Текст книги "Боттичелли из Страны Дураков"

Глава десятая

Едва растаял над дорогой пыльный дымок от велосипедных шин, Доктор объявил экстренное свое выступление по телевидению. Ровным спокойным голосом Доктор сказал, что в наш санаторий скоро приедут важные гости посмотреть, как мы тут живем. Поэтому нужно будет всем постараться, чтобы не ударить в грязь лицом – украсить наш городок, подготовить концерт и подарки.

Гостей давно не было в нашей тихой обители, поэтому все здорово обрадовались, засвистали, заулюлюкали, как дети. Я украдкой посмотрел на Бобо и поразился ее лицу. Оно было какое-то напряженное, и, я бы даже сказал, тревожное. Генеральный Конструктор сидел задумчивый и удрученный. И, наверное, не потому, что лишился сегодня одной из трех своих Звезд. А Почтмейстер собрал свои великолепные усы в кулак и пронзительно о чем-то думал. Доктора он, кажется, и не слушал.

Я начал понимать, что не все так просто, как говорит Доктор. Между тем он бодро поглядывал с экрана и продолжал свою речь:

– Многие из вас знают и помнят, в какой стране живут. Это самая свободная и счастливая страна на свете. Богатые нивы, чистые реки, зеленые леса и трудолюбивые люди. Под мудрым руководством демократов умелые и сознательные граждане нашей страны множат самоотверженным трудом народное богатство республики.

При эти словах Гарибальди Петрович, он сидел справа, толкнул меня в бок, счастливо улыбаясь:

– Вот видишь, «под руководством демократов…". Выходит, не зря мы боролись…

И не удержался старик, непрошенная слеза серебряным тараканом юркнула в его бороду.

Между тем доктор продолжал:

– … и нам надо рассказать о достижениях демократии, о нашей счастливой жизни, мудро начертанной Президентом… Нашим дорогим гостям, которые живут и трудятся за полями, за лесами в благодатной стране…

Я слушал Доктора и ушам не верил. Я прекрасно знал, что Доктор, так же, как и я считал, что «за полями, за лесами» находится не что иное, как Страна Дураков. И один из типичных ее представителей только что отбыл от нас на велосипеде. И вот теперь я слышу такие звонкие и лживые слова!..

Не знаю, сколько бы времени оставался я в недоумении, но тут нечаянно наткнулся взглядом на физиономию Лаврентия Палыча и все понял. Лаврентий не спускал с Доктора выпученных своих глаз. Казалось, даже усики вытянули антенны-волоски, чтобы не пропустить ни единого слова крамолы. Ах, Лаврентий, Лаврентий, что же ты действуешь так неосмотрительно… Ну посмотри на себя со стороны – рот полуоткрыт, глаза горят алчно, пальцы дрожат… Ты впитываешь своим слабым умом каждое слово Доктора, чтобы поймать его на неосторожной фразе, а потом настучать… Но Доктор молодец, он правильно оценил момент. Как же я сразу не догадался, что Доктор собирается разыграть грандиозный спектакль для грядущей комиссии из Страны Дураков.

Итак, все ясно: побольше красочных транспарантов, хор будет исполнять патриотические гимны и здравицы в честь процветающей страны. Все недостойное демократических идеалов – долой из нашего еще не совершенного быта!

Очень складно говорил сейчас Доктор, я бы даже сказал – сладко. Так обычно бывает, когда человек врет напропалую. Лаврентий Палыч гадко прищурился, глядя на Доктора. Кажется, он почувствовал подвох, потому что бесцеремонно перебил Доктора:

– А как же быть с этими гомиками Самохиными? Их поведение несовместимо с идеалами высокой морали!

Супруги Самохины разом вскинули головы в сторону негодяя, и кто-то из них уже начал снимать туфлю, чтобы запустить ею в несносного хама. Лаврентий Палыч, казалось, только того и ждал, провокатор несчастный.

