Текст книги "Мир на ощупь. История о стойкости и решимости молодого человека, потерявшего зрение из-за врачебной ошибки"

Сью дала мне опору вне Колумбийского университета – точку обзора за пределами вечеринок, профессоров и всего богатого праздника жизни передо мной.

МОЙ РАСТУЩИЙ ИНТЕРЕС К ПОЛИТИКЕ БЫЛ ЕЩЕ ОДНИМ ВНЕШНИМ ОРИЕНТИРОМ, СПОСОБОМ ПОНЯТЬ НЕ ТОЛЬКО АМЕРИКУ В ЦЕЛОМ, НО И ТО, КАК Я МОГУ ВПИСАТЬСЯ В НЫНЕШНЮЮ ИСТОРИЮ.

Из застольных бесед моей семьи я знал о роли президента Франклина Рузвельта во время войны и о том, как важны были усилия Америки для еврейского народа в Европе. Еще мальчиком я ощущал твердую руку президента Трумэна, когда начался переход к мирному времени (хотя для него все шло не так гладко). Гарри заботился о рабочих, а в Буффало было полно простых людей. Затем в 1953 году генерал Эйзенхауэр возглавил страну, готовившуюся к еще большему процветанию. Эпоха Эйзенхауэра впоследствии была уничижительно названа «молчаливое поколение», как будто это была своего рода бездуховная пустошь. Но только не для меня. Он выступал за стабильность и решительное лидерство.

Эта эпоха закончилась 4 октября 1957 года, когда Советский Союз запустил первый в мире искусственный спутник Земли. Американцу, не достигшему тогда совершеннолетия, трудно понять, как это событие повлияло на руководство Соединенных Штатов. Ядерная гонка времен холодной войны была достаточно тревожной, но теперь враг Америки, казалось, мог напасть на нее даже из космоса. Я провел не одну бессонную ночь, размышляя о проблемах, с которыми столкнулась моя страна, и в конце концов решил вмешаться.

На втором курсе, вступив в Национальный исполнительный комитет Национальной ассоциации студентов США (NSA), я встречался с другими членами организации, представляющими колледжи по всей стране. Месяц за месяцем мы горячо обсуждали политические вопросы, как будто наши идеи о драматичных проблемах, стоящих перед нацией, серьезно воспримет тот, кто принимает решения в Вашингтоне. Моим коллегой был второкурсник Гарварда Тим Загат, высокий, атлетически сложенный молодой человек с каштановыми волосами и глубоким звучным голосом. Тим был откровенен и увлечен заботой о стране и политикой, но особенно… едой. Несмотря на оживленные споры вокруг неоднозначных тем, мы подружились. Позже выяснилось, что Агентство Национальной Безопасности тесно сотрудничает с ЦРУ, но мы не знали об этом и под эгидой АНБ с Тимом вместе ездили в другие кампусы по всей стране, работая с теми, кто разделял нашу страсть, пытаясь повлиять на направление развития страны.

Я был уверен, что нахожусь в пути.

Предупредительный выстрел

Университетская литература и история были полны ярких примеров крутых поворотов и событий, которые могут произойти в жизни. Как и большинство моих однокурсников, я воспринимал эти предупреждения просто как «интересные», обращаясь к ним. Судьба героев мировой классики не имела ко мне лично никакого отношения.

КАК И БОЛЬШИНСТВО МОЛОДЫХ ЛЮДЕЙ, СОСРЕДОТОЧЕННЫХ НА СЕБЕ, Я МАЛО РАЗМЫШЛЯЛ О НЕПРЕДВИДЕННЫХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ.

Эмпирическая реальность – вот что меня интересовало, лишь факты и логика. Или мне так казалось.

Летом на втором курсе я вернулся домой в Буффало и играл в седьмом иннинге[30]30
  Иннинг – это часть бейсбольного матча, в которой команды поочередно играют в защите и нападении.


[Закрыть] бейсбольного матча, когда мое зрение неожиданно затуманилось. По мере того как я поворачивался, формы вокруг меня – люди, деревья, травинки, красная нить на бейсбольном мяче, волосы на тыльной стороне руки – стали размываться и вибрировать. Передо мной, казалось, встала полупрозрачная стена. Меня словно окатило горячим душем. Я не знал, что делать. После того как одна из моих подач почти попала в отбивающего[31]31
  Отбивающий (англ. batter) – игрок атакующей команды, противостоящий питчеру. Находится в «доме» (с левой или с правой стороны – как ему удобнее) перед кетчером. После совершения удара по мячу («хита») он становится раннером.


