Текст книги "Дива"

– А оторопь наводить? Человек при виде ватный делается, белый, как снег. Ни рукой, ни ногой. Вот что ты со стаканом стоишь, как замороженный? Пей!

Зарубин послушно выпил и встряхнулся.

– Чудеса!

– Теперь-то я убедился. – не сразу признался попутчик. – Ты и есть тот самый ученый. Артист почти угадал. Думал, признает, и начнется у вас драка. Потому за тебя и вступился. Дед Мороз-то меня знает, хотя и не знается. Он-то заслуженный, а я так себе, не пришей кобыле хвост… А вступился из-за жены, ведь перепугается, когда хлестаться начнете. Ты же боксер?

– Из-за чего хлестаться?

– Борута ему сказал, ученые едут диву ловить. Стрелят и в морозилку положат, к зеленым братьям, где грибы морозят. А дед Мороз надежды еще не потерял вернуть себе лешачиху. Вдвоем бы они весь край на уши проставили… Ну что, ученый, как я тебя раскусил?

Признаваться было нельзя ни в коем случае: вести тут летали впереди самих событий.

– Врет твой Борута, я за медведем еду.

– Ну, как хочешь. – быстро согласился тот. – Ученому-то я бы подсказал, как эту диву изловить, живьем. Для научной пользы. С ученым бы мы потолковали на самые разные темы. И про снежных людей, про русалок. Раз ты за медведем, так тебе на что?

Он явно провоцировал на признание, искушал, злодей! Но просто быть любознательным человеком никто не запрещал, и делу это никак бы не повредило.

– И можно изловить? – нарочито усмехнулся Зарубин.

– Изловить можно всякую сущность. – многозначительно заявил бывший егерь и потерял интерес. – Давай поспим. А то паром рано будет, сразу после утренней дойки.

– Ты мне про Боруту не все рассказал. – напомнил Зарубин. – Напились они молока на болоте, а дальше что?

– Да ничего особенного. – пробормотал Баешник. – Как всегда пронесло…

– Кого пронесло?

– Столичного лекаря, естественно. Данила-то привычный…

Подбросил дров в костер, улегся у огня на подстилку из елового лапника и сразу захрапел. А Зарубин ему позавидовал, потому что на удивление после долгой дороги не срабатывало обычное снотворное усталости, и даже коньяк не помогал. Напротив, все это бодрило и ввергало в состояние бездумной мечтательности, которое было прервано дождливым московским утром явлением генерального директора. Захотел оказаться в дикой природе, чтобы ночь провести и у костра, и вот тебе, пожалуйста, все воплотилось, глухие леса кругом, река течет рядом и даже деды морозы ходят. Еще бы снежного человека изловить, чтоб обезопасить королевскую охоту, и полное ощущение счастья…

– Ладно! – попутчик вдруг сел, будто ванька-встанька. – Так и быть, расскажу тебе про Борутушку. Все одно не спится…

5

Уже перед рассветом Баешник начал задремывать, но ни на секунду не прерывал своего повествования. Солдатскую фляжку они усидели в легкую, и попутчик начал подламываться, сказывалась крестьянская натура – спать по ночам. Клюнув носом несколько раз, он встряхнулся, клятвенно пообещал историю Боруты завтра продолжить, прилег у костра и вдруг уже полусонный, стал вспоминать своего отца, который, оказывается, служил в конвойниках. В пижменских краях тогда были лесные зоны, лес рубили зэки, и многие туземцы пошли на службу во внутренние войска. Вот и старший Баешник вкусил этого хлебушка, после чего стал мрачным, молчаливым и без явной причины однажды застрелился из служебного оружия, будучи в карауле.

Зачем все это он вспомнил, было непонятно, поскольку сам вскоре опять засопел и больше уже не просыпался. Однако настроил Зарубина на свои воспоминания, которые напрочь отпугнули сон.

