горе, а может и более страшное, было у Малуши, его любимой?!

Так он и жил дальше, – любовь оставила незаживающую рану в его сердце, и в нем родилось желание спасти Малушу, помочь ей во что бы то ни стало. И он спасал, помогал ей, вместе с Добрыней отвез в Будутин, узнавал у Добрыни, как она там живет, знал, когда Малуша родила сына Владимира, видел ее дитя на Горе и любовался им; узнав, что князь Святослав посылает Добрыню искать Малушу, поехал с ним до самой Роси, в Будутин, но только они не нашли ее там – умерла, должно быть, Малуша.

Именно поэтому решился тогда Тур на один шаг, немила ему стала княжеская дружина, у него ничего уже не оставалось на свете… И он, часто встречая на Подоле христиан, задумался над тем, что они говорили: у человека нет и не может быть счастья на земле, счастье может прийти только после смерти. Счастье после смерти, рай небесный, где не будет ни богатых, ни бедных, – все это впервые согрело измученную душу человека, у которого ничего и никогда в жизни не было. И гридень Тур пошел и принял крещение в церкви над Почайной.

Облегчило ли это душу Тура? Кто знает, он и сам, должно быть, не смог бы ответить на этот вопрос. В иные часы, слушая пламенные слова священника, погружаясь в пение молитв, отбивая поклоны тому, которого он не знал, но которому хотел верить, Тур забывал о своем горе, о мирской суете сует.

Как же он обрадовался, когда туда вскоре пришла и Малуша, – значит, и у нее ничего не осталось в жизни, раз она попала сюда, в церковь над Почайной! Так сплелись две разбитые судьбы, все утратившие на земле и уповавшие только на небо.

Но пока Тур был жив, он продолжал любить Малушу, и не только ее – он любил князя Святослава, а когда думал о сыне Святослава и Малуши Владимире, Туру, который уже поседел и сгорбился, казалось, что это словно его сын…

А думать о Владимире приходилось все больше и больше. Встречаясь в церкви над Почайной либо где-нибудь на работе, они редко говорили о Владимире и Святославе – то была глубокая и наболевшая рана обоих сердец.

На Горе, в дружине, особенно же на Подоле, в Оболони, в городах и селах, где часто вместе с другими гриднями бывал Тур, он видел, как люди ненавидят Ярополка, часто слыхал добрые слова о князе Владимире, которого люди называли сыном рабыни, только не знали, кто его мать и где она.

Тур радовался, слыша такие слова, – нет, не напрасно жила милая его сердцу Малуша. Он гордился, что в великом своем горе нашел силы поддержать ее, гордился, что один на всем свете знает и хранит ее тайну, великую тайну Русской земли.

Когда же Тур узнал, что Ярополк убил своего брата Олега, потом стал собирать новую дружину, а отцовских гридней выгнал с Горы, то понял, какое зло тот замыслил.

Он рассказал об этом Малуше в ту ночь, когда она разговаривала со своим отцом Микулой, и видел, какая ненависть к Ярополку засверкала в ее глазах, как задрожала она всем телом. С этой минуты он возненавидел Ярополка вместе с нею. Но что мог сделать бывший гридень, у которого отняли даже меч и щит, могущественному князю?

Однако выходило, что человек с поля, ненависть которого закалена любовью, может сделать очень много. Тур был не одинок.

В городе Киеве множество людей ненавидело князя Ярополка так же, как гридень Тур. Человек с поля, не знавший, где провести ближайшую ночь, он ходил теперь по Подолу, по Оболони – там поможет срубить дерево, там поработает у какого-нибудь скудельника, там помнет кожу за кусок хлеба, за скудный ночлег.

И во время этих странствий Тур узнал много такого, о чем даже не мог и думать, когда был в княжьей дружине, имея каждый день борщ, кашу, кус мяса да еще и жбан меда.

Темная ночь. На Подоле и Оболони не видно ни огонька, на сером небе высится черная, похожая на каменную скалу Гора, все в Киеве спит, отдыхает, только где-то вдалеке, у Вышгорода, горят огни – там стоит со своими воинами князь Владимир. На эти огни смотрят Тур и еще несколько человек, что сидят у хижины на Подоле.