[Закрыть], я споткнулся о боковую линию и упал на землю.

Так я какое-то время лежал с закрытыми глазами, пытаясь справиться с неожиданным ощущением. Я почувствовал, как Сью приподняла мою голову и положила себе на колени. Она спросила, в чем дело, а я ответил, что не знаю, просто что-то случилось с глазами: все расплывается и выглядит, как будто сквозь завесу пара.

Через несколько часов зрение вернулось в норму. Однако на следующий день глаза начали чесаться, и я пошел к местному офтальмологу. Он сказал, что у меня аллергический конъюнктивит, и выписал капли «Нео-гидельтразол». Но зуд не проходил, и через несколько дней я пошел к другому специалисту – доктору Мортсону (буду называть его так), которого рекомендовал мне друг семьи. Он прописал «Неодекадрон», кортикостероид. Я должен был ежедневно закапывать по две капли в каждый глаз. Доктор Мортсон регулярно навещал меня летом.

Некоторое время спустя мне приснился тревожный сон. В нем я увидел биографический фильм 1952 года о питчере Главной лиги бейсбола Гровере Кливленде Александре (которого играл Рональд Рейган). В кинокартине зрение Александра затуманивается, когда он находится на возвышении для подачи. Мои сны воспроизводили потрясение и сочувствие, которые я, должно быть, испытывал после просмотра фильма в реальности.

Когда я вернулся в Колумбийский университет в сентябре 1960 года на третий курс, Артур быстро заметил, что у меня проблемы со зрением, особенно во время чтения, но мне это казалось скорее неприятностью, чем реальной угрозой. Слишком много всего происходило вокруг, чтобы я беспокоился о незначительных помехах. Во-первых, президентская кампания шла полным ходом. В то время как Ричард Никсон настаивал на выступлениях во всех 50 штатах, Джон Кеннеди был избирателен. Один из моих профессоров, Ричард Нойштадт, предложил мне добровольно выступать в кампусах различных колледжей в поддержку Кеннеди. Так я и сделал.

Сенатор Джордж Норрис из Небраски, один из персонажей в книге Кеннеди «Профили мужества», оказался как-то представленным Франклином Д. Рузвельтом со следующими словами: «История спрашивает: был ли человек честным, был ли человек бескорыстным, был ли человек смелым, был ли человек последовательным?» В каждой своей речи я применял тот же стандарт к Кеннеди, и мои товарищи по учебе ревели в ответ.

Эти пропитанные адреналином дни отвлекли мое внимание от постоянно нараставших проблем со зрением, но реальность невозможно игнорировать вечно. Через несколько недель после начала занятий в университете я пришел на богослужение Йом-Киппур в еврейской духовной семинарии, как раз перед началом больших праздников. Ни с кем из присутствовавших я не был знаком, и никто, казалось, не знал меня. Сев на скамью, я почувствовал, что мое зрение снова рассеялось, словно в кино, где кантор и ангелы поют «Коль нидрей». Все, что меня окружало, казалось, пошатнулось и рухнуло. Линии, отделявшие одно от другого – например, скамью передо мной от алтаря за ней, – расплывались и становились неразборчивыми. А потом все это расплылось и превратилось в ничто. Все пели и молились. Предполагалось, что я буду делать то же самое, но петь и молиться было не о чем. Вместо этого я сидел и ждал окончания службы, чувствуя, как меня разрывает на части.

Я не смел пошевелиться, меня охватил ужас. Туман сгустился, и вскоре я уже почти ничего не видел. К тому времени другие прихожане уже ушли. Синагога была пуста, и я сидел один, закрыв лицо руками. Наконец пришел уборщик и вывел меня из здания. Его руки были словно коровья кожа, а голос – как разбивающиеся камни.

То, что должно было быть прекрасным и мирным вечером божественного откровения, стало разоблачением в худшем смысле этого слова. Меня вывели на улицу, но я не видел, куда идти. Я ковылял обратно в кампус, натыкаясь на металлические мусорные корзины и фонарные столбы, свет которых походил на ореол стартующей ракеты. Мне казалось, что я слышу пар, клубящийся вокруг моих глазных яблок. Нью-Йорк смеялся надо мной. И я заплакал.