Неизвестно, какой бы разразился скандал, но Бобо резко встала и звонко сказала на весь зал:

– Любовь не слышит глупости. И зависти, и подлости не надо замечать всем тем, кто любит. Я вас прошу: любой, кто любит, или хотя б когда любил, пусть промолчит сейчас в ответ на эту… мягко скажем, дерзость…

От столь пламенной и необычной речи Лаврентий Палыч присмирел и взор его притух. Я же говорю, что Бобо – удивительная женщина, ей бы миром властвовать, а она с нами живет…

Глава одиннадцатая

Доктор даже не подозревал, как трудно будет осуществить задуманное. Трудности начались уже тогда, когда он собрал всех, мало-мальски владеющих кистью и карандашом. Набралось человек пять. Ну, конечно, сами понимаете, я здесь был самой главной фигурой. Да иначе и быть не могло, ведь я же оставил миру немало своих шедевров: «Рождение Венеры», «Весна»… Последнее время, правда, за кисть давно не брался. Не тянуло что-то на откровения в этом похабном мире. Я с надеждой смотрел сейчас на Доктора, вдруг он предложит нечто такое, такое… Такой сюжет выдаст, во имя которого я проснусь от спячки и вновь почувствую себя Художником. Даже дрожь по спине прошла от волнения. Вы не знаете, как это важно – вернуть в себя Художника. Но как же разочаровал меня Доктор! На какое-то время мне показалось, что я вновь живу в Стране Дураков, потому что Доктор на полном серьезе достал портрет, выдранный из газеты, и сказал, что нужно нарисовать портрет крупно, красочно, чтобы вывесить на видном месте.

– А кто это? – спросил захудалый какой-то паренек с белесыми глазами. Впрочем, я тут же узнал его, даже вспомнил, как зовут мальчишку – Фома. Он ухаживал за лошадьми и был абсолютно слеп. Я подивился: что он здесь, в изысканном обществе рисовальщиков и живописцев делает?

Доктор терпеливо стал объяснять:

– Вот это, – он взял фотографию, вырезанную из газеты. – Это наш президент.

– А как его рисовать, передом, или боком? – нетерпеливо спросил тот же любознательный белоглазый паренек.

Удивительно! Я точно знал, что мальчишка слеп на оба глаза, и подивился его отваге, когда он не только заявил о том, что умеет рисовать (я не знаю ни одного слепого художника), но и уже примеривался к будущей работе.

Доктор пропустил мимо ушей эту глупость. Он громко объявил:

– Нужно нарисовать крупно и в цвете портрет президента. Кто возьмется?

И тут наступила тишина. Из всех пятерых художников только двое могли по-настоящему рисовать. Это, в первую очередь, конечно, я и Бутон – молчаливый интеллигент дореволюционной закваски. Он был настолько верен своему ремеслу, что сквозь самые разные годы пронёс неизменный классический наряд живописца: бархатную блузу, бант на свежей манишке и берет.

Он кое-что умел, это я признаю честно… Я видел, как порхают у него акварельные бабочки на картоне. А в пейзажи его засматривалась сама мать-природа, как в волшебное зеркало… Кстати, он же изобразил Бобо – высокую скорбную фигуру на краю пропасти. Женщина в черном протягивала с обрыва руку страждущим… Очень впечатляюще. Нет, Бутон был, конечно, большой мастер. Может, даже посильнее меня, но у меня звучная фамилия. А все звучное лучше запоминается Историей. А его фамилия была Захаров. Ну сами посудите, если сравнивать двух живописцев, то предпочтение будет отдано, конечно, же, Боттичелли.

Да, ну так вот, кроме нас с Бутоном всерьез в этой компании никого нельзя было принять. Про слепца и говорить нечего, а Петя с детской площадки более-менее мог работать только мелками на асфальте. Была еще долговязая чопорная дама, которая требовала, чтобы ее называли запросто – мадам Кардон. Она вязала неплохие макраме, умела писать красивые буквы, вот и все ее художественные достоинства.

– Ну, что молчите, друзья? Надо выручать нашу славную обитель. Доктор даже как бы заискивал перед нами.

