Текст книги "Мир на ощупь. История о стойкости и решимости молодого человека, потерявшего зрение из-за врачебной ошибки"

Светлые дни

Я еще учился в начальной школе, когда в моей жизни произошли два довольно драматичных поворота. Первый касался дяди Карла. Он был убежденным холостяком, но по еврейской традиции начал ухаживать за моей матерью через несколько лет после смерти отца. Когда мне было десять лет, они поженились.

КАРЛ БЫЛ СТАРЬЕВЩИКОМ. ХЛАМ ТОГДА БЫЛ СЕМЕЙНЫМ ПРИЗВАНИЕМ, И ДАЛЕКО НЕ ГЛАМУРНЫМ ИЛИ ПРИБЫЛЬНЫМ СПОСОБОМ ЗАРАБАТЫВАТЬ НА ЖИЗНЬ, НО КАРЛ СМОГ КУПИТЬ НАМ 182-Й ДОМ НА САРАНАК-АВЕНЮ В СЕВЕРНОМ БУФФАЛО, И ЭТО ИЗМЕНИЛО ВСЕ.

Там был двор, настоящая гостиная и даже телевизор. Дом был очень респектабельным, но не особняком, да и не должен был им быть. Окна кухни выходили на восточную сторону, откуда мы могли наблюдать восход. А через панорамное окно в кабинете было видно, как солнце садится. И я много раз получал от этого удовольствие то из дома, то играя с младшим братом в баскетбол в соседнем парке. После жалкого существования в темных квартирах на протяжении пяти лет мы словно вышли из сумрака на свет. А через три года после нового брака матери родилась моя младшая сестра Бренда.

Карл Гринберг как мужчина стал настоящим примером для подражания, которого меня лишила ранняя смерть отца. Карл был силен и спокоен в равной мере. Из-за его скромности и неразговорчивости я получил лишь отрывочные сведения о бегстве семьи Гринберг из Европы.

В 1934 году, как я узнал, семья переехала из Польши в Кельн, надеясь найти там оплот просвещения и культуры. Два года спустя Карл с горсткой друзей и родственников уехал посреди ночи из дома, пересек Рейн и в конце концов направился в Англию или Соединенные Штаты. Туда он стремился переправить остальных членов семьи, чтобы спасти их. Мой родной отец Альберт и другие пережили мучительное многомесячное путешествие в 1939 году, переходя с места на место, стучась в двери, ища убежища, прежде чем добраться до Парижа и, наконец, мигрировать в Штаты перед нацистским вторжением.

У меня есть лишь воображение, чтобы заполнить пробелы во всей этой истории. Карл очень скупо делился подробностями. Но мне было достаточно, чтобы понять, почему мой первый отец никогда не оставлял привычки оглядываться через плечо и почему удар наконец настиг его в тот день в аптеке в Буффало.

Мощное телосложение Карла – при относительно невысоком росте – было одновременно и результатом, и необходимым активом в деле, связанном со сбором металлолома и мусора. Однажды, например, недовольный служащий швырнул в него кирпич, попав прямо в глаз. Как и в случае с бабушкиным глазом, его тоже заменили протезом.

СТАВ ПОДРОСТКОМ, Я НАЧАЛ РАБОТАТЬ ЛЕТОМ НА СВАЛКЕ КАРЛА. РАБОТА С МЕТАЛЛОЛОМОМ – МУЖСКОЙ ТРУД.

Я только начинал, поэтому проводил большую часть времени, наматывая металлическую проволоку на сотни килограмм тряпья и фиксируя ее на месте, чтобы тюки можно было взвесить и транспортировать. Тряпки воняли мокрой пылью, металл царапал руки, а запирающие механизмы больно прищемляли пальцы. Нам приходилось пользоваться механическим подъемником, чтобы ставить тюки на весы, а затем заталкивать их в кузов грузовика. И тюки лежали там, как гигантские яйца в картонной коробке. Лавка старьевщика собирала и продавала различные металлы, а также тряпки. Иногда мы собирали медные каркасы кроватей и, пользуясь старым молотком и отверткой, раскалывали и отдирали относительно ценную медь от опор, чтобы продать ее. Мы продали и другие металлы, хотя и за гораздо меньшие деньги.

