Текст книги "Мир на ощупь. История о стойкости и решимости молодого человека, потерявшего зрение из-за врачебной ошибки"

Во все тяжкие

Я работал над этой автобиографией несколько десятилетий, стремясь понять, почему пытался примкнуть к еврейскому народу. Долгие месяцы и годы я провел в тщетных попытках сделать это.

Что же лежало между моим почти отчаянием в Детройте зимой 1961 года и той жизнью, которой я дорожу сегодня, – слепотой и всем прочим? Герман Гессе, возможно, был близок к пониманию: «Отчаяние Бог посылает нам не затем, чтобы убить, он посылает нам его, чтобы пробудить в нас новую жизнь»[34]34
  Цитата из книги «Игра в бисер».


[Закрыть]. Пробуждение, однако, было очень тяжелым.

В то мрачное время после Детройта я должен был решить, что делать. Что вообще имело бы смысл? Вначале я ничего не видел – в полном смысле этого слова. Мои друзья, семья, возлюбленная, однокурсники и преподаватели – все исчезли. Конечно, они не пропали буквально, но откуда мне было знать, не исчезнут ли они из моей жизни, по крайней мере некоторые из них?

Я знал, что у меня есть талант и целеустремленность. Но хватит ли этого дара и поддержки близких? В нашей семье существовала традиция постоянно испытывать беспокойство по поводу удачи. Я всегда ощущал некое неуловимое, нежеланное присутствие этого чувства. Мое несчастье было доказательством того, что удача иллюзорна. Что же тогда?

ЗАКЛЮЧАЛАСЬ ЛИ ЦЕЛЬ МОЕЙ ЖИЗНИ ПРОСТО В СЛУЖЕНИИ НАПОМИНАНИЕМ О ТОМ, ЧТО ПЛОХОЕ СЛУЧАЕТСЯ?

И я все еще испытывал стойкое чувство неудовлетворенности. Были вещи, которые я просто хотел изучить и понять. Это все равно что вытаскивать из свитера надоевшую торчащую нитку – она всегда будет тянуться еще и еще. Как бы я ни был слеп и подавлен, именно жажда познания в конечном счете дала импульс освобождения. Один из самых дорогих друзей помог мне в этом.

Артур навестил меня весной после операции. Моя семья всегда любила, когда он приезжал, и я думаю, ему тоже очень нравились эти визиты. Вскоре после его приезда мы вдвоем шли по Саранак-авеню, и по тротуару перед нами бежали белки. Мы шли размеренно и неторопливо – шагом, который, казалось, так контрастировал с моим состоянием. Последние несколько месяцев тело постоянно было напряжено и почти неподвижно: я не мог пошевелиться даже в собственной спальне, не наткнувшись на что-нибудь. Однако на улице, рядом с Артуром, казалось, что врезаться не во что. Я лишь легонько держал его за локоть, пока мы шли.

И все же мне стало не по себе, когда мы начали разговаривать. До этого момента я делился некоторыми новыми идеями только со Сью: это были патетически вызывающие мысли, вполне возможно, бредовые, которые начали просачиваться в сознание. Я думал, что вернусь в Колумбийский университет и получу диплом, а потом мы со Сью поженимся.

Эти мысли, несколько омраченные сомнениями и пессимизмом, становились все более настойчивыми. Осмелюсь ли я открыть их Артуру? Он в конце концов был главной оставшейся связью с Колумбийским университетом. Краткое знакомство с этим заведением, городом и теми великими смыслами, которые они представляли, было уже посеянным семенем. А семена обычно хотят прорасти и пустить корни.

Отбросив смущение, я рассказал Артуру о своих настойчивых фантазиях о возвращении к нормальной жизни. Это был один из тех редких моментов, когда он отбросил лирику и романтику и проявил свою аналитическую сторону. Его речь стала сосредоточенной и напряженной, пока я пытался объяснить свои желания, а голос звучал все ниже. Я ничего не видел, но чувствовал, как его голубые глаза изучают мое лицо.

Через некоторое время мы перешли от разговора о моем затруднительном положении к обсуждению университета в целом. Теперь я чувствовал себя менее неловко, сосредоточив разговор на самой теме учебы, а не на моей катастрофе и ее влиянии на жизнь и карьеру. Потом вдруг Артур спросил, когда я вернусь. «Когда»! Вскоре стало ясно, что его беспокоит только то, что я пропустил огромное количество занятий и мне придется наверстывать упущенное во второй половине учебного года. Как будто все так просто! Я ответил, что, если отбросить фантазии, действительно не знаю, вернусь ли вообще. После этого он некоторое время молчал, а затем сказал, что я, конечно, вернусь и его обязанность – убедить меня сделать это: «Другого пути нет».