Тогда я решительно встал и заявил вполне определенно, что музу свою на сиюминутный политический момент разменивать не желаю. Я хотел произнести небольшую речь о том, что не к лицу нам, свободным и разумным людям рядиться в рабские хламиды. Это для того я хотел сказать, чтобы Доктор немножко одумался, нельзя же так, но он почему-то резко оборвал меня и попросил высказаться Бутона.

Тот тут же вспотел под своей бархатной курткой, что-то бекал, мекал, тряс отвислыми своими сизыми от старости щеками и в конце концов буркнул членораздельное: «не могу!».

Доктор, как мне показалось, одобрительно кивнул и сказал, что в таком случае портретов не будет. Петя сотоварищи изобразит мелками на асфальте композицию «Нам нужен мир!», а мадам Кардон напишет белым по кумачу несколько пламенных лозунгов демократического толка.

– Только по-французски! – поставила условие мадам Кардон.

– Их не поймут наши гости, – возразил Доктор.

– Как? Демократы и эти… контролеры, не поймут языка Великой Французской Революции? – ужаснулась мадам. – Они что, кроме «кузькина мать» ничего не знают?!

Доктор принялся вежливо объяснять:

– Видите ли, мадам… в условиях политической борьбы, знаете, как-то не до французского…

– Ох, эта классовая борьба! И кто ее придумал! – мадам Кардон подернула плечиком и достала из кармана строгого английского жакета немыслимой длины папиросу. – Скажите, Доктор, только честно, они, эти… гости, которые будут, нам не навредят своей борьбой? Я слышала, как вещало это чудовище с велосипеда. Мне страшно, любезный. Да и этот вон лидер их, очередной вождь… что-то недобрая у него усмешка!..

– Мадам Кардон! – Доктор торжественно поднялся. – Во имя нашего блага вы должны написать огромный красочный лозунг русским печатным языком. Что-то вроде «Наше знамя – демократия!», «Слава труду! «или как там…

– Ни-ко-гда! – отчеканила мадам Кардон и, переломив свою папироску как шпагу, вышла вон. Доктор сразу погрустнел и сказал:

– Так мне и надо. К черту всю эту комедию! Все свободны!..

Но тут поднялся бельмастый Фома и заявил, что он сможет нарисовать портреты двух вождей.

– Ты же ничего не видишь? – простодушно удивился Доктор.

– А это и ни к чему, – возразил подросток. – Истинный художник видит сердцем. Бетховен вон сочинял музыку, будучи глухим…

– Хорошо, хорошо, – отмахнулся Доктор, – рисуй, только подпиши свои портреты, чтоб не перепутать.

– Все будет в лучшем виде! – самонадеянно заявил отважный живописец…

Когда все разошлись, я подошел к Доктору и открытым текстом спросил:

– Что все это значит? Почему вы так унижаетесь? Смотреть противно!..

– Плохие дела, дружище, – сказал Доктор. – Если для этой экстравагантной комиссии мы не изобразим покорность, смирение, политическую зрелость, нас просто-напросто разорят… Опыт у них в этом деле есть… И ума не приложу, куда девать мне Самохиных… Ведь их жизнь, в самом деле, противоречит высокой морали…

– А может, мы повернем эту мораль на пользу Самохиных? – сделал я очень дельное предложение. Доктор только фыркнул в ответ.

– Ну, тогда надо отправить их на время в Страну Дураков…

– И их тут же забросают камнями эти варвары…

– А если уговорить их на время того…

– Да они и часу друг без друга не проживут.

Тут меня осенило:

– Их надо перевести на детскую площадку, воспитателями. Туда вряд ли какая комиссия сунется!

– Молодец, Ботя! – похвалил меня Доктор и даже руку пожал.

Глава двенадцатая

Вот теперь, наверное, пришла пора рассказать про нашу детскую площадку. Честно скажу – не люблю я сюда ходить. Нервы не выдерживают. И не только у меня. Поэтому детская площадка расположена в самом дальнем углу барского сада, почти у леса. Двухэтажный спальный корпус построили здесь недавно заезжие строители по типовому, дурацкому своему проекту, из силикатного безликого кирпича, поэтому уголок этот не вписывается в прежнюю архитектуру барской усадьбы, парка, смотрится отчужденно и я бы даже сказал – убого. Мало кто заходит сюда просто так. И не только из-за неприглядного вида.

