Текст книги "Последний апокриф"

В общем-то невеселая история…

58 – …А началось все с того… – наконец старый черт приступил к своей исповеди.

– Да знаю, – легкомысленно перебила Его Луиза, аппетитно обсасывая воронью лапку. – В начале Бог сотворил небо и землю, земля же была безвидна и пуста, и тьма нависала над бездною, и Дух Божий носился над водою.

– Откуда все эти сведения? – удивился Князь Тьмы.

– С Панели, от попика, папа! – смешливо покаялась дочь, обнажив стройный ряд жемчужных зубов.

– Он при этом присутствовал, он не сказал? – нахмурился Черт.

– Он сказал, так написано, черт его знает! – опять засмеялась Луиза.

– Я с твоим попиком разберусь, – помолчав, хмуро пообещал Змеюка Поганый.

– Он мне задолжал десять франков! – тут же настучала на попика Луиза.

Дьявол щелкнул двумя кастаньетами – и в ту же секунду к ним на стол подали саксонскую супницу с кипящим пойлом, кишащим змейками с острова Бали, и отчаянно среди них барахтающимся служителем церкви.

– Еще один Лаокоон к нашему столу! – саркастически усмехнулся Черт, с брезгливым видом протирая салфеткой столовое серебро.

– Пусть вернет десять франков! – заныла Луиза.

– Верни! – приказал повелитель Зла.

– Я очень бедный! – пробулькал священнослужитель из дымящихся недр злокачественной жижи.

– Налицо лжесвидетельство, похоть, разврат, мздоимство, обман! – мрачно констатировал Антихрист.

– Импотенция! – присовокупила ведьма.

Змеи густо опутали бедного попика.

На лице у него отразилось страдание.

Священнослужитель горчил – должно быть, грешил!..

Над Сан-Марко взошла золотая луна, во дворцах зажгли свечи, с моря пахнуло прохладой, и стало легче дышать.

Покуда Луиза приканчивала десерт (безупречную копию шоколадной Венеции – с церквами, дворцами, каналами, текущими птичьим молоком!), Черт безрадостно ковырялся в щербатых, прогнивших, подернутых тиной и плесенью зубах.

– Признаюсь, – приступил наконец Он к своему невеселому повествованию, – что я был рожден не от прилива нежности и любви, и не от гордой гармонии, и даже, представь, не в результате взрыва похоти.

– Интересно, а как же еще? – удивилась Луиза, обаятельно поморгав глазенками (цвета болотной трясины начала апреля!).

– А вот как… – вздохнул Сатана и поведал ей всё!

Он действительно ей рассказал все, как было на самом деле, в хронологической последовательности, ничего особенно не придумывая, с соблюдением стиля, не жалея эпитетов, почти не злоупотребляя крепкими словечками, не сгущая событий, но и не преуменьшая их значения.

Сатанинская повесть изобиловала событиями и подтекстом и длилась лет триста или пятьсот.

Над Сан-Марко менялись времена года и погодные условия – шли косые дожди, выли влажные ветры, горели холодные луны и ярко светило солнце.

Реки времени, утекающего в небытие, показались Луизе мгновением – так ее захватила родительская сага.

Нет нужды говорить, что во всей этой сваре семейной между Отцом и Дядей по имени Бог она всем сердцем была целиком на стороне Отца: какой-то там еще Бог пребывал далеко, а папаша – пускай жутковатый – сидел возле нее, понятный и близкий, униженный и оскорбленный.

– Я в своем сердце надеюсь, что ты на моей стороне? – сощурив пустые глазницы, ласково поинтересовался Сатана (Он как будто читал ее мысли!).

– О чем разговор! – возмутилась Луиза.

Сатана ухмыльнулся и легонько пошлепал ее по хорошенькой пухлой мордашке, которая от Его шлепков сделалась еще краше.

– Признаюсь, Я с детства лелеял, чтобы ты, плоть от Моего Духа, была на Моей стороне! – сказал Он и, как бы шутя, ненароком продемонстрировал ей огромные, сверкающие белизной горы великолепных клыков.

