Текст книги "Последний апокриф"

В то же время в Китае…

45 …Иннокентий, одетый точь-в-точь как китайский монах, с посохом и клеткой с Конфуцием в руках, спускался с прозрачных заоблачных высот на грешную землю.

В траве под ногами стрекотали кузнечики, над головой, пронзительно покрикивая, зигзагообразно носились пестрые пичуги, в синем небе кружили орланы, на крутых склонах гор паслись отары овец.

– Ю, ответь, куда мы идем? – спросил попугай (разговор, к слову, происходил на прекрасном русском языке, которым Конфуций также владел в совершенстве!).

– Домой! – был ответ.

– Называется, объяснил! – возмутился Конфуций.

– К себе домой, – чуть подумав, так же бесстрастно повторил Иннокентий.

– Ну, ты стал китайцем – до мозга костей! – искренне восхитился попугай.

Иннокентий молчал.

– Из китайцев – китайцем! – опять прокричал попугай.

Наконец у ручья, где из быстрой воды то и дело выпрыгивала крылатая форель (птицерыбная особь, выведенная в Китае еще во времена Фу), странник остановился на привал.

Первым делом он натаскал гору хвороста и запалил костер.

После чего, изловчившись, поймал на лету птицерыбу и, за неимением сковороды, стал ее поджаривать на собственных заскорузлых ладонях.

Терпения Ю-Иннокентию, по всему судя, было не занимать.

– Да больно смотреть! – закричал попугай.

Руки нашего героя дымились, но не горели – огонь их, похоже, не брал.

– Бэдная, бэдная форэль! – сокрушался Конфуций, для пущего впечатления налегая на «э» оборотное.

Наконец, когда рыбьи бока подрумянились, Иннокентий присел у воды на валуне и закрыл глаза.

– Ты бы ел уже, что ли! – не выдержал попугай.

Иннокентий, однако, смотрел на Конфуция глазами, полными слез.

– Убил, теперь плачет! – воскликнула птица с укором.

Иннокентий молчал.

Визуально, как говорится, он находился у ручья, но фактически – где-то далеко…

Поди догадайся, что есть человек: то, что мы видим, или то, что не видим?..

Вечерело.

Неведомый клещ прокрался птице под перья и принялся сосать из нее кровь.

Сначала пернатый философ терпел, дабы не спугнуть тонкое состояние своего двуногого спутника, но потом вдруг затрясся, запрыгал и принялся рвать на себе разноцветные перья.

По-прежнему молча, разглядывая рыбу, Иннокентий пытался ответить на главный вопрос бытия: и что наша жизнь?

Конфуций, покончив с клещом, повеселел и предложил им обоим взглянуть на искомый предмет спокойно и не спеша – как, собственно, и учил мудрый Чан Кай Ши!

– Итак, мы имеем живую форель… – Конфуций тут выдержал двадцатиминутную паузу, – но и тебя мы имеем (пауза – тридцать минут!)… и тоже живого!

Иннокентий кивнул: так, наверно, сказал бы учитель!

На минуточку, благодаря попугаю, он вспомнил старого Чан Кай Ши с его интересной манерой вести философскую беседу подчеркнуто неспешно!

– Но тебе надо есть… – произнес пернатый философ, помолчав еще сорок минут, – хотя бы потому, что тебе надо есть (еще пятьдесят минут!)!

Попугай изъяснялся туманно, но смысл его слов был понятен: нельзя утверждать, что ты жив, пока ты не понял, что значит жить.

И опять Иннокентий подумал, что птица права.

– Но ближнего жрать не годится! – продолжил Конфуций спустя еще полтора часа. – А с другой стороны – как не жрать?..

– Душа этой рыбы со мной говорила, – тоже помолчав, с грустью признался Иннокентий.

Попугай аж подпрыгнул: «Как, жареная душа?»

– Душа – она вечна, – печально ответил человек, – даже когда она жареная!

– Однако, пассаж! – аж подпрыгнул от удовольствия попугай…

46 …И тут же Конфуций припомнил свой давний спор с Чан Кай Ши: «Душа, – бывало, говаривал дед, – она или есть, или ее нет».

На что он, Конфуций, ему возражал: «Душа – она или есть, или – или…»

Он, птица, именно так и говорил, а не иначе: «или – или!»