Всякий раз, когда он приезжал к отцу, они непременно брали удочки и шли на реку, чтобы просидеть ночь у костра. Свою родную мать Зарубин помнил очень плохо, родители разошлись, когда ему шел пятый год. Мать тоже работала в лагере, познакомилась там с каким-то зеком, страстно влюбилась, и когда тот освободился, убежала с ним в Орловскую область. Игорь не испытывал к ней никакого притяжения, и отец говорил, это от того, что она никогда не кормила его грудью. Будто роды были тяжелыми, и у матери пропало молоко, так что вкуса его он не помнил, будучи полноценным искусственником.

Отец Зарубина всю жизнь прослужил в конвойных войсках, начиная со срочной службы, охранял лагеря, этапировал и ловил, если сбегали, зеков-уголовников и, не зная другой жизни, своей гордился и восхищался. Более всего любил бокс, которым занимался почти профессионально, ездил на соревнования, побеждал, и страстно любил военную форму, ходил всегда начищенный, наглаженный, к сапогам прикручивал стальные подковки, чтоб при ходьбе цокали. Отец был урожденным вологжанином, к месту и не к месту любил повторять фразу:

– Вологодский конвой шутить не любит!

В ней, как конфета в обертке, был упакован крутой, сильный характер неподкупного, мужественного человека – так казалось отцу. Да и сыну тоже, поскольку родитель с малых лет стал делать из него бойца, для начала – боксера. Тренировал сам, но когда отправил жить к бабушке в Грязовец, лично записал в секцию, договорился с тренером и тщательно отслеживал занятия. В двенадцать лет Игорю сломали нос, на всю жизнь оставив опознавательный знак, и иссекли губы, поэтому он носил усы. Отец приезжал часто, весь наглаженный и скрипучий, либо на каникулы забирал к себе в лагерь, но не пионерский, водил на службу, где сам часами о чем-то разговаривал с зеками. Тогда он работал «кумом», то есть опером.

Таким с детства и запомнился отец, а еще запомнилась шевелящаяся серая масса на плацу – «звери»: так называли заключенных. Окна служебной родительской квартиры выходили на бараки и лагерный плац, поэтому Игорь с детства больше видел «зверей», чем людей. От безликих существ, собранных в единую глиноподобную массу да еще замкнутую заборами и опутанную колючкой, исходил страх, как от сказочного чудовища. Он как дым, проникал с улицы в комнату, мешал дышать днем и заснуть ночью. Родители напитывались не только запахом колонии – вонью сапог, кислой капусты и горечью немытых тел, но и этим страхом, источая его потом в стенах дома. Разницы между волей и не волей не было никакой, еще в детстве Игорю казалось, он сидит в зоне и обречен на пожизненный срок, поэтому в пять лет от роду он замыслил побег и к нему готовился. Часами он сидел у окна, смотрел сверху на лагерный забор с проволокой, запретную зону и мысленно намечал себе путь, как бы если находился по ту сторону ограждения. Сидел он всегда под замком, поскольку родители опасались расконвоированных зэков, и выходил на прогулку один раз вечером, и то в сопровождении матери. Бежать он собрался даже не к бабушке в Грязовец – просто на волю, ибо от отца уже знал, что в первую очередь всех беглых ловят у родни. Он ждал только весны, чтобы днем подтаял, а ночью замерз снег, заваливший проволоку-путанку между заборов – самую опасную штуку, хотя она была про другую сторону мира – в мире «зверей» и побегу Игоря не мешала.

В апреле все было готово, однако всего на день его опередила мать, вдруг не вернувшаяся со службы, И только на следующий день выяснилось, уехала с каким-то освободившимся «зверем». Побег пришлось отложить, жалко стало отца, а скоро приехала бабушка и отвезла Игоря к себе, в Грязовец.