– Уже Ярополк со своими боярами наложили жажели на выи наши, великую пагубу и гнесь нам творят. Мрем от глада, не токмо говядины, давленины не видим, рубища носим на чересах, на пепле спим, яригой укрываемся, – говорит человек с глубоко запавшими глазами, скулы его напоминают высохшие кости, руки похожи на узловатые корни.

Тур знает этого человека: это Давило, убогий смерд, жил он много лет за Горой в хижине, имел там клочок земли, тяжко трудился, кормил жену и детей.

Ныне воины Ярополка снесли его хижину, на земле Давилы выкопали ров. Вот и пошел он с женой и детьми на Подол, вырыл землянку на склоне у Днепра – задушный человек.

Из темноты доносится другой, хриплый голос, то и дело прерывающийся от сухого кашля:

– И что уж они сотворили? Подойдешь к реке – остановят: давай побережное, перевезут через реку – возьмут перевозное, дойдешь до города – остановят у заставы, перейдешь мост – берут мостовщину, впустят в ворота – возьмут мыто, на Гору – возьмут явленное, на весы положат – померное…

– Разбойник грабит крадучись, а они хвалятся своей татьбой, умножают и умножают скотницы, силой все у нас отбирают…

Догорают огнища в стане князя Владимира. Низко под небосклоном висит, но уже скоро спрячется за тучу вечернее солнце. Где-то далеко за левым берегом в поле прорезывают небо слепящие зарницы. Вверху переливается, мерцает Волосинь.

У стены хижины тихо. Люди говорят шепотом – может, где-нибудь близко стоит в темноте тиун, ябедник, а то и наушник княжий.

– И уж добра нам от Ярополка не ждать, – говорит все тот же Давило. – Зла Гора, а он еще злее, с Владимиром, видать, нам лучше будет, наш это князь.

– Почему же наш? – вырывается у Тура.

– Уж кто-кто, а ты, как гридень, должен знать… – насмешливо говорит Давило.

– Был гриднем, а ныне человек с поля, – тоже насмешливо отвечает Тур. – Не нужен я Ярополку.

– Вот и хорошо, Тур… – говорит Давило. – Князь Владимир родился не от какой-то угорской княжны, а от простой русской унотки.

– От какой? Где же она? – Горло у Тура сразу пересыхает.

– Вот этого, человече, я и не знаю. Что была она, ведомо, что от нее князь родился – и то правда, но где она, ни я и никто не знает… А может, и не нужно нам знать, пускай живет в поле, пока не придет сюда ее сын.

Глядя на солнце, которое в эту пору погружается в тучу, разливая вокруг золотое сияние, Давило говорит:

– Болит мое сердце, страдает душа за землю Русскую… Жестокостью, лжой, а наипаче татьбой правды никогда не сотворить. За все Ярополка и бояр его постигнет суд, горе пришло на землю нашу и в Киев, но мы кровью смоем кровь, будем охранять закон отцов наших, беречь будем Русь…

Люди молчат. Темно. Где-то неподалеку кто-то закашлялся. В глухом переулке лают собаки. Все умолкло, но люди не спят, они не хотят умирать, советуются, действуют, – берегитесь, люди, враг ходит рядом, он притаился на Горе!

И вот все расходятся, возле хижины остаются только Давило и Тур.

– Не знал я, что тебя прогнали из Ярополковой дружины, – шепчет Давило, – давно бы уже поговорил с тобой. И ты, выходит, такой же, как и мы…

– А вы кто?

– Такие, как и ты, задушные люди.

– Говори со мной открыто. – Тур ловит в темноте узловатую руку Давилы. – Я ненавижу, слышишь, Давило, ненавижу Гору, Ярополка, они у меня все, даже жизнь, отняли.

– Тогда пойдем! – поднимается Давило. – Вон там мы соберемся сейчас, – он указывает рукой в темноту, – там, на кручах. Пойдем, Тур!

Воины верхних земель продвигались к Киеву, растянувшись полукругом от Остра до самого Белгорода. Порой на них нападали Ярополковы дружины, но они уже не сражались открыто, как под Любечем, избегали встреч в чистом поле, прятались в лесах и налетали темными ночами, стараясь ударить по воинам Владимира сзади.

Но ничто не могло удержать воинство князя Владимира, оно растекалось вокруг над Днепром и Десной, как весенние воды. Пал Остер, Вышгород, Белгород, передовые отряды уже видели Киев, за ними шли и шли полки.