Или могло означать что угодно:

или кто-то ее, в смысле душу, похитил;

или она, к примеру, по собственной воле отправилась полетать;

или, заигравшись, сама заползла подремать под кровать;

или – вдруг спряталась в старом шкафу;

или – растворилась в бокале вина;

или – в солнечном зайчике;

или – в капле дождя…

Да мало ли!

Говоря о душе, он, птица, в отличие от человека, был осторожен.

Он мог сказать: или она есть, но никогда – или ее нет…

47 …Иннокентий молчал.

Он то ли медлил с ответом, то ли, возможно, считал спор излишним.

– Расскажи, наконец, чего тебе рыба сказала, Ю? – не выдержал попугай.

– Что она в прошлой жизни была полководцем, – наконец ответил он.

– И я в прошлых жизнях бывал, – возмутился и принялся перечислять Конфуций, – невольницей, палачом, евнухом, многодетной мамашей, министром финансов, рабом на галерах, философом, даже однажды ослом, – подчеркнул он особо, – но я никогда не сказал бы, что я несъедобен!

Иннокентий Конфуция слушал вполуха.

– Оглядись: все друг дружку едят! – продолжал попугай. – Кто не ест – тот ходит голодным!

Иннокентий как будто внимал попугаю – на деле же в эту минуту у него перед глазами, подобно реке, протекала вся его жизнь, которой всего-то случилось тридцать три года!

Неясные, противоречивые чувства томили его: действительно, очень хотелось есть, но, с другой стороны – есть воина не хотелось!

И тогда Иннокентий мысленно искренно попросил у рыбы прощения.

Тут же форель ожила, повиляла хвостом и скакнула в ручей.

– Ты и это умеешь? – воскликнул Конфуций.

Спустя мгновение Иннокентий парил над водой с новой форелью в зубах – при этом глаза его хищно горели, а на острые камни с губ капала алая кровь.

– Ну ты китаец! – растерянно пробормотал попугай…

Из жития Иннокентия…

48 …Не всегда Иннокентий летал и ловил форель на лету.

Еще каких-нибудь семь лет назад, до встречи с Учителем Ши, он не летал, тем более не дробил камни лбом.

Наш герой, по порядку, родился в далекой, глухой, небогатой таежной деревне Шампунь (не путать с Шампаньей во Франции, в теплой Европе!), в дружной крестьянской семье обнищавших потомственных дворян Александра и Софи.

По тайге гулял миф, что Шампунь основал первый друг и сподвижник великого Петра, сам князь Александр Данилович Меньшиков, и даже как будто успел в ней пожить пару дней; а деревню Шампунью назвал потому, что крепко скучал в ссылке без шампуня (в переводе с французского – жидкого мыла!).

Заметим, родители маленького Иннокентия были скромны и, в отличие от некоторых, мало чванились знатным происхождением.

Кажется, толком о нем и не знали.

И даже, похоже, о таковом не догадывались.

А если и догадывались, то предпочитали о том помалкивать.

Так что сложно сказать, что догадывались!

А еще по ветхой избушке, кроме Иннокентия, ползали, мал мала меньше, семнадцать детей.

Иннокентий был пятым ребенком, щуплым и хилым.

Он часто болел от простуд и нередко хандрил, особенно в зимнюю пору.

На целую тайгу была одна-единственная школа досреднего образования, да и та находилась на значительном расстоянии – верстах в двадцати пяти – сорока.

Туда и обратно – считай, больше пятидесяти – восьмидесяти верст!

Туда и обратно, в плетеных лаптях, по метровым сугробам – простудиться, понятно, было недолго.

Достигнув семнадцати лет, с аттестатом об окончании двух классов таежной начальной школы, Иннокентий подался в Читу (почти на границе с Китаем, в холодной Сибири; Китай и Сибирь точно в Азии, а Азия – бог ее знает где!), знаменитую своими казино, барами, пабами и роскошными женщинами.

Кто хоть раз застревал в трясине соблазнов, тот по себе знает, как трудно бывает порой из нее выбираться.

Иннокентий, по счастью, в трясину не полез – спасли природная скромность, суровое таежное воспитание и все такое.

Но зато он без лишних проблем поступил в третий класс, за год с небольшим экстерном сдал на «отлично» все экзамены и получил отличный аттестат о среднем образовании.

