Текст книги "Боттичелли из Страны Дураков"

Глава восьмая. Бобо

Итак, Бобо вернула меня к жизни. Но я еще был слаб после долгой спячки и мне требовалась подпора. А поскольку ни одной родной души на свете у меня не осталось, я во что бы то ни стало решил догнать, отыскать спасительницу свою, чтобы в новом и непривычном состоянии младенчества следовать за ней, подобно цыпленку, вылупившемуся из яйца, который семенит за птичьей матерью своей.

У русских есть хорошая поговорка, которая обозначает безнадежное дело: искать иголку в стоге сена. Вот поэтому, наверное, народ этот, в общем-то славный и душевный от природы, живет без особой веры в удачу. Не едут, не ищут, не пробуют. В лучшем случае ждут и надеются. Потому что помнят эту мудрость пращуров своих про иголку и про стог сена.

Зато любознательный народ русский страсть как любит слушать рассказы да байки про всякие приключения да путешествия. Но этим я не порадую тебя, любезный читатель. Почему? Да потому, что путешествовать по Стране Дураков так же неинтересно, как и плыть на Корабле Дураков.

Ну, судите сами. Вы обращаетесь в адресное бюро или в горсправку (не помню уж, как называется) и говорите, что разыскиваете женщину примерно 35 лет по имени Бобо. Фамилия не известна… Добросовестная служащая поднимает картотеку, ищет и с сожалением говорит, что такого имени не значится. Тогда ты говоришь, что она, искомая, может называться Болью. Сотрудница опять перебирает картотеку, а ты смотришь на нее и вспоминаешь кем-то рассказанную шутку, когда какая-то газета в Стране Дураков поместила объявление: «Продаются щенки редкостной породы. Звонить по телефону такому-то, спросить Шарика». И на следующее утро телефон в веселой редакции трещал без умолку. И все спрашивали Шарика…

Не нашли в адресном столе Бобо-Боли и посоветовали обратиться в общество Красного Креста.

Ну что ж, им видней. Приходишь в эту организацию, где все стены увешаны кровавыми плакатами: кресты, полумесяцы, капли крови, величиною с кулак… На тебя здесь буквально набрасываются, потому что живые люди сюда за помощью заходят крайне редко.

– Что? Женщину ищете? Она состояла в обществе Красного Креста? Зовут Бобо или Боль? Извините, мы списков не держим…

Тогда я прошу подсказать, как найти женщину, живого человека, который болеет моими болями, переживает за меня, беспокоится…

Женщина, руководящая Красным Крестом, подумав, говорит почему-то шепотом:

– Если у вас горе, идите лучше в церковь. Там поплачут за вас, помолятся, утешат богомолицы. Я и сама иной раз…

– Спасибо.

Я глубоко уважаю храм божий, веру и верующих, но в церкви, Бобо быть не может. Это совсем другой человек.

И я положился на авось, на удачу, на случай, на судьбу, как хотите, и кинулся в странствия.

Я перегонял лошадей на Алтае, ел уху с плотогонами на Лене-реке, плотничал по глухим, выморочным деревням российского Севера, рыбачил на Дальнем Востоке и промышлял пушнину в Сибири…

Где я только не был. Прошло бог весть сколько лет, но я помнил все время о Бобо, которая вытолкнула меня из однокомнатной моей клетки в сером, безрадостном доме. Бог мой, страшно представить, если б я держался за двадцать этих квадратных метров, выделенных мне пожизненно «самым гуманным в мире» государством и остался бы там навсегда. Я бы, наверное, спился, или удавился.

Господи, как долго высвистывал я свою унылую трель в этой своей клетке, изученной вдоль и поперек. И самое страшное в такой жизни, когда утром ли, ночью, спускаешь ноги с кровати на пол, и они всегда точнехонько попадают в тапочки. Это очень страшно, когда так продолжается изо дня в день, из года в год…

Спасибо тебе, Бобо, спасибо! Я вышел налегке искать тебя и нашел большой и удивительный мир. И никогда не забывал я тебя, и твою костлявую ладонь-зверушку… Хотя, если честно, уже размылись в памяти черты лица твоего. И голос уже не помню как твой звучал…

Время от времени встречались женщины, похожие на тебя. Они сочувствовали мне и пытались отогреть мою душу, они болели моими болями и желали мне радостей. И я уже думал, что нашел тебя, моя Бобо. Но, оказывается, все было не так. Либо наутро, после душевных бесед и ласки, я оказывался один и без бумажника, и без походного магнитофона, и без новой своей меховой шапки…

Или, случалось, наоборот: является однажды моя новоявленная Бобо с трубой ковра на широком плече и говорит:

– Милый, такая удача, и совсем недорого! Теперь у нас станет намного уютней, будем жить как все…

Эх, Бобо, Бобо, где-то теперь шагают стоптанные твои желтые сапоги, чью еще душу подымаешь ты из пепла добрым своим словом?