Князь Владимир велит поставить свой шатер на горе за Щекавицей, а полкам остановиться между Дорогожичами и Оболонью. День и второй Владимир старается пробить копьями валы на Глубочище, его воины спускаются с нижнего вала в овраг, где пенится ручей, переходят его, взбираются на верхний вал, рубят колья, уничтожают воинов Ярополка.

Это страшные дни, ибо, когда начинается сеча и воины сходятся грудь с грудью, кровь течет по земле, стекает в Ситомлю и Глубочицу, вливается в Почайну.

Это страшные дни, ибо Ярополк, не надеясь на дружину, поднимает земское войско, княжьи гридни гонят с Подола, из предградья, с Оболони всех мужей – стариков, молодых и совсем юных – на валы, во рвы, на верную смерть.

А на самой Горе день и ночь подняты мосты, заперты ворота. Если кто-нибудь приезжает на Гору, стража долго смотрит с высоких башен и через бойницы в стенах и только после этого опускает мосты, открывает ворота. Если кто-нибудь выходит с Горы, за ним сразу запираются ворота.

Гора шумит, гудит, как раздраженный улей, сюда съехались не только киевские, но из многих земель и городов волостелины, посадники, воеводы, тиуны, мужи лучшие и нарочитые. Гора напоминает большой лагерь: повсюду стоят нагруженные всяческим добром возы, ржут кони, ревут волы, суетятся смерды, кормят и поят скот, а по ночам стерегут добро. Особенно тяжко на Горе по ночам. Ворота заперты, мосты подняты, стража стоит на стенах, вглядывается в темноту, но каждому чудится, что там, внизу, поднимается и нарастает шум. Может, коварный враг уже ползет на городницу? Кто там крикнул у Перевесищанских ворот? Почему скрипят жеравцы на воротах с Подола? Князь Ярополк тоже не спит. Он беспокойно ходит в темноте – то посидит в Золотой палате, то выйдет в палату Людскую, спускается в сени, выглядывает в окна, прислушивается к малейшему шуму снаружи, к каждому голосу в переходах терема.

Шаги слышны на лестнице. Кто-то зовет князя. Что случилось поздней ночью на Горе?

То возвратился с Подола Блюд, он находит князя, они идут вместе темными переходами, входят в палату.

Блюд высекает огонь, зажигает свечу и ставит ее в уголке на пол.

– Что скажешь, воевода? – спрашивает Ярополк. Блюд тяжело вздыхает и медленно говорит:

– Печальные вести на сей раз у меня, княже.

– Они прорвали валы?

– Нет, княже, они еще не прорвали валов, боюсь, что прорывать их будут с двух сторон…

– Я не понимаю, что ты говоришь, воевода.

Блюд понижает голос, наклоняется к самому уху князя, шепчет:

– Неспокойно на Подоле и в предградье, говорят, киевляне собираются по ночам, уже имеют оружие.

– Так ловить их, уничтожать, аки псов.

– Ой, княже, княже! Коли бы сила, я уже давно б всех их выловил. Мои люди ходят повсюду по Подолу, Оболони, предградью, но никого не могут поймать.

– Сжечь! – вырывается у Ярополка. – Слышишь, воевода, ох, как бы хотел я сжечь весь Подол, предградье и даже Гору, только бы все это не досталось Владимиру.

– Так-то так! Сыну рабыни лучше всего было бы оставить только угли да пепел, только сами мы как же?

Воевода долго молчит, глядя в окно, сквозь которое видны огни за Щекавицей в стане Владимира, потом говорит:

– Думаю, князь, что нам нужно покинуть Киев. Мы пойдем в Родню, там Владимир нас не одолеет, там встретим печенегов, дождемся помощи от ромеев.

– Бежать в Родню? Оставить стол предков, Гору?

– Не думай, княже, что Гора так радостно встретит Владимира. Кто он? Язычник, сын рабыни!.. Еще покойный князь Святослав хотел посадить его на киевский стол, но Гора не его, а тебя попросила княжить. И он ушел к лопатникам, к новгородцам. И теперь Гора встретит его как сына рабыни…

Худое, измученное лицо Ярополка болезненно дергалось. Он сделал несколько шагов по светлице, и в тишине терема шаги его отдавались громом.

Бежать в Родню?