Судьба сына предрешена была еще с тех малых лет, вологодский молодняк пачками призывали в конвойные войска, где служили еще и азиаты – охраняли «зверей», а в Вологде было даже специальное училище, где готовили работников колоний. Однако со временем восторг родителя относительно своей боевой судьбы начал иссякать, и он, приезжая в отпуск все реже произносил горделивую фразу о конвое, и когда удавалось ночевать с ним у костра на реке, молча пил водку, становился угрюмым и будто стыдился своей службы. Когда же они проводили товарищеские встречи на песчаном или травянистом ринге, то отец уже не давал пощады, как в отрочестве – боксировал, как с равным и свирепел при этом, если Игорь не сдавался. И еще хуже, если пропускал удары или уходил в нокдаун. Форма на нем износилась, потускнела, исчезли стрелки на брюках, сапоги больше не цокали и ссохлись, стали кургузыми затертые капитанские погоны. Все военное он надевал теперь только приходя на службу, а так стал ездить в гражданском, и еще оправдывался, мол, у населения негативное отношение к людям в форме. К тому времени он уже женился, и у них с новой женой появилась мечта поскорее выйти на пенсию и поселиться где-нибудь в деревне, завести корову, хозяйство, что он впоследствии и сделал.

А Зарубин-младший тем временем пережил все детские страхи, заканчивал школу и стоял перед выбором, куда пойти. Вологда славилась в то время обилием лагерей и вологодским маслом, поэтому путей было два: первый легкий, в ненавистное конвойное училище, куда сыновей работников брали с охотой, и второй – в ненавистный Молочный институт, куда был солидный конкурс из-за факультета механики. Педагогический среди парней даже не упоминался, являясь символом унижения мужского достоинства. Сам Игорь не хотел ни туда, ни сюда, просто жил, читал книжки без какой-либо ориентации в пространстве, усиленно занимался боксом и серьезно думал сбежать из Вологды, например, уехать на строительство БАМа.

Все решилось само собой, когда однажды сидели у костра на берегу и отец спросил о планах.

– Вологодский конвой шутить не любит. – сказал Игорь, чтобы отвязаться от родителя и не выдавать замыслов о побеге.

Некогда гордившийся своей службой, отец вдруг заявил, что эта дурацкая фраза – признак тупости, безмозглости и азиатской дикости, чего следует стыдиться. И что заключенные, не скот, не звери, а тоже люди, и иногда порядочнее и честнее, чем те, кто живет на свободе. Новая жена у него была филологом и сильно на него действовала, заставляя читать книги даже по философии. Отец теперь жалел, что когда-то купился на дешевую наживку – чувство власти над людьми, которых как зверей, содержат в клетках. На самом деле все это призрак, обман, все не настоящее, даже на вид капитанские погоны – не капитанские вовсе. Когда он в сорок пять вышел на пенсию, показал солдатский военный билет – ефрейтор запаса! А большю часть жизни гордился, что он – офицер…

Тогда Игорь во второй раз испытал сыновнее чувство жалости к отцу, и оно опять удержало от побега. Его опыт жизни помогал потом не один раз, и в те моменты, когда приходилось делать выбор, даже по таким мелочам, как служебная форма одежды. Оказавшись в структуре Госохотконтроля руководителем научного отдела, Зарубин получил звание генерала. Неведомо по чьей блаженной воле, но все службы управления охотничьим хозяйством одели в военную форму и нацепили погоны. И ладно бы только охотоведов и егерей, кто непосредственно с оружием в руках охраняет угодья; милитаризации подлежали даже шофера и курьеры. Начальники областных охотуправлений сделались генерал-лейтенантами, а в столичных охотничьих конторах сидели такие чины, что на погонах места не хватало для больших звезд. И взрослым, солидным людям было почему-то не стыдно ходить ряжеными, не совестно красоваться в маскарадных мундирах, пошитых на заказ в генеральских ателье! Зарубин форму не шил, продолжал ходить на службу в гражданском костюме даже когда назначался оперативным дежурным, и скоро был вызван генеральным. Сам Фефелов сидел в полном облачении, выглядел, конечно, красавчиком, почти маршалом и ничуть не тяготился своим расфуфыренным видом. Скорее, напротив, осваивал генеральские привычки и манеру поведения, хотя по возрасту был старше всего на восемь лет, то есть, еще полтинника не стукнуло – возраста, когда начинаешь оценивать свои заслуги.