Тоска, хоть плачь…

И я опять куда-то срывался. Уходил, убегал, уезжал, улетал, уплывал, а подчас просто устало брел по земле, в этих трудах перемещения не замечая, как проходит жизнь. А когда не замечаешь, как бегут годы, значит, жизнь не в тягость. И это уже почти счастье, когда жизнь твоя не в тягость тебе…

Однажды я сильно заболел, когда ехал куда-то в поезде. У меня начался сильный озноб. Я стучал зубами и не мог согреться. Потом пошел страшный жар, я стал бредить. Меня высадили на ближайшей остановке, проводили в дом начальника станции, уложили в полутемной комнате на старую железную кровать. Через какое-то время прибыл доктор и с ним еще кто-то в белом халате, наверное, санитар. Меня слушали, щупали, переворачивали… Потом врач стал диктовать этому, второму, который в белом: «Больному 82 года. Ведет активный образ жизни, занимается интенсивным литературным и физическим трудом – косит, заготавливает дрова…».

– Нет, нет, – пытался возразить я.

– Успокойтесь, Лев Николаевич, вам нельзя разговаривать…

С этими словами врач придавил меня к койке и стал диктовать дальше: «Женат, имеет одиннадцать детей. Не курит… Диагноз: крупозное воспаление нижней доли левого легкого»…

Дальше такое переносить я не мог. Я закричал изо всех сил, но меня не услышали. Тогда я немного отдохнул, подманил доктора, и когда он наклонился ко мне, плюнул ему в лицо. На это ушли все мои силы, и я потерял сознание.

Дальше ничего не помню. Куда-то везли. Я умирал несколько раз, потом снова воскресал. И мне при этом казалось, что я чувствую в своей ладони твердые и теплые пальцы Бобо. Как тогда, в ту ночь…

И вот я окончательно очнулся в больничной палате чужого города. И никто не называл уже меня Львом Николаевичем Толстым, а был я, как и прежде, Василием. Я быстро шел на поправку. Мой лечащий врач рассказал, что я почти месяц был на грани жизни и смерти, но теперь все хорошо. Я протянул доктору руку, и он ответил мне искренним рукопожатием.

Почему-то этот врач, молодой совсем человек, не спешил уйти от меня. Это казалось противоестественным для той жизни, какую я знал. И потому я спросил напрямик:

– Ваш брат обычно вечно занят, у врача в клинике десятки больных, а вы отчего-то не торопитесь.

– А я как архангел, живу без суеты, – молодой человек улыбнулся и сел на табурет возле моей постели.

– Но я же выздоравливаю… Спасибо вам…

Он ничего не ответил и смотрел внимательно, будто ждал какого-то откровения от меня.

– Курить хочется, – сказал я.

– Нельзя, – вздохнул доктор, и протянул мне пачку жвачки.

Это вконец растрогало меня, я вдруг ни с того, ни с сего принялся рассказывать про Бобо, про то, как спасла она меня однажды, постучав неожиданно в роковую минуту в дверь, и как я искал ее потом долгие годы.

Доктор, как мне показалось, с большим интересом слушал меня, а когда я закончил, ни о чем даже не спросил. Тогда я спросил его, не приходила ли ко мне какая-нибудь женщина, когда я валялся в бреду?

Доктор и на этот раз ничего не ответил, но, помолчав, затеял странный разговор:

– Тут вот, Василий, до тебя, на этой как раз койке, писатель один лежал. Вообще-то не писатель, просто книжка у него своя была. Рукописная. Тетрадка обыкновенная, школьная, на 12 листов, исписанная от руки. Но он её книгой называл. И дал однажды мне почитать. Причем, под большую ответственность и только на ночь. Я прочитал и оторопел. Это, в самом деле, была Книга. С большой буквы Книга. Вроде бы там ничего особенного, сам все это ты прекрасно знаешь. Но после нее так грустно становится, ясно и светло. Вот с таким чувством, между прочим, люди умирают естественной смертью. Я прочитал книгу, как он и просил, за ночь. Хотя, что там читать – двадцать минут. Прихожу утром в больницу, а писатель мой, оказывается, за ночь скончался. Тихо, и без видимых к тому причин. Вроде как угас… И вскрытие ничего не показало…

Меня потрясла эта история, рассказанная доктором.

