Текст книги "Двери самой темной стороны дня"

Питеки. Примитивный (т. е.) первичный разум! (равно) эн количество богов и душ;

Божемои. Разум элементарный (вторичный) = один, много – два бога плюс душа;

Постпитеки. Разум Докосмический = ноль богов и, как учит порождение квантовой механики, квантовой космогонии и трех тысяч лет квантового сознания Дао – квантовая психология, чертова уйма не подозревающих друг о друге душ. То есть ноль «душ» в принятом теософском понимании.

Что шло дальше – не знал никто. Оба сидели, с приятным удивлением открывая новые горизонты своего ума.

Предполагалось возникновение собственно разума: разума-самого-по-себе = бог. Складывалось впечатление, что хозяин истосковался по возможности с кем-то поспорить, до предела разогнав застоявшиеся лобные доли. Вообще, здесь было над чем подумать. Ни о проекте криоконсервации, ни о резолюции ассамблеи, ни о закрытии границ заповедника здесь ничего не слышали.

После предложения угощения и закуски тему закрыли, узнав, что Гонгора не употребляет, хозяин совсем не огорчился, даже напротив, не настаивал и сам не стал, сразу же отнесясь с пониманием, восприняв привычки гостя как должное, хотя и не без некоторой странности, – здесь, впрочем, оставались в чести всевозможные обеты, проклятья, обещания и воздержания. Можно было встретить босого монаха на Лунной Тропе с печатью на устах и обязательством на плечах не пить, не курить, не любить, не потреблять животных жиров и водопроводной воды и не мешать углеводов с протеинами; его крепкие мозолистые пятки не знали обуви. Хозяин же, окончательно войдя во вкус, просто и с сильным чувством исполнил, облачившись в тонко позвякивавшую металлическими штучками меховую накидку, танец Уходящего Лета, после чего стал горячо убеждать остаться сходить на охоту; он звал на следующий год, в гости, здесь теперь хорошо, говорил он, электричество уже год как провели. Суровый гурон расписывал местные красоты, закаты и размеры местных медведей, сокрушался в русле того, что сил нет, как жаль убивать снежного барса, советовал не соваться в пределы Кислого озера, ну его к Черту, тут масса других озер, места безлюдные и произойти может всякое; рекомендовал не пользоваться языком чухарей, этого здесь не любят. Однако на ночь всегда можно остановиться у одинокого егеря. Только не надо рассказывать всем, что без оружия, а лучше вскользь (как бы между делом) обронить: калибр там, лимит, всё не так просто…; сообщалось о неких источниках самой настоящей живой воды. Что интересно: источники скрыты от постороннего глаза в нужных местах, но те, кто знает, молчат. По понятным причинам. Цивилизации они не известны, известны никогда не будут, но о том, что здесь никто не болеет, узнали даже приоритетные. Но они как приехали, так их больше никто не видел.

В доме оставалась вода, почти полный бидон, если не выпили, который год стоит – и ну хоть бы что ей, воде, даже не вздрогнула. Хозяин шел что-то такое в углу доставать, разливать и торжественно пить. Это во славу богов лета и в целях профилактики энцефалита, объяснил он. «Всё выпьем – никому не оставим…»

.

6

Предстояло опробовать местный внедорожник на практике, и это накладывало определенную ответственность. Ночь решили провести под крышей, с комфортом, планируя встать пораньше, пока все комары будут еще спать.

Вблизи лошадь оказалась на редкость рослой и недоверчивой, как ртуть, каким и должен быть хороший лесной конь – горячим и опасным при неосторожном обращении. Это было не какое-нибудь там хмурое плюнувшее на все создание, от рождения спроектированное под размер оглобель и определенное к перетаскиванию смысла своей жизни с места на место, этот неприветливый профиль уже наперед знал все возможные поползновения, угощения и фальшивые напутствия, глазом блестящим и злобным, мохнатыми ноздрями, всем своим негостеприимным рельефом ясно давая понять, что взятые тут высоты занятыми будут оставаться недолго и особо много с них не насмотришь. Мрачный черный зверь был достаточно опасен, чтобы глядеть на него с уважением.