Ну, посудите сами. Идете вы аллеей, вдруг в грудь вам, и, причем больно, ударяет оперенная стрела. Раздаются дикий вой и свист. Вокруг шеи вашей уже ползет петля. Она все туже сдавливает горло. Одновременно с этим вам крутят руки, связывают ноги… Короче – берут в плен «индейцы» с разукрашенными лицами, разноцветными перьями и в разных экзотических лохмотьях. И все бы ничего, да «детишкам» этим за 60, а то и за 70…

Не забуду никогда, как двое здешних «шалунов», задыхаясь от старческой своей немощи, вязали меня дрожащими слабыми ручонками. Ну, ни дать, ни взять – мальчонки. И азарт у них натуральный, куда-то в вигвам собираются тащить, скальп снимать. Я хоть и не вьюноша, но и не дервиш, мне их назойливые замашки надоели и раскидать их и приструнить ничего не стоит, но подыгрываю им, игра есть игра, дети есть дети. Недаром говорят: что стар, что мал…

Связали они меня, ведут. Один рыхлый такой, с пузом и уши седым волосом обросли. И вдобавок одышка у него. Спрашиваю:

– Как зовут тебя, сынок?

– Олигофрен, – отвечает.

– Очень красивое имя. А он заплакал и говорит:

– Скажи еще что-нибудь хорошее…

Тут уж я чуть не плачу… Погладил его по голове… а в это время другой старикашка, сухонький, тщедушный, лысинку его розовую, прибранную голубым пушком, вижу сверху, поднимает на меня ясной голубизны глаза и спрашивает с дрожью в голосе:

– Дядя, а ты не мой папа? Ты не меня ищешь?..

Черт знает что!..

Потом, когда я бывал на детской площадке, я уже привык к тому, что всякого нового человека здесь обступают старушонки с тряпичными куклами, с мячами и скакалками, старикашки на больших трехколесных велосипедах или с палочкой-лошадкой между ног, и все дергают тебя, лезут на шею и все кричат, а то и просто шепчут одно:

– Папа, папа, ты меня нашел! Ты мой! Возьми меня к себе домой…

Не всякому такие испытания по душе. Убей меня Бог лишний раз здесь появиться. А вот Доктор бывает здесь весьма часто. И непременно с леденцами на палочке или с брикетиками жевательной резинки. Играет с детворой в салочки, в прятки, в жмурки. Смех и визг тогда такие, что листья шевелятся на деревьях старого парка.

Бобо приходит на детскую площадку каждый день. Ну, тут сразу включаются колокола громкого боя: мама пришла! Она всем им здесь заменяет мать. В хорошую погоду, Бобо, как правило, сидит на своей любимой скамье возле фонтанчика. Тут и вся «ребятня» на стульчиках, лавочках, чурбачках, просто на траве сидят и слушают сказки или страшные истории, или загадки отгадывают…

– Ты зря их жалеешь, – сказала как-то Бобо. – Они очень счастливы, эти впавшие в детство старики. В этом нет ничего противоестественного, так задумано природой…

– Я вижу в них свое скорое будущее. Не хочу начинать жизнь сначала! – ответил я Бобо.

Она усмехнулась, хотела что-то сказать, но передумала. Да я и так понял, по лицу её прочитал все, что хотела она мне сказать: «Эх, Вася, Вася, ты такой, как многие, думаешь только о себе, не умеешь разделить чужие радости и все усложняешь…».

Пусть так, но, видимо, в самом деле, не каждому нормальному человеку уютно на этой детской площадке. Мало кто заходит сюда просто так. Этим воспользовался Генеральный Конструктор. Он здесь устроил испытательный полигон для нового своего летательного аппарата, название которого не говорит. Да это никому и не интересно, потому что космолет или как там его… – это две железные бочки без дна, склепанные в трубу, и проволочный каркас, обозначающий контуры остроносой ракеты, устремленной в бездонный космос. А сбоку стульчик прикручен, чтобы космонавт мог тут же и отдохнуть перед стартом. Не знаю, как с позиций науки оценивается изобретение Генерального Конструктора, но ребятня охотно лазила по этой симпатичной конструкции.