– Так что же это за книга такая?! – с жаром спросил я.

– Да ничего особенного. С точки зрения нормального человека – бред какой-то. Но там он размышлял о том же, о чем примерно и ты переживаешь.

– Дайте мне эту тетрадку на часок, очень прошу! – взмолился я. Уж очень хотелось прочесть послание от родственной души.

Доктор долго смотрел на меня, потом тихим, каким-то обреченным голосом сказал:

– Я дам тебе эту книгу. Наверное, она тебе очень нужна… Да, пожалуй, дам, – решился доктор. – Ты прочитаешь её и наверное узнаешь, почему живёшь один, почему скитаешься по белу свету и бредишь до сих пор своей Бобо, которой, быть может, и не было никогда… Впрочем, не знаю. Но я дам тебе эту книжку. Сегодня же.

Вечером доктор зашел в палату уже без халата, в костюме, готовый идти домой. Он вручил мне потрепанную синюю тетрадку и внимательно посмотрел мне в глаза:

– Читай. И обязательно выполняй все мои назначения. Обещаешь?

– Ну, конечно!

И мы тепло попрощались с доктором, с которым связывало нас что-то очень тонкое и необъяснимое.

Надо ли говорить, с какой жадностью набросился я на столь диковинное чтиво. На обложке было выведено название шариковой ручкой: «Тебе». Без всякой подготовки, я стал читать строчки, выписанные прямым четким почерком.

«Есть в мире ценность выше, чем Дружба и Любовь, чем Деньги, или даже Дети, чем Почести, иль Слава, иль Здоровье, чем Ум иль Вожделенье…

Хотите знать? Боюсь, что многим будет слишком поздно узнать об этом и грустно оттого. Печальней нету ничего, когда сидишь у сундука, набитого, казалось бы, таким святым добром, и вдруг ты узнаешь, что главного как раз и нет в богатстве том, что нажил ты, глупец…

Оно встречалось на пути твоем, но ты не разглядел, не оценил и бросил тот неблестящий камень в пыль дороги: «К чему он мне? подумал ты. – Хотя в нём что-то есть…»

И нет пути назад по той дороге, что прошёл ты. Но не горюй. Пей чай в кругу семьи под ярким абажуром, иль восседай на троне, иль песни пой, иль вой с тоски один в пустынном доме…

Но хватит! Не буду больше вас интриговать. Не для того писать я взялся, чтобы тоску навеять об утраченном навек. Есть шанс ещё у тех, кто не владел пока тем скромным с виду, но бесценным даром, овладеть им. Вот этих и хочу предостеречь, пока еще не поздно: держите крепко этот дар, который не стареет, как парча, который красть никто не станет подобно золоту, поскольку дар тот – ваш и годен только вам.

Итак, давайте проследим еще немного за столь сумбурным моим словом, какое приведет всенепременно нас к тому, о чем столь долго говорю, не называя сам предмет…

Любой простак усвоит скоро: жизнь – постоянное преодоление барьеров и препятствий, которые стоят преградой на пути к победе, к славе ли… Как в конном спорте. Там есть вид состязания – конкур. При этом всадник за строго обозначенное время как можно больше должен покорить препятствий: забор, широкий ров, наполненный водой, плетень иль каменную стенку… И это все на ограниченной площадке. Спеши, нахлестывай свою кобылу иль коня, и судьи строгие сурово будут выставлять тебе победы или пораженья…

И вот такая суета напоминает человеческую жизнь. Все скачем мы. Один – на пони, другой – на краденом коне. Тот – победнее, этот – побогаче. Кто послабей, кто посильней… А состязание идет. Как скачет тот, на красном скакуне! А тот толстяк на дохлой кляче стремится ров с водой преодолеть, и падает сто раз, и мокрый весь, и плачет… И плачет вместе с ним народ… от смеха.