Карл держал стопку квитанций на тонком металлическом веретене. Почерк у него был грубый, толстый и почти неразборчивый, словно руки не годились для письма. Черные чернила врезались в бумагу, как каналы. Карл почти не разговаривал в лавке, только отдавал приказы короткими очередями. Он говорил мне, куда идти и что делать, и никакого обсуждения, никаких соображений не следовало. Не было никаких встреч, записок или отступлений от четкого распорядка дня.

Летом на свалке стояла жара и отвратительный запах. Единственную тень отбрасывала большая крыша из гофрированного листового металла, нависавшая лишь над одним концом двора. Дальше все было открыто. Запах меди и ржавого металла проникал в нос и легкие, щипал глаза. А жара в летнее время была ужасной.

Отражение солнца от металла походило на лазер. Приходилось быть очень осторожным, иначе острые края металлических листов рассекли бы кожу голеней, как бумагу.

Двое мужчин работали на Карла в лавке старьевщика. Один из них, Артур, был гигантом. Он мог в одиночку поднять обломки металлической мебели и выбросить их в мусорный контейнер. Мне казалось, что он способен на ужасные вещи, хотя и не был жестоким, но я все же держался на расстоянии. Много лет спустя, мчась через аэропорт О’Хара, я случайно столкнулся с Мохаммедом Али – настоящей человеческой глыбой. Таким был и Артур.

Второй мужчина, Дональд, был гораздо меньше ростом, жилистый и мускулистый. Он оказался единственным собеседником на свалке. Однажды он рассказал, что живет в бедной части Буффало и платит за это двадцать пять центов в сутки. Во время обеденного перерыва мы обычно сидели на тротуаре перед свалкой, низко надвинув на нос очки, а на голову – широкополые коричневые шляпы. В жару на улице было тихо. Дональд пил сладкое мускатное вино, но ничего не ел. Я съедал приготовленный мамой бутерброд с тунцом, чувствуя себя неловко, и предлагал ему половину, но он всегда отказывался. Я подозревал, что Дональд просто боялся притупить действие муската, в котором так нуждался.

Карл давал мне пять центов, чтобы я сходил через улицу в маленький магазинчик купить себе газировку со вкусом винограда в качестве угощения. Для меня это было очень важно. Человек, работавший там, Джо Хилл, знал это и всегда был рад меня видеть. Может, он был даже счастлив, видя меня таким довольным.

Наш переход к жизни респектабельного среднего класса на Саранак-авеню означал, что Джоэл, Рут и я сменим школы. И это тоже было шагом вперед – учителя были лучше, возможностей открывалось намного больше, а ученикам не терпелось узнать что-то новое. И я был среди них. Кроме того, одна из моих одноклассниц была прекрасна, как видение.

Я никогда в жизни не видел никого более грациозного, чем Сью, и был загипнотизирован ее чертами лица и невероятным голосом. Я наблюдал за Сью в классе, смотрел, как она идет по коридору со своими друзьями, как едет на велосипеде, и всегда следовал сзади. Само ее существование было похоже на то, как если бы она помахала рукой перед моим лицом, то все сомнения и заблуждения сразу бы исчезли. Подобно Владычице Озера из легенды о короле Артуре, она поднялась из воды в тот день, когда я заблудился в лесу, и сказала: «А теперь слушай».

В действительности Сью, однако, не хотела иметь со мной ничего общего. Она была высокой девушкой с каштановыми волосами, покатым затылком и с большим кривым пальцем (из-за псевдоартроза), что совершенно очаровало меня. Она никогда не здоровалась со мной ни в классе, ни в коридорах. Я мечтал: «Пожалуйста, поздоровайся со мной. Я не могу сделать это первым. Мне страшно. Но если ты это сделаешь, я смогу поздороваться в ответ и даже спрошу: «Где ты живешь? Какие виды спорта тебе нравятся? Ты вообще любишь спорт?» Но она ничего не говорила мне, что было самым разумным, ведь я сам поступал так же.

