Текст книги "Последний апокриф"

И еще, и еще из жития Джорджа…

76 …Джорджа в тюрьме очень скоро приметил безрукий бандит Моисей Ильич Розенкранц-Гильденстерн по кличке Моше.

Розенкранц-Гильденстерн был потомственным взломщиком сейфов: по отцовской линии он восходил к знаменитому в добрые старые времена роду медвежатников Розенкранцев, по материнской – к почтенному клану карточных шулеров Гильденстернов (тут стоит заметить, что он почти одинаково гордился своей родословной с обеих сторон!).

На Моше тяжким грузом висело целых пять ограблений века (хотя, как он сам говорил, ухмыляясь, их было намного больше!).

И вот однажды, под вечер, в очереди за кашей, при свете тюремной коптилки, едва освещавшей их лица, Моше познакомился с Джорджем.

Тогда-то Моше, не склонный к сюрреализму, и углядел в ирреальном свете коптилки, как Джордж, получив в миску каши, не пачкая миски, эту самую кашу метнул прямо в рот.

У него на глазах, с изумлением отмечал Моше, Джордж этот свой трюк повторил тридцать раз!

По счастью для Джорджа, никто из жулья этих фокусов с кашей не обнаружил (заметим, что каши на всех не хватало!).

Повар Понты чуть ума не лишился: он вроде кидал в миску кашу – а получалось, что как не кидал, ибо на коротком отрезке пути от половника к миске она фантастическим образом исчезала.

И точно, Понты убил бы мальчишку половником, если бы не Моше…

77 …Тут самое время заметить: тюремное бытие (как любое другое, если разобраться!) – не мед и не сахар!

На зоне, известно, никто не живет, а все существуют; там жизнь не имеет цены и там выживает сильнейший; неудачник там громко плачет и проклинает судьбу; и там существительное человек даже не часть речи – но всего лишь частичка вечного вопроса: зачем?..

Кличку Моше Моисей Ильич приобрел в безнадежно далекой юности, после своего знаменитого побега из элитного лагеря № 6, когда он целых сорок дней без еды и питья кругами водил по тайге шестьсот тысяч жуликов.

Тем эпопея, однако, и закончилась: он их привел обратно, за что они ему оборвали обе руки.

Но профессии он не оставил – напротив, еще и прославился.

Не было сейфа, которого бы он не отпер зубами, или замка – чтобы он не разгрыз.

В уголовном миру слагались легенды о его фантастически-дерзких ночных ограблениях (он обычно работал ночами, а днем отсыпался!).

От предков Моше унаследовал принцип – на дело ходить в одиночку!

Не ошибемся, сказав, таким образом, что со струями сладкого родительского молока будущему медвежатнику с младенчества впоили горчащее правдой убеждение, что люди все портят (в чем Гильденстерн-Розенкранц на протяжении жизни убеждался не раз, не два, не три, не четыре и не пять!).

Не всегда Моисей мог без рук унести содержимое сейфов – но принципу не изменял!..

78 …Как только Моше разглядел дарование Джорджа – так и наколол у него на груди ржавым гвоздем: пирсона нон грата (наших не трожь!), и также самолично проследил, чтобы юношу в бане отмыли, подстригли под полубокс и одели по последней лагерной моде (как и в любом другом параллельном пространстве, за колючим забором бесперебойно работали бани, кафе, рестораны, кофейни, чифирни, казино и, естественно, ипподром!), а также в присутствии двенадцати уголовных авторитетов торжественно объявил о немедленном усыновлении сироты (Моисей Ильич Розенкранц-Гильденстерн всех людей жалел, как сирот!).

Вот так нежданно-негаданно и приоткрылась нашему герою потайная дверь в жизнь, полную незабываемых взлетов и запоминающихся падений…

79 – …Где яйцо? – повторила вопрос Сучье Вымя.

– Яйцо в сундуке, – как в бреду, путано пробормотал Джордж, – сундук на верхушке дерева, дерево – на вершине кудыкиной горы, а кудыкина гора – она…

– Где? – подхватила бабища.

– Отправилась к Магомету! – печально усмехнулся Джордж.

Сучье Вымя взяла гуся на руки и смачно его поцеловала в замшелую головку.

– Ой, што сейчас будет! – мрачно пообещала она.