Еще за два года он лихо промахнул Местную Естественную Академию.

Еще через год с блеском защитил докторскую диссертацию по теме «Путаные Пустоты».

Согласно его теоретическим выкладкам, тот самый Пустой Мир, который мы все привыкли считать зеркальным отражением нашего Полного Мира, на деле является Полным, тот же наш Мир, про который мы думали, будто он Полный, – именно он-то как раз оказывался зеркальным и, значит, Пустым.

Взволновался научный мир не на шутку: еще бы, такое открытие!

От него никто не скрывал, что он новый Коперник с карьерой Эйнштейна и зарплатой Билла Гейтса – по меньшей мере.

И вдруг…

Вот ирония, вот загадка, вот насмешка Судьбы и Судьба!..

Про Иннокентия, собственно, и про Аленушку…

49…Однажды в студеную зимнюю пору, себе на беду, Иннокентий увидел Аленушку – красивую, статную, медноволосую, зеленоглазую и пухлогубую.

На момент их знакомства Алена как раз пребывала на последнем месяце беременности.

Их никто не знакомил, случилось само: она, одна-одинешенька, стояла на обжигающем ветру, посреди заснеженной улицы, у фонарного столба, и билась головкой об столб.

Иннокентий в ту пору шел мимо.

Понятно, его (еще юного и неопытного!) до глубины души взволновало нестандартное поведение молодой женщины.

Он тут же, невольно и с болью, отметил про себя, что бедняжка одна на морозе, без шубы, без шапки, босая, с распущенными волосами, и слезы ручьем у нее из глаз, и сами глаза перемазаны тушью.

Он просто не мог пройти мимо (и не прошел!) и только спросил, чем он ей может помочь, если может.

– Женитесь на мне! – в отчаянии, заломив руки, воскликнула Аленушка.

Ну, он и женился!

От столба они прямиком отправились в загс, а оттуда – помчались в роддом, потому что ее уже мучили схватки.

В такси, пока ехали, женщина, истекая водами, призналась Иннокентию в том, что была несмышленой, и что достаточно сильно и страстно влюбилась в проезжего полковника, и что Илья – имя полковника! – подло ее соблазнил, после чего и оставил одну в интересном положении, и что жизнь без Ильи для нее потеряла резон!

– Но теперь и отныне, – ласково добавила она, успокоенно положив головку ему на грудь, у нее этот самый резон появился (тут она догадалась спросить Иннокентия, как его зовут!).

Иннокентий, понятно, назвался, она же его попросила ее с ребенком одну не бросать…

(Забегая вперед, мы заметим, что Иннокентий Алену не бросал – совсем даже наоборот, это его однажды безжалостно вышвырнули с тринадцатого этажа, как нашкодившего кота!)

Итак, через пару каких-то часов Алена благополучно разрешилась от бремени.

Увидев младенца, она застонала: копия полковника!

Иннокентий, как мог, ее утешал и сам плакал от чувств.

Девочку назвали Софи (в честь его мамы!)…

Семейная жизнь его поглотила – он даже забросил науку: скоренько устроился грузчиком в супермаркет, в колбасный отдел, где Аленушка работала младшей фасовщицей.

Поутру, взявшись крепко за руки, чтобы не потеряться, они шли в супермаркет, а после работы, обнявшись, возвращались к своей обожаемой малютке Софи.

Обычно по вечерам, наигравшись, они купали ее в четыре руки в железном корыте и пели на два голоса русские народные песни.

И долго потом еще, до рассвета, резались в «дурака», грызли орешки и наизусть цитировали одуряющие песни царя Соломона.

Этот сладкий сон, именуемый жизнью, длился целых три года.

Или, точнее, – всего-то три года!

Пока к ним однажды не постучался…

А в Москве в то же время…

50 …В ночи разносился тяжелый топот погони.

Казалось, что он сотрясает элитное здание.

Сверху на землю сыпались стекла и штукатурка.

У черного джипа стояла бабища с гусем.

Из подъезда, хромая, выбежал Джордж.

Затравленно озираясь, прихрамывая, он скоренько юркнул в маленький скверик, где и залез под ближайшую свежевыкрашенную скамейку.

Он молча себе приказал не дышать и не дышал.

Разве что сердца предательский стук его выдавал…

И тут прибежали двое бритоголовых в черных кожанках – Пэтро и Данила.