Одно только упоминание ее имени – Сью – очаровало меня, но оно блекло перед образом самой девушки, выходящей перед классом, чтобы прочитать доклад Бог знает о чем. Кому какое дело? Все, что я мог вспомнить и что будет преследовать меня позже, – это ее спина, плечи, свитер, который она носила: из тела молодой девушки она постепенно превращалась в женщину. И, хотя я был высоким и тоже становился взрослым человеком, но все еще не верил, что это с нами происходит. Я не мог выбросить из головы мысли о ней и поэтому делал все дела сразу, ведь так у меня не оставалось времени на размышления о девушке, которая, видимо, даже не знала о моем существовании.

В школе я вступал в один клуб за другим. Уже не помню сами занятия, но я погрузился в них со всей энергией и интересом, на которые был способен. После школы я играл в хоккей, бейсбол и баскетбол. Позже, в старших классах, я занялся еще бегом по пересеченной местности и легкой атлетикой. А еще мне нужно было найти время для репетиций со школьным оркестром.

После уроков я учился играть на трубе, считая это крутым. Со временем инструмент стал для меня чем-то благородным, как меч из легенды. Мне нравилось, что инструмент звучал очень громко – возможно, слишком громко для моей семьи, когда я практиковался. Но шум помогал заглушить воспоминания об ужасной тишине нашего прошлого. А в основном я просто чувствовал себя хорошо, играя на трубе.

СОЗДАНИЕ МУЗЫКИ – ЭТО КАК МЕДИЦИНСКИЙ РЕЦЕПТ ПРИ БОЛЕЗНИ, КОТОРУЮ НЕЛЬЗЯ ВЫЛЕЧИТЬ, НО СИМПТОМЫ КОТОРОЙ МОЖНО ОБЛЕГЧИТЬ. МУЗЫКА ПОМОГЛА МНЕ ТОГДА И СПАСАЕТ ДО СИХ ПОР.

Со временем я даже сделал небольшой шаг к тому, чтобы узнать Сью поближе. В восьмом классе мы оба стали финалистами школьного конкурса орфографии, который спонсировала Buffalo Evening News, одна из двух ведущих местных газет. Сью, поднявшуюся первой, попросили написать по буквам «силуэт» (silhouette). Она неправильно написала слово!

Потом настала моя очередь. Возможно, я подчеркнуто сделал все верно, отдавая дань своему хорошо скрываемому обожанию, но я произнес слово правильно и победил. Этот дорогостоящий триумф привел к важному прорыву: я прямо и решительно привлек ее внимание как человек, заслуживающий уважения. Следующей осенью, когда мы перевелись в среднюю школу Беннетта, на второй год между нами начались хоть какие-то отношения. Сью стала воспринимать меня так, как я всегда хотел. Будучи воодушевленным, я даже осмелился пригласить ее на ежегодный благотворительный бал фонда по борьбе с раком. Чудесным образом она согласилась.

Вечером в день бала я подъехал к дому, чтобы забрать ее, нервно постучал в бирюзовую парадную дверь (мое сердце бешено колотилось) и замер. Меня встретила потрясающая молодая девушка. Эта жизнерадостная, лучезарная особа совсем не походила на ту серьезную девушку, которую я знал в классе. Хотя я не отрывал от нее взгляда, она, казалось, не замечала, что я смотрю на нее. Вместо этого Сью взяла меня за руку и пригласила в дом, представив своим родителям, Хельме и Марти Розено, которые тепло приветствовали меня.

Это было только начало. Осенью в выходные мы со Сью иногда отправлялись за город, в яблоневый сад. Некоторые плоды падали на землю, но большинство все еще цеплялось за ветки. В те дни мы оба были совершенно невинны. Гуляя под деревьями, зная, что вечером пойдем на свидание с другой парой (двойные свидания были обычным делом в пятидесятые годы), мы иногда останавливались посидеть и недолго поцеловаться. На свиданиях мы в основном разговаривали… и разговаривали. Обычно мне нужно было многое сказать, разложить по полочкам и упорядочить – такова молодость, ей требуется все объяснить, кто к какой группе принадлежит, понять, куда и как ты вписываешься.