«Ой, что сейчас будет!» – только представил крупье (действительно, события принимали опасный оборот!).

– Ой, што сейчас произойдет! – повторила старуха (сама, на минуточку, холодея при мысли, что она натворит!).

– Я так хочу жить… – неожиданно тихо и искренно признался Джордж. – Чего-то еще совершить… – добавил он с грустью. – Чего-то осознать…

Первой зашлась в гомерическом хохоте бабища, и вскорости к ней присоединились четыре геракла и два евнуха (третий погиб!).

В припадке веселья они катались по полу и рвали на себе одежды.

От их гомерического хохота пенилось шампанское и звонко лопались под потолком цветные гирлянды неоновых ламп.

Джордж между тем решительно не понимал, почему и над кем эти люди смеются: неужели над ним?..

«По-настоящему смеется тот, кто смеется последний», – вспомнил наш герой, заметив притаившегося в щели пола китайца…

И еще, и еще, и еще из жития Джорджа…

80 …Как когда-то Вергилий пытливого Данте – так и наш многоопытный Моисей не поленился провести своего юного друга по всем кругам лагерного ада.

Однако в отличие от Дантовых пешеходов они не спускались кругами вниз, но восходили к маячившему вдалеке свету вольной жизни.

Известно, любой мало-мальски себя уважающий жулик – страстный игрок.

Моисей Ильич Розенкранц-Гильденстерн, с позволения сказать, был игроком по натуре.

Отсутствие рук у него с лихвой компенсировалось азартностью натуры (она-то в итоге его погубила!).

В ту же ночь под небом Сибири, за колючей оградой, в старинном бараке времен татаро-монгольского ига наш юный герой жестоко и бескомпромиссно сразился в «очко» (не путать возвышенную игру с прозаическим унитазом!) с местными уголовными корифеями.

(Замечание вскользь и по ходу: не стоит даже пытаться сравнить уголовного корифея с не уголовным: это почти то же самое, что сопоставить космический корабль с бумажным голубем!)

Итак, глухой ночью на нарах, при тусклом мерцании масляного фитилька, в присутствии тринадцати тысяч свидетелей Джордж одержал феерическую победу в своей битве при Ватерлоо!

Как водится, проигравшие стали плакать и канючить и даже было вознамерились мальчишку прибить – да безрукий Моше не позволил, сорвав с Джорджа робу и обнажив заветные латинские слова: пирсона нон грата!

В ту же ночь воровская молва разнесла по тайге весть о маленьком вундеркинде, и еще до рассвета в барак ворвались дюжие охранники с немецкими сторожевыми овчарками на поводках…

81 …К восходу дневного светила охрана продула все деньги, в придачу с ружьями, шинелями, злющими овчарками, портянками и нижним бельем (типа ХБ – то есть хлопка с бумагой!).

Вскоре же и с тем же поражающим эффектом наш юный герой разгромил и начальника зоны, полковника Полугнедых.

После Полугнедых Джордж лихо переиграл генерала ракетных войск таежного дислоцирования: тот в два приема продул две межконтинентальных ракеты лазерного наведения с ядерными боеголовками, направленными на Бангладеш.

Безрукий Моше их, не медля, загнал по дешевке в Тунис (он не знал, что Тунис – как раз в ту пору! – воевал с Бангладеш!).

Тунис тут же сдуру разнес Бангладеш.

Понятно, что сразу случился международный скандал, который, конечно, замяли, но не до конца: неприятный осадок остался!

Генерала судил выездной трибунал.

Он хотел застрелиться – да вышла осечка; короче, бежал в одном нижнем белье от позора, где-то долго плутал и сгинул в конечном итоге!

Моше же всем миром сначала решили повесить на первом столбе, но потом передумали и повесили на втором.

И Джорджа хотели повесить, потом пожалели (по тем временам, когда вешали всех без разбору, – акт неслыханного гуманизма!).

А дальше случилось то, что случилось…

В Китае, уже поблизости от России…

82 …Вечерело!

Иннокентий в хламиде, с посохом и попугаем Конфуцием в клетке неторопливо прогуливался по ярко освещенным улицам приамурского китайского городка Фак-Юй, названного так в честь знаменитого поэта, философа и змеелова Фак-Юя.

