Текст книги "Мир на ощупь. История о стойкости и решимости молодого человека, потерявшего зрение из-за врачебной ошибки"

Зато я знаю наверняка, что момент, который я пережил в кабинете доктора Шугара, многое отнимает у человека. Потом вы проводите остаток жизни, восстанавливая себя, как будто само ваше существование было поставлено под сомнение. И поэтому каждый удар сердца с тех пор, каждая миллисекунда и каждый день – это вопрос сложения и вычитания. Вы работаете и работаете, чтобы вернуть ощущение целостности, потому что все хорошее – а мы всегда надеемся на лучшее – позволяет чистому балансу сложений и вычитаний вновь выйти в ноль.

Я всегда все храню. И всякий раз, чувствуя себя вычеркнутым из жизни – как в тот день в Детройте, – я могу вернуться к вещам, которые сохранил: письмам, кассетам, видеокассетам, открыткам, телеграммам, фотографиям, статьям, журналам, дневникам, каталогам и квитанциям. Я достаю их и чувствую себя лучше. Эти предметы – осадок времени. Чем дольше вы храните вещи, тем выше их ценность. Я зависим от старых вещей, традиций и памяти.

ДЛЯ МЕНЯ ПАМЯТЬ – НЕ СЛУЧАЙНЫЕ ГРЕЗЫ НАЯВУ, А ЖИЗНЕННО НЕОБХОДИМАЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ.

Размышления о хороших и плохих временах, об успехах и неудачах стали для меня душеспасительными и позволили успокоиться.

Итак, чтобы быть хладнокровно логичным: тот день в Детройте – понедельник, 13 февраля 1961 года – не был, как я иногда ловлю себя на мысли, концом всей жизни. Он не сформировал меня, а случившееся не стало моей судьбой, хотя в то время и казалось, что так и есть. Это был всего лишь один день из длинной жизни, когда я узнал, что скоро ослепну, а остальные люди продолжали заниматься своими обычными делами. Я должен был идти вперед, познавая оставшуюся часть своей жизни.

2
Мост над неспокойными водами

Свет погас

Когда действие анестезии закончилось, меня отвезли из послеоперационной в мою палату. Руки потянулись потереть глаза, но вместо этого я наткнулся на металлические накладки. Я опустился на кровать и долго молчал. По причине, которую до сих пор не понимаю, я не мог говорить. Мама сидела на стуле в изножье кровати и тоже молчала. Много долгих минут спустя, после того как начался глубокий испуг, глаза начали болеть, словно в них всадили маленькие ледорубы. Боль усилилась, я принялся кричать, но чем больше концентрировался на своем состоянии, тем хуже оно становилось. Руки цеплялись за металлические прутья по бокам кровати, как будто это могло смягчить боль. Вбежали медсестры и быстро сняли металлические накладки с моих глаз. После этого слезы потекли по моим щекам. Видимо, соль в слезах была причиной мучений. Как только накладки были удалены и слезы высохли, боль утихла.

Я лежал в изнеможении, не в силах выразить терзавшие меня чувства. Боль была не только в глазах, но и в сердце.

УДИВИТЕЛЬНО, НО СИЛЬНЕЕ ВСЕГО Я ПЕРЕЖИВАЛ НЕ ЗА СЕБЯ, А ЗА МАТЬ, ТОЛЬКО ЧТО СТАВШУЮ СВИДЕТЕЛЕМ ТОГО, КАК ЕЕ СЫН ПОТЕРЯЛ ЗРЕНИЕ.

Эта мысль сделала эмоциональную боль почти невыносимой. Я почувствовал, что мама, должно быть, сидела и смотрела в мои израненные глаза, подавляя тяжелый вздох.

Я вспомнил момент: когда мне было пять лет, вскоре после смерти отца надо мной склонился высокий крепкий бородатый раввин. Он взял мою руку и положил на круглый блестящий циферблат часов на своем толстом запястье.

– Посмотри на стрелку, как она движется секунда за секундой, – сказал он. – Каждая из них проходит и больше никогда не вернется.

Теперь эти слова возвратились ко мне с ошеломляющей силой. Ощущение впустую потраченного времени и упущенных возможностей стали для меня дальнейшей эмоциональной болью.