Прямо у старого отполированного седалища торчала удобная для хватания штука, туго спеленатая кожаными аккуратными стежками, она как бы приглашала попробовать себя в новом качестве. Всем этим явно пользовались, каждый день и без всяких внешних аффектов. Гонгора не мог упустить возможность, просто не простил бы себе потом, он прямо до боли всегда мечтал занести в анналы личного опыта что значит одномоментно, единым простым и естественным рывком вынести тренированное тело с земли прямо в седло – и затем уже устало, непринужденным прищуренным взором окинуть перспективы, трогая перед собой свободной рукой поводья, чмокая губами и на ходу пробуя пяткой огромный упругий горячий бок. Всякие там канадские индейцы и ловкие по будням холоднокровные рыцари делали это, он был убежден, спокойно и не задумываясь только потому, что у них в распоряжении был свободным целый день и оснащение наработать соответствующие рефлексы. Ничего принципиально невыполнимого тут не было. Все, что нужно, он был уверен, это лишь тренированные руки и ноги.

Уже берясь крепко и осторожно обеими руками за торчавшую луку седла, выправляя дыхание и определяя кратчайшую траекторию, ведущую отсюда наверх, к лаврам, он примерно мог оценить масштабы работы, проделанной за тысячелетия до него другими. Но он не мог до конца представить себе все, что его ждет. В продолжение какого-то времени Улисс, мучительно решавший для себя, что все это значит, чтобы как-то определиться на будущее, с нервным выражением следил за всеми трансмиграциями и переговорами. Потом за травой его стало не видно, но слышно было очень хорошо. Гонгора не засиживался, успевая напряженными пятками, обеими коленями ощутить все объемы местного внедорожного транспорта, выбрасывая пятку перед собой вверх над головой лошади, сразу же прыжком возвращался на землю, давая памяти сполна проникнуться логикой простого движения, давая телу прочувствовать всю слаженную последовательность действий. Одним коротким рывком, на выдохе он возносил тело в седло, запоминал, не отпуская рук, чтобы все повторить сначала: возмещая усидчивостью отсутствие практики, компенсируя трудолюбием несвоевременность своего появления на свет, превзойдя терпением даже лошадь. Главное, как он это видел, наработать рефлексы.

– Что делаешь? – спросил полуодетый лесной отец, загорелый крепкий мужчина достаточно уже преклонных лет. Он стоял на крыльце, невозмутимо ковыряя в зубе кончиком спички.

– Проверяю, – пробормотал Гонгора, делая паузу и слегка задыхаясь. – Ускорение свободного падения у поверхности земли.

Хозяин помолчал.

– И как?

Отец лесов смотрел, не меняя выражения и положения спички.

Гонгора постоял, продолжая обеими руками держать за луку седла. Он покачал он головой:

– Все время остается постоянным.

Где-то совсем неподалеку в зелени за заборами кто-то вдруг жутко заорал голосом Штииса, загоготали гуси и нудно загундел подвешенный на шее какой-то буренки колокольчик. Становилось прохладнее.

7

Наблюдая призрачный сизый ворс горной тайги, словно из иллюминатора самолета, Штиис с Гонгорой спорили по поводу человеческой глупости. Лесам не было видно конца.

Мирных обивателей недосягаемых порогов поддерживало убеждение, что техника рано или поздно вывезет там, куда успело проникнуть их вожделение. Когда выяснялось, что это не всегда так, это меняло их подход, но не убеждения. Вызов Лунной Тропы были лишь внешней и не самой главной стороной всех мероприятий на свежем воздухе. Об этом мало кто знал, пялясь в экран телевизора, но очень скоро эти сложности начинали работать, как калькулятор реальной стоимости жизни. В конце концов они принимались бесстыдно и не зная жалости выдавливать наверх абсолютно из любого оплота электронных добродетелей и теоретика порядочности всю его грязь, все нечистоты, всё его подлинное содержание, которое и исчерпывало их суть и о которых те даже не догадывались. Подобно Тоту, стоящему за плечом Осириса, они заносили в блокнот подлинный вес каждого сердца, и результаты взвешивания не подлежали обжалованию. В некоторые места можно проникнуть, лишь изменяясь.