Как любой другой город, и этот жил своей жизнью: реклама слепила глаза, шуршали покрышками и повизгивали тормозами разноцветные авто, визгливые глашатаи истошно зазывали посетить баню по-китайски, ресторан по-китайски, на худой конец публичный дом по-китайски.

Иннокентий невольно замедлил ход возле пылающего яркими огнями шикарного казино и с детским любопытством стал разглядывать новехонький «Мерседес» на пьедестале.

Машина призывно мигала прохожим тройными фарами и с китайским акцентом бибикала известную русскую народную песню: «Тройка с бубенцами» (сказывалась близость китайского местечка к границам бескрайней Сибири!).

Зеркальные пуленепробиваемые двери казино то и дело бесшумно разъезжались, пропуская сюда и туда хамоватых полутрезвых мужчин и нагловатых полупьяных женщин.

Два жирных китайца, ряженных в средневековые одежды, под мандаринов, почтительно и с достоинством кланялись входящим.

– Что наша жизнь? – задумчиво вдруг (но, возможно, не вдруг!) вопросил, обращаясь ко всем, попугай и сам же ответил: – Игра!

Один мандарин (с зеленой серьгой в красном носу!) немедленно погрозил пернатому болтуну грязным пальцем.

Другой мандарин (с красной серьгой в зеленом носу!) хищно щелкнул зубами и до отвратительного наглядно изобразил, как порвет птице клюв.

– Да кто ты такой? – разозлилась пичуга. – Да кто вообще вы такие? – прокричала она, возбужденно подпрыгивая и воинственно пуша перья.

– А ты кто такой? – не ожидали и растерялись китайцы (тут еще стал собираться народ!).

– Вы, что ли, ослепли? – натурально возмутился попугай.

– Мы не ослепли! – ответили мандарины, угрожающе нависая над Иннокентием.

– А ну, приготовиться к драке! – воинственным фальцетом скомандовал Конфуций, в то время как его спутник униженно пал перед мандаринами ниц и примирительно забормотал что-то типа «братство, свобода, любовь и терпение»…

83 …Всего на минуточку притормозим стремительный бег нашей истории, которая, подобно горной реке, вольнолюбиво низвергается с отвесных скал жестокой реальности в безбрежное море осознания, и уподобимся солнцу, которое неспешно восходит (а не выпрыгивает!) на востоке и так же неторопливо закатывается (а не проваливается!) на западе.

Важно понять, что отнюдь не угрозы двух глупых китайцев понудили униженно пасть ниц лучшего в мире воина и аскета!

Со слов все того же Конфуция, Ю (Иннокентию то есть!) практически не было равных в рукопашном поединке!

Он в совершенстве владел всем арсеналом приемов ведения ближнего и дальнего боя, умел, когда нужно, становиться невидимым и перемещаться в пространстве со скоростью звука или света и при желании мог спокойно противостоять эскадрону кавалеристов, пехотному полку, танковой дивизии, а также передовым войскам стратегического назначения!

Но в том и заключался парадокс, что он ни под каким видом не желал никому противостоять!

Забегая вперед и невольно предупреждая многие невероятные приключения нашего героя, можно сказать без преувеличения, что на этой земле не рождалось существа, более сопереживающего чужой боли.

Иннокентий в полном смысле испытывал немыслимые физические муки при виде страдания детей или стариков, женщин или мужчин.

Он всей душой стремился избежать насилия – что, собственно, и было единственной причиной, по которой он отказывался драться!

Насилием насилие не победить, полагал Иннокентий, и уж лучше подставить обидчику щеки…

В том-то, по нашей догадке, и состояло величие нашего героя, что он всех своих прошлых, злейших и будущих, потенциальных обидчиков разом простил.

Но в том-то и ребус: как, будучи сильным – но будучи слабым! – еще и уцелеть в этом мире?..

84 …У бульварной тумбы с красочной рекламой жаренных в касторовом масле тараканов Иннокентий живо заинтересовался уличным кидалой, виртуозно манипулирующим игральной костью и тремя пластиковыми стаканчиками.

– Познай самого себя! – вдохновенно и афористично гнилым ртом выкрикивал шпанского вида оборванец со слезящимися на морозе глазами.