– Понимаю… – на минуточку скукожившись, пробормотала маленькая ведьма…

59…И ни черта-то понятно ей не было!

Для нее «плоть – от Духа» (!) звучало примерно как: поросенок – от визга (!), а процесс оплодотворения высоким Духом косной Материи, о котором ее проинформировал вечный папаша, напомнил дурацкие забавы памьенских пастухов, пытавшихся на спор скрестить злющего наваррского быка с добрейшей альбареллской ланью!

Удивила Луизу и легкость, с которой Он бросил про пять миллиардов годочков (на слух прозвучало не как пять миллиардов длиннющих лет, а – как жалкий пяток миллиардов годочков!).

Что еще ее поразило: то, что родитель все, или почти все, знал наперед…

Сие означало, что существовал некий План и что ведьма была в этот План вписана, как слово в строку.

Но сие означало и то, что: все, что было и будет – совсем не случайно, а даже нарочно!..

60…Но сейчас на Сан-Марко в неге лучей заходящего солнца Луизе совсем не хотелось въезжать в Бесконечность: того гляди, въедешь – а как еще выедешь!

– Короче, папаша, чего надо делать? – спросила она, лениво зевая и сладко потягиваясь.

– Да смотаться в Москву! – молвил Князь Тьмы (как бы так, невзначай!).

– В Москву?! – возвращаясь в ХIV век, простонала Луиза. – Как в Москву (сама мысль о поездке в Москву в самый разгар татаро-монгольского ига казалась нелепой!)?

– Не дрейфь, – успокоил ее Сатана…

61…Как оказалось, папаша всего-то ее попросил охмурить в Москве (образца ХХI века, по счастью, а не ХIV!) некоего крупье по имени Джордж Капутикян. Луиза, понятно, кивнула: мало чего тогда понимая – она тем не менее тут поняла, что папаша зря не попросит!

«Тоже еще работенка, – скулила она про себя, – охмурять старого армянина!»

– Ну, заметано, что ли? – ласково полюбопытствовал Черт.

– Ладно! – вздохнув, промямлила ведьма (у нее сама мысль о семейной жизни вызывала смешанное чувство отвращения и тоски!)…

62 …Царские звезды над вечной Венецией поблекли!

– …Я буду тебя дожидаться – во-он там! – Сатана простер длань и неопределенно пошевелил изуродованными солями пальцами. – В общем, там… – повторил Он лениво, – у крайней аркады Новых Прокураций, в таверне хромого де Билла, за колченогим столом, у фонтана.

Автоматом она обратила взор в указанном направлении.

– Пока не ищи, де Билл еще не родился! – со скукой заметил Черт.

Занималась заря.

Гугукали голуби.

Летучие рыбки резвились в канавах.

Кричали чайки.

Квакали лягушки.

– Мы наш, мы новый мир построим, кто был ничем, тот станет всем! – про себя как бы пробормотал Сатана.

– Зачем? – улыбнулась наивно Луиза.

– Затем! – без улыбки ответил Князь Тьмы.

Папашин революционный настрой показался ей странным: она ничего не хотела менять – ни в себе, ни вокруг.

Но признаться в сомнениях не отважилась.

– Многого лучше не понимать! – авторитетно заметил Бес (опять он читал ее мысли!). – А то вдруг такое поймешь!..

Вот это напутствие Черта ведьма выучила наизусть, как стихи, и повторяла, как молитву, по утрам, проснувшись, и вечером, перед сном – при том она всегда вспоминала доброе лицо злого отца и его неглупую мудрость: многого, дочка, лучше не понимать!..

63 …И вот спустя семьсот лет после той знаменательной встречи в Памье Отец-Сатана, в нарушение протокола, самолично встречал ведьму-дочь со змеиным яйцом на груди в приморском аэропорту Тревизо (а не у крайней аркады Новых Прокураций, в таверне хромого де Билла, как обещал, за колченогим столом!) – так Ему не терпелось поскорее получить то, за чем Он ее посылал…

Но вернемся, однако, в Китай, к Иннокентию…

64 …Иннокентий, пригнувшись, под натиском встречного песчаного ветра упорно преодолевал страшную пустыню Гоби.