Однажды теплым весенним вечером мы со Сью отправились в небольшой парк развлечений в пригороде Буффало – казино «Глен-парк». Я был в плену рок-н-ролла, и мы хотели увидеть новый дуэт под названием Everly Brothers. Они взлетели на вершину чартов с песней «Bye Bye Love». Мы приехали рано и увидели двух подростков, репетирующих перед небольшой сценой. Они были одеты в облегающие черные брюки и черные рубашки с белыми пуговицами, свободно висящие на их худых телах. Сразу же узнав Everly Brothers, я пригласил их присоединиться к нам позже, чтобы выпить. Сью была немного озадачена, когда они согласились.

После шоу они подошли к нашему столику и неловко сели. Фил, оказавшийся слева от нас, выставил вперед правую ногу и выглядел более напряженным, чем его брат Дон, который, казалось, был счастлив, что ему не приходится поддерживать беседу. Мы с Филом говорили об Элвисе, Джеймсе Дине и рок-н-ролле, и я был в восторге. Сью, предпочитавшей ритмы 1940-х годов, возможно, было менее интересно. И все же это был незабываемый вечер для двух молодых жителей Буффало.

Кульминационным моментом моего детства и юности в Буффало, наиболее отчетливо оставшимся в памяти, был выпускной бал в средней школе. Когда музыкальное вступление, бетховенская «Ода к радости», завершилось, толпа загудела от предвкушения. Я стоял прямо перед аудиторией, нервничая, моя черная выпускная мантия почти касалась пола, а шапочка с квадратным верхом слегка наклонилась. Семнадцать лет жизни, казалось, достигли кульминации в одно мгновение. Как президент школы, я вошел в аудиторию во главе своих одноклассников и, сделав несколько шагов, остановился. Все взгляды были устремлены на меня. Я подождал, оглядел комнату и улыбнулся, посмотрев на мать. Я чувствовал в тот момент, как она гордится мною, и знал, что у меня есть все.

Запись под именем Сэнфорда Д. Гринберга в ежегоднике 1958 года средней школы Беннетта, Буффало, Нью-Йорк:

Президент старшего класса; президент студенческого совета; президент межшкольного студенческого совета Буффало; заместитель редактора школьного ежегодника; член Зала славы средней школы Беннетта; член Ордена Почетного легиона, закрытого клуба, французского Почетного общества, команды по бегу и легкой атлетике. Король выпускного бала.

Последние семь лет были наполнены солнечным светом, любовью, дружбой, энергией и (на мой взгляд) огромными достижениями. Казалось, что тревоги предыдущих лет с их постоянной нуждой и несчастьями исчезли из моей жизни. Я собирался поступить в Колумбийский университет, и после этого, без сомнения, впереди откроются еще более захватывающие перспективы.

Перед тем как уехать из дома в университет, мы со Сью договорились: чтобы доказать прочность наших отношений, нам нужно встречаться с другими людьми, по крайней мере пока я буду в Нью-Йорке, а она в колледже в Буффало. Это должно было позволить нам убедиться, выдержит ли наша любовь испытание временем. Как оказалось, нашей любви предстояло гораздо более суровое испытание, чем время и расстояние в 640 км.

Обольщение ума

После лета, полного предвкушений, я наконец-то оказался в самолете, следовавшем в Нью-Йорк. Тогда начинались мои студенческие годы. Поздним вечером того же дня, держа в руках свой единственный чемодан зеленого цвета, я прибыл на пересечение Бродвея и 116-й улицы и оказался перед массивными железными воротами, ведущими к главной пешеходной артерии Колумбийского университета – Университетской аллее. Ворота были распахнуты внутрь, словно в знак приветствия, а вдоль дорожки высились две великолепные библиотеки. Настал один из величайших моментов моей жизни. Я уже достаточно хорошо знал «Путешествие Пилигрима в Небесную Страну»[12]12
  «Путешествие Пилигрима в Небесную Страну» (англ. The Pilgrim’s Progress from This World to That Which Is to Come, букв. «Движение Пилигрима из этого мира в грядущий мир»), написанное английским писателем и проповедником Джоном Баньяном – одно из наиболее значительных произведений английской религиозной литературы. Первая часть была написана автором, когда он находился за свою религиозную деятельность в тюрьме, и опубликована в 1678 году. Вторая часть создана в 1684 году и опубликована в 1688 году. Уже при жизни автора первая часть выдержала 11 изданий общим тиражом более 100000 экземпляров.