Я вспомнил страдания овдовевшей матери, особенно в мои самые юные годы: ее неустанную заботу о бабушке и стремление защищать своих детей. Она рано вставала, чтобы отвести нас в школу, ласково гладила и отправлялась работать на авиазавод Кертис-Райт, а затем занималась бесчисленными домашними делами. Но как часто я садился рядом, смотрел ей в глаза и спрашивал, как прошел ее день, не говоря уже о самых сокровенных переживаниях? Как часто, даже когда обстоятельства казались более благоприятными, я останавливался и смотрел на нее? Теперь было уже слишком поздно. Секунды ушли и больше никогда не вернутся, как и предупредил раввин. Я упустил слишком много возможностей.

До сих пор не могу объяснить, почему в такой ужасный момент именно мысль о потерянном времени впервые пришла мне в голову. Но это случилось и просто поразило меня. Я полагаю, что у бессознательного есть своя логика. Несколько месяцев назад на физике мы обсуждали энергию и свет, массу и ускорение. Теперь свет для меня исчез, и все физические формулы стали неверны: для меня свет был теперь не энергией, а временем, которого у меня не осталось. Казалось, что моя проблема не в темноте или слепоте, а в потере секунд.

Несмотря на то что металлические накладки были сняты, я чувствовал что-то вроде темно-серой непроницаемой стальной заслонки или двери на глазах. Изнутри я мог «видеть» ее, потому что в ней было что-то привлекавшее мое внимание. Передо мной танцевало множество узоров и сложных конфигураций. Некоторые из них были серыми, а другие – черными или белыми. Я потряс головой, пытаясь сделать их более четкими.

Эти первоначальные послеоперационные образы рассеялись через некоторое время, но они указали мне на новый способ восприятия мира. По сути дела, я начал понимать, что смогу мысленно создавать образы людей, с которыми общаюсь – цвет кожи, форму глаз, носов, ртов, – а также расположение комнаты, ее глубину, текстуру и объем; а еще образы природы: небо, формы облаков, закат. Таким образом, я смутно ощущал уже в то раннее время первоначальной слепоты, что смог бы видеть вещи в первозданном виде, без искажающих или лишних деталей.

Несмотря на это открытие, я не был готов стать слепым. Да и кто был бы?

Так началось мое падение в пропасть. Мне приносили еду, но я отказывался от нее. В качестве меры предосторожности персонал опустошил шкафчик над раковиной – забрали бритву и лезвия, оставив ванную комнату пустой. В ту первую ночь мне дали снотворное, и я заснул. Беспокойные сны, больше похожие на кошмары, прерывались повторяющимся образом слепого нищего на рынке в Буффало, которого я видел дюжину лет назад. Он смеялся надо мной, запрокинув голову, раздувая грудь и подняв невидящие глаза к небу. Слова доктора Шугара – «Ну, сынок, завтра ты ослепнешь» – повторялись в моих видениях снова и снова.

Эти образы из прошлого вскоре сменились новыми, которые так же часто повторялись в моих сновидениях в первые недели после операции: большой белый плакат с черной надписью: «ЭТО НЕ МОЖЕТ ПРОИЗОЙТИ СО МНОЙ». Может быть, какая-то тайная логика установила связи глубоко в моем сознании? Заявление было смелым, но тщетным отрицанием, позже перевоплотившимся в решимость стать слепым на моих собственных условиях. И этот императив, хотя и безумный, оказался не напрасным.

На следующий день раввин больницы Рабби Бакст – добрый скромный человек – пришел рассказать мне о призыве царя Соломона к каждому ювелиру в стране принести ему свое самое драгоценное кольцо. Несмотря на то что Соломон увидел кольца, инкрустированные рубинами, изумрудами и бриллиантами, он выбрал простое золотое украшение с выгравированными на нем еврейскими буквами «гимель», «зайин» и «юд» – гам зеяавор (Gamzehya’avo) – «и это тоже пройдет». Но столь вдохновляющая история не произвела на меня должного впечатления.

Затем в мою комнату неожиданно ворвался друг детства Сэнди Хоффман, веселый и разговорчивый студент Мичиганского университета, заехавший в Детройт навестить меня. Его раскинутые руки с большими ладонями часто бросали мне вызов во время игры в баскетбол. Теперь же он остановился в дверях, явно ошеломленный увиденным. Я почувствовал, что его обычно оптимистичный настрой быстро улетучился. Моя мать двинулась ему навстречу, а он обнял ее. Она очень любила этого парня и часто называла своим третьим сыном. Но теперь, лежа ничком, с растрепанными волосами и бессмысленно уставившимися вверх влажными от лекарств глазами, я не поздоровался с другом. Он медленно подошел ко мне, осторожно положил руку на мое обнаженное правое предплечье и прижал к своей груди. Сначала мы молчали, но потом, как будто ничего не случилось с тех пор, как я видел его прошлой осенью, Сэнди выпалил:

– Как ты?