Уши, глаза, ноздри и рот залепил песок, каждый шаг доставался ценой невероятных усилий – но он шел, однако, и шел, преодолевая трудности.

Была, впрочем, минута, когда он не выдержал и заглянул в образок.

«Папаня, держись!» – попросила дочурка (тонкий ее голосок потонул в вое ветра!).

«Чтоб ты пропал!» – простонала Аленушка (и ее крик затерялся в зыбучих песках!).

Иннокентий вернул образок на грудь и продолжил путь…

И еще, не забыть, из жития Иннокентия…

65 …Итак, сладкий сон, именуемый жизнью с Аленушкой, длился для Иннокентия целых три года.

Или, точнее, всего-то три года!

По истечении этого срока он открыл дверь на грубый стук генерал-лейтенанта МВД (тот, понятно, стучал – потому что звонок не работал!).

Наконец Иннокентий столкнулся лицом с этим рылом.

Наконец он увидел воочию человека, кинувшего несчастную Аленушку на ветру, у столба, посреди заснеженной улицы.

Наконец он представил, как вдруг объяснит человеку в лицо, как тот был не прав!

– Любимый! – надрывно из-за спины Иннокентия проголосила Аленушка.

– Я! – тонким и мерзким фальцетом откликнулся генерал-лейтенант.

При виде, однако, Аленушки, виснущей на чудовище, наш герой рухнул на пол без чувств (но, впрочем, он видел, как они через него перешагнули, и потом еще слышал сквозь забытье, как они между собой ворковали!).

– О, мой генерал! – лепетала Аленка.

На что генерал отвечал:

– Точно так!

– Жить без тебя не желаю! – кричала она.

– Не живи! – соглашался военный.

Малютку Софи между тем удивило, что мама целует не папу, а также – что маму целует не папа!

В три года каких-то вещей – не понять!..

– Ты хорошая девочка! – плакал ребенок над Иннокентием (бывало, он брал ее на руки и называл хорошей девочкой!).

– Вот он, Соня, отец твой! – шипела ей злобно мать с генеральской груди.

– Папаня – хорошая девочка! – настаивала на своем кроха, ползая вокруг Иннокентия.

Со злости Алена покрылась коростой: с одной стороны, орать на ребенка считалось непедагогичным, но, однако же, ей в эту минуту было не до педагогики!

– Вот твой папуля! – мычала она сладострастно, зацеловывая пришельца.

– Папаня! – упрямилась девочка, тыкая пальчиком в Иннокентия.

И тут генерал ремень расстегнул на штанах галифе.

– Твою как бы мать, – произнес он, мучительно подбирая правильные слова.

– Полковник! – пролепетала Аленушка, обуреваемая одновременно чувствами матери и женщины.

– Я вам не полковник! – пробормотал генерал, выкидывая Иннокентия, как ненужную вещь, за окно – с тринадцатого этажа!

– Гляди, в другой раз не балуй! – пригрозил он Аленушке.

– В другой раз не буду! – кивнула она…

В то же время в Китае…

66 …Восток занимался зарей!

Иннокентий дремал, полулежа на высоченном раскидистом дереве в самых дебрях китайских джунглей.

Клетка с говорящей птицей висела поблизости же, на суку.

Сам пернатый философ, нахохлившись, мрачно бурчал:

– Недо-сыпаем, недо-едаем, недо-чувствуем, недо-хотим – и в результате недо-живем, – (до чего именно они недо-живут – попугай, однако же, не уточнил!)

Иннокентий припомнил известное изречение Конфуция о том, что надо терпеть.

– Кто-кто, а я лично не мог сказать такой глупости! – решительно отмежевался попугай.