[Закрыть] Джона Баньяна, чтобы вспомнить: «И вот, когда отворились ворота, чтобы впустить людей, я посмотрел им вслед. И вот город сиял, как солнце; и улицы тоже были вымощены золотом».

Я вошел внутрь, окруженный золотистой дымкой.

Мне хотелось записаться на совместную программу Колумбийского университета и близлежащей Еврейской Теологической семинарии, оплота консервативного иудаизма. Но мое желание изучать свою религию и ее традиции было недолгим, или, может быть, просто светский интеллектуальный климат Колумбийского университета быстро поглотил меня, чего я никак не мог предвидеть.

Как интересно было учиться на факультете, который мог похвастаться такими интеллектуальными гигантами своего времени, как американские историки Аллан Невинс и Генри Стил Коммаджер, эрудиты Жак Барзен («Дом интеллекта», англ. The House of Intellect) и Питер Гэй («Просвещение», англ. The Enlightenment), историк «нового курса»[13]13
  «Новый курс» (англ. New Deal) – экономическая и социальная программа, проводившаяся администрацией президента США Ф. Рузвельта с 1933 по 1939 год и нацеленная как на преодоление последствий Великой депрессии, так и на структурные реформы в промышленности, сельском хозяйстве, финансах, энергетике и трудовых отношениях.


[Закрыть] Уильям Лейхтенбург, социолог Дэниел Белл («Культурные противоречия капитализма», англ. The cultural contradictions of capitalism, и «Конец идеологии», англ. The End of Ideology), литературный критик Лайонел Триллинг («Либеральное воображение: эссе о литературе и обществе», англ. The Liberal Imagination), социальный философ Чарльз Франкель, классик[14]14
  Классик – специалист по древнегреческому и латинскому языкам и литературе.


[Закрыть] Моисей Хадас, искусствовед Мейер Шапиро и другие научные светила. В семнадцать лет я знал некоторые имена, но едва ли представлял, насколько они богоподобны в своей сфере и сколь скоро я стану им поклоняться.

Каждое утро я выходил из своего общежития, Нью-холла, через уютный внутренний двор. В его дальнем конце большая бронзовая статуя Александра Гамильтона[15]15
  Александр Гамильтон – государственный деятель США, видный деятель Американской революции. Идеолог и руководитель Партии федералистов с момента ее создания. Автор программы ускоренного торгово-промышленного развития США, 1-й министр финансов США.


[Закрыть] охраняла здание, ставшее центром моей интеллектуальной жизни, – старый Гамильтон-Холл. Несколько этажей, ничем не примечательные с архитектурной точки зрения, возвышались над двором. Но несмотря на скучный вид здания, оно принимало в своих аудиториях многие поколения студентов. И, кроме того, будучи знатоком американской истории, я был очарован самим Александром Гамильтоном. Профессор истории Джеймс Шентон, мой научный руководитель, назначал нам занятия, во время которых разбирал произведения Гамильтона, подробно рассказывая о великом отце-основателе, бывшем студентом Колумбийского университета в середине 1770-х годов, когда это учреждение стало известно как Королевский колледж. Теперь, почти два столетия спустя после жизни Гамильтона, я часто останавливался перед его статуей в искреннем благоговении.

В соответствии с традицией библейского еврейского народа остававшимся «чужаком в чужой стране», Гамильтон прибыл из Вест-Индии в штат Нью-Йорк в 1773 году. Несмотря на выдающуюся роль в основании новой нации, он всегда считал себя кем-то вроде чужеземца, зная, что блага его новой родины не станут сразу доступными. Ему придется усердно работать над собой, чтобы, по крайней мере, убедить других людей в своем превосходстве.