Но я ничего не ответил.

– Когда я смогу обыграть тебя в баскетбол?

Я сел прямо и сказал без выражения:

– В любое время, когда захочешь.

– Пожалуйста, не обращай внимания на мою болтовню, – ответил он. – Просто у меня зубы стучат от холода – это напоминает старые добрые времена в Буффало, когда мы отморозили себе задницы.

Он тут же попытался отказаться от этих слов, понимая, что «старые добрые времена», даже в самые холодные зимы в Буффало, были наполнены для меня светом. Он снял пальто и бросил его на кровать, так что оно накрыло мне ноги.

– Я тебе кое-что принес, – гордо сказал он.

Моя мать казалась искренне взволнованной этой редкой хорошей новостью.

– Очень мило с твоей стороны, Сэнди, – сказала она и попросила развернуть подарок.

Он быстро подчинился и достал запись.

Мама прочитала вслух название на конверте с пластинкой:

– «Победа в море», – и добавила: – Какая отличная запись.

– Это гораздо важнее, чем ты можешь себе представить, Хоффман, – сказал я. – В последние дни мысль о победе не покидала меня. Я заключил сделку с Богом. Если он вытащит меня из этой дыры, я сделаю все, что в моих силах, чтобы не дать другим пережить подобное горе в будущем.

– Знаешь, Гринберг, – сказал он, стараясь подбодрить меня, – я думаю, ты преодолеешь все препятствия, которые встанут на твоем пути. Помнишь, когда мы были в легкоатлетической команде, ты сказал, что не возражаешь против толкания ядра и можешь спокойно пробежать от одного километра до сорока, но тебе никогда не удавался бег с препятствиями? Я не верил в это тогда и не поверю сейчас.

Я так и не узнал, как мама отнеслась к моей «сделке с Богом». Может быть, она просто пропустила это мимо ушей. Но я был в отчаянном положении, а молодежь склонна к максималистским заявлениям. Кроме того, Сэнди, казалось, закрыл эту тему, сказав подходящие ободряющие слова. Но полвека спустя это обещание, данное на больничной койке, перерастет в непреходящую страсть – почти смысл моего существования.

Когда мы сидели в палате, мама упомянула, что пришел еще один раввин, очевидно, посланный, чтобы подбодрить меня. Когда он начал читать проповедь, выяснилось, что он тоже был слеп и ходил с собакой-поводырем. Его советы явно должны были оказать на меня особое воздействие. Но я признался раввину – совсем не враждебно, – что все произошедшее было несправедливо и никто по-настоящему не понимает меня. Потом я заговорил о том, что на самом деле все уже потеряно. У меня были такие большие планы: магистратура, правительство и все такое. Теперь все было разрушено. Видя, что я не реагирую должным образом, раввин схватил мое одеяло и сорвал его с кровати, потом взял меня за руку и с помощью собаки-поводыря выволок в коридор, не переставая кричать: «Я научу тебя жизни слепого человека!»

Наконец подбежала медсестра, оттащила его и отвела меня обратно в палату. Я сидел на краю кровати, упершись локтями в колени и обхватив голову руками, обильно потея и не обращая внимания на окружающих. Сэнди к тому времени уже ушел, наконец я лег и через некоторое время закрыл глаза и уснул.

Казалось, я просыпаюсь и ворочаюсь с боку на бок несколько мгновений. Мои кошмарные сны повторялись: плакат появлялся снова и снова, а его зловещая надпись захватила мой разум. Дверь в комнату была закрыта, и я ничего не слышал. Но главное – я ничего не видел. Нет, это не могло произойти со мной.

Четыре дня и ночи в больнице тянулись бесконечно долго, дав мне достаточно времени для размышлений, даже чересчур много. Однажды я услышал, как мама шепотом ответила на вопрос кого-то из сотрудников больницы: «В настоящее время мы не можем выплатить доктору Шугару всю сумму». У меня голова пошла кругом от этого краткого обмена репликами. Несмотря на внешнюю грубоватость доктора Шугара, он был сострадающим другим людям человеком. Однако его ужас относительно моего предыдущего лечения и срочная операция оставляли мало времени для размышлений.