О, Бог ты мой, как скучно, как нелепо! Неужто все мы так похожи в стремленье этом – преуспеть? Как можно выше, как можно дальше… Турнир шутов и королей…

Но нет, не все… Вон тот, угрюмый с виду малый, пешком идет. Какой-то паж коня ему подводит. Продать желает, иль напрокат дает. Но пеший тот, чудак, поводья не берет, а… вдаль уходит, смеяся сам с собой, а может – над собой… Он, видно, от рожденья мудр, он знает: скачки эти все – пустая суета, на что уходит жизнь. И что в конце? Ну, слава (если повезет), ну, деньги, может быть, успех… Не так уж мало! А он от этого ушел… Наверно, знает нечто он такое, что выше пошлой суеты? Так что же это? Разумнее всего проследовать украдкой за этим юношей иль мужем… Да нет, как будто он старик. Ну, точно! Тогда все ясно, что ему конкур, он отскакал свое. Ему осталось взять последнее препятствие… Но что-то все же есть такое в нем…

По тесным улочкам проходит он сквозь город. Минует Храм, базары будто и не видит. Но вот заходит в лавку. Купил цветок оранжевый, неброский, сует за пазуху его и дальше следует.

Людей как будто нету для него, но он не хмур, напротив, улыбчив всем и никому. И все же странное в нем что-то есть! Одет бог весть во что, и в брюхе, надо думать, пусто, и в карманах. И ноги в грубых башмаках должны б плестись, а они летят, едва земли касаясь, знай только поспешай за ним…

Вот людный центр он миновал, пошли лачуги бедняков, простуженные дощатые стены, горбатые заборы… Калитка щель свою открыла пред стариком. Взошел он на крыльцо, скрипящее крахмалом, в косую дверь ударил кулаком. Наверное, чей-то голос вопросил «Кто там?», поскольку старец наш ответил. И голос этот был не старца и не мужа. А юноши:

– Душа моя родная, это я…»

На этом книга заканчивалась. Но в тетрадке оставался еще один чистый листок. Там писатель мог бы написать несколько строк. Хотя бы свое имя или адрес, или дату, мало ли… Но на пустом пространстве тетрадки в клеточку стоял странный знак: два розовых круга. Один побольше, другой поменьше. В них без труда можно было узнать старые отпечатки от бутылки вина и стакана.

С этой красной строки начиналась, видимо, новая глава. Но это уже совсем другая литература, и для нее бумага не нужна…

Столь необычное произведение непостижимым образом взволновало мою душу. Но не это главное. Дальше случилось вот что: наутро мой доктор не вошел, по обыкновению, в палату на утренний обход. Вместо него появился другой врач. Я спросил его, а где же тот, «мой» доктор?

И получил такой ответ:

– Он неожиданно скончался у себя дома минувшей ночью…

Глава девятая

В крольчатнике было тепло, сумеречно и пахло зверем. Сейчас здесь хозяйничали братья Ричарды Львиное Сердце. Они вычистили клетки, подмели пол. Мишаня злобно посмотрел на братьев, но ничего не сказал. Он не любил, когда кто-то хозяйничает в его владениях.

Ко мне подошел один из братьев, не знаю, старший или младший. Был он крайне возбужден и зловещим шепотом сообщил, что в пансионат с проверкой приехал Куратор.

Ничего тревожного в этом я не увидел. Время от времени в наш благодатный уголок наведывался Куратор – жирный низколобый мужчина в жеваном костюме по фамилии Пердюк. Из-за такой своей поганой фамилии, он был зол на весь белый свет, но наш Доктор утешал его весьма искусно. Всякий раз, когда наезжал с проверкой Пердюк, Доктор зазывал его в свой дом и принимал как родного.

Тогда к Доктору несли с кухни отборную снедь – жареных карпов, копченых кроликов, всевозможные закуски в виде маринованных грибков, малосольных огурчиков и прочее… Часа три Пердюк поглощал все это и что-нибудь покрепче, потому что выходил из докторского флигеля весь красный и распаренный, оживленно жестикулировал, громко бубнил что-то невнятное и снисходительно пожимал Доктору руку. Тот провожал его до машины, где в багажнике уже были уложены гостинцы: свиные окорока, колбасы, копченые карпы, яблоки и груши, всевозможные соленья и варенья.