Вот в этот заповедный уголок я и посоветовал Доктору упрятать на время супругов Самохиных, которые так шокировали Рабочего Контроля и могли принести еще новые неприятности всем нам…

Глава тринадцатая

Сколько помню я себя в божьем уголке нашем, никогда не было у нас хора. Да, собирались на опушке леса у костра, пели там песни. Степанчук на гармошке играл. А вот чтобы собрать два десятка человек, выстроить их в две шеренги друг за другом и по команде заставить всех петь одно и то же…

Но тут Доктор собрал всех голосистых и безголосых в столовой и объяснял, что надо делать. Степанчук сидел на стуле, держа застегнутую гармонику на коленях. Судя по всему, он и не собирался аккомпанировать. Лицо его было предельно обиженным. Чувствовалось, только из уважения к Доктору участвует он в этом грязном деле. Доктор был до неприличия суетлив и чужим каким-то голосом диктовал слова, заглядывая в бумажку:

– Вставай, проклятьем заклейменный… весь мир голодных и рабов…

Певчие нестройно бубнили за ним эту галиматью. Когда мы вошли с Мишаней, Доктор обрадовался:

– Очень вовремя, мы только первую строчку разучиваем…

Мишаня хмуро посмотрел на Доктора:

– С… с… – хотел сказать он какую-то гадость, но чудом каким-то сдержался и вполне пристойно спросил Доктора – Как эта песня называется?

– Интернационал!

– Что это?

– Это гимн рабочих всех народов.

– Зачем? – допытывался Мишаня.

– Песня такая, – терпеливо объяснял Доктор. – Поют ее простые люди в разных странах, чтобы стать ближе друг к другу, чтобы лучше понимать друг друга…

Мишаня вытаращил глаза на Доктора и с минуту переваривал сказанное. Потом объявил:

– Чушь собачья! Пошли отсюда…

Мне было неловко перед Доктором. Конечно, Мишаня полностью прав, но можно же тоньше, тоньше… Я, как мог, извинился перед Доктором, и мы ушли.

Я был расстроен. Действия Доктора меня настораживали и даже пугали. Никогда он еще не скатывался до такой глупости. Это надо же, что удумал – распевать хором песню, которую помнят сейчас, наверное, только маразматики. Я решил облегчить душу с близким человеком.

…Возле домика, где жила Бобо, Мишаня от меня отделился, пошел лавку сторожить под липой. К женщинам он так и не привык. Напоследок окликнул меня и показал кулак. Я все понял, но Мишаня решил подстраховать свой красноречивый жест словами:

– Недолго там, гад!

У Бобо я застал весь цвет нашей здешней «нации»: Генерального Конструктора, Почтмейстера, Пожарного и Гарибальди Петровича с неизменной его суковатой дубиной.

– Ты очень кстати, – сказала Бобо бесподобным своим низким голосом.

– Друзья мои, вы мне ответьте, что с Доктором происходит? – Я развел руки в, ожидании ответа.

– Мы здесь о том же самом рассуждаем, – заметил Почтмейстер.

– Он разучивает с хором «Интернационал», – сообщил я как можно спокойнее. – Дальше падать некуда!

– Более того, он велел мне вывесить на каланче государственный флаг! – возмущенно доложил начальник пожарной охраны Алеша Мякишев.

– Где б его взять? – развел руками Генеральный Конструктор и захохотал, как идиот.

– Не надо! Флаг – это серьезно! – холодно и строго отреагировал Гарибальди Петрович и попытался моргнуть вытекшим глазом.

– Надо поговорить с Доктором, – сказала Бобо. – Мне кажется, он так перепуган визитом этого негодяя на велосипеде, обещанной проверкой, что может от страха совсем потерять голову.

– Нет, а Лаврентий как себя ведет! – возмущенно хлопнул себя по ляжке Почтмейстер. – Сегодня утром форменный допрос учинил!