Несмотря ни на что, он широко улыбался – благодаря чему выглядел не старым и не молодым.

С носа, губ, бровей и ушей у него, как сосульки, свисали железные серьги.

Проворно тасуя стодолларовые купюры, он щедро делился с зеваками добытыми истинами типа «глупый – не умный!», «богатый – не бедный!», «смелый – не трус!», «кто успел – тот и съел!»…

Время от времени находились смельчаки, что пытали удачу – и, разумеется, проигрывали.

Кто не проигрывал сразу – тот проигрывал позже, и все равно проигрывал!

Сама по себе игра мало занимала Иннокентия – он любил наблюдать людей за игрой.

«Вообще, в людях что-то есть!» – считал наш герой инстинктивно, впрочем, не углубляясь в суть этого прелюбопытного размышления.

– А я лысый, по-твоему, Ю? – донеслось из-под тряпки.

Иннокентий поспешно стянул с клетки платок и немедленно приоткрыл плетеную дверцу – меньше всего он желал ущемить чью-либо свободу, хотя бы и птичью!

– Эх, поиграем, наконец, как люди! – воскликнул Конфуций, радостно затрепетав разноцветными крылышками.

Иннокентий невольно подумал, что и не догадывался о дремлющих в птице человечьих страстях.

– Ловите миг удачи, пусть неудачник плачет! – проникновенно процитировал оборванец первое правило любого российского кидалы.

– Эх, где наша не пропадала! – встряхнулся Конфуций, по-хозяйски располагаясь на плече своего верного спутника.

– Нам нечем играть, – тихо, дабы не быть услышанным, прошептал Иннокентий.

– Не бывает такого в природе, чтобы не было ничего! – громко и во всеуслышание возмутился попугай, провокационно постучав клювом по медальону. – Природа – не мы, она пустоты не выносит!

Иннокентий молчал.

Он не знал, что и думать: с одной стороны, он еще никогда, никому и ни в чем не отказывал, но с другой – говорящая птица потребовала от него единственно дорогого, что у него вообще имелось!

– Я знавал эти игры, когда ты еще не родился! – бахвалилась птица прямо в ухо Иннокентию.

Он открыл медальон и с грустью поглядел на родных и любимых: малютка Софи, как всегда, ему улыбалась, жена, как обычно, глядела из-под нахмуренных бровей.

– Играй, будь что будет! – выкрикнул Конфуций, отвлекая Иннокентия от сомнений.

– Трус не играет в хоккей! – кстати подметил кидала.

Но только наш герой расстался с медальоном – как ему вдруг послышался голос дочурки:

– Папаня, не проиграй меня!

– Уже нами играешь! – цедила сквозь зубы Аленушка.

Тут Иннокентию сделалось не до игры: что-то пробормотав, он выхватил медальон из трясущихся рук кидалы и бегом устремился прочь от страшного, иссушающего душу искушения.

– Пусть неудачник плачет! – донеслось, когда он сворачивал за угол…

А в Москве между тем…

85 …На покрасневших от крови водах (шампанского!) элитного бассейна никчемно покачивались изрешеченные пулеметным огнем туши бабищи по прозвищу Сучье Вымя и ее многочисленных клевретов.

Похоже, в живых сохранились лишь Джордж, по-прежнему прикованный к позорному столбу, и лапчатый гусь.

Покуда китайские урки возились с цепями, гусь бегал вперевалку вдоль кромки бассейна и громко гагакал, призывая свою драгоценную хозяйку вернуться к жизни!

Братья меньшие, как правило, не забывают своих благодетелей!

Но тут из пролома в стене возникли двое в масках (ростом повыше и ростом пониже!), вооруженные до зубов новенькими гранатометами, и в пух и прах разнесли незадачливых китайцев.

– А ну, который тут Джордж! – поинтересовался тот, что повыше, весело переводя взгляд с гуся на человека и обратно.

– Он! – с перепугу, понятно, выкрикнул гусь, кивая на крупье.

– Ну и гусь вы, однако! – пристыдил его наш герой.

– От такого слышу! – нервно огрызнулся гусь.

– Молчать! – вдруг прикрикнул Пониже и грубо сорвал с гуся бриллиантовое ожерелье.