Потоптавшись на месте, они понеслись – один направо, другой налево.

– Он там, идиоты! – завизжала бабища.

«Га-га-га!» – из кошелки сварливо прогакал гусь…

51 …Пока Пэтро и Данила безуспешно носились по скверу в поисках Джорджа, Сучье Вымя выпустила из кошелки на землю гуся и гуськом двинулась за ним следом.

Гусь вперевалку, настороженно поковылял по аллее и вскоре уже остановился у ближайшей свежевыкрашенной скамейки и победительно загагакал.

– Мадам, я бы вас попросил… – вежливо попросил Джордж, выбираясь на свет.

– Ты еще будешь меня просить, – ласково пообещала она.

– От всего, что пахнет мужчиной, мадам, меня мутит и воротит! – признался ей Джордж.

– А – женщиной если? – с робкой надеждой поинтересовалась она.

Джордж томно закрыл глаза и воскликнул:

– О, зовущий, манящий и пьянящий дух женщины!

– И также ядреный! – расправляя грудь, добавила тетка.

– Интересно, – опомнился Джордж, – кстати, какого рода ваш гусь?

– Хорошего! – процедила сквозь зубы бабища.

Последнее, что запомнил крупье, – ее летящий сапог и осколки на небе от новой луны…

52 …Бездыханного Джорджа бандиты закинули в джип.

Его ноги безвольно свисали наружу.

Опричник Пэтро хотел было их обломать, но потом передумал.

Бабища лично уселась за руль.

Джип, визжа тормозами, сокрылся в ночи…

53 …На ступенях подъезда элитного дома возникла Луиза с безвольно на ней повисшим подростком.

Она была в модном плаще, зеленой газовой косынке, голубых очках, в руке держала миниатюрный чемодан цвета бордо.

– Тебя, кажись, Костиком кличут? – оглядываясь по сторонам, рассеянно поинтересовалась она и смачно поцеловала подростка в разбитые губы.

Тот от боли аж вскрикнул!

– Да я же любя, Константин! – засмеялась она, роняя несчастного Нарцисса на каменные ступени (впрочем, опять оглянулась!).

– В Венецию очень хочется… – вдруг признался подросток.

– Вспоминай меня иногда по утрам, вечерам и ночам! – попросила она, льня губами к его губам.

И опять он вскрикнул от боли, она же – опять рассмеялась и, подхватив чемодан, с разбегу запрыгнула в пробегающий мимо синий троллейбус…

54 …Спустя время Луиза уже проходила тщательный таможенный досмотр в столичном аэропорту.

Плешивый, безбровый, бесцветный, безрадостный, долговязый и тощий таможенник в ранге младшего офицера в двадцать четвертый раз бестолково потрошил ее маленький чемодан цвета бордо.

Он, похоже, чего-то упорно искал.

Он и сам не знал, чего он искал – но искал!

Уже и по радио объявили: «Все, наконец-то заканчивается посадка на рейс Москва – Венеция!» – а он все не оставлял поиска.

Луиза, зевая, прижалась тыльной стороной своего правого бедра – к тыльной же стороне левого бедра офицера.

– Говорят, посадка заканчивается, – как бы походя заметила она.

Офицер, на минуточку, сделался красным, как рак после варки.

Не поднимая головы, он чего-то промямлил, типа: без нас не улетят.

Понятно, он был не в себе: в кои-то веки женщина (и какая!) прижалась к нему, вдруг, бедром (и каким!)!

– А разве вы тоже летите? – как бы вскользь поинтересовалась Луиза.

– Вообще-то я при исполнении, – не поднимая стыдливых глаз, признался таможенник.

– Жаль, – разочарованно вздохнула Луиза, – а то я уже размечталась, как мы побалдеем в Венеции!

Служитель таможни поднял на нее глаза цвета собачьей блевотины и недоверчиво переспросил: «Мы?»

– А ты, что ли, не рад, дурачок? – удивилась она.

– Рад! – коротко доложил младший офицер, запирая таможню…

55 …Полет до Венеции проходил в разреженном пространстве, на высоте десять тысяч метров.

Под самолетом проплывали стада кучерявых облаков.

Моль, Дрянь и Изменник Родины, как ласково обозвала Луиза бывшего таможенника, крепко держал ее за руку.