– То был не ты, – вздохнул Иннокентий, доставая с груди заветный образок с изображением жены и дочери (в который, казалось бы, раз за семь лет разлуки!).

– Ни хрена-то он в жизни не понимал, этот твой другой попугай! – безапелляционно констатировала пичуга.

Иннокентий спорить не стал – попугай и затих.

– Возвращайся, папаня, скорее домой! – попросила дочурка.

У Аленушки слов для него не нашлось.

– Вернусь! – пообещал наш герой тем не менее…

67…Иннокентий неслышно спустился на землю.

У него из-под ног пулей выскочил заяц.

Вдалеке ухнул филин.

Аукнула выпь.

Где-то грифы кружили – между жизнью и смертью…

В Москве в то же время…

68 …Придя в сознание, Джордж увидел бабищу в бикини и рядом гуся, плавающих в бассейне с переливающимся через края шампанским.

На выгнутой шее породистой птицы красовалось невиданной конфигурации бриллиантовое ожерелье.

Прислушавшись, он разобрал слова песни, не раз слышанной в холодных сибирских лагерях: «Чому я не сокил, чому не летаю?».

«В самом деле, чего я не сокол? – без надрыва, спокойно подумал крупье. – Летал бы и гадил, и горя не знал!»

От одной перспективы полета ему на минуточку сделалось хорошо.

Он даже решил по обыкновению почесать затылок за левым ухом – как вдруг обнаружил, что прикован цепями к позорному столбу у кромки бассейна.

По периметру гранитных берегов стояли четыре бритоголовых геракла в плавках, с автоматами наперевес.

Крупье облизнул пересохшие губы и, с трудом ворочая непослушным языком, попросил воды.

Один из шестерок, скалясь, зачерпнул шампанского – и с размаху плеснул крупье в лицо.

Не теряя достоинства, Джордж вежливо выдавил из себя:

– Сенкью… мерси… грациа… как говорится, спасибо…

Не успела Сучье Вымя выйти из бассейна, как ей навстречу поспешили три стриженных под полубокс грациозных евнуха – на пуантах, в балетных пачках.

Первый, вертлявый, накинул на Сучье Вымя халат из махры.

Второй, вислоухий, поднес на подносе омаров с изюмом, зажаренных на постном масле.

Третий, по кличке Оделия, вприсядку исполнил танец маленьких лебедей, после чего запрыгнул бабище на плечи и от души надавал ей по ушам (верное средство для улучшения слуха, которое эффективно использовалось еще в Древней Руси!).

– Оделия, умри! – смачно крякнула бабища, тряхнув головой.

Оделия разом слетел с нее, подобно тополиному пуху, и замер в третьей позиции умирающего лебедя.

– Тебе было сказано – помереть по-настоящему! – не на шутку возмутилась Сучье Вымя.

– Это – как еще? – недопонял гигант.

– А вот так еще! – растолковала бабища, стреляя в него в упор из миниатюрного дамского пистолета.

Евнух с жизнью молча расстался!

– Ну чо, пыдор, будешь колоться? – спихнув бездыханное тело в бассейн, не без ехидства поинтересовалась старая ведьма.

– Не счесть алмазов в каменных пещерах! – по-прежнему, с трудом ворочая языком, фальшиво и трогательно затянул крупье.

– Не счесть жемчужин в море полуденном! – блаженно улыбаясь, подхватила бабища.

– Далекой Индии чудес… – преодолевая головокружение, продолжил Джордж, как вдруг содрогнулся от страшного удара пуантом в живот.

– Да ты пой, не стыдись! – разрешила бабища, растягивая рот по диагонали в кошмарной улыбке.

– Не привык без оркестра, боюсь, не получится… – кривясь от боли, выдавил из себя Джордж.

– Щас будет! – ласково щурясь, великодушно пообещала бабища, и тут же из тени явился Пэтро (в белом фраке, с манишкой цвета малины!), и накинул на Джорджа оцинкованное помойное ведро, и постучал по нему вдохновенно тонкой, похожей на хлыст дирижерской палочкой.