Я сказал, что все как раз наоборот: я не могу вернуться. Я уже так много пропустил, что, конечно, не смогу закончить университет вместе с однокурсниками. Реальной причиной, однако, оставалась основная проблема: работы, необходимые для получения диплома по любой специальности, выполнить в моем нынешнем состоянии представлялось почти невозможным.

Этот вывод, который я высказал с впечатляющей твердостью, на самом деле не был для меня окончательным. Мне было необходимо, чтобы Артур сказал, возможны ли мои мечты. И еще во всем этом сквозил невысказанный вопрос: согласится ли он жить в одной комнате со слепым? Ни один из нас не знал тогда, насколько это трудно.

Какое-то время мы продолжали спокойно прогуливаться. Прошло уже несколько месяцев после операции, и глаза больше не болели. Я чувствовал тепло солнца, когда мы проходили под деревьями. Артур сказал, что поможет мне, если я вернусь.

Я вдруг осознал, что слышу звук кроссовок на тротуаре, а вокруг меня что-то движется: птицы и белки суетятся, пчелы просыпаются после зимы. Я даже чувствовал крокусы, пробивающиеся сквозь землю. Хорошо, что Артур был рядом, как живое напоминание о прежней жизни.

– В общем, я думаю, ты должен вернуться, – сказал Артур. – Просто это кажется мне единственно разумным решением.

– О чем ты говоришь? Ты сошел с ума. Я не хочу это даже обсуждать.

– Ну, в какой-то момент тебе придется вернуться к этому вопросу. Я собираюсь заставить тебя сделать это.

– Нет, я не хочу этого делать.

– Сэнфорд. Хватит.

Он повторил, что поможет мне, если я вернусь. Я верил в его искренность, хотя и понимал, сколько усилий от нас потребуется, и не был уверен, что Артур это осилит. Даже простое передвижение по собственному дому в Буффало требовало колоссального труда. Мысль же о возвращении в университет, в безумный Манхэттен, казалась безрассудной. Было несколько серьезных специфических препятствий: плотный график занятий, кампус, где трудно ориентироваться, и сокурсники, вероятно, презирающие слепого студента. Не говоря уже о большой нагрузке, связанной с чтением. Тем не менее я начал обдумывать возможность использования аудиокассет. Я мог бы записывать на магнитофон занятия и лекции, чтобы прослушать их позже, и просить людей читать мне соответствующие задания.

– И как же ты собираешься мне помочь, Артур?

– Ну, я мог бы получать все конспекты по курсам, все твои задания. Я мог бы опрашивать тебя перед экзаменами, провожать тебя на занятия, а потом забирать.

– Как ты собираешься делать это и одновременно справляться со своей учебой?

– Мы можем что-нибудь придумать. Но я думаю, что ты уклоняешься от главного вопроса.

– Какого именно?

– Вернешься ты или нет.

Затем Артур изложил свой основной тезис: все встанет на места, как только я приму решение. Тон его голоса внезапно изменился. Он запел: «О Сэнфорд, Сэнфорд, Сэнфорд! Я сделал тебя из глины, и теперь ты высок и готов[35]35
  Перевод слов песни The Dreidel Song Рабби Хаим Б. Алевски: I made you out of clay, and now you’re dry and ready.


[Закрыть]. Итак, Сэнфорд, мы должны попробовать».

После этих слов его напряженность исчезла. Мы оба рассмеялись, положив руки друг другу на плечи. Этой простой и бессмысленной болтовней он сумел рассеять мое беспокойство, и мы продолжили беседу в той бесстрастной манере, в какой мы обсуждали так много других вещей в прошлом. Мы чувствовали себя так, словно вернулись в Колумбийский университет и наслаждаемся жизнью, прогуливаясь по Университетской аллее. Артур, казалось, чувствовал себя комфортно, рассуждая так, как будто ничего не произошло с тех пор, как он видел меня в последний раз. Настроение, быстрый темп речи, юмор – все было как всегда. Он так внезапно принял решение помочь мне. Предшествовало ли ему прозрение о смысле жизни? Я не знаю.

На мгновение напряжение ослабло. Я рассказал Артуру о первом стихотворении, которое написал, – об ужасе рака и слепоты, о страхе, что и то и другое может меня настичь. В 1945 году рак означал верную смерть, и, поскольку тогда я почему-то связывал его со слепотой, я сказал, что чувствую близость смерти – на «дне бочки жизни», как я выразился.