Он так ее, бедный, держал, – как будто боялся ее потерять!

Она же, перекрывая вопли моторов, орала ему на ухо всякие ласковые слова усыпляющего свойства.

Офицер под сурдинку размяк и уснул.

Тут-то она и достала с груди медальон в виде жабы из перламутра (подарок Отца!) и негромко скомандовала:

– Фас!

Жаба вмиг ожила и скоренько перескочила с Луизы на Моль и вонзила в него свой язык формы штопора для открывания пробок (откуда у жабы язык формы штопора – точно загадка!).

Удар пришелся точь-в-точь по сонной артерии.

Моль с жизнью расстался – даже не пикнул.

Облизнувшись, Луиза жадно припала губами к артерии бедного таможенника…

Из жития Луизы, неверной суженой Джорджа…

56 …Юная и прелестная жена Джорджа родилась в 1321 году на Юге Франции, в местечке Памье, что по соседству с Тулузой.

И по прошествии лет и столетий Луиза любила вспоминать ни с чем не сравнимый покой и уют материнского чрева и поистине ослепляющую резь в глазах при появлении на свет.

Между тем в душном и мрачном каземате святой инквизиции света, по определению, быть не могло – так что правильнее говорить, что одна из величайших колдуний всех времен и народов явилась однажды миру в слабом мерцании фитилька, едва тлеющего в топленом сале зверски забитой свиньи.

И, конечно же, она никогда не забывала самых первых слов, которыми встретил ее этот наш мир: сожечь эту ведьму!

(Возможно, впрямую сие к нашему повествованию и не относится, но года не проходило, чтобы Луиза в день своего рождения не навестила в аду обладателя того ледяного голоса, коим было произнесено «сожечь эту ведьму!» – папу Иоанна ХХII, и самолично бы не подкинула дровишек в вечный костер, на котором тот жутко горел!)

Луизу растила грязная шлюха Мадлен, которой младенца подкинули на рассвете.

После под пыткой Мадлен признавалась:

– Только я, значит, поутру отправилась с кринкой за молоком и только я, значит, приотворила входную, скрипучую дверь, как сразу за пыльным порогом и обнаружила кроху!

У нее у самой, с дикими воплями припоминала она, было сорок своих детей от сорока проходимцев (по-любому получалось, Луиза была сорок первым ребенком!).

– Но тогда поутру, – визжала старая шлюха, обутая в испанский сапожок, – я подумала, мол, один черт, где сорок – там сорок один!

(К слову, по тем временам за одно упоминание черта полагался костер – однако сожжение Мадлен почему-то заменили жизнью.

Сам папа Иоанн ХХII сформулировал приговор, дословно: «Казнить еретичку медленным угасанием путем бездарного доживания!»

Самые бывалые члены суда были шокированы изощренной жесткостью папиного решения!)

Крошка-ведьма, уместно сказать, росла в тесноте, но зато не в обиде.

Обижаться она не умела, а когда было надо – сама обижала.

В три года Луиза выглядела на восемнадцать, так что Мадлен со спокойной душой отвела ее на Панель.

Панель в Памье, в те еще времена, располагалась у старой мельницы дядюшки Ришелье (предка и прямого родственника того самого знаменитого Ришелье!).

Это спустя пятьсот лет, то ли в 1798 году, или в 1801-м, свидетельства расходятся, Панель передислоцировали к западной стене городской ратуши, а тогда, в преддверии Эпохи Возрождения, там, по традиции, кучковались картежники, кидалы, карманники, мелкие аферисты, пропойцы и курильщики опиума, да потная, обглоданная вшами солдатня, промышляющая войной.

Понятно, им всем после ратных трудов хотелось чего-то еще – мягкого и податливого!

И все мы желаем чего-то еще – вот что нас губит и украшает!..

На Панели все знали Мадлен, и Мадлен, естественно, знала всех вместе и каждого в отдельности.

И вообще, она, стоит заметить, пользовалась тут непререкаемым авторитетом.

Так что в смысле протекции Луиза могла не волноваться: начинала она не с нуля, и все были хорошо осведомлены, чья она и откуда.

Ей не пришлось бороться за место под солнцем – оно ей фактически было обеспечено: место, клиентура, фирменный знак (сердечко, пронзенное множеством стрел, которым Мадлен одарила приемную дочь!).