– Настоящее, скажешь? – удивился Повыше, бесцеремонно отнимая ожерелье у товарища по оружию.

– Подделка! – тоскливо откликнулся гусь.

– А вам, кажется, слова не давали! – разозлился бандит и в сердцах пнул птицу ботинком под зад.

– Сучье Вымя! – осиротело пожаловался гусь и горестно захлопал крыльями – совсем как бывало, когда бабища была еще жива, и вообще.

– Сам такой! – завопил вдруг Пониже, стреляя в истерике по гусю из гранатомета.

На минуточку всем показалось – будто белая метель залетела и закружилась над водами шампанского с кровью.

– Ну, ты, мля, даешь… – растерянно пробормотал Повыше, видя, как у него на глазах бриллианты тают и превращаются в слезы…

В Чите, наконец, в то же время…

86 …Заходящее солнце едва пробивалось сквозь густую завесу облаков.

Иннокентий сидел на приступке песочницы посреди огромного двора и с тоской поглядывал на зашторенные окна тринадцатого этажа четырнадцатиэтажного дома.

Попугай в клетке нервно вертел головкой и смешно ерошил разноцветные перья.

– Полный набор для хандры! – ворчливо констатировала пичуга. – Низкое небо, пронизывающий до костей ветер, отсутствие солнца и витаминов, молчу уже про неясные перспективы!

Иннокентий молчал, поглощенный воспоминаниями семилетней давности, когда его, раненного в самое сердце, безжалостно вышвырнули из окна тринадцатого этажа!

Он помнил, как долго и нудно летел вдоль отвесной стены, успевая считать этажи и разглядывать в окнах людей и даже по пути кому-то кивнуть…

Что его до сих пор удивляло и чему он, сколько ни пытался, не находил объяснения – почему он так медленно падал (хотя лету с тринадцатого этажа до земли занимало от силы две-три секунды!) и кто у самой земли подхватил его и увлек за собой через ближайшую границу в Китай…

– Ю, пойдем уже в дом! – взмолился Конфуций…

87 …Иннокентий стоял и никак не решался позвонить в собственную квартиру за тяжелой пуленепробиваемой дверью из литого железа.

– Докажи, что ты воин, Ю! – наконец не выдержал попугай.

– Мне страшно… – признался герой, растерянно улыбаясь…

88 …При виде безвременно воскресшего мужа веснушчатый лик полусонной Аленушки исказила смешанная гримаса – удивления и ужаса.

– Любимая! – воскликнул Иннокентий.

– Илья! – испуганно пробормотала Аленушка, пятясь за дверь.

– Любимая, это я! – прошептал он, с ужасом наблюдая, как снова теряет ее – похоже, уже навсегда.

– Илья, черт тебя побери! – как резаная, завопила женщина и захлопнула дверь.

– Похоже на то, что она тебя не узнала! – разочарованно констатировал попугай.

Наш герой как стоял, так и осел на заплеванный пол.

Плохо понимая, что делает, он подобрал с полу окурок и сунул в рот.

– Брось эту гадость немедленно! – крикнула птица.

Но человек молчал – казалось, что он окаменел.

– Да не сиди ты как на похоронах! – не выдержал попугай.

– Не буду… – кивнул Иннокентий, поднимаясь с пола…

89…На повторный звонок их взорам явился голый по пояс гигант (в штанах-галифе, с бездарно наколотым Сталиным на животе, с генеральской фуражкой на голове!), подобный утесу, айсбергу, склону горы, оползню, на худой конец придорожной силосной башне!

– Чо надо, чувак? – с недоброй улыбкой продребезжал он детским фальцетом (звучащим явно не по фигуре!).

– Мне показалось, Аленушка… – было начал Иннокентий.

– Тибе показалось! – нагло оборвал великан, не удосужившись выслушать.

– Дай человеку сказать! – возмутился Конфуций.

– Да будя чирикать! – сказал, как отрезал, Илья.

– Я хоть и чирикаю, – важно заметила птица, – зато не уродую, как некоторые, потрясающий русский язык Александра Сергеевича Пушкина, Льва Николаевича Толстого и Федора Михайловича Достоевского. (Со всеми тремя перечисленными авторами он был лично знаком и каждого лично уважал!)

– Ух ты какой! – искренне удивился гигант и полез сальным пальцем сквозь прутики в клетку.