Я ЛЕЖАЛ В ПОСТЕЛИ, А МАМА СИДЕЛА НА ЕДИНСТВЕННОМ В ПАЛАТЕ СТУЛЕ. ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ ОДНА ИЗ МЕДСЕСТЕР ЗАХОДИЛА ПРОВЕРИТЬ МЕНЯ, СНИМАЯ ПОВЯЗКИ И МАРЛЮ, ЗАКРЫВАВШИЕ ГЛАЗА, КАК МАЛЕНЬКИЕ ПОДУШКИ.

Сестры вытирали мазь, которой были смазаны глаза, и наносили новый слой. Они спрашивали, как у меня дела, а я отвечал, что все в порядке, хотя подобный ответ был таким же поверхностным, как и их вопрос, и вдобавок полнейшей ложью. Еще, чтобы отвлечь нас, медсестры болтали с моей матерью, обсуждая газетные новости.

Великобритания увеличивала бюджет на вооружение. Кастро надеялся восстановить дружественные отношения с Соединенными Штатами, если мы перестанем вооружать его врагов. Толпа напала на советское посольство в Бельгии. Я слышал, как они рассуждают о происходящем, пытаясь завязать разговор, и думал: «Мир все еще существует?» Тогда я ругал себя за то, что размышлял столь эгоцентрично и полагал, будто если я чего-то не вижу, ничего не происходит.

Не помню, чтобы мама хоть раз оставила меня одного в течение всей этой недели в Детройте, но, должно быть, были минуты, когда она звонила домой сообщить о моем состоянии. Однажды она узнала, что у моего брата началось кровотечение в желудке, настолько он беспокоился обо мне. Удивительно симметричная катастрофа. Это было то, чему должен был улыбаться философ, но только не мама. И все же я не могу сказать, что она этому ужасалась. Она прожила жизнь с какой-то безропотной грустью, как будто все всегда должно быть мрачным, она не привыкла много смеяться. Поэтому, когда мы слышали мамин смех, нам было особенно приятно. Она была сдержанна, спокойна, задумчива, рассудительна. Как говорят израильтяне, «сабра» – словно плод опунции, от которого происходит этот термин, жесткая снаружи, мягкая внутри. Это была ее защита от жестокости мира.

Доктор Шугар заходил ко мне только один раз, так как ему нечего было сказать. Видимо, он просто хотел убедиться, что у меня глаза не инфицировались во время операции. Он спросил, как у меня дела, и я ответил, что все в порядке. Мама тоже сказала бы, что все в норме. Боже упаси сказать ему правду. Возможно, доктор Шугар был единственным человеком в мире, который знал, что делать с моими глазами, но он был ответственен за глаза тысяч людей, которые, вероятно, приучили его ко всей боли, которую он видел.

Какими были оставшиеся дни этой тяжелой недели? Если убрать все – кровать, похожую на скелет, стул, на котором сидела мама, бледные занавески на окнах, катетеры, капельницы и мониторы, маленький столик, на который ставили мягкую и безвкусную еду, простыни, безопасные туалетные принадлежности, полотенца в ванной, телефон – если убрать все это, что останется? Или что-то из этого нужно помнить? Ничего не осталось, кроме страданий.

Как бы ни была ужасна неделя в больнице, она дала мне некоторое время, чтобы начать разбираться в том, что мы теперь называем урегулированием долгов для проблемной компании. Я был не проблемной компанией, а лишь несчастным человеком, но уже тогда зарождалось самое раннее побуждение измениться.

МНОГОЕ В ТАКИЕ МОМЕНТЫ НЕИЗБЕЖНО ПРОНОСИТСЯ В ГОЛОВЕ, И ПО ИРОНИИ СУДЬБЫ СЛЕПОМУ ОСТАЕТСЯ В ОСНОВНОМ ТОЛЬКО ОДНО – СОЗНАТЕЛЬНАЯ ЖИЗНЬ В СОБСТВЕННЫХ МЫСЛЯХ.

Тогда человек понимает, насколько его интеллектуальная жизнь была привязана к видимому миру. И вы, читатель, должны обдумать все это, если вы зрячий, чтобы понять то, о чем я говорю.

Мы с матерью никогда не упоминали прямо, что я слепой, так что теперь ничего нельзя сказать о ее мыслях обо мне и моем несчастье. Так же, когда я рос, мы, например, почти никогда не обсуждали Холокост. Так зачем, следуя этой логике, нам было говорить и о моей слепоте?