Десять дней покаяния после Рош ха-Шана[32]32
  Рош ха-Шана – еврейский Новый год, который празднуют два дня подряд в новолуние осеннего месяца тишрей по еврейскому календарю. С этого дня начинается отсчет дней нового еврейского года. В Танахе первым месяцем года считается весенний месяц авив, позднее названный нисан, когда евреи вышли из Египта.


[Закрыть], еврейского Нового года, подходили к концу. В то время каждый из нас был вписан в «Книгу жизни», будущее было определено. Вдыхая ночной воздух, я думал о последних словах службы: «Кто будет жить, а кто умрет; кто умрет в свое предопределенное время, а кто раньше своего времени <…> Кто будет наслаждаться спокойствием, а кто будет страдать; кто обнищает, а кто обогатится. Кто будет унижен, а кто возвышен». Только когда я вернулся в свою комнату, зрение прояснилось.

В конце ноября я вернулся в Буффало, чтобы присутствовать на свадьбе моей кузины Эдит. Я должен был прочесть поздравительные телеграммы, присланные по этому случаю. Ожидая за занавеской, отделявшей кухню от столовой, я начал болезненно щуриться, запоминая тексты сообщений, чтобы, появившись, безупречно прочитать их гостям.

К счастью, мои трудности в тот раз никто не заметил. Свадьба Эдит стала не только большой радостью для всех, но и поводом для особенного семейного торжества. Пять долгих лет во время Второй мировой войны католическая семья в Нидерландах прятала родителей Эдит, Берту и Альфреда, от немецких оккупантов под ветряной мельницей. Тетя Берта никогда не называла нам точных размеров их убежища. Это была просто какая-то трещина в земле. В ней они и смогли выжить.

В качестве сюрприза для Эдит ее родители привезли на свадьбу в Америку патриарха голландской семьи Корнелиуса «Па» Дейла. Это был высокий 90-летний мужчина в черном костюме и темной шляпе, совершенно не знавший английского языка. Перед нами стоял человек, который, если бы родителей Эдит обнаружили, был бы расстрелян, а возможно, и его семья тоже. Какова была награда за риск? Конечно, ничего существенного. Так зачем же он это сделал? Я, и правда, не знаю. Могу только подтвердить, что, когда его представили, все на свадьбе пролили немало слез.

Несколько дней спустя мы со Сью отправились ранним вечером по свежему снегу на ночлег в город. Мы позаимствовали у ее отца Ford Falcon. Сью уже хорошо понимала, в каком состоянии находятся мои глаза. Но холодный воздух придал мне бодрости, а перспектива поужинать с ней наедине привела меня в такой восторг, что я уговорил ее пустить меня за руль, несмотря на плохое зрение, хотя уже была ночь.

Через несколько кварталов я потерял управление и, яростно ударив по тормозам, услышал скрежет металла, врезавшись в припаркованную машину и сломав ее дверцу. Нас со Сью резко опрокинуло вперед. Охваченный паникой, я быстро повернул руль в другую сторону, но было уже слишком поздно. Бок нашей машины врезался в другую дверцу, затем снова накренился по диагонали, скользя по снегу, и ударил еще один автомобиль, прежде чем мы свернули к центру улицы, где развернулись и остановились. Сью сказала, что возьмет вину на себя, а я ей это позволил. Мне больше не нужны были неприятности. Я по-прежнему перебивался кое-как почти без денег, что уже само по себе было проблемой.

После этого случая я больше никогда не садился за руль.

Чуть позже я снова пошел к доктору Мортсону из-за усугублявшихся проблем со зрением. Он велел мне продолжать пользоваться прописанными глазными каплями, что я и делал регулярно.

Поскольку зрение все ухудшалось, Артур решил в своей типичной заумной манере выяснить скорость происходивших изменений. Он составил и повесил на стену нашей комнаты график, назвав его «Ухудшение зрения Сэнфорда неделя за неделей». Я вставал на некотором расстоянии от таблички, а Артур спрашивал, могу ли я прочитать буквы, чего часто не получалось. С каждой неделей мы оба видели, что проблемы становятся все серьезнее, но я по-прежнему отказывался обращать внимание на очевидное.