Вот они-то и представляли интерес.

Конечно, на практике следовать этой философии было сложно, поэтому оба исходили из того, что попытка по крайней мере обозначает область приложения сил. В понимании и того и другого, это уже было не мало.

На этом своем убеждении они успели лишиться стольких иллюзий и приобрести столько врагов, что раньше времени взрослел даже их патологический оптимизм. Там, где умирать было принято в постели, их меморандум бытия воспринимали, как кодекс самурая в эпоху технологии: со снисхождением. Впрочем, таких было не много. О своих меморандумах они держали рты закрытыми. Они были не для общего пользования.

Главную достопримечательность зеленой зоны составляли труднопроходимые леса. Охотники не то чтобы ими гордились, но по большому счету гордиться тут, кроме гор, больше было нечем. Они сравнивали их со Швейцарией – как будто это делало их уровень жизни сытнее. До перевала пришлось выслушать несколько версий истории о безуспешной попытке зарубежной экспедиции пройти здесь на многомощных джипах-вездеходах. Версии, отклоняясь в сюжете, сходились в главном: пусть каждый занимается своим делом. С этим соглашались все. После знакомства с местными шумными ручьями в притчи вроде этой верилось легко. Вездеходы вязли, потом их смывало.

Рассказывали, путешественники, вконец отчаявшись, побросали все, включая дорогостоящую профессиональную камеру, с просьбой сохранить. Они не учли только степени темности местного населения. Камеру утопили прямо в реке.

Все складывалось удачно, дорога шла по обрыву лесом, пару раз возникавшие как из-под земли смуглые, хайрастые и тихие сыны лесов вежливо осведомлялись, не согласились бы им странники подарить «капрон», как даги называли любую крепкую веревку, и узнав, что нет, не согласились бы, так же вежливо исчезали. Толстые увесистые мотки свернутого кольцами троса, притороченные по бокам набитых выше голов рюкзаков, привлекали внимание. Но они постоянно были нужны, и их не прятали.

Штиис настоятельно рекомендовал шевелиться, «не будить змей сознания собственной значимости», сократить привалы до предела и убираться отсюда к чертовой матери – пока не съели. Он цитировал Зено с таким мрачным энтузиазмом, что нервничать стал даже Гонгора.

Хотя, в общем-то, за прошедшее время, как они оставили нагретые седла, обеими руками простились с провожатым, подарив тому на память любимую футболку Гонгоры с надписью I am the Proud of Kongoni (улыбаясь, Гонгора сквозь зубы пообещал задушить Штииса за инициативу во сне), охотники больше не встречались, а попавшийся один раз пастух был немногословен, доброжелателен и внимателен. С ним было выпито несколько долгих кружек горячего чая, обстоятельно изучены достоинства крупных пород собак применительно к поимке медведей и отмечена странность в поведении современного политического руководства. Про калибр он упоминать не стал, но посоветовал соблюдать повышенную осторожность. Змей в этот год расплодилось больше обычного. Шагалось не то чтобы легко, но здесь было на что положить глаз. Темные леса тянулись к далеким прозрачным пятнам заснеженных вершин на горизонте. Беспокойная приблудная речка уходила в самое сердце голых склонов с отвесными стенами. Их посещал только беркут.

Погода стояла великолепная, дорога временами была непроходимой, но к этому были готовы, общий настрой экспедиции не покидал норм приличия, но за болтовней ночами не давал уснуть. Даги больше не появлялись.

Потом встречных стало еще меньше. Информация о негостеприимстве аборигенов подтвердилась лишь отчасти. Пока всё решало любопытство. Контакт налаживался и с не внушающим никакого доверия чухарем, и с весьма общительным челночником с давно не чищенными зубами, разговорчивости которого сильно способствовал внутренний карман просторного черного дождевика, отягченный содержимым; и с молчаливым монахом, странствующим босиком, аскетически худощавым, с древним рюкзачком за плечом и спокойным взглядом неподвижных глаз. Он мог быть здесь загадочнее и опаснее всех остальных, вместе взятых.