«Все х-хорошо! – из последних сил выговаривал высокий гость, брякался на сиденье и командовал шоферу, как бездомному псу – Пш-шел!..».

– Ну, приехал и приехал, – сказал я Ричарду Львиное Сердце. – Чего ты такой взбудораженный?

– А то, что это ДРУГОЙ Куратор, и совсем не Пердюк! – побелевшими губами прошамкал Ричард Львиное Сердце.

– Ну и что?

– А то, что он совсем не такой. Из этого, как его… из народного контроля… От угощения отказался. Везде ходит, все смотрит и записывает в блокнот… Зашел в комнату, где живут Самохины, да так и ахнул: а что это, говорит, у вас мужик губы красит и при серьгах? А они возьми и ляпни, что супруги они! Ну, тут этот народный контроль прямо затрясся от злости. Сграбастал нашего Доктора и начал трясти его: «Ты, мол, чего, гад, тут такое развел?» Доктор объясняет, слова всякие свои говорит: «контингент», «специфика»… А тот буром на нашего прет, я-те, говорит, покажу «контигнет», «пецифику»! А ну, созывай партийное собрание!

Я рассмеялся над такой глупостью новоявленного Куратора:

– Так у нас же лечебное учреждение!

Ричард Львиное Сердце согласно кивнул:

– Вот и Доктор тоже ему: «А ну, уберите руки! Я велю вас выставить! Вы находитесь в лечебном учреждении!». Тут на шум все сбежались. Гарибальди Петрович приковылял со своей дубиной. Посмотрел своим зверским лицом на Куратора, тот вроде сник…

– А вы что же, Рыцари? Доктора не поддержали!

– А мы уже не рыцари, мы – Ивановы. Простая русская фамилия. Ну их к черту, связываться с этими пролетариями. У них свое орудие – булыжником по голове, да еще из-за угла!..

– Ну ладно, дальше что было?

– А дальше Лаврентий Палыч на арену вышел. Ухватил этого Народного Контроля под локоток и говорит: «Давно жду вас, опору мировой справедливости, и хочу с вами откровенно поговорить с глазу на глаз…».

И вот сидят уже битый час в кабинете Доктора и никого не допускают…

Из сбивчивого рассказа Иванова – бывшего Ричарда Львиное Сердце я понял, что в жизни нашей усадьбы настают новые времена. Сразу же вспомнилась тревога Почтмейстера, когда он обнаружил пропажу кляузного письма Лаврентия Палыча. Неужели оно дошло по адресу и приезд нового Куратора напрямую с этим связан?

Я тут же помчался к воротам, где было одноэтажное здание с вывеской «Пансионат для людей с уставшей психикой». Возле конторы в гробовом молчании стояла толпа. Доктор был, как всегда, в накрахмаленной шапочке, в ослепительно-белом халате и при галстуке. Но выглядел он понуро. Кустистые брови его шевелились, как две враждующие гусеницы. Никогда не видел его таким озабоченным. Только сейчас я разглядел, что добрый наш Доктор далеко не молодой человек, можно даже сказать, старик.

Возле Доктора стояли Почтмейстер и Гарибальди Петрович. Вид у них тоже был обескураженный. На крыльце, ближе всех к двери, за которой вели совет два мерзавца, стоял Санитар в обычном своем желтоватом и мятом халате. Он курил папироску и прислушивался, стараясь уловить хоть какой-то звук из-за обитой черным двери.

К нашему растерянному сборищу по дорожке двигался Генеральный Конструктор космической техники. Он был при полном параде – в черном пиджаке. Три Золотых Звезды Героя, мастерски вырезанные из жести, тихонько звенели на его груди.

Генеральный Конструктор прошел прямо к Доктору, и, не смущаясь недоброй тишины вокруг, сказал, как всегда, четко, и с достоинством:

– Я уже в курсе. Что там за проверяющий такой?

– Из народного контроля, – устало сказал Доктор.

– А документы смотрели? – спросил трижды Герой.

Доктор пробормотал что-то невнятное.

– Сейчас выясним, – сказал Генеральный Конструктор и открыл дверь в контору.

Толпа вздохнула. Санитар бросил папироску и поспешил с крыльца. И вовремя. Потому что в кабинете Доктора послышались какие-то крики, а потом и возня. Через минуту на крыльцо выскочил Лаврентий Павлович. Он дрожащими руками выпрямлял погнутое свое пенсне и бормотал, ни на кого не глядя:

– Безумец! Думает, если он трижды Герой, так ему сам черт не брат!… Дур-рак!!!