ЕГО ГОРЯЧЕЕ ЖЕЛАНИЕ ДОСТИГАТЬ, ДОСТИГАТЬ И ДОСТИГАТЬ БЫЛО ВДОХНОВЕНИЕМ ДЛЯ МЕНЯ В ПЕРВЫЕ ДНИ УЧЕБЫ В УНИВЕРСИТЕТЕ И В БОЛЕЕ СЛОЖНЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ ПОЗЖЕ.

Когда мы с новыми друзьями грелись на солнышке, болтая возле солнечных часов на Университетской аллее, я часто чувствовал себя неловко и даже немного подавленно. Гамильтон и его коллеги по университету физически и интеллектуально боролись за свободу, а мы лишь пассивно ею пользовались. Кроме будущего самой Америки, существовал ли какой-нибудь идеал или цель, для достижения которой я способен применить такое же рвение, как и Гамильтон? Этот вопрос стал для меня всем. Зачем же еще я зашел так далеко, если не для того, чтобы осуществить нечто великое для себя, для своей страны и даже для всего мира?

По-своему Колумбийский университет продолжал подпитывать зародившееся во мне тщеславие, так что я каким-то образом оказался в руках судьбы. Однажды солнечным апрельским днем 1959 года я встретился с одним из профессоров, социологом Чарльзом Райтом Миллсом, в его кабинете в Гамильтон-холле. Небрежно одетый в коричневый твидовый пиджак спортивного кроя и клетчатую рубашку с открытым воротом, с ярко выраженной ямочкой на подбородке, он сидел напротив меня на вращающемся стуле. Я знал, что профессор каждый день ездит на работу на мотоцикле и что он написал, среди прочих, книгу «Властвующая элита» (англ. The Power Elite, 1959), которая захватила меня детальным анализом олигархии страны. Я осмелился спросить, как можно создать великую книгу, а он немедленно ответил: «Пишите по тысяче слов каждый день – все просто».

Пока мы обсуждали предмет курса и философию Миллса, снаружи раздались радостные крики толпы. Внезапно он схватил меня за руку и потащил вниз по лестнице, предупредив: «Сейчас вы встретитесь с великим человеком – Фидель Кастро[16]16
  Фидель Алехандро Кастро Рус – кубинский революционер, государственный, политический и партийный деятель, руководивший Кубой с 1959 до 2008 года.


[Закрыть] приехал в город».

Затаив дыхание, Миллс представил меня бородатому молодому человеку с густыми бакенбардами, одетому в зеленую военную форму и мятую бейсболку на черных волосах. Миллс каким-то образом провел нас через баррикады на Университетской аллее, чтобы поговорить с Фиделем. Когда откровенная и даже сердечная беседа закончилась, Миллс, сжав мой локоть, назвал тридцатиоднолетнего кубинца великим революционным лидером, который принесет необходимые перемены на Кубу.

На следующий день я снова был в Гамильтон-холле и разговаривал с приятелем из Буффало. Это был Ричард Хофштадтер, лауреат Пулитцеровской премии[17]17
  Пулитцеровская премия (англ. Pulitzer Prize) – одна из наиболее престижных наград США в области литературы, журналистики, музыки и театра.


[Закрыть], историк и влиятельный критик американской политики. Его узнавали в кампусе по галстуку-бабочке и скромным манерам. Я рассказал ему о встрече с Кастро и о своих опасениях, связанных с кубинским лидером. Например, я выразил сомнение, что Кастро и вправду намерен провести обещанные им свободные выборы. Это привело Хофштадтера к пространному сравнению Кастро с лидерами нашей собственной революции, а затем к столь же долгому обсуждению американской политической истории в целом. Внимательный и заинтригованный, я ждал момента, чтобы вставить мучивший меня наивный вопрос, и думал, стоит ли его задавать. Наконец, когда Хофштадтер закончил подробный отчет об администрации Франклина Рузвельта, я выпалил: «Профессор, как становятся президентом Соединенных Штатов?»