– Сэнфорд, давай прочитаем стихи вместе, – сказал он отрывисто. – «О, в Англию попасть опять! И, будто впервые, апрельским утром увидать побеги живые – отпрыски вязового ствола. А сквозь валежник трава проросла. Услышать зяблика весной в стране родной!»[36]36
  Цитируется стихотворение Р. Браунинга «Home-Thoughts, from Abroad» в переводе А. В. Флоря.


[Закрыть] Буффало – это не совсем Англия, но здесь очень хорошо. Я люблю это место. Как я неоднократно говорил, у него есть душа.

На этот раз характерная для Артура попытка менять тему разговора, чтобы развеять мою меланхолию, не увенчалась успехом. Я остановился, опустил руки, сжав кулаки, поднял кверху изуродованные глаза и закричал: «Артур, посмотри на меня. С меня хватит. Посмотри мне в глаза. Я ничего не вижу. Что Бог сделал со мной?» Да, это была явная жалость к себе, но сейчас мне нравится думать об этом как о способе воспрянуть, создать импульс и двигаться дальше. Это была банальная тактика отступления, перед тем как начать двигаться вперед.

Во всяком случае, Артур не собирался меня жалеть. Он лишь мягко положил руку мне на плечо.

– Знаешь, Сэнфорд, когда мы изучали тексты, созданные древними греками, они оставались для нас просто словами. Эти слова – о трагедии, славе, героизме, величии – были всего лишь концепциями. Я никак не мог понять, о чем они говорят. Но сейчас, когда ты стоишь передо мной слепой, а я все еще не могу поверить в произошедшее, теперь я понимаю греков. Это были не просто слова. То, что я вижу тебя сейчас, раскрывает мне истинный смысл их трагедии.

Я ничего не ответил. Я тут сражаюсь за свою жизнь, а Артур философствует. Он быстро прервал молчание:

– Помнишь, мы читали о человеке, упавшем с вершины, и его падение было таким стремительным, что греки назвали это трагедией? Но как насчет расцвета героизма? А что, если ты еще не достигнешь вершины, когда упадешь? А что, если ты просто обычный парень, опустошенный случившимся? Помнишь профессора Гетальса?

– Да, – ответил я. Мы оба прослушали его курс гуманитарных наук. Теперь Артур продолжал подражать его звучному басу:

– «Ахилл был героической или трагической фигурой?» Это был Ахилл, помнишь? «Копье появилось из ниоткуда». Ахилл не только выжил, но и одержал победу. Джентльмен, Ахилл был великим человеком, героем, – продолжал Артур, подражая голосу Гетальса. – Сэнфорд, эти слова сегодня кое-что значат для меня.

– Но, Артур, ты помнишь, что сказал Ахилл? – И потом я быстро добавил, чтобы не дать Артуру времени ответить: – Вопрос был таков: Ахилл, если бы ты вновь пережил свою жизнь, то, зная то, что знаешь сейчас, выбрал бы ты короткую и славную жизнь, которую уже имел, или предпочел бы жить долго и скучно?

– Я этого не помню. И что же он ответил?

– «Просто дай мне еще один солнечный день».

И потом я повторил с выражением:

– Просто дай мне еще один солнечный день, Артур. Это все, о чем я прошу.

– Но, Сэнфорд, ты уже жил прекрасной жизнью, и я думаю, что еще долго проживешь.

НЕТ, ТЫ НЕ УВИДИШЬ СОЛНЦА, НО ТВОЙ ВНУТРЕННИЙ ПЫЛ ПРИВЕДЕТ ТЕБЯ К ДОСТИЖЕНИЯМ, О КОТОРЫХ ДРУГИЕ МОГУТ ТОЛЬКО МЕЧТАТЬ.

Эта цветистая риторика была совершенно в духе Артура, прямо как поздними вечерами в пиццерии V&T.

– Я не знаю, куда отправлюсь, – отозвался я, – без разницы куда, но это, черт возьми, будет лучше, чем застыть, как глыба, в своей гостиной.

– Сэнфорд, послушай меня внимательно, – сказал он. – Ты станешь великим человеком, героем.

Вот в какой торжественной манере мы разговаривали друг с другом в те дни и вкладывали именно такой пафосный смысл в каждое слово.

– В любом случае, что бы ты здесь делал?

– Даже не знаю. Работал с отцом, наверное.

– Ты собирался работать на свалке металлолома?

– Да, наверное. А что? С этой работой что-то не так?