И вот шеф с порога начал снимать стружку, мол, на службу следует являться в форменной одежде, а на дежурство так сам бог велел. Тогда Зарубин и рассказал шефу о своем отце, капитан-ефрейторе внутренней службы, причем, сделал это без какой-либо нравоучительности, просто с житейской горечью. Фефелову не зря пророчили высокий пост в министерстве, соображал быстро, выводы делал правильные и лишних вопросов не задавал. Он не только смирился с гражданским костюмом Зарубина, скоро свою форму стал надевать лишь на службе, а то по Москве ездил в мундире. Потом и вовсе запер его в шкафу и более не доставал. Пожалуй, с той поры у них и начались почти приятельские отношения, даже с собой на охоты стал приглашать. Но это ровным счетом ничего не значило мало-мальской мужской дружбы шеф ни с кем не заводил, чтоб быть независимым, и чтоб вышестоящее руководство не заподозрило личных симпатий к кому-либо из сотрудников. А чтобы они не обольщались на будущее, он демонстративно вздрючивал случайных приближенных, поэтому никто личных отношений с ним не заводил.

Однако, судьбу не обманешь: Зарубину все же выпало изучать и охранять зверей, только настоящих: его дипломная работа в Молочном институте неведомыми путями попала в МГУ, скорее всего, из-за темы, связанной с отношениями человека и животного мира. Сам он считал, что новизна работы сложилась случайно, и виною успеха опять же стала его собственная жизнь: когда писал о психологии животных при стойловом содержании, перед глазами все время был лагерный «зверинец». Он уже собирался ехать по распределению на ферму совхоза зоотехником, и внезапно получил приглашение в аспирантуру…

…Катер пришел на восходе, сразу же прицепился к понтону, а спустя несколько минут на него въехал молоковоз с желтой бочкой. В хозяйстве фермера Дракони был совсем не колхозный порядок. Паром в тот час отчалил и через десять минут уже пришвартовался к деревянному помосту на этой стороне. Паромщик явно был похмельным, поэтому загрузкой машины Зарубина руководил сам и тут же получил плату по тарифу.

– Ну, теперь почти дома! – перекрестилась тетка, когда понтон ткнулся в причал. – Драконей еще проехать, и никакая нечистая не достанет!

Баешник проспал у костра всю ночь, привычно ворочаясь с боку на бок, выглядел отдохнувшим, бодрым, однако его больше не распирало желание поговорить, и на сей раз инициативу перехватила жена. Вероятно, ей показалось, что вчера она слишком разоткровенничалась с незнакомым московским человеком, и теперь отрабатывала назад, опровергая вчерашние утверждения. Драконя со своей красавицей-женой Дивой и дракошами уже не выглядели зловещими колдунами и чародеями.

Вышку сотовой связи Зарубин узрел, едва поднялись на берег, однако ехали до нее долго и кружным путем. Потом дорога завиляла, спускаясь в распадок, и от скорости и виражей у попутчицы душа зашлась. Когда лес расступился, на высоком увале оказался одинокий двухэтажный дом в восемь окон по переду, со светелками – терем настоящий, с рубленым двором и на каменном подклете.

– Тут председатель и жил. – вполне обыденно сказал попутчик. – Ну, пойдешь в гости ко вдове?

– Это что, хутор? – спросил Зарубин.

– Центральная усадьба колхоза была. – с тоской вздохнула тетка. – Пижменский Городок называется. Сейчас вдова со всем драконьим выводком живет.

Ее муж что-то вспомнил и рассмеялся:

– Коль пойдешь, не забудь цветков нарвать и к памятнику положить. Алфей Никитич при жизни требовал уважения.