Впрочем, пара новых вибрамов у него через плечо была перекинута не для проформы. То ли с кого-то их снял и берег для особого случая, то ли не хотел пачкать.

Все говорило за то, что до каньона и воды удастся дойти раньше, чем думали. «Мы будем дышать воздухом моей родины… Ты знаешь, дорогой, насколько прекрасен воздух моей родины? – вопрошал, качая головой и мечтательно заводя глаза, сильно расторможенный крупный мужчина в тяжелой длиннополой накидке не то из пуленепробиваемой шкуры яка, не то мамонта. Он бутоном распускал у носа сложенные щепотью крепкие пальцы, кривоватый грубый посох в его другой руке смотрелся, как омен пророка. – И ты знаешь, чем будет пахнуть тогда сильнее всего? Петерзильенвурцльзуппе, дорогой…»

Здесь, в тихой сырой глуши, в неширокой ложбине, где легко прятались в заоблачных хмурых лесах отвесные скалы и где начиналось новое взгорье, их Лунная Тропа к роси, ожидало с вечно недовольным выражением на холодном тенистом лике блюдце Кислого озера, разбитое камнями и лесом. Его легко было видеть: с базальтовыми гранеными остриями, с непроницаемыми глубинами, уходящими отвесно вниз, на далекое дно горной трещины, с вялой, едва заметно вьющейся дымкой согретого тумана, с нежно искрящимся ломтиком золотисто-бледного лимона прямо посередине, который зернистым айсбергом медленно перемещался вдали границ полусонного водоема; у Гонгоры сводило скулы, он встряхивался, оборачивался и замечал множество черных блестящих глаз-бусинок. Бусинки переглядывались. Они были задумчивы и неприязненны. Они провожали его взглядом и еще долго смотрели вслед из-под листьев травы. И уже не было над головой развесистых крон деревьев, не касалось уха шуршание острых камней под мокасинами и тяжелого размеренного дыхания, и становилось ясно, что эти близоруко угрюмые исполинские каменные надгробия – всего лишь только эффектный призрак, дополнительный антураж к какому-то незнакомому эвересту. Только неестественно четкая линия далекого горизонта, пропасть и парапет над ней. В синем небе кто-то висел, то ли дракон, то ли инопланетянин. Время пахло теплом.

День клонился к своему закату.

Штиис, согнувшись, поковырял острым кончиком томагавка землю.

– Ты не знаешь, – спросил он, – как отличить: габбро или эклогит?

Гонгора смотрел вдоль по склону, где дальше прямо над ними, на недосягаемой высоте слонялась беспризорная вислоухая горная овца.

– Я только знаю, как отличить базальт – по присутствию стекла. Стекло, – объяснил он. – Очень легко запомнить.

– Да это тоже базальт. Тут все базальт. – Штиис осторожно постучал топориком по камушкам, усевшись на корточки.

– Стекло в базальте очень просто можно объяснить большой температурой в вулканическом разломе. Когда горную породу вынесло наверх магмой.

Штиис покачал головой.

– Вот эту штучку я где-то уже видел. Похоже на амфибол.

– Как, значит, ее выперло всю сюда, под большим давлением с самого дна, – гнул свое Гонгора, – разогретую до последнего градуса бешенства… Слушай, так они, наверное, все на разной глубине кристаллизовались. И под разным давлением.

– Ну, – сказал Штиис. Он глядел непонимающе.

– У тебя шпат есть полевой на руках? – спросил Гонгора нетерпеливо.

– Ну, – ответил Штиис.

– Пироксен у тебя есть?

– Ну.

– Так чего ты мне голову морочишь?

Штиис смотрел не понимая.

– Так он тут должен быть, с пироксеном, – произнес он со страшным разочарованием.

– Правда? – Гонгора выглядел удивленным. Он снова смотрел наверх, теряя интерес. – Ты лучше скажи мне, как она туда смогла забраться… Нет, ты лучше скажи, как она оттуда будет спускаться, мне вот что интересно…

– Кто, – спросил Штиис. Он тоже глядел наверх. Наверху никого не было.