– Нет, вовсе нет. Это просто кажется немного далеким от того, к чему ты стремился.

– Ну, Артур, я больше не могу мечтать об этом. Ты ведь понимаешь, правда?

– Да, я понимаю. Ты единственный, кто этого не понимает.

– А чего я не понимаю?

– Ничего, – сказал он пренебрежительно.

– Нет, скажи мне.

– Ну, тогда вот что. Мне нужно, чтобы ты вернулся. Мне. Понятно? Дело не в том, что тебе следует возвращаться, чтобы обрести себя, потому что ты это и так сделаешь. А в том, что ты мне нужен. Ты мой лучший друг. Что я буду делать все остальное время, если тебя не будет рядом? – его голос был напряжен.

Я ничего не сказал.

– Мы же лучшие друзья, верно?

– Да, – ответил я.

– Тогда тебе придется вернуться. Ты же согласился, помнишь? Мы дали друг другу обещание, когда сказали, что будем жить вместе.

– Ну, я не знаю, должен ли я выполнить это обещание с учетом того, что со мной произошло.

– Да, должен, – ответил он. – Конечно, должен.

– Теперь все совсем по-другому, – сказал я.

– Нет, это не так. И именно об этом я и говорю. Сейчас самое подходящее время. Мне нужно, чтобы ты вернулся. И если ты вернешься, тогда и я буду тебе нужен. Это то, что мы обещали друг другу. В этом-то все и дело.

Артур был прав. Мы условились с самого начала: один будет рядом с другим в кризисной ситуации. Это была первая счастливая фишка, которую я обнаружил у себя в дальнейшей жизни и которую потом использовал. Я обналичу фишку Артура, когда вернусь к учебе. Спустя время, когда Карл умер, Артур примчался в Буффало, чтобы быть рядом – сидеть со мной на крыльце в тишине часами, днями. Никаких слов, только понимание. Я обналичивал его фишки на протяжении десятилетий всякий раз, когда мне нужно было услышать его голос: откровенный, приятный и искренний. Я попросил его об услуге при рождении моих детей, чтобы он стал крестным отцом для каждого – это обещание, которое простирается уже даже дальше моей собственной жизни.

Мои подросшие дети позже сами иногда звонили ему по вопросам, которые не могли обсудить со мной, или если чувствовали, что он лучше поймет и будет меньше осуждать. Еще я попросил Артура об услуге, чтобы он спел на моей свадьбе, а потом, спустя годы, когда я его не пригласил, он пришел петь на свадьбах моих братьев, сыновей и дочери. Были тысячи других случаев, когда он был рядом со мной. Он снова и снова отказывался от значительного дохода, чтобы выполнить обещание, данное мне в молодости по пути в книжный магазин недалеко от Колумбийского университета. Это было вполне в его характере.

Но его обязательство не было односторонним. Артур обналичил одну свою фишку прямо там, на Саранак-авеню, чтобы я вернулся с ним в Колумбийский университет. Позже он будет не раз просить меня об услуге. Он обналичил одну из фишек, когда ему понадобились деньги для начала музыкальной карьеры. Он присылал мне каждую свою пластинку, спрашивая моего мнения. Ему было нужно мое мнение о каждом его разрыве с девушкой, а позже и о многих семейных проблемах.

Мне всегда казалось, что Артура признают одним из величайших архитекторов в мире. В Колумбийском университете я внимал его идеям о том, как люди должны жить – духовно и физически. Он точно знал, какую среду создаст для достижения этой цели. Я видел, как сантиметр за сантиметром он изучал Сигрем-билдинг[37]37
  Сигрем-билдинг – небоскреб, расположенный на Парк-авеню 375 между 52-й и 53-й улицами в манхэттенском Мидтауне. Считается одним из классических образцов интернационального стиля. Спроектирован знаменитыми архитекторами – Людвигом Мис ван дер Роэ и Филиппом Джонсоном. Строительство здания было завершено в 1958 году.


[Закрыть], видел и как он был очарован героем-мономаньяком[38]38
  Мономания – в психиатрии XIX века: навязчивая или чрезмерная увлеченность одной идеей или субъектом; одностороннее однопредметное помешательство. Больной мономанией назывался мономаном, мономаньяком.


[Закрыть] Айн Рэнд – архитектором Говардом Рорком[39]39
  Говард Рорк – главный герой романа «Источник» Айн Рэнд – талантливый архитектор, убежденный индивидуалист, чья миссия творить и преобразовывать мир. Рорк отстаивает свободу творческой личности, отказывается идти на компромиссы и отступать от собственных жизненных и профессиональных стандартов.