Только один раз все всплыло, и то лишь косвенно, перед маминой смертью, как бы трудно в это ни было поверить. Много лет спустя, в Мэриленде, на крыльце дома моей сестры Рут, я отпустил какую-то обычную шутку о том, что я что-то потерял или опрокинул, и вдруг мама начала плакать. Я этого не заметил. Она не издала ни звука, только начала трястись, как мне потом рассказали, и заплакала. Позже сестра заметила мне, что я не должен так себя вести – это было слишком больно для мамы.

Тем не менее ничто из написанного или произнесенного сейчас не может сравниться по глубине эмоциональности с той неделей в феврале 1961 года, когда мать сидела возле меня в больничной палате. В некотором смысле мы с мамой жили в разных мирах в те дни: казалось, мы не были рядом друг с другом, вместе, хотя постоянно находились в одном помещении. Не помню, о чем мы разговаривали, но определенно не о моей слепоте. Вне всякого сомнения, все это время мама была погружена в собственные мучения из-за того, что страдаю я, и, несомненно, из-за всего, чего я мог бы достичь в будущем, не случись со мной этой трагедии.

Вероятно, она думала и о том бремени, которое теперь было возложено на нее. Как заботиться обо мне? У нее и без того была трудная жизнь. Она сохранила семью после смерти первого мужа, хотя было бы проще отдать детей в приемные семьи. Кроме того, она заботилась о бабушке, скончавшейся незадолго до трагедии в Детройте. Она была матерью четверых или даже пятерых детей, если считать то, как она помогала второму мужу: убирала, готовила, стирала и делала все, что полагалось женщине той эпохи.

Возможно, она видела в моей слепоте лишь очередную проблему в длинной веренице испытаний. Возможно, она даже довольно быстро смирилась со случившимся. Не очень приятно, конечно, что все это произошло со мной, но, возможно, это подтвердило, что ее жизнь всегда будет оставаться для нее тяжелым бременем. Моя мать была пессимистичной оптимисткой, находившей стабильность в своем отношении к миру. Возможно, существовали и другие невысказанные мысли, таившиеся в иных уголках ее жизни, о которых я никогда не узнаю. Я уверен, что ужас от того, что случилось с ее друзьями и родственниками в Европе, таился в каком-то из них.

В наши дни существуют группы поддержки для любого диагностируемого заболевания и состояния, и даже для некоторых, не являющихся таковыми. Даже если бы мы захотели сохранить свое состояние в тайне, сегодня это было бы трудно. По всей вероятности, к нам вскоре заскочил бы социальный работник из Детройтской больницы, чтобы предложить какую-нибудь брошюру, и мы пошли бы на консультацию, а затем сразу же записались бы в амбулаторную группу поддержки. С этого можно было бы и начать в наше время. Но я ослеп тогда, а не сейчас – в 1961 году, увы, не в XXI веке, – и в Детройте, в той больничной палате, где мы с мамой не произнесли об этом ни единого слова.

После четырех унылых дней и ночей субботним утром меня выписали из Детройтской больницы. Я вышел на улицу и, почувствовав свежий воздух, глубоко вздохнул. Этот момент остается самым славным воспоминанием о том времени – первый маленький толчок в сторону возвращения к жизни, – а потом разум сделал перерыв, не позволяя представлять проблемы, ждавшие меня впереди.

Когда мы прибыли в Буффало, было очень холодно. Сью ждала нас на вокзале. Я обнял ее и сказал: «У тебя рука замерзла». Мы целовались и обнимались, и я понял, что она сильно похудела с декабря. Я был так поглощен страданиями матери, что почти забыл о существовании другой женщины, любившей меня.

Возвращение домой было неловким. Братья и сестры вели себя неуверенно в течение следующих нескольких часов, разговаривая со мной время от времени, но без обычной непринужденности. Вечером я вернулся в спальню, которую делил с Джоэлом, принял снотворное и заплакал. Со своей кровати Джоэл протянул руку и коснулся моего плеча, а вскоре меня настиг спасительный сон.

Следующие дни были заполнены визитами родственников, соседей и друзей. День за днем они приходили и, следуя моим подсказкам, говорили обо всем, кроме очевидного. Послеоперационная эйфория прошла.