Понятно, под пыткой бедный крупье задергался, застонал – и лишился сознания.

Из того же ведра со скучающим видом Пэтро окатил обмякшего пленника шампанским из бассейна.

Открыв глаза, Джордж с изумлением обнаружил в шезлонге, напротив, невиданных размеров свиноматку.

– Прямо Рубенс какой-то! – слабо пробормотал он, не скрывая при том испуга и восхищения.

– Кустодиев, мля! – возмутилось чудовище.

– Пусть будет Кустодиев! – выкрикнул Джордж (про себя же подумал: «А все-таки Рубенс!»).

– Ну, будешь колоться? – опять вопросила бабища. (Джордж ее узнавал, как бы она ни маскировалась!)

– Плохо слышу… – захныкал крупье, жадно слизывая с губ кислые капли шампанского.

– Плохо слышит! – за ним слово в слово старательно повторило рыло.

– О чем вы, мамаша? – взмолился он почти искренне (хотя и догадывался, о чем она!).

– Растолкуй ему, Пэтя! – кивнуло опричнику рыло и вульгарно высморкалось на пол.

Опричник послушно заправил острие анодированной проволоки с флажочками в правое Джорджево ухо – и ловко же оное вытащил из левого, после чего, ухватившись за оба конца металлической жилы, рьяно принялся за чистку Джорджевых слуховых рецепторов – слева направо и справа налево.

Из невидимых глазу щелей в стенах грянул гопак, при первых же звуках которого бабища пустилась в пляс.

– Я все вам скажу! – в голос признался крупье.

– Вот так все клянетесь, а после обманываете! – лихо тряся телесами, воскликнула Сучье Вымя.

– Не обману! – возопил наш герой, вознося глаза к небу.

Внезапно он вспомнил Иерусалим…

И, пожалуй, еще из жития Джорджа…

69 …Покуда шейх, брызжа слюной, грозился спалить всех армян старого Иерусалима, Джордж своим ходом достиг порта в Яффо и сел на парусный корабль, плывущий в Армению, через Ленинград (город неписаной красоты, белых ночей, черной зависти, цареубийц, жадных старушек, философов с топорами и трех революций!).

Но, поскольку прямой водной трассы от Ленинграда в Армению не оказалось, его по-хорошему попросили оставить парусник и спуститься на пирс, мокрый от брызг Балтийского моря.

Но там его вдруг оковали цепями и как миленького, пехом, в колодках, отправили подальше на Север, в Сыктывкар, в концентрационные лагеря для сбежавших из Иерусалима…

70 …Тут, безусловно, читатель третьего тысячелетия нуждается в некоторых пояснениях по поводу второго.

Дело в том, что в ту зимнюю пору, когда наш герой приплыл в Ленинград, там правил Народ.

Человека еще проведешь – но Народ!..

71 …Совсем не вдаваясь в подробности лагерных лет (тема другого романа!), все же заметим, что каторжный труд способен согнуть кого хочешь!

Тем более на лесоповалах, в алмазных копях и золотых приисках, без солнца и витаминов.

Джордж, мы помним, сходил с корабля чистым агнцем: с взором наивным, румянцем на детских щеках и едва приметным пушком над верхней губой.

За четыре неполных года неволи лик херувима превратился в маску сатира: истаял, как не был, иерусалимский загар, поредели каштановые пряди волос, безжалостная цинга повыела зубы, глаза загноились, нос раздуло от насморков и простуд, губы потрескались, задубела атласная некогда кожа, грязно-бурая с проседью борода стелилась по полу (наступая на нее по неосторожности, он сам себе доставлял боль!), голос охрип и руки огрубели.

Впору воскликнуть: злым роком нашего юного героя занесло на край света!..

72 …Но, впрочем, с точки зрения осознания бытия, эти двадцать пять каторжных лет (меньшего срока тогда не давали!) не были для нашего героя пустой тратой времени (это, разумеется, если мы вдруг сойдемся во мнении, что наше бытие нуждается в осознании!).