Хофштадтер, казалось, был ошеломлен вопросом. Он поставил локоть на стол, потом наклонил голову, подпер щеку кулаком и долго молчал. Я нервно заерзал на стуле, надеясь, что скоро последует какой-нибудь ответ, но только ненасмешливый. Наконец Хофштадтер сказал: «Погрузившись в поток истории».

Я вышел из кабинета, недоумевая, что профессор имел в виду. Но мне пришлось считаться со своим глубоким интересом к американской политической традиции до конца жизни, вдохновляясь прежде всего значением страны для моих близких, включая тех, кто чудом избежал гибели от фашизма за границей, и тех, кому не удалось выжить.

Я прошел мимо библиотеки Батлера и взглянул на имена, высеченные на фасаде, как делал каждый день. Великий Гомер – слева вверху, а за ним другие мыслители западной цивилизации, которые, по вековому университетскому убеждению, были наиболее выдающимися: Софокл, Платон, Аристотель, Цицерон, Тацит, Данте, Сервантес, Шекспир и Мильтон. Я представлял, с каким почтением они отнеслись бы к моему новому миру за университетскими воротами. Это было почти так, как если бы мы, студенты, преподаватели и самые великие мыслители всех времен и народов – собрались вместе на большой вечеринке на нескольких акрах Манхэттена. «Олимпийцы», как мы их называли, стали для меня почитаемыми проводниками и оказались куда более разнообразными, чем я мог ожидать.

Джон Шнорренберг, профессор изящных искусств, молодой и страстно увлеченный преподаванием, на протяжении месяца рассказывал нам о Парфеноне. С еще большим восторгом он перешел к Рембрандту, а затем к Роберту Раушенбергу, Джасперу Джонсу и Джексону Поллоку. Будучи выпускником Принстона, Шнорренберг часто расхаживал по классу с ключом от университетского братства Фи Бета Каппа на золотой цепочке, прикрепленной к поясу, и описывал, скажем, величие модернистского искусства 1950-х годов. Он регулярно предлагал студентам приобрести картины другого принстонца, молодого художника по имени Фрэнк Стелла. Шнорренберг был убежден, что Стелла со временем станет крупным художником. Я разделял эту точку зрения, но не мог позволить себе даже эскиза.

Помимо прочего, Шнорренберг научил нас брать чистый лист с небольшим отверстием посередине и перемещать его так, чтобы следовать отдельным линиям или участкам на больших рисунках. Проделывая это, линия за линией или секция за секцией, мы научились «реинтегрировать», или воссоздавать, каждый рисунок из его частей по памяти – навык, который нам предстояло продемонстрировать на экзаменах Шнорренберга. (Эта необычная способность помогала мне в дальнейшей незрячей жизни мысленно воссоздавать образы многих произведений искусства.)

Готовясь к первому уроку физики в Пупин-холле (в подвале которого в 1939 году группа ученых провела первый в Соединенных Штатах эксперимент по делению атомного ядра), я заметил в передней части комнаты пушечное ядро, подвешенное на длинной черной цепи, рядом с которым, пока все не расселись, терпеливо стоял профессор. Дождавшись внимания аудитории, он схватил металлический шар и отвел в сторону, а затем взобрался на стул, остановил шар в миллиметре от собственного носа, позволив ядру качнуться в противоположную сторону комнаты. Когда оно снова полетело в сторону профессора, мы ахнули, ожидая удара по лицу. Конечно, этого не произошло. Профессор Леон Ледерман, продемонстрировав нам наглядный пример, с энтузиазмом заговорил о принципах физики. Его энергия и креативность полностью захватили нас.

Порой пыл молодого профессора граничил с безумием. Однажды он обсуждал собственную работу над странной субатомной частицей, которую назвал «нейтрино». Сама сложность материала, а также все ускорявшийся темп его речи заставили меня и моего одногруппника покинуть лекцию с убеждением, что профессор сошел с ума. Многие из нас, студентов, были сосредоточены на гуманитарных науках и потому не знали о международной известности Ледермана. Позже, став знаменитым благодаря открытию мюонного нейтрино и b-кварка, он получил Нобелевскую премию по физике в 1988 году.