[Закрыть], наблюдал, как он проводил бесконечные часы, делая наброски и рисуя планы. Мы с Артуром часто цитировали эти строки из «Нашего городка»:

Есть такие люди, которые понимают, что такое жизнь, пока они живы? В каждый, каждый миг жизни?

Помощник режиссера: «Нет».

Пауза. «Может, святые или поэты что-нибудь понимают»[40]40
  Пер. Ю. Родмана.


[Закрыть].

Тогда мне пришло в голову, и с тех пор я еще раз убедился, что Артур – настоящий поэт, тот, кто осознает жизнь каждый миг. Я полагал, что, в отличие от всех, кого я встречал прежде, эта чувствительность помогала ему оценивать каждый момент.

Я слышал, как птицы скачут по деревьям, когда мы шли по Саранак-авеню, и как проезжали машины. По какой-то причине на улице не было других пешеходов. Словно этот разговор происходил среди ночи или на рассвете. Я почувствовал, что погружаюсь в странное спокойствие – теплое чувство, когда собираешься открыть подарок от кого-то, кого любишь.

– Сэнфорд, ты помнишь Софокла? Помнишь «Филоктета»? Это трагедия о парне, застрявшем на острове на много лет, с ужасной гноящейся раной на ноге. Боги дали ему особый арсенал – стрелы, которые могли пронзить любой предмет, но он не использовал их, кроме как для выживания. Он страдал до тех пор, пока Одиссей через посредника не попросил его применить свой неимоверный талант и навыки, чтобы помочь завоевать Трою, победив Париса. Эта просьба заставила Филоктета обратиться к самому себе. Он никак не мог определиться. Однако принятое им решение было положительным. Так что возвращайся со мной и покори Колумбийский университет.

Эти последние простые слова, неожиданно последовавшие за краткой научной декламацией, поразили меня с такой силой, что я не мог говорить. Я понимал, что он прав и в момент замешательства именно это мне и нужно было услышать больше всего на свете. Я мог бы пойти к рабби Менахему-Мендлу Шнеерсону, уважаемому духовному лидеру, или к Папе Римскому, или даже, осмелюсь сказать, к самому Всевышнему. Но ни одно из их слов не имело бы для меня такого значения, как эти слова, сказанные на Саранак-авеню в Буффало. Тогда Артур говорил с моим сердцем.

Вот почему во время того визита в Буффало Артур сорвал покров с тайных мыслей о возвращении в Колумбийский университет, пытавшихся пробиться к свету в моем уме. Мысль о возвращении была, говоря языком жителей Буффало, ужасно глупой. Артур, художник и поэт, мог позволить себе роскошь безумных идей. Что касается меня, то я уже не знал, кто я такой. Слепой не мог позволить себе ничего, только спрятаться в Буффало и остаться в безопасности. Но в безопасности от чего и ради чего? Артур, казалось, полагал, что я смогу дотянуться до небес.

Мы не разговаривали несколько минут, пока шли бок о бок по улице, а я время от времени спотыкался о трещины в тротуаре (они постоянно появлялись зимой и весной в Буффало). Затем мы вышли на большую открытую площадку, где уже не было деревьев и солнце согревало мое тело.

С первого курса Артур был моим учителем. Теперь он вновь привнес свет в мою жизнь. Как же я мог не поверить? Я повернулся к нему и взял за плечи.

– Артур, – сказал я нерешительно, – хорошо.

Два положительных, но ни к чему не обязывающих слова, но в голове после них засела мысль о возвращении в университет.

Долгое время потом мне хотелось думать, что это Артур сделал возможным мое возвращение, в каком-то смысле так и было, но иногда дверь распахивается в обе стороны. Я возвращался из-за него, да, но также и ради него. Мне потребовались годы, чтобы полностью осознать это. Принимая, получатель дает возможность даровать в ответ. Дающий – это получатель, а получатель – дающий. Я обязан своей жизнью этому равновесию.

Мы еще много о чем говорили во время прогулки по Саранак-авеню. Снаружи было тихо, но в голове шумело. Я начал думать обо всем, что мне придется сделать, чтобы вернуться в Колумбийский университет. Одно я знал наверняка: мое решение возмутило бы почти всех. И мне это нравилось – не оскорблять свою семью, а шокировать людей в университете.