ДО ТЕХ ПОР, ПОКА МОЖНО ЖИТЬ САМОСТОЯТЕЛЬНО, Я ЗАСТАВЛЯЛ СЕБЯ ВЕРИТЬ, ЧТО ЛИБО ВРАЧИ, ЛИБО МОЕ СИЛЬНОЕ ЗДОРОВЬЕ РАНО ИЛИ ПОЗДНО РЕШАТ ПРОБЛЕМУ.

Однако в конце концов мне пришлось подойти ближе положенного, чтобы прочитать буквы. Какое-то время это спасало, но вскоре, даже стоя впритык, я уже с трудом различал написанное. Кроме того, у меня начались головные боли от большого количества литературы, которую нужно было читать по учебе.

Для меня все эти неудачи были настоящей пыткой. Многие инциденты случались в присутствии моей семьи, и младшие братья и сестры становились свидетелями распада моей личности. Я испытывал неловкость, но хуже всего было то, что не находилось никакого способа скрыть мое состояние или хотя бы преуменьшить впечатление окружающих от него, и это было крайне жестоко.

Сью и Артур видели самое трагичное. По мере того как мое состояние ухудшалось, они ни разу не предположили, что я сам и был источником проблем, и я тоже так не думал. К причине мы всегда относились как к чему-то извне, но никак не из собственной жизни, на чем можно было бы сосредоточиться. Другими словами, мы не относились серьезно к ухудшению зрения, потому что это означало бы признать его. Я этого не хотел, и окружавшие меня тоже. Даже после того, как проблема достигла апогея, мы все еще почти не говорили о ней. В ту зиму все, за исключением Артура, относились ко мне осторожно, как к яйцу с тонкой скорлупой. В конце концов, конечно, яйцо должно было треснуть, но только постепенно.

Например, в том же году я поехал в Мичиганский университет в Анн-Арборе на заседание исполнительного комитета Национальной студенческой ассоциации. Тим Загат, мой друг из Гарварда, тоже участвовал. Тим, который впоследствии основал «Обозрение Загата ресторанов и других мест», позже вспоминал об этом эпизоде: «Мы оба сидели на невероятно долгих встречах, разговаривая о самых разных вещах, просто опьянявших нас. Мы с Сэнди сидели рядом в основном потому, что любили пошутить и поделиться своими взглядами на то, за что нас просили проголосовать. Было около двух или трех часов ночи, когда Сэнди взял меня за руку и сказал: “Тим, я ничего не вижу. – Затем он добавил: – Пожалуйста, отвези меня обратно в общежитие, где мы остановились, я уверен, что утром мне будет лучше”. И я повел его обратно в общежитие. Но на следующее утро, проснувшись, он сказал, что все еще ничего не видит».

В тот раз мое зрение вернулось, только чтобы я успел на обратный рейс в Нью-Йорк задолго до закрытия заседания исполнительного комитета. Мне было невыносимо подставлять Тима и остальных в Мичигане.

В начале декабря я посетил дом Артура в Куинсе. Артур видел мое растущее беспокойство и предположил, что смена обстановки сможет помочь. Мы провели много солнечных весенних выходных, играя в баскетбол на площадке его старой средней школы. Раньше он был королем штрафного броска, а я – принцем удара в прыжке. Но на этот раз все изменилось.

Мать Артура снова готовила мое любимое печенье, но я чувствовал себя неуютно и не скрывал этого. Однажды, проглотив печенье и осушив стакан молока, я встал, чтобы удалиться в спальню. А она обняла и поцеловала меня, когда я, спотыкаясь, побрел в постель. Было всего около четырех часов пополудни, а я уютно устроился в комнате друга. Сон, который так мне был нужен, теперь уносил меня в головокружительные кошмары. Экзамены мучили меня теперь не только наяву, но и в сновидениях. Мне снилось, что я летаю – сначала вокруг спальни Артура, потом вокруг нашей комнаты в общежитии и, наконец, вокруг экзаменационного класса. Там я лихорадочно писал ответы на экзаменах, но провалил их все. Мне снились хрустальные люстры, сверкающие радуги, падающие на голову осколки блестящего стекла и то, как они впиваются в тело, а моя кровь льется на пол. В тот раз я проспал примерно 22 часа.

Затем была сама сессия – то, что разбило яйцо на части.