Сью приходила каждое утро. Ее жизнерадостность была заразительной и поднимала настроение всем, кроме меня. Всякий раз, когда я погружался в одиночество, ее оптимизм выводил меня из себя. Она даже уговорила меня пойти на вечеринку по случаю помолвки ее подруги. Ужас охватил меня при одной только мысли, что я появлюсь на людях с неожиданно приобретенным уродством. Именно так я представлял себе новую жизнь.

Вечеринка оказалась такой неприятной, как я и предполагал. Сью оставалась рядом со мной, водя меня по комнате. Ее смех наполнил воздух, но я чувствовал или, наверное, больше воображал, что друзья смотрели только на меня. Вечер тянулся бесконечно.

Лишь дом и домашняя стряпня в это время успокаивали меня. Мать, Сью, братья, сестры и отчим делали все возможное, чтобы облегчить мне жизнь.

В основном я передвигался по дому и окрестностям самостоятельно – медленно, неуверенно и неуклюже.

КАЗАЛОСЬ, КАКИЕ-ТО КАНДАЛЫ, ЧЕРНЫЕ, ТЯЖЕЛЫЕ ЦЕПИ ГРЕМЕЛИ ВОКРУГ МЕНЯ, КАЖДОЕ ДВИЖЕНИЕ БЫЛО ОГРАНИЧЕННЫМ, ОСТОРОЖНЫМ И ПОЛНЫМ СТРАХА.

Сью, видя гримасу на моем лице, пыталась облегчить тяжесть этих «цепей», держа меня за руку и направляя. Но я не мог дождаться вечера, когда смогу принять снотворное и убежать от реальности. Все дни казались одинаковыми, наполненными одними и теми же визитами и однообразной болтовней – все было рассчитано на то, чтобы избежать признания очевидного для всех факта.

С другой стороны, осознание своей слепоты было не менее тревожным. Взять хотя бы социальную работницу, которая зашла к нам домой, чтобы обсудить мои планы на будущее. Худощавая пожилая женщина с некогда светлыми седеющими волосами, по словам Сью, ничем не примечательная, за исключением тонких губ. У нее был тихий голос без акцента, а беседуя, она не употребляла разговорных выражений. Она появилась словно из ниоткуда на нашем крыльце в Буффало.

Мы со Сью сидели рядышком в креслах, напоминая пожилую супружескую пару. Я действительно чувствовал себя старым – дряхлым, усталым и более чем беспомощным. Социальная работница разложила бумаги и передала некоторые Сью. (Я слышал это.) Она объяснила, что нам надо съездить за город. Некоторые из слепых, которым она помогала – в основном мужчины по какой-то причине, – стали мировыми судьями. Но были и другие варианты, сказала она Сью и продолжала как ни в чем не бывало говорить о моих возможностях, будто меня рядом и не было. По ее мнению, вариантов было крайне мало. Кроме возможности стать мировым судьей, я мог, по ее мнению, делать, например, отвертки или плетеные стулья. Все это меня ошеломило.

По указанию этой женщины Сью свозила меня в места, по сравнению с которыми Буффало казался центром Манхэттена – города и деревни, о которых почти никто не знал, окруженные в основном фермами и лесами. Сью рассказала мне, что местные слепые мировые судьи сидели в креслах-качалках на верандах с таким видом, словно из них высосали всю жизнь.

Сью свернула на гравийную дорожку перед деревянным зданием, где, как нас предупредили, должна была состояться свадьба. Председательствовать будет один из тех слепцов, о которых мы слышали. Сью провела меня внутрь, и мы сели позади остальных. Супругами, конечно же, оказались фермеры. Мужчина, примерно моего возраста, пытался выпрямиться, но плечи были скрючены и что-то в спине, казалось, мешало ему сделать это. Невеста была коренастой женщиной, почти хорошенькой. Мировой судья, как мне сказали, был одет в серый костюм и носил темные очки, чтобы скрыть глаза, вид которых, вероятно, встревожил бы людей. Его голос звучал привычно, но отстраненно – в нем не было ни капли радости. На свадьбе присутствовали немногочисленные члены семей этой пары. Здание, где проходила церемония, не было церковью, поэтому здесь не было скамей – только ряды стульев и по какой-то необъяснимой причине все стены оказались увешенными рисунками школьников.

Церемония была ничем не примечательной. До определенного момента двое людей не были женаты, а потом внезапно стали законными супругами. И только.

– Они закончили, – сказала Сью.