Пернатый философ, не терпящий фамильярности, дважды, однако, в назидание клюнул военного в палец – по мягкой подушечке!

– Ах ты мля! – разозлился гигант. – Я этим пальцем в носу ковыряю!

– Аленушка! – тихо позвал Иннокентий, заметив мелькнувшую тень.

– Уходи лучше, парень! – в последний раз по-хорошему попросил великан…

90 – …Беспредел царит внутри человеческого сообщества! – с грустью констатировал попугай сразу после того, как за гигантом захлопнулась дверь.

Иннокентий молчал (встречая насилие, он терял образ речи и каменел!).

– На кой черт вообще, разобраться, такое сообщество, где никто ни с кем и никогда не может договориться! – ерошил перья и никак не мог успокоиться попугай.

Снизу со скрипом и визгом приполз старый лифт, из которого на лестничную площадку выползло некое сморщенное, трухлявое существо непонятного рода, в вязаном пальто и пуховом платке (типа оренбургского!), с авоськой, полной дребезжащих бутылок из-под бормотухи.

– У нас не бумжуют! – ржаво и торжественно возвестило существо, извлекая из вязаной варежки мобильный телефон.

– А ну, как потом посмеешься! – угрюмо и с нажимом пообещало существо (действительно, наш герой при виде старухи улыбнулся!).

– Папаша, куда вы звоните? – перепугался попугай.

– В милицию, ясное дело, куда! – с астматической страстью ответило существо.

– Помилуйте, за что? – аж подпрыгнула птица в клетке.

– Спасите, насилуют! – мощно, по-молодому заголосило существо в микрофон мобильника. – Ой, нету мне силы терпеть, так насилуют! – радостно извещало оно.

– Проша Порфирьевна! – тихо позвал Иннокентий. – Вы меня не узнаете?

Старуха (Конфуций ошибся, приняв мамашу за папашу!) заткнулась, и трижды растерянно перекрестилась, и трижды же жирно и смачно сплюнула через левое плечо.

– Иннокентий… – в отчаянии, сложив руки на груди, напомнил он.

– Иннокешка… – в испуге попятилась от него старуха.

– Ну, наконец! – с облегчением воскликнул Конфуций.

– Иннокешка, живой… – повторила мамаша (мамаша – понятно, условно, вульгарно!), и трижды подряд осенила себя крестным знамением, и так же трижды же сплюнула через левое плечо (суеверие с верой в старушечьем сердце, похоже, не ссорились и уживались!).

– Да какой же еще! – нетерпеливо запрыгал на жердочке попугай (люди злили его своей неспособностью доверять собственным глазам!).

– Я-то думала, сокол, ты помер совсем… – прослезилась бабулька.

– Смерти нет! – устало провозгласил попугай, наверное, в тысячный раз.

…Кто бы знал, как он, Конфуций, устал от невежд, вахлаков, профанов, пентюхов, недоучек и простаков!

И скольких дебилов он видел во все времена и скольких уже убеждал признать как очевидное:

а) что жизнь не с них началась и на них не закончится!

б) и что то, что мы видим, – есть не обязательно то, что вообще существует!

в) и что пяти наших чувств чересчур маловато – увы! – для осознания великого многообразия мира!

г) и что нужно принять – наконец! – то, что не можешь понять…

– Смерти нет, а – что есть? – удивилась бабулька.

– Все есть! – теряя терпение, проклокотал попугай. – И того, чего нет, – тоже есть! – ляпнул он сгоряча (того, чего не было, – ясно, что не было!).

– Нечистая сила, изыди! – запричитала соседка по лестничной клетке, пятясь, крестясь и отплевываясь.

– Ничто никуда не исчезает бесследно! – не унимался Конфуций.

– Спасите, насилуют! – в ужасе заголосила она…

91 …Тут дверь распахнулась, и великан в генеральской фуражке, теперь уже без предупреждения, с такой силой толкнул нашего героя в спину (Иннокентий, понятно, не ждал нападения сзади!), что его приподняло и отбросило к железному ящику силового электрического щитка.

– Вали, пока цел! – склоняясь над ним, свирепо оскалился Илья.

– За что? – вопросил Иннокентий.