Неудивительно, что я не мог заснуть в ночь перед первым экзаменом, несмотря на то что был измотан неделями подготовки. В девять часов утра Артур провел меня в большой зал и усадил на стул в центре него. На моем столе лежала чистая синяя тетрадь и список вопросов для эссе.

Экзамен начался. Уловив суть каждого вопроса, я стремительно записывал ответы, но не мог видеть достаточно хорошо, чтобы моя ручка следовала по синим линиям, поэтому просто игнорировал их и продолжал писать в том же духе, пока примерно через час не взглянул на часы. Я абсолютно ничего не видел.

Я покачал головой, моргнул, повращал глазами и потер их, но ничего не помогало. Сидя неподвижно, я пытался сообразить, что делать. Наконец я взял синюю тетрадь и, найдя дорогу к передней части комнаты, передал работу наблюдателю и попытался объяснить свое затруднительное положение.

Он взял у меня тетрадь и рассмеялся.

– Сынок, я слышал много оправданий, но это самое нелепое. Хочу, чтобы вы знали, оценивать вас будут по тому, что вы только что сдали.

Я повторил, что ничего не вижу. Поскольку он явно мне не поверил, я собрался уходить. Наблюдая, как я, спотыкаясь, возвращаюсь к своему стулу за пальто, он, казалось, наконец осознал ситуацию, взял меня за руку и повел в кабинет декана. Там заместитель декана, с суровым видом сидевший напротив меня, без всякого сочувствия спросил, не хочу ли я продиктовать оставшуюся часть ответа. Я ответил, что хочу только вернуться в комнату общежития, упаковать вещи и отправиться в Буффало к врачу. Он снова предложил, чтобы я продиктовал ему оставшуюся часть ответа, иначе это отрицательно скажется на моей оценке. Но я опять отказался и попросил его проводить меня в комнату, на что он неохотно согласился.

Я позвонил маме и удивил ее, рассказав, что сдал экзамены досрочно, чтобы вернуться домой и отдохнуть подольше. Потом я собрал вещи и не раздумывая взял книги. Артур, совершенно расстроенный, проводил меня до Центрального вокзала, бывшего в то время конечной станцией Нью-Йоркской центральной железной дороги, соединявшейся с Буффало.

Нутром я чувствовал, что перешел какой-то ужасный Рубикон. Я ушел в середине важного экзамена в Колумбийском университете. Никто так не делает! Даже, как мне показалось, Аллен Гинзберг, воющий на Молоха[33]33
  Имеется в виду «Вопль» (иногда название переводилось как «Вой», англ. Howl) – поэма Аллена Гинзберга, считающаяся самым известным произведением битников. В 1954 году, приняв в своей квартире изрядную дозу пейотля, Гинзберг видит галлюцинацию, в ходе которой Sir Francis Drake Hotel предстает ему в виде лица чудовища – Молоха, который стал основным персонажем второй части поэмы.


[Закрыть]. Его дважды исключали из Колумбийского университета – но, по-моему, не за то, что он провалил экзамены. Я совершил непоправимую ошибку.

Сынок, завтра ты ослепнешь

Затем последовала долгая и странная поездка на поезде, которую я описал в самом начале этой книги. Каждый километр пути уносил меня все дальше от самого себя в какую-то незнакомую страну, в то место, где я никогда не захотел бы оказаться.

И все же я действительно возвращался домой. Когда поезд остановился на станции Буффало, Сью уже ждала меня, и уже через несколько минут мы подъехали к моему дому. Не помню, о чем мы тогда говорили.

Мама подошла к двери и крепко обняла меня. Прежде чем я успел снять пальто, мои сестры Бренда и Рут, которым тогда было шесть и четырнадцать лет, набросились на меня. Бренда прыгнула ко мне на руки, а Рут крепко обняла меня. Даже Джоэл принял участие, сбежав вниз по лестнице, чтобы приветствовать меня объятиями. Бренду мой приход застал за уроком игры на фортепиано, а Рут и Джоэл радостно прервали домашнюю работу. В предыдущие визиты я брал Бренду на руки, открывал чемодан и укладывал ее туда, а остальные громко смеялись. В этот раз шутить не хотелось.

После объятий я смог, в основном по памяти, убрать свой багаж от двери и повесить пальто. Войдя на кухню, я быстро сел, а мама поставила передо мной стакан молока.