– Уже спустилась, – пробормотал Гонгора. – Пополуденная тень деда Пихто с ведром варенья. Ну, что решили?

– Кто там опять был?

– Потревоженный призрак Вайхерта-Гуттенберга. Мы сегодня вообще идем?

Штиис нехотя поднялся.

– Нет здесь ничего, – сказал он. – И не было никогда, наверное.

Другими словами, бизнес тут не открыть. Гонгора не выглядел расстроенным.

Кусты шевельнулись, содрогнулись вновь, с треском сошлись, и Лис, покусывая прутик, неторопливым аллюром опять замаячил в пределах тропики наверх. Он, было видно, успел не сильно устать тут в лесу на скатах и завалах. Штиис с мокрым распаренным лицом, однако ни разу не заикнувшийся о привале, шагал впереди дальше. Накануне он прочел какую-то книгу, и теперь на ходу писал к ней продолжение. Гонгора почти не слушал, удивляясь только, как тот под нагрузками мог строить логические уравнения. Под нагрузками мозг Гонгоры работать отказывался. О моральных нормах он предпочитал размышлять на отдыхе.

От тебя ничего не требуется, говорил Штиис. Просто поступай в соответствии со своими убеждениями. Или в соответствии с предрассудками, если не успел их растерять. Или в соответствии со своими заблуждениями. Или иллюзиями. Выглядит так, что этому биологическому виду давно не на что надеяться. Остается лишь поступать в соответствии с привычками – если нет первого и потерял все остальное… Есть еще рефлексы, куда же без них. И вот только тогда – только в самом крайнем случае, когда не остается даже иллюзий, вот тогда останется прибегнуть к разуму. Который в действительности крайне редок, особенно, на этой планете, и который легко заменяется всем перечисленным выше.

…К концу еще одного бесконечного безоблачного жаркого дня они наконец вышли к окраинам большого каньона, истинные размеры которого начали доходить до их сознания, только когда они разглядели – где-то за туманной дымкой, далеко внизу – тонюсенькую ниточку дороги, петлявшую в пушинках зарослей вдоль речки. И нужно было поторопиться, чтобы не встретить без воды на голых камнях спуска утро следующего дня. Лесные заросли и холодная горная речка в их тени пришлась бы сейчас как нельзя кстати.

На середине совершенно местами разбитого ливнями и оползнями серпантина пришлось делать привал. Все были выжаты, включая Лиса, сильно поубавившего в прыти, который, как лошадь, тащил на себе компактный баул из пары мешков. Гонгора решил, что Улисс не особенный, баул, чтоб не ерзал и не тер мозолей, цеплялся к кольцу шлейки. Улисс пробовал было возражать, но быстро утомился, и вся процессия загнанно дышала, преодолевая первую половину спуска, пока у Штииса вдруг не развязался на ботинке шнурок и не было решено, что для начала достаточно.