Прогулка с Артуром стала для меня началом конца серой безнадежности. Он словно поднял меня из могилы. Я чувствовал себя заново родившимся. В жизни появилась четко определенная цель, причем захватывающая, рискованная, и возможной наградой было искупление. Чего я тогда, конечно, не знал, так это всего ужасного и вместе с тем удивительного, что мне предстояло пережить, – да и откуда бы? Но это было потом, а пока я еще мог двигаться и пойти дальше, имея четкое направление. Это был подарок гораздо более ценный, чем просто юношеская дружба.

Мама сидела со мной за кухонным столом, листая стопку конспектов и толстый учебник под названием «Конституционное право». Все в доме, казалось, смирились с тем, что мои дни в Колумбийском университете закончились, и мне еще предстояло объявить им о своем решении. Тем временем мама согласилась с моим упрямым желанием продолжить учебу.

– Ты должен быть терпелив со мной, Сэнди, – сказала она. – Я действительно хочу сделать все правильно для тебя.

– Не торопись, – сказал я ей. – Этот материал так же труден для меня, как и для тебя.

– Для человека, не окончившего среднюю школу, – ответила она, – это довольно сложная задача. Помню, как изучала Конституцию в школе. Для меня это всегда имело особое значение. Твои дедушка и бабушка не могли себе и представить – они делали все, чтобы выжить.

Она заплакала и не смогла читать дальше. В доме царила полная тишина: отец был на работе, братья и сестры в школе. Я слышал только стрекотание сверчков и редкие звуки проезжающих мимо машин.

– Дело Мэрбери против Мэдисона… – начала она.

Мне не хотелось вновь слушать об этом старом прецеденте, и я перебил ее: «Может, выберем что-нибудь другое?»

– Извини, у меня болит голова. Мне нужно прилечь на несколько минут, а потом сможем начать все сначала.

Ее нежные руки закрыли книгу и папку, и она вышла из комнаты. Я остался сидеть на том же кухонном стуле, который всегда занимал во время обедов, всегда сопровождавшихся разговорами и смехом. Опустив голову на стол, я не мог отделаться от мысли, что до моего возвращения в университет ей придется совмещать заботу о моем отце, братьях и сестрах с необходимостью читать слепому сыну часами каждый день. Это был ужасный план, но, как и в прошлом, она была готова пожертвовать самим своим существованием, чтобы помочь семье. Дела конституционного права – таинственная теория и латинские юридические термины так же, как понятия физики, тяжело даются почти всем. Для моей матери это означало чтение сложного незнакомого материала несколько часов подряд. А мне нужно было понимать и сортировать в голове слова и фразы, которые, казалось, плавали будто в каше, образовавшейся в голове. Это было одинаково изнурительно для нас обоих.

Сью, готовясь к выпускным экзаменам, тоже читала мне долгими днями и вечерами после моего возвращения в Буффало. Она знала о принятом решении вернуться в Колумбийский университет, и ее поддержка придала мне мужества. Но нужно было, чтобы и моя семья тоже узнала об этом. Я должен был набраться смелости рассказать им.

Все свелось к одному неизбежному драматическому моменту за обеденным столом. Эта сцена отпечаталась в памяти с отчетливой ясностью. Я спокойно сообщил родным, что решил продолжить обучение в университете. Повисла гробовая тишина, и я услышал, как вилка Карла упала на тарелку, а Джоэл, Рут и Бренда нервно заерзали на стульях.

– Ты не можешь этого сделать, – отрезала мама.

– Дувид [мое второе имя на идише]… – начал Карл, отодвигая стул, ножки которого со скрежетом проскрипели по полу. – Нет, нет, нет. Ты должен остаться здесь. Я этого не позволю. Ты не вернешься назад. Ты ослеп, ослеп.

– Карл, прекрати, – вмешалась мама.

Чем отчаяннее я пытался сохранять спокойствие, тем больше она расстраивалась. Но мама знала, что должна привести веские аргументы, если хочет переубедить меня. Ей нужны были серьезные причины.

– Сэнди, ты не сможешь вернуться, – в ее голосе чувствовался гнев. – Ты понимаешь, что это будет означать? – Она помолчала, потом продолжила: – Почему бы тебе не остаться здесь, в Буффало? Ты мог бы преподавать, получить хорошую работу, наконец, пойти работать на отца – он обучит тебя всему.

Я медленно поднес картофельное пюре ко рту и машинально прожевал его, беззвучно дрожа и постукивая пальцами ног по полу в ожидании следующего залпа от отца, который теперь стоял во главе стола. Испугавшись происходящего, я вдруг почувствовал, что должен им что-то сказать. Но сначала я попытался снять напряжение, повернувшись к братьям и сестрам, надеясь на их сочувствие и поддержку.