ПОТЯНУВШИСЬ К НЕМУ, Я ШИРОКО РАСКРЫЛ ЛАДОНЬ И… ПРОМАХНУЛСЯ. МАМИН ГОЛОС ЗВУЧАЛ НАПРЯЖЕННО, БЕСПОКОЙНО, И Я БОЛЬШЕ НЕ СМОГ ПРИТВОРЯТЬСЯ.

Происходившее слишком утомляло меня, и я рассказал ей все, объяснив, что нужно как можно скорее еще раз встретиться с врачом.

Доктор Мортсон считался лучшим офтальмологом в Буффало, и мы вновь обратились к нему. У него был спокойный нрав и ровный, успокаивающий голос, которым все это время он и внушал мне принимать кортикостероидные капли. Наконец в тот раз нам обоим стало ясно, что подобная терапия постепенно убивала мои глаза, и Мортсон решил проконсультироваться с другими специалистами.

В результате я был госпитализирован в Мемориальную больницу Мейера в Буффало, где оставался до тех пор, пока ко мне в палату не прислали нового врача – психиатра. Даже находясь в крайне уязвимом состоянии, я понимал, что это был акт отчаяния со стороны доктора Мортсона, и, выгнав психиатра из своей палаты, быстро покинул больницу.

После дальнейших уговоров доктор Мортсон проконсультировался с другим специалистом – Уолтером Кингом, который затем осмотрел меня. Именно от него и моя семья, и я впервые услышали диагноз «глаукома». Вскоре мы узнали много нового об этой коварной болезни, часто скрытой в самом начале и вызывающей аномально высокое давление в глазном яблоке. Это давление, если его правильно не диагностировать и не лечить, может привести к повреждению зрительного нерва.

Ухудшение симптомов глаукомы, очевидно, было вызвано каплями, прописанными доктором Мортсоном. Кортикостероиды широко используются в качестве противовоспалительных средств для лечения различных заболеваний, таких как дерматит, артрит, астма и аллергия. У людей с определенной предрасположенностью применение кортикостероидов в качестве глазных капель может привести к глаукоме. По крайней мере, при местном введении данного препарата в глаза необходимо тщательно контролировать давление внутри глазного яблока и периодически проверять наличие катаракты. Все это было уже общеизвестно в то время. Но доктор Мортсон не сделал ни того, ни другого.

В результате у меня появилась новая и гораздо более серьезная проблема. Мне сообщили, что, учитывая прогрессирование глаукомы, у меня есть выбор только из трех мест для обследования и лечения: Бостон, Сан-Франциско и Детройт. Поскольку единственным свободным хирургом из рекомендованных в ближайшее время был доктор Сол Шугар из Детройтской синайской больницы, мы договорились встретиться с ним при первой же возможности.

К несчастью, бизнес моего отца Карла пришел в упадок, и несмотря на возражения матери я понимал, что вероятность возвращения к нищете не за горами. Более того, срок медицинской страховки по семейному плану истек, как только мне исполнилось девятнадцать. Иного пути не было, кроме как продолжить жить дальше.

После ноябрьских выборов я с нетерпением ожидал поездки в Вашингтон на инаугурацию президента Кеннеди. Но понял, что теперь это для меня невозможно, так же как и вовремя вернуться в Колумбийский университет к следующему семестру – если мне вообще позволят приступить к занятиям после пропуска экзаменов.

ВСЕГО ЗА НЕСКОЛЬКО КОРОТКИХ НЕДЕЛЬ МОЙ МИР ПРЕВРАТИЛСЯ ИЗ ЗЕМЛИ БЕЗГРАНИЧНЫХ ОЖИДАНИЙ В ЦАРСТВО ПУГАЮЩЕЙ НЕОПРЕДЕЛЕННОСТИ.

День инаугурации, по крайней мере, позволил немного отвлечься. Я с удовольствием выступал от имени сенатора Кеннеди во время предвыборной кампании и был в восторге от его победы. Теперь, лежа на полу гостиной в Буффало, одновременно смотря телевизор и слушая радио, я вновь обрел некоторый энтузиазм. Затем, когда этот многообещающий, яркий молодой президент завершил свое выступление, я услышал слова, которые, казалось, прояснили образ моего будущего:

– Ныне труба вновь зовет нас. Она не требует браться за оружие, хотя оружие нам необходимо, не требует идти в бой, хотя мы строимся в боевые порядки, а призывает год за годом нести тяготы долгой мрачной борьбы, «радуясь надежде, терпя горести», борьбы против общих врагов человека: тирании, бедности, болезней и войны.