– За все! – прозвучал страшный ответ, за которым последовал еще более страшный удар по лицу.

– Один! два! три! четыре! – открыла отсчет Проша Порфирьевна.

На счете «пять» Иннокентий медленно подтянул к животу сначала левую ногу и только затем уже правую и усилием воли буквально заставил себя подняться на четвереньки.

– …Шесть, семь, восемь! – между тем, ликуя, отсчитывала время бабулька.

– Я лично свидетель, что он вам не сделал плохого! – явно не скрывая возмущения, выкрикнул попугай.

– Он мне жизнь поломал! – бия себя кулачищем по груди, пропищало чудовище.

– Это вы называете жизнью? – искренне удивился Конфуций.

– Где мои дочь и жена? – поднимаясь с колен на счет «десять», спросил Иннокентий.

– В п-де! – пошутил генерал, укрываясь за дверью.

– Хам! – крикнул вдогонку Конфуций.

– Аленушка! – слабо позвал Иннокентий. – Але… – прошептал он и осекся…

92 …На пороге стояла Аленушка!

Но только он к ней потянулся руками, как она отшатнулась и крикнула:

– Стоять!

Иннокентий так и застыл.

– Чо надо? – спросила она, зевая и всем своим видом демонстрируя полное к нему пренебрежение.

Он было хотел ей сказать, что ему от нее ничего не нужно, кроме любви до гроба (о которой они, бывало, обнявшись, мечтали!), но, однако же, не сказал, и руки сами собой опустились.

Он так представлял эту встречу: за долгих семь лет – как семь жизней! – дня не проходило, когда бы он не вспоминал свою суженую!

И вот он стоял наконец возле и жадно смотрел на нее – и с трудом узнавал некогда любимые черты…

«Отекла, и смотрит на меня – как солдат на вошь!» – неожиданно с грустью подумалось ему.

– Вам чего, гражданин? – как пощечина вдруг прозвучал вопрос, повергший его в еще большее уныние (она его не узнавала!).

«Так, значит, она все забыла!» – терялся в догадках Иннокентий, чувствуя, как у него уплывает земля из-под ног.

– Вам кого? – повторила Аленушка.

«Я все помню, а она – ничего!» – мучительно соображал он, тщетно пытаясь свести концы с концами.

В его воспаленном мозгу с изуверской ясностью – будто в насмешку! – проносились прекрасные картинки из прошлого: вот они бегут под дождем, взявшись за руки, мокрые и счастливые; а вот они едут куда-то без цели одни в полуночном троллейбусе; или они же – она рядом с ним на скрипучем диване, а он возле нее!..

– Эх, подл человек! – донеслось до него исполненное глубокомыслия бормотание пернатого спутника.

Очнувшись, Иннокентий опять обнаружил себя стоящим перед закрытой наглухо дверью!

– …Хитер, и коварен, и непредсказуем! – явно шел дальше в своем рассуждении попугай.

– Но я же вернулся!.. – горестно пробормотал Иннокентий.

– Нельзя возвращаться туда, где тебя не ждут! – высунув клюв из клетки, с грустью констатировал Конфуций…

93 …Но когда Иннокентий, не послушавшись попугая, стал биться головой о литую металлическую дверь – то тут уже всякому терпению генерала пришел конец, и уж тут он разошелся и прошелся по нашему несчастному герою разрывными патронами из табельного автоматического оружия.

– Бах, ба-бах! – сладострастно покрикивал он, отвратительно скалясь.

– Бах, ба-ба-бах, ба-бах! – вторила ему Аленушка…

94 …Сквозь ночную Читу на бешеной скорости, оглашая удивленное пространство воем сирен, мчался специальный, тринадцатый дивизион милицейских машин.

Визжа тормозами, они обогнули вокзал, водонапорную башню, психбольницу «Ромашка», собачий питомник «Дружок», кафе «Незабудка», торчащий кверху шлагбаум и резко притормозили возле старенького товарняка.

Из головной машины с важным видом выбрался стриженный под полубокс великан в парадной форме генерала внутренних войск.

К нему немедленно подбежали и стали по стойке «смирно» еще двенадцать сотрудников правопорядка в масках.

Взводный, в погонах полковника, держал в руках клетку, покрытую тряпкой.