Я слышал, как свадебная процессия вышла из здания на пыльную улицу. Еще мне было слышно постукивание трости судьи по полу. Он двигался неторопливо, но все же достаточно быстро. Сью подошла к нему и сказала, что мы хотели бы поговорить, если у него найдется время. Она пояснила, что ее парень только что ослеп и, если бы судья нашел время поговорить, мы были бы очень признательны. Судья ответил, что сделает это, но не сказал, что был бы рад или ему жаль слышать о моем состоянии. Он не собирался утешать меня, а лишь рассказать о жизни слепца – не более того.

Мы втроем сели на скамейку снаружи. Мировой судья спросил, о чем мы хотим узнать, и я ответил, что просто хочу понять, как он передвигается.

– Я пользуюсь тростью, – сказал он.

Я поинтересовался, как он добирается из одного места в другое. Он объяснил, что живет в деревне, но, если ему нужно ехать куда-либо, есть автобус.

– А если вам нужно отправиться в Буффало?

Он посмотрел на меня: я почувствовал, как на меня уставились его темные очки, но ничего не ответил. Мне это показалось неприятным. Очевидно, мой вопрос оказался для него странным, даже возмутительным. Он будто хотел сказать: «С какой стати мне ехать в Буффало, молодой человек?»

После этого я больше не произнес ни слова. Сью как всегда любезно вела беседу. Она спросила, каково жить в этом месте, нравится ли ему заключать браки, и рассказала о своем и моем образовании. Я чувствовал, что она ему нравится, и почти видел, как он улыбается. Если бы он только мог ее видеть!

Позже социальная работница вернулась в наш дом проведать меня. За чаем она расспросила, как прошел визит к мировому судье. Я ответил ей, что это не особенно помогло, и не стал объяснять, что такая жизнь на самом деле была бы для меня смертью. Она пояснила, что просто хочет, чтобы я понял, какие возможности существуют. Скучно было сидеть рядом с той женщиной. Я слышал, как она приподнялась, чтобы поставить чашку на блюдце, как скрипели половицы, когда она шевелилась. Я даже слышал, как она дышит, но не мог понять, действительно ли она здесь. Как будто вместо нее была оболочка тела, притворяющегося человеком, как до этого мировой судья.

Когда я спросил ее, что еще она может предложить мне, социальная работница вновь повторила, что я могу делать стулья. Я не понимал, что это означает. Она также рассказала мне о других знакомых ей слепых людях, делавших отвертки. Но я не знал, как делают отвертки. Это казалось мне опасным занятием для слепого.

Мама зашла спросить, не нужно ли нам чего-нибудь. Я сказал «нет». Социальная работница согласилась, что ничего не надо. Когда она заговорила, я повернулся к ней, словно надеясь, что каким-то образом эта женщина могла подтвердить мои мысли. Но, возможно, все происходившее мне только казалось, а на самом деле ее здесь и не было. Конечно, подобное раздражение было попыткой отрицать то, во что превратилась моя жизнь. Я пытался противиться этому, не признавая существование социальной работницы. Она была для меня чем-то вроде порыва воздуха или снежного вихря, возникшего за промчавшейся машиной. Мне хотелось уничтожить ее.

– Так что ты думаешь, Сэнди? – спросила социальная работница.

Я не знал, что ей ответить. Мне хотелось сказать, что ее правила не распространяются на меня и я не собираюсь вести такую жизнь и заключать браки в маленьких городках. Она была доброй, милой, порядочной, и я оценил предложенную помощь. Но это было не для меня. Мне хотелось пообещать, что моя жизнь не будет ограничиваться мирной поездкой за город или тихим крыльцом.

Безмятежности не будет. Моя жизнь окажется удачной, если не будет состоять из качалки или медленных прогулок по проселочной дороге под постукивание палки. Эта социальная работница помогала мне разными способами, о которых, вероятно, даже и не знала. Я чувствовал, как в моем сердце поднимается бунт.

До поездки в Детройт я втайне лелеял мечту о будущем, которое включало бы в себя Гарвардскую юридическую школу, а затем, в один прекрасный день, губернаторство. Призрак этой самой нижней ступени юридической системы – крыльца в каком-то маленьком городке на западе Нью-Йорка – был невыносим. Заточение в себе казалось неизбежным и бесконечным, но было неприемлемым. И хочу прояснить ситуацию: для меня в тот день «неприемлемо» означало, что я ни за что не приму такой жизни.