– Лаврентия надо убрать! – решительно объявил Генеральный Конструктор. – Я смогу сделать это без всяких следов.

– Никаких убийств! – решительно заявила Бобо. – Она с ужасом смотрела на Генерального Конструктора, но тот открыто, по-детски, рассмеялся:

– Я напугал вас, дорогая Бобо. Но я сказал «убрать», а не «убить». У меня есть возможность заслать его на отдаленную орбиту…

– Не стоит загрязнять космос всякой дрянью, – по-женски практично рассудила Бобо. – Надо позвать Доктора и объясниться с ним.

– И прямо сейчас, – добавил я, – пока они умом не тронулись от этого ««Интернационала». Сейчас я, мигом…

Когда мы с Мишаней прибежали в столовую, где проходила репетиция хора, обстановка здесь немного изменилась. Певчие сидели за столами, пили чай с булочками и повидлом. При этом они ухитрялись разучивать слова: «Кипит наш разум возмущенный, и в смертный бой вести готов…". И Степанчук повеселел, растягивал в помощь певчим меха своей гармоники. Доктор едва успевал диктовать новые слова, и они тут же схватывались и прочно запоминались в головах неискушенных в борьбе мирового пролетариата людей. Это происходило благодаря тому, что вместо торжественно-забойной мелодии «Интернационала» Степанчук шпарил разудалую «Печки-лавочки». Слова гимна всемирного пролетариата прекрасно ложились на легкую незатейливую мелодию.

Я шепотом сообщил Доктору нашу просьбу. Он обещал после репетиции зайти к Бобо.

Когда мы снова все собрались у Бобо, и уже с Доктором, разговор у нас состоялся очень странный. Доктор решительно отверг наши упреки его в трусости, глупости и так далее. Внимательно оглядев всех присутствующих, он спросил Бобо, можно ли здесь говорить откровенно, в расчете на то, что Лаврентию Палычу ничего не станет известно. При этом Доктор пристально посмотрел на начальника пожарной охраны.

– Ага! – накинулся на Доктора Генеральный Конструктор. – Вы боитесь этого проходимца! Неужели он так запугал вас? Неужели вы боитесь этих дегенеративных контролеров?

– Я думаю о будущем нашего пансионата, о всех вас… – Доктор опять внимательно посмотрел на Мякишева.

– Доктор, – принялся молить я, – оставайтесь самим собой. He надо подстраиваться, от этого только хуже будет. Как-нибудь пронесет эту комиссию, будь она неладна!..

– Что вы мне на больную мозоль давите! – Доктор стал нервничать. – Я отдаю отчет тому, что делаю. Разрешите мне самому разобраться с моей совестью. А вас попрошу ненадолго стать актерами и сыграть Ваньку. – Доктор обвел всех взглядом и опять остановился на Мякишеве. На сей раз борец с огнем не выдержал:

– Что вы на меня так смотрите?! Вы как будто не доверяете мне, я вижу это. Вы наверное думаете, что меня подослал сюда Лаврентии Палыч?

– Я ничего не думаю, – сказал Доктор. – Просто я часто вижу вас вместе…

– Да, он поднимается ко мне на вышку. У него особая любовь к вышкам. Вот и все!

– У нас здесь нет случайных людей, – уважаемый Доктор, – заверил Почтмейстер.

– Продолжайте, Доктор, – попросила Бобо.

– Да я, собственно, все сказал, все свои карты открыл, прошу вас помочь мне.

– Извините, Доктор, при всем к вам уважении, я поступиться своими убеждениями не могу, – сказал Генеральный Конструктор.

– Я тоже не собираюсь пресмыкаться перед всякой сволочью, – сказал Гарибальди Петрович и в гневе вышел вон.

– А вы, уважаемый Боттичелли? – спросил меня Доктор.

– Я как все, – ответил я как можно твердо.

– А я помогу вам! – Отозвалась Бобо. – Мы с детворой устроим встречу, как они любят: с песнями, с хлебом-солью.

– Спасибо, – сказал Доктор и низко поклонился Бобо. Жалким выглядел сейчас Доктор, но я нисколько не сочувствовал ему.