– Здорово, орлы! – торжественно поприветствовал их генерал.

– Здрав! жел! тов! г-рал (здравия желаю, товарищ генерал!) – как и положено по уставу, хором прокричали бойцы видимого фронта.

– Кто скажет, орлы, есть ли жизнь после смерти? – хитро прищурил глаза генерал.

– Никак нет! – дружно констатировали двенадцать настоящих мужчин, не раз глядевших смерти в лицо и знавших о ней не понаслышке.

– Так в чем смысл жизни, орлы? – сдвинул брови военачальник.

– В том! смысл! тов! г-рал! – что! нет! его! смысла! – уверенно отрапортовали двенадцать отборных молодцев.

– В таком разе, орлы, какой вывод? – потребовал резюме шеф явной полиции Читы.

– Все! доз! во! ле! но! тов! г-рал! – как один выдохнули бойцы.

– Вперед, – вдруг устало кивнул генерал.

– Впере-е-е-ед! – двенадцатью слившимися в один голосами откликнулись бойцы и разбежались по разным сторонам, занимая оборонительные позиции.

Четверо самых отборных по команде «взять!» извлекли из машины безжизненное, окровавленное тело и, весело раскачав, зашвырнули в зияющий мраком и отдающий смрадом вагон товарной кишки.

Туда же, во мрак, полковник следом закинул и клетку, покрытую тряпкой.

– Тов! г-рал! – зычно доложил командир элитного подразделения. – Нет! счастья! на земле! но! счастья! нет! и выше!

– Пора, брат, пора! – поглядев на часы, поторопил генерал.

– Поехали! – передал по цепочке полковник, сложив руки рупором…

95 …И долго еще глядел генерал вослед уходящему поезду…

96…В темноте слабо вспыхнул огонек, осветив лицо старого китайца по имени Лао Фу (похожего на Чан Кай Ши как две капли воды!).

– Да мы не одни! – удивился Конфуций.

– Похоже, что так, – подтвердил Лао Фу.

Разгораясь, масляный фитилек осветил лица еще пятисот двадцати трех китайцев, ехавших (нелегально!) в Москву на заработки.

Старый вагон был на треть доверху забит засранными унитазами, подлежащими реставрации, и еще на две трети – китайцами.

– Человека убили, гляди-ка! – участливо загалдели они.

– А что, нехорошо убивать человека!

– Некрасиво!

– Ясно по почерку, русская мафия!

– У мафии нет национальности!

– И жалости – тоже нет!

– И снисхождения – тоже нет!

– И совести!

– За что его так, интересно?!

– За любовь! – не удержался и выкрикнул Конфуций (всякого он повидал, а такого еще не видал!).

– Птица, поди, а по-нашему понимает! – уважительно зашушукались между собой китайцы.

– Да я много чего понимаю, ребята! – помалу оттаивая, похвастался попугай.

– И – зачем мы живем, понимаешь? – не замедлил последовать вопрос.

– Чтобы жить! – не раздумывая, откликнулся пернатый философ.

Наш герой недвижимо лежал на полу.

Лянь Тянь, ученик Лао Фу, старательно, по сантиметру омывал половой тряпкой из ржавого помойного ведра (другого просто не оказалось!) страшные, кровоточащие, рваные раны на теле Иннокентия.

Сам Лао Фу тем временем прилаживался губами к длиннющей, змеящейся полукольцами трубке из натурального бамбука.

– Так ты говоришь – чтобы жить? – рассеянно пробормотал старец.

– Именно! – убежденно подтвердила птица…

97 …По всему походило на то, что генерал на своего безответного соперника пороху не пожалел: тяжелые пули прошили кровавым узором грудь, плечи, живот, бедра, икроножные мышцы и голеностопы ног Иннокентия, от уха до уха практически отсутствовало лицо, чудом оказались незадетыми глаза цвета новой зари.

Лянь Тянь между тем засунул несчастному в зубы один конец змеящейся трубки, а другой, с мундштуком, – с поклоном подал Лао Фу.

– Споем, что ли, братья! – махнул он китайцам, и те, как один, немедленно грянули гимн про Великую стену в Китае.

Конфуций от нечего делать фальшиво подпевал.

– Ребята, погромче! – призвал их Лянь Тянь, и китайцы рванули погромче.