– Я должен вернуться, разве вы не понимаете? Если я не закончу учебу с однокурсниками, то никогда этого не сделаю. Я никогда не поправлюсь, но я не могу оставаться в Буффало. Здесь у меня нет будущего.

Они благоразумно промолчали.

На тот момент это последнее утверждение было плохим и ошибочным, но далеко не таким ужасным, как то, что я крикнул потом, вскочив в необъяснимом порыве:

– Посмотрите, что ваш Бог сделал со мной!

Я стукнул кулаком по столу, разбив тарелку, и побежал в свою спальню. Карл ухитрился схватить меня за руку, почти оторвав ее от плеча, и потащил в соседнюю комнату. Мать последовала за ним.

Уведя меня от остальных детей, он заломил мне руку за спину и швырнул на диван, прижав мое лицо к грубой ткани. Мать, потрясенная, молчала. Несмотря на мою силу, я был так поражен стремительностью Карла, что какое-то мгновение не давал отпор. Но боль в руке, шее и голове усилилась, и я начал сопротивляться. Когда я стал задыхаться, уткнувшись головой в диван, Карл закричал:

– Ты не поедешь! Ты не поедешь! Ты не поедешь!

Мать взмолилась:

– Сэнфорд, ты не можешь вернуться один. Ты не можешь ходить по улицам Нью-Йорка. Ты погибнешь.

Несмотря на всю свою силу, я не мог вырваться. Затем я понял двойственное отношение Карла, когда он ослабил хватку. Чувствуя себя неловко из-за сделанного, он тем не менее все еще злился на меня. Я никогда не сталкивался с таким напором матери и свирепостью отца. Забота обо мне толкнула его на столь жестокий поступок. Другой причины быть не могло – он всегда оставался добрым со мной. Мои родители были едины в решении не позволить мне вернуться в Нью-Йорк. Но они были и напуганы, так как понимали, что результат конфликта может никому не понравиться.

Такси доставило нас с мамой по знакомому маршруту из аэропорта Ла-Гуардиа через Гарлем и далее в Колумбийский университет. Был теплый день ранней осени 1961 года. Когда мы подъехали к кампусу, мама описала мне переполненные улицы и старые унылые здания. День, на который я надеялся и за который боролся, настал – но я больше не хотел его. Запахи гниения и загазованный воздух окрестностей будто кричали мне, что этот день был слишком реальным. Я ссутулился, и сердце упало при мысли о тревожных ночах, прошедших после той драматичной сцены за обеденным столом.

Мама проводила меня только до коридора старого общежития, где я уже хорошо ориентировался. В холле больше никого не было. Бледные бетонные блоки – вот и все, что там было, – они и я. Мы быстро попрощались. Поцелуй в щеку – и мама ушла. Я не хотел представлять себе, что сейчас творилось у нее на сердце: у меня были свои неотложные проблемы.

Я на ощупь пробрался по коридору и оказался у старой деревянной двери, которая, как я чувствовал, была выщерблена и помята приходящими и уходящими поколениями студентов. Порог. За дверью не было ничего, кроме моей старой комнаты. Перемычка дверного проема казалась маленькой – я почувствовал ее, когда протянул руку, не решаясь войти. Все, что мне нужно было сделать, это открыть дверь и войти.

Еще можно развернуться, подумал я, пройти по коридору и выйти на улицу, взяв старый зеленый чемодан, поймать такси, встретить маму в отеле и вернуться в аэропорт. К ночи мы будем в Буффало. Тоскливая жизнь ждала меня дома – ее челюсти были широко открыты, с них капала безопасность. Хотя это не была судьба, которую я себе желал, все же это была жизнь, и я мог даже попытаться улучшить ее.

С ДРУГОЙ СТОРОНЫ, ПЕРЕДО МНОЙ ОТКРЫВАЛАСЬ ВОЗМОЖНОСТЬ ПОЛНОЦЕННОЙ ЖИЗНИ, НО НАСТОЛЬКО МАЛАЯ, ЧТО КАЗАЛАСЬ НЕВЕРОЯТНОЙ. ЕСЛИ Я ОТВОРЮ ЭТУ ДВЕРЬ, МНЕ ПРИДЕТСЯ ВОЙТИ ВНУТРЬ И СТОЯТЬ ТАМ ОДНОМУ, ВДЫХАЯ ПЛЕСЕНЬ И ПЫЛЬ, СЖИГАЕМУЮ СТАРЫМИ ОБОГРЕВАТЕЛЯМИ.