Например, наш герой впитал в себя, как губка, могучий русский язык в диапазоне: от Пушкина – до Брежнева (Пушкина впитывал с особым удовольствием!); научился себя излагать без акцента (с акцентом бы точно не выжил!); много чего познал из российской истории (хотя не все понял!); проникся искренней симпатией к русской душе за ее высоту, глубину, широту, удаль, отвагу, беспечность, ранимость, детскость и особость.

И еще он понял:

что жизнь есть такая, какая она есть!

и что другой такой точно – не будет!

и что нужно держаться двумя руками за то, что имеешь!

и что пустое – роптать и бежать…

А вернемся, однако, в Москву…

73 …Все тем же вонючим ведром Пэтро в тринадцатый раз зачерпнул шампанского из бассейна и с холодной усмешкой плеснул им Джорджу в лицо.

Несчастный пленник задохнулся и закашлялся, но, придя в себя, снова увидел ненавистную бабищу с гусем и тоскливо подумал, что он уже их где-то видел.

Оба – и тетка, и гусь – неожиданно увеличились до невероятных размеров!

Никогда прежде (даже за годы работы в жюри ежедневного московского всемирного конкурса красоты «А ну-ка, покажи!») он не встречал таких мощных щек, столь упитанной шеи, подобного бюста и столь бесподобного живота.

Гусь – тот вообще выглядел инопланетно и завораживал.

– Говори! – наконец разрешила бабища с недоброй ухмылкой.

– О чем говорить! – искренне посетовал Джордж (и он не лукавил: со всех точек зрения его нынешнее положение казалось безвыходным!).

– Небось знаешь о чем! – подмигнула старуха.

И тут, как в бреду, он ощутил на себе чей-то пристальный взгляд (с укоризной, со дна бассейна!).

«Гляди, не колись!» – предупредил черный Ваня.

И пока наш герой соображал, каким это образом тот оказался на дне резервуара – в то время когда его застрелили в казино! – Иван преспокойно вышел сухим из шампанского и чуть не вплотную приблизился к нему – так что Джордж на себе ощутил его ледяное прикосновение.

– Ты же мне обещал! – напомнил ему черный человек (судя по тому, что ни Сучье Вымя, ни гусь, ни охрана, ни евнухи не выказывали признаков беспокойства, мертвец был невидим!).

– Всякому терпению однажды приходит конец! – честно и без обиняков признался крупье.

– Бог терпел – и ты потерпи! – недолго подумав, посоветовал Ваня.

– Но во имя чего? – искренне удивился Джордж.

– А во имя всего! – не заставил себя ждать ответ…

74 …«Во имя всего!» прозвучало для Джорджа убедительно и неоспоримо.

К примеру, если бы черный человек стал взывать к его совести и угрожать адскими муками – Джордж еще бы подумал, стоит ли напрягаться и выбирать между пытками сейчас и потом (что там будет потом!); однако ему конкретно предлагалось потерпеть во имя всего! – и это прибавляло стойкости и сил.

Как всякий рожденный в Иерусалиме, Джордж глубоко внутри себя верил, что мы существуем не просто так, но благодаря Кому-то и во имя чего-то.

Тем не менее оставалось недоумение: во имя – все-таки – чего?

Тертый-перетертый калач Джордж, навидавшийся всякого на своем веку, неожиданно восхитился исчерпывающим ответом на конкретно поставленный вопрос.

«Во имя всего!» – прозвучало легко и призывно, свежо и оригинально, просто и универсально.

«Во имя всего!» – будило фантазию, избавляло от страха, освобождало от сомнений.

Возможно, оно того стоит, засомневался Джордж, еще потерпеть во имя всего – пусть смутного и неясного, но зато вмещающего в себя все…

75 – …Хорошо, – наконец согласился Джордж, – я попытаюсь чего-то придумать.

– Уж ты попытайся! – устало усмехнулся черный человек…