Родную свою биомамашу Кураж, выражаясь по-современному, Луиза, естественно, помнить не могла: несчастную женщину подло стащили за волосы с родильного одра и тут же сожгли на костре, под ликующее улюлюканье быдла.

С папашей зато она познакомилась позже, и там же, на той же Панели.

Однажды он к ней подошел и представился…

57 …Впрочем, чтобы быть точным, прохожий и не представлялся, но грязно прошамкал беззубым, безгубым ртом:

– Что ли, пройдемте, дочурка!

От придурка несносно несло подземельем, помойкой, пороком и тихой тоской.

Луиза в ответ окатила прохожего взглядом, полным презрения, впрочем, отметив, что он не рослый, не ладный, не мощный, не стильный, не молодой и не старый, не добрый, не злой, бездарный, бесцветный – он то есть вообще никакой!

Первое чувство – обманчиво!

Второе – хотя и приближает нас к истине, но тоже не гарантирует!..

То же самое можно сказать и про третье, четвертое, пятое и шестое чувства (при условии, что таковые существуют!).

При встречах с чертями – особенно…

Луиза надменно зевнула и отвернулась.

– Валите, папаша, а то позову сутенера, – спокойно процедила она сквозь зубы.

– Возлюбленная дочь! – послышался голос, щекочущий мозг.

Она в изумлении обернулась и увидела перед собой рослого, ладного, сильного, стильного, молодого и старого одновременно, яркого, милого во всех отношениях и удивительного мужчину.

– Папаша! – успела воскликнуть путана и грохнулась лбом на Панель.

Очнулась Луиза на льдине, в объятиях жуткой козлиной рожи (тут папаша уже не прикидывался и не фантазировал образы, но имел вид натуральный и отвратительный!).

Заметив ее удивленный взгляд, Он объяснил, что у Него, как назло, не оказалось льда под рукой – приложить к шишке на лбу! – вот Он и перенес ее в мгновение ока в Антарктиду.

Над южным материком висела тихая полярная ночь, но на льдине было светло, как днем.

В низком небе кричали чайки, тут и там деловито хлопотали пингвины, в дальней проруби резво плескались косатки.

Башка от ушиба раскалывалась пополам, но Луизе тем не менее было весело и не страшно.

Как ни странно, ее бодрило предчувствие, что первый, ученический этап ее нескончаемой жизни закончился и теперь открывался другой – еще Черт знает какой!

– Ну, здравствуй! – ласково вымолвил Сатана, также известный еще под тысячью имен, типа: Дьявол, Антихрист, Князь Тьмы, Люцифер, Змеюка Поганый – все перечислить жизни не хватит…

Не вполне понятно, как Черт заслужил свои прозвища – понятно, что заслужил!

Зло изменчиво: сколько имен – столько ликов!

– Вот, в кои-то веки вспомнил про дочку! – тут же его упрекнула Луиза с обидой в голосе.

– Кого-кого, а тебя Я не забывал! – ласково теребя лукавые локоны ее золотистых волос, с улыбкой признался Антихрист.

– Я даже не знаю, как мне Тебя называть! – воскликнула ведьма.

– Как хочешь зови, только в печь не сажай, – отшутился Змеюка Поганый.

– Ах, папаша! – тут же забыв про обиды, с чувством прокричала Луиза и покрепче прильнула к пышущей жаром отцовской груди.

Ей было легко и покойно, голова уже не болела, и даже огромная шишка на лбу рассосалась и спала.

– Все-таки мы, черти, бесконечно сентиментальны! – не смог не признать Князь Тьмы.

Вскоре спустя мгновение они благополучно перенеслись в Венецию, на просторную площадь Сан-Марко, где в лучах заходящего солнца покормили отборным овсом голубей и, мило обнявшись, как нежно влюбленные, случайно забрели поужинать в харчевню старого Хряка, знаменитую своими рагу из недобитых ворон, отварными кротами и маринованными лягушками.

Нет нужды говорить, что Черт прикинулся дворянином, а Луиза представилась аристократкой.

И держалась она в ту минуту – словно только и делала от рождения, что ела с фарфора, пила из хрустальных бокалов, спала на перине, играла на арфе да в куклы.

Там же за трапезой Дьявол поведал маленькой ведьме свою, в общем-то, поразмыслить, невеселую историю…