Тут появился на крыльце Народный Контроль – здоровенный детина с черными кудрями на голове и мутными, почти белесыми глазами. Он цепко держал за лацканы Генерального Конструктора. Надо сказать, Генеральный Конструктор был изрядно помят, одной звезды на груди недоставало. От волнения он не мог никак попасть ногою на ступеньку.

Меня возмутило до крайности такое наглое поведение этого мордоворота, про которых говорят: о его лоб только поросят бить. И хотя я глубоко интеллигентный человек, итальянский художник эпохи Ренессанса, во мне вдруг проснулся обыватель из Страны Дураков. И я вежливо крикнул:

– Ты кто такой? А ну, покажь докУмент! – и решительно выступил вперед.

Куратор внимательно посмотрел на меня и оценил по достоинству.

– Еще один интересуется, – пробурчал Народный Контроль и достал из нагрудного кармана книжечку.

Я важно взял ее и прочел: «Липистратов Юрий Иванович является членом ВДОАМ»*.

*ВДОАМ – Всроссийское добровольное общество автомотолюбителей.

Эти незнакомые пять букв озадачили меня. Что-то грозное было в их написании. ВДОАМ – как дам! Я с почтением вернул книжечку высокому гостю.

– Этого достаточно? – ехидно глянул на меня мордоворот.

– Вполне, – достойно ответил я и счел нужным представиться – Боттичелли…

Рабочий Контроль, видимо, впервые слышал мое знаменитое имя, потому что никак не прореагировал, даже отодвинул меня, правда, вежливо, и стал говорить:

– Ну, так вот, товарищи боттичелли, генеральные конструкторы, гарибальди и прочие герои народных сказок! Товарищи по труду, общественность, а также ответственные органы поручили мне проверить вашу богадельню. Я посмотрел, послушал и скажу прямо: так жить нельзя! Никакой организации. Полная анархия. Все пущено на самотек, никто ни за что не отвечает! В то время как вся наша огромная страна в нечеловеческом напряжении под руководством всенародно избранного президента строит свободное демократическое общество, вы здесь разлагаетесь в сытости и покое. По-барски живете. Никакой солидарности с нуждами страны. В то время когда я и мои товарищи чахнут на дымных и пыльных заводах и стройках, когда горожане в изнеможении борются с безработицей и инфляцией, вы здесь свили барское гнездо и множите всякие пережитки, разврат и прочие безобразные извращения.

– Здесь лечебное учреждение, – еще раз напомнил Доктор, – Мы сами себя обеспечиваем и еще в город отправляем.

– Ну, не знаю, что там вы отправляете и кому, но Пердюка вашего вывели на чистую воду. Слава богу, остались еще бдительные люди, настоящие патриоты отечества. Вас, Доктор, можно смело обвинить в коррупции и взяточничестве. Вы – первый кандидат на скамью подсудимых… Мне вот товарищ Лаврентий Павлович много чего интересного рассказал. И я с ним согласен: вам здесь нужен порядок, жесткая рука. Так что я обо всем доложу, куда следует, и меры будут приняты незамедлительно, уж поверьте… У вас очень мало времени, господа, чтобы подумать и пересмотреть свою келейную жизнь.

Доктор стоял неподалеку от меня. Я видел, как мелко тряслась его голова, он не спускал глаз с Куратора и бормотал одно и тоже: «Паранойя, типичный случай! Паранойя в чистом виде. О, боже!»…

– В общем, это… я все сказал, – заявил с крыльца-трибуны Народный Контроль. – Я думаю, разум возьмет верх в вашем коллективе и вы станете полноценной ячейкой нашего общества!

Под гробовое молчание Проверяющий сошел с крыльца и направился к воротам.

– Мы можем вас подвезти, у нас грузовик, – робко бросил ему вслед Доктор.

Куратор злорадно улыбнулся:

– Подумайте лучше, как будете держать ответ перед судом! – и с этими словами он презрительно сморкнулся по очереди через каждую ноздрю и обтер пальцы о задний карман брюк. После этого голодный, но неподкупный Контролер вывел на дорогу велосипед, на котором прибыл в нашу обитель, защипнул бельевой прищепкой штанину и, не оборачиваясь, с достоинством отбыл восвояси…