Я поднялся с пола и больше ничего не слушал. Мои мысли обратились внутрь, когда я, спотыкаясь, добрался в полутьме до спальни. Я чувствовал себя обеспокоенным и измученным, но не мог заснуть. Я был унижен одним из тех врагов, о которых упоминал Кеннеди, и в последующие годы не забыл сказанного президентом.

Определенные даты в жизни человека не забываются. Одна из них для меня – понедельник, 13 февраля 1961 года, день запланированной встречи с доктором Шугаром в Детройте.

Мы с мамой сели на поезд из Буффало в Детройт, сняли номер в отеле «Статлер» и сразу же отправились в кабинет доктора Шугара. Было уже далеко за полдень, остальные пациенты ушли, и нас немедленно провели в кабинет. Жалюзи были открыты, и в комнату проникали лучи холодного зимнего солнца. Доктор Шугар измерил мне внутриглазное давление, используя, как он объяснил, электронный тонограф. Он обнаружил, что давление в глазах настолько велико, что даже не могло точно зафиксироваться на аппарате, и пришел в ярость.

– Почему они так долго ждали? – закричал он. – Почему они так медлили?

До этого мне в голову не приходило подумать о том, кто такие «они» и чего именно «они» ждали так долго, чтобы предпринять что-то. Из-за того, что я ничего не видел, нельзя было прочитать выражение лица матери. Но я могу себе представить, что она была так же огорчена, как и я.

Затем доктор Шугар подвел меня от смотрового стола к маленькому круглому металлическому табурету. Мама сидела на деревянном стуле справа, а доктор Шугар стоял надо мной и прикладывал мне офтальмоскоп к глазам. Его лоб касался моего. У этого человека были самые густые и кустистые брови, какие я когда-либо встречал. Хотя, конечно, я мог только чувствовать их. А потом он отстранился – я ощущал, как он это делает. Очень медленно он выпрямился, помолчал немного и сказал ровным голосом, не обращаясь ни к моей матери, ни ко мне, а может быть, просто к самому себе:

– Ну, сынок, завтра ты ослепнешь.

Странно было слышать, как кто-то говорит это, употребляя старомодное разговорное слово «сынок».

НО САМЫМ БОЛЕЗНЕННЫМ БЫЛО УСЛЫШАТЬ, КАК ЧЕЛОВЕК СО ВСЕЙ СЕРЬЕЗНОСТЬЮ ГОВОРИТ, ЧТО КТО-ТО ОСЛЕПНЕТ. ОН НЕ СТАЛ ОБЪЯСНЯТЬ, КАК МОЖНО ОСЛЕПНУТЬ, ПРОСТО СКАЗАЛ, ЧТО ТАК БУДЕТ.

И, возможно, еще более непонятным было то, что этим человеком – «сынком» – оказался я.

Хотя полагаю, что доктор Шугар продолжал объяснять что-то, просто после этой фразы я уже ничего не слышал. Он стал высшим судьей в моем совершенно новом мире, и любая апелляция к нему была бы тщетной. Я всегда предполагал – как это делают молодые люди в наши дни, – что лучший специалист, такой как доктор Шугар, может решить любую проблему с помощью таблеток, глазных капель или чего-нибудь еще. Быстренько все уладим, и я вернусь в университет. В течение нескольких месяцев с высокомерием, свойственном в юности, я надеялся на этот абсурдный исход и не предпринимал никаких действий, чтобы попытаться хоть что-то сделать с ухудшающимся зрением. Но в одно мгновение доктор Шугар уничтожил мою уверенность.

– Завтра ты ослепнешь.

Моя жизнь – все, над чем я работал и кем собирался стать, – была разрушена. Взбешенный, я сжал кулаки и начал подниматься с табурета, развернувшись к доктору Шугару. Правая рука, та, что когда-то бросала мяч, теперь была готова ударить его. К счастью, вероятно, потому что рядом была мать, я заколебался, а затем снова опустился на табурет. Мама тем временем спокойно сидела в кресле. Какие мысли проносились у нее голове? Годы самопожертвования, несомненно, показались ей напрасными, когда хирург произнес эти ужасные слова. Ее старший сын только что был приговорен жить во тьме.