Мне придется распаковывать вещи, ощупью пробираться к комоду, открывать ящики и складывать одежду. Я буду очень стараться отделить нижнее белье от носков, футболок и брюк, чтобы одеться потом без возможной неловкости. И конечно, я тут же порежу пальцы о края потертых деревянных ящиков.

Я подумал о родном районе Буффало и о том, что знал его как свои пять пальцев. Я помнил лица соседей и расположение деревьев, газонов, магазинов и свалки. Все было на своем месте. А что я узнал о Нью-Йорке за два года по сравнению с этим? Город был гигантских размеров и постоянно менялся. Если останусь, мне придется вызывать в воображении образы всего, с чем я когда-либо столкнусь: каждого здания, предметов, к которым прикоснусь, каждой прочитанной книги (поправка: которую мне прочитают), лиц, рук, которые пожму. Мне придется соединять голоса с образами людей, которых я никогда не видел. Неужели мое воображение способно на такое? Сможет ли разум удержать и обработать все это?

И Сью, наверное, не станет меня дожидаться, подумал я. Наверное, у нее появится возможность продолжить образование в другом месте, подальше от Буффало. Может быть, она встретит парня, который, по ее практическому убеждению, будет лучшим вариантом.

КАКАЯ ЖЕНЩИНА ЗАХОЧЕТ ЖДАТЬ, ПОКА Я ВОЗЬМУ ЕЕ ЗА ЛОКОТЬ, ЧТОБЫ ОНА МОГЛА ОТКРЫВАТЬ МНЕ ДВЕРИ, ВОДИТЬ ПО КОМНАТАМ И К СТОЛУ ЗА ОБЕДОМ, СЛЕДИТЬ, ЧТОБЫ Я НЕ СЪЕЛ ВЕСЬ ГАРНИР В ОБЩЕЙ ТАРЕЛКЕ И ЧТОБЫ МОЯ ОДЕЖДА СООТВЕТСТВОВАЛА СИТУАЦИИ?

Список трудностей все увеличивался в моем сознании. У меня заболели живот и голова.

Если остаться, неудача будет лишь вопросом времени. Я обречен. И не в каком-то метафорическом смысле, а в буквальном: выйти на улицу в неподходящее время; споткнуться на лестнице; поскользнуться в душе; встать со стула и упасть, ударившись головой о соседний стол. Жить этой новой жизнью вне дома – все равно что бродить впотьмах.

В коридоре по-прежнему никого не было. Остальные студенты еще не вернулись с каникул, и кампус казался пустым и заброшенным. Мальчики из хороших семей оставались в больших каменных домах в прекрасных районах. Водители привозили их обратно, когда занятия возобновлялись, или они отправлялись в город самостоятельно, без всяких забот, просто возвращаясь в круговорот событий. Может быть, не стремясь к научной работе, но наверняка для того, чтобы болтаться с парнями, бездельничать, ходить на футбольные или баскетбольные матчи или встречи команды. Ходить на вечеринки братства, исследовать город и попадать в неприятности.

Беззаботная часть моей жизни закончилась, я понимал это. Свободного времени больше не будет. Мне придется наверстывать упущенное все время бодрствования – и почти не спать. Если бы у меня оставалось время, скажем, в два или три часа ночи, я бы использовал его, чтобы написать письма семье и Сью.

Стоя в одиночестве там, в коридоре, я испытывал страх. Сомневаюсь, что когда-либо я был так напуган раньше или действительно знал, что значит быть напуганным – ощущать едкий вкус во рту, чувствовать, как кишечник расслабляется и в животе будто все переворачивается. Руки и ноги дрожали. Я думал: «Я не смогу этого сделать. Я… Не смогу… Сделать… Этого». Пальцы ныли в предвкушении той боли, с которой им предстояло столкнуться и которая окажется невыносимой. Я едва мог дышать, но все-таки открыл дверь и постоял в проходе, положив руки на косяки и повернувшись лицом к комнате. Меня захлестнули воспоминания о темных бессонных ночах в прошлом учебном году с такой острой болью в глазах, что казалось, они вот-вот вылезут из орбит. Холодные повязки на лице, топот босых ног по ледяному полу, тщетное сжимание висков. Где-то в глубине души я понимал, что слепну, но отказывался принять этот факт, предпочитая глупо, высокомерно пытаться заставить себя жить нормальной жизнью перед лицом надвигающейся катастрофы. Моя феноменальная воля и решимость неумолимо вели к этому дню, к этой двери.