Хотя школьный учитель физики Джон Девлини привил мне любовь к своему предмету, все же во времена учебы в университете моим негласным девизом было: «Дайте мне Эсхила, Еврипида и Аристофана, а не Ньютона, Эйнштейна и Планка»[18]18
  Древнегреческие драматурги и физики Нового и Новейшего времени соответственно.


[Закрыть]. Но именно благодаря Ледерману я не только научился ценить физическую теорию, но и смог до некоторой степени понять, как Энрико Ферми[19]19
  Энрико Ферми – итальянский физик, наиболее известный благодаря созданию первого в мире ядерного реактора, внесший большой вклад в развитие ядерной физики, физики элементарных частиц, квантовой и статистической механики. Считается одним из «отцов атомной бомбы».


[Закрыть], Поль Дирак[20]20
  Поль Адриен Морис Дирак – английский физик-теоретик, один из создателей квантовой механики. Лауреат Нобелевской премии по физике 1933 года.


[Закрыть] и их коллеги изменили представление людей о реальности. А еще лучше для моего будущего оказалось то, что профессор Ледерман дал мне интеллектуальную платформу, без которой я вряд ли смог бы участвовать в связанных с технологиями проектах в дальнейшей карьере.

Помимо этого, я застал, пожалуй, самого известного ученого Колумбийского университета того времени. Я присутствовал на его последнем занятии, на прощании с преподаванием. Великий ученый, поэт и писатель десятилетиями был украшением кампуса Колумбийского университета. В этот особенный день он без фанфар вошел в аудиторию, переполненную нетерпеливыми учениками, заинтересованными не только поэзией, но и его персоной. Он читал Мильтона, Дикинсона и Йейтса, комментируя каждого из них, а затем и некоторые из собственных стихов. Высокий, стройный, с загорелым лицом и пышной седой шевелюрой, он встал перед нами – Фростиан – и затем медленно сел на край стола.

Мы, как всегда, были очарованы, когда он произнес «Дон Кихот» как «Дон Квиксот». Мы внимательно следили за каждым его движением, каким бы незначительным оно ни было. Он произносил с задумчивым видом.

 
«Когда ты станешь старой и седой,
Ты, сидя у огня, возьмешь мой том
И загрустишь о кротком взгляде том,
О глаз тенистых глубине густой»[21]21
  Перевод Виктора Куллэ.


[Закрыть].
 

Когда он закончил читать Йейтса, мы уже знали, что однажды возьмем и его собственные книги, вспомнив его стареющие, одухотворенные глаза. Занятие закончилось. Все вместе мы встали и начали хлопать, я редко где-либо еще становился свидетелем таких продолжительных и громких аплодисментов. Марк Ван Дорен[22]22
  Известный американский поэт, писатель и критик, а также профессор английского языка в Колумбийском университете. В 1940г. получил Пулитцеровскую премию за сборник стихов 1922–1938гг. Стал вдохновителем целого поколения влиятельных писателей и мыслителей, включая битников Аллена Гинзберга, Джека Керуака и других.


[Закрыть] медленно повернулся и вышел из аудитории.

ВСЕ МОИ УЧИТЕЛЯ И ВЕЛИКИЕ МЫСЛИТЕЛИ, КОТОРЫХ ОНИ ПРОСЛАВЛЯЛИ, С ТЕХ ПОР ПОСТОЯННО ПРИСУТСТВОВАЛИ В МОЕЙ ЖИЗНИ.

Но это мягкое «с тех пор» содержит в себе целый спектр значений. Однако в то время я не мог знать, что воздействие всех этих личностей на меня будет больше, чем расплывчатое и широкое понятие «образование». Среди поистине бесценных даров, которые я получил, были не только знания, но и уважение и восхищение ими, их удивительной и заразительной страстью к работе и идеям. Они помогали мне ставить перед собой высокие цели, укрепили самооценку и решимость следовать их заветам, насколько это было возможно. Их пример впоследствии помог мне выбраться из болота отчаяния. Не думаю, что добился бы многого без своих учителей и важнейших идей, к которым они подвели меня. (Если это утверждение покажется гиперболой, я настоятельно призываю вас на некоторое время воздержаться от каких-либо суждений.)