Я застыл на табурете, обхватив себя руками. Долгое время никто из нас не произносил ни слова. Нет, это не могло произойти со мной – я не позволю подобному случиться. Когда доктор Шугар принялся излагать свой план, мое тело напряглось.

– Я не люблю оперировать оба глаза сразу, – сказал он, – но из-за тяжести состояния вынужден это сделать. Операция будет назначена на завтра.

С этими словами он вышел из кабинета.

Мы даже не подумали спросить, какую операцию он будет делать. Во всяком случае, я не смог спросить его об этом в присутствии матери. Мы собрали вещи и вернулись в гостиницу. Опустошенный, я медленно двинулся к кровати и, начав садиться, понял, что неверно оценил ее положение в комнате. Я не сумел удержаться на ногах, упал и сильно ударился спиной, а потом и головой о пол.

Назавтра – в День святого Валентина – меня в сопровождении матери госпитализировали в Детройтскую синайскую больницу. Перед началом операции двое здоровенных мужчин привязали меня к каталке и вывезли из палаты, оставив маму в одиночестве. Холодный воздух ударил мне в лицо, и я услышал, как санитары сказали, что из-за моего возраста это необычный случай. Глаукома редко встречается у людей до девятнадцати лет, поэтому фильм, который должны будут снимать во время операции, может оказаться ценным. Я также слышал, как кто-то заметил, что доктор Шугар собирается написать научные статьи о моем случае в журналы. Перед введением анестезии я спросил его о том, что вызывает глаукому.

– Никто не знает, – произнес он, – и не узнает ни при моей жизни, ни при вашей.

Доктор не был болтливым человеком.

– А какую операцию вы будете проводить? – спросил я.

Он ответил медленно и так громко, как будто я был не только слепым, но и глухим или умственно отсталым (феномен, который мне только предстояло многократно пережить в будущем):

– Би-лат-эр-аль-ну-ю тре-па-на-ци-ю.

Если произнести нараспев, слова звучат довольно лирично. На самом деле все оказалось не так радужно. Было установлено не только то, что глаукома, развивавшаяся агрессивно, скоро разрушит оба глаза, но и то, что это состояние привело к такому сильному повышению давления, что меня пришлось срочно оперировать.

Во время процедуры доктор Шугар проделал отверстия в глазах, разрезая тонкую слизистую оболочку внутренних сторон век, а затем рассек стенку каждого глаза, чтобы открыть канал, пока жидкость не начала хлестать и образовывать скопления в ранах. Для этого он использовал то, что современные хирурги сочли бы грубыми инструментами. Они были похожи на миниатюрные кирки, изуродовавшие мои глаза.

ПО СУТИ, ДОКТОР ШУГАР УНИЧТОЖИЛ МОЕ ЗРЕНИЕ РАДИ СПАСЕНИЯ ГЛАЗНЫХ ЯБЛОК – ТАКАЯ ИРОНИЯ СУДЬБЫ, С РЕЗУЛЬТАТОМ КОТОРОЙ Я ЖИВУ ДО СИХ ПОР.

Но у него не было выбора: мое состояние было уже слишком тяжелым, чтобы попытаться исправить его. Более того, учитывая то, что тогда считалось стандартным лечением, возникает вопрос, изменило ли бы ситуацию более раннее хирургическое вмешательство. В любом случае рубцовая ткань начала бы формироваться почти сразу на стенках отверстий в глазах. Эта ткань – прочная, эластичная, толстая и волокнистая – в конечном счете закупорила бы дренажные каналы, вызывая дальнейшее опасное повышение давления в глазах и требуя новых операций.

Почти у каждого человека в жизни бывает какой-то страшный момент, а если таких случается несколько, то это уже слишком. Момент сразу после плохих новостей, когда вы оглядываетесь на свою жизнь и говорите: «Боже мой, я не осознавал, как хорошо мне было до сих пор». Теперь, написав эти строки, я пытаюсь понять, действительно ли тот день в Детройте был худшим в моей жизни. Если смерть перевешивает все, то день кончины моего отца должен в первую очередь претендовать на эту сомнительную честь. Но я был в то время слишком маленьким и мог жить нормальной жизнью, полной надежд и мечтаний, несмотря ни на что. Боги еще не возвысили меня, чтобы затем низвергнуть.