Казалось, спуск не закончится никогда. Едва они освободились от ноши, как откуда-то с далекого верха донеслись приглушенные расстоянием стоны и вздохи некой техники, неторопливо, на тормозах преодолевавшей жуткие наклоны грунта. Без сил привалившись в тени к камням, Штиис и Гонгора с вялым любопытством наблюдали, задрав головы, за манипуляциями водителя на явно слишком узком для такого агрегата серпантине, лениво обмениваясь суждениями об уровне профессионализма местных автомобилистов. Машина шла, натужно посапывая, изредка взревывая и принимаясь неуклюже ворочаться на месте, стараясь более или менее вписаться в рамки очередного разворота и ската. Всем стало интересно. Учитывая габариты разношенной кормы и ширину разбитой каменистой колеи, было удивительным, что, в общем-то, спуск удавался и удавался как будто неплохо. Водителя как будто нимало не смущало то обстоятельство, что края машины время от времени сносило и то одно, то другое колесо, то сразу весь колесный профиль целиком были готовы зависнуть в пустоте и заглянуть за пределы возможного. Спустя какое-то время доверху груженый свежими дровами крафтваген со скрежетом пронесло мимо Гонгоры, Улисса и Штииса и понесло было дальше, но в десятке метров ниже грузовик словно за что-то зацепился, он издал серию новых стонущих звуков, кроша гравий и борясь с чудовищной инерцией, неохотно осел на передний бампер и встал совсем. В изнеможении дремавший Улисс, казалось, потерял последний интерес к миру. Штиис с Гонгорой тоже не двигались. Снова подниматься и выбираться из тени желания не было, тем более что свободных территорий в кузове не усматривалось. Грузовик терпеливо посигналил. Техника стояла, ожидая, потом в окно кабины высунулся по пояс спутник водителя и как-то не очень уверенно, слежавшимся языком, несколько растягивая общее вступление и гласные, сообщил, что, несмотря на загруженность, повода отчаиваться нет и можно не теряя времени располагаться наверху. Гонгора начал было уже колебаться, до леса, воды и травы хотелось добраться еще в этой жизни, но тут распахнулась дверца с другого борта, выпуская наружу водителя. Вывалившись, голый до пояса щуплый приземистый мужчина, держа затылок уверенно и высоко, поминутно собирая вместе непослушные колени и цепляя что-то все время над собой ладонью на пустой дверце – видимо, обещанную на ней обстоятельствами ручку, – гостеприимно просияв лицом, повел свободной рукой к себе, не то приглашая, не то желая обнять и прижать к сердцу, поставил в известность, что он замечательно, в наилучшем виде и с ветерком доставит всех не только вниз, но и в любое другое необходимое место.

Вот это «с ветерком» его добило. Гонгоре пришлось подняться и сказать, что тут они с болью и благодарностью вынуждены отклонить предложение, поскольку кербер их по природе своей на дух не выносит чужого присутствия.

Махая вслед удалявшемуся столбу пыли, Гонгора качал головой. Способ самоубийства, сказал он. Штиис долго искал нужное слово, после чего оба, вытянув шеи, спорили, дойдет грузовик до конца или нет. Грузовик дошел.

Все-таки странный народ тут временами попадался, несколько дней спустя, уже ближе к вечеру, Гонгора и Штиис сокращали маршрут путешествием по воде, преодолевая водные преграды на некоем подобии плота, по уши сидевшем в речке под весом наездников и рюкзаков, когда вдали был замечен движущийся объект.

По кряжистому склону, по каменистой тропке, местами вплотную примыкавшей к обрывистому руслу речки, то пропадая из виду, то появляясь снова, подпрыгивая на камнях и раскачиваясь из стороны в сторону, в клубах пыли к ним на сумасшедшей скорости неслась вниз грузовая полукрытая машина, явно надеясь настигнуть плот на единственном доступном повороте. Уже издали было видно, как машут и кричат что-то в машине, цепляясь за борта и валясь с ног. Предчувствуя недоброе, Гонгора и Штиис начали работать шестами, загребая от отмели.

За машиной гналась беда, гналась, не боясь свернуть себе шею, не взирая на градус отвеса и пересеченность местности, все говорило за то, что время прежнего бездействия ушло и от каждого теперь потребуется все, что он берег в себе, что умел и о чем, нося в себе, до этого момента не догадывался. Общий вид местных мужчин в кузове с расхлюстанным тентом, простертые руки и исполненные неподдельного отчаяния взоры недвусмысленно говорили о крушении надежд, о случившемся природном катаклизме – по меньшей мере. Поравнявшись с плотом, грузовик изменил режим слалома, не переставая греметь и подпрыгивать, из кабины чуть не до пояса высунулся смуглый мужчина с искаженным болью лицом и, перекрывая собой надсадными голосами галдевших в кузове попутчиков с колоссальным плетеным сосудом на руках, прижимая одну ладонь к груди, а другой указывая куда-то дальше по направлению движения, едва не опрокидываясь на виражах наружу и обращаясь лицом вслед за ладонью, торопящимся умоляющим голосом зачастил:

– Очень прошу, вон там, дорогой, во-он за поворотом дальше много леса, там мой дом – зайди в гости, очень прошу, дорогой, а-абижюс, если не зайдешь, сразу за горой увидишь…