Несмотря на выглянувшее на час, солнце и безмятежный простор, место показалось Зарубину неприветливым. С фасадной стороны, за старым и ухоженным домом мерзость запустения, будто выставленная напоказ – разрушенные сараи, рваные крыши изветшавших зерносушилок, столбы, рухнувшие изгороди и высоченный непролазный бурьян кругом. А еще ветер на горе, так все это шевелится, гремит, скрипит. И как насмешка над ушедшим колхозным миром, посередине деревни торчала красная вышка сотовой связи. Правда, мобильный телефон не работал и здесь, и сам знак современных коммуникаций и технологий ничуть не скрашивал пейзаж; напротив, вносил некую безумность, отвергая всякую сочетаемость прошлого, настоящего и будущего. Впрочем, как и парадная асфальтовая дорога, ведущая от расхристанного проселка к дому. И только аккуратные стога сена на выкошенном склон горы примиряли, кое-как связывали времена и слегка облагораживали запущенный вид.

– А все равно место тут нечистое. Поехали отсюда! Мы тут по соседству живем…

Соседство с Драконей оказалось не близким, попутчики жили в бывшем леспромхозном поселке Красная Пижма аж за пять километров по невероятно пыльной дороге, на вид таком же не привлекательном, зато словно в шаль укутанным в пышный молодой сосняк. Когда же подъехали к брусовому двухквартирнику, из дома выскочила полная копия тетки, разве что более поздняя, и от того еще не округлевшая – в общем, было, что выкладывать в интернете.

– Мамуля! Папуля!…

Пока они обнимались, Зарубин выставил из багажника их сумки и попытался уехать, но избавиться сразу от гостеприимных хозяев не удалось, привыкшая командовать, тетка повисла на дверце машины.

– Пока не накормим, не напоим – не отпустим!

И тут же был представлен веселой Натахе, которая стригла взглядом незнакомца, будто овцу, и опасно сверкала бедрами в разрезах юбки.

– Ваш молочный кончал, а в Москве живет! – похвасталась тетка, сияя новыми зубами. – Доча, стол накрывай!

– Да вам же надо картошку копать. – напомнил Зарубин. – Пока дождя нет.

– Ничего, у нас в огороде песок. – сообщила Натаха. – Мы и в дождь можем. Нынче бабьего лета не дождешься!

– Тебе еще рано бабьего лета ждать. – строго сказала мать. – Еще девичье не отгуляла…

Время было предобеденное, а поскольку не завтракали, то в животе урчало, поэтому Зарубин сдался. Женщины засуетились на кухне, а попутчик на правах хозяина достал из сумки заветную бутылку и водрузил на стол.

– ГАИ у нас тут лет пятнадцать не бывало! Не Москва, в прибор дуть не заставят.

Мать с дочерью пошептались, и тетка заговорила вкрадчиво, выдавая браконьерство мужа:

– Может, ты гостя на медведя сводишь? Себе-то поди, приглядел уже место? Тоже, ведь, полянку сеял.

Тот глянул строго.

– Ничего я не сеял!… Но где зверь ходит, знаю.

– Дак чего?… Вот и своди!

– Я бы сводил. – отозвался бывший егерь, взирая пытливо. – Да только не за медведем он приехал.

И взглянул с подозрительной пытливостью.

– За чем же еще? – простодушно спросила тетка, выставляя горячую картошку, осыпанную укропом и луком.

Попутчик не зря всю дорогу травил байки про леших – все, что хотел, высмотрел, узрел и теперь был уверен в своих выводах.

– За дивой. – и достал хрустальные стопки из серванта. – На диву охотиться будет. Не на Драконину вдову – на лешачиху.

Тетка что-то со звоном выпустила из рук.

– На что же дива-то ему?… Помилуй, Боже!

Этот психолог разлил водку.

– А он ученый. Это его прислали, чтоб обеспечить охоту короля и принцессы.

Попутчица выглянула с кухни и замерла, уставившись на Зарубина. В этот миг за ее плечом возникло удивленное личико дочки.

– К нам король приедет? С принцессой? Настоящие?!

– Приедут. – твердо сказал попутчик. – Но это секрет, не болтайте.

– И можно будет посмотреть на них? – не унялась Натаха. – И сфотаться? На телефон!

– Вот, ученого проси. – ухмыльнулся тот. – Если самому покажут… Ты не обижайся, парень. Только мы тут тоже не дураки, сидим, и нюха не потеряли. Плохо ты маскируешься, хреновый из тебя разведчик. Как ты станешь диву ловить?

– Толком еще не знаю. – искренне признался Зарубин. – Послали – поехал…

– А почему меня Дивой не назвали? – капризно спросила Натаха. – Мне так это имя нарвится!…

– Дива – нечистая сила. – отрезала мать, – Ступай, не мешай мужикам.

Дочка нехотя удалилась на кухню, стриганув по Зарубину отцовским испытующим взглядом.

– Надо было сразу признаться, что ученый. – хозяин поднял стопку. – С нами лучше по честному… Обмоем зубы!

Они выпили и принялись закусывать солеными рыжиками в сметане. Женщины продолжали метать на стол уже готовые блюда, будто здесь готовились к приезду гостей. Баешнику дома стены помогали обрести степенство и уверенность. Он не спеша и плотно закусил и налил еще по стопке.

– Так и быть, помогу тебе. – тоном волшебника произнес он. – Поймаешь ты свою диву…

Сказано было Зарубину, и не громко, но жена его услышала.

– Что задумал-то? – встряла она. – На что ее ловить? Пускай себе живет. Может со своим дедом Морозом сойдется. Да уйдут к вятским…

– Не ваше бабье дело! – окончательно осмелел и огрызнулся хозяин дома. – Для науки одну поймать можно!… Окольцуют да отпустят, как обычно.

– Если так, то ладно. – мгновенно согласилась та. – Только заместо кольца на нее бы крест повесить? Окрестить бы нечистую, да окрутить с артистом.

– Тебе бы только окрутить!… – отмахнулся бывший егерь и придвинулся к Зарубину. – Слушай меня внимательно. Сейчас ешь, пей, пару часиков можешь вздремнуть…

В это время с кухни выпорхнула дочка.

– Папуль, а когда поймают, сфотаться с ней можно?

– С кем? С лешачихой?

– Ну да! Чтоб потом в интернет выложить?

При Зарубине он не стал ругаться на дочку, и видно было, относится к ней ласково.

– Это к ученому. – кивнул попутчик. – Думаю, он позволит…

Натаха состроила глазки гостю.

– Вы позволите сфотаться?… Я с дедом Морозом уже фоталась!

– Я вот тебе дам. – не сурово пригрозил отец, верно вспомнив интернет. – Нашла, с кем!.. Иди, помогай матери.

– Поймаю – позволю! – пообещал Зарубин. – Даже верхом покататься.

– Верхом на лешачихе?! – восхитилась она, однако сникла под взглядом родителя и удалилась на кухню.

– Часам эдак к пяти подъедешь к базе, остановишься в километре. – продолжил наставлять бывший егерь. – Машину в лес загони, чтоб не на глазах… Сам иди к Пижме, засядь в кустах и карауль. На заходе дива придет. Или по другому берегу, или по твоему. Тут как повезет. Она сейчас каждый день возле базы трется… Увидишь – лови! Только не стреляй – бесполезно, пуля не берет.

– Так прямо и ловить? – переспросил он.

– А что?… Делай что-нибудь. Вали на землю, связывай. Не знаю, я ни разу не ловил. Может у вас, ученых, есть приемы, способы… Она не кикимора, мягкая, шерстяная, рук не порежешь.

– Говорят, четырехметровая! Столбы из земли рвет.

– Ну, с бабой как-нибудь сладишь. У них одно слабое место…

Назвать, какое, он не успел, ибо жена внесла стопу блинов с рыжиками, вареными в сливках и наконец-то присела к столу. Хозяин поерзал.

– Сам бы пошел с тобой… Да картошку копать надо, и так опоздали.

У Зарубина от его речей как-то сразу аппетит отбило, хотя глазами бы все съел. Такие блины с рыжиками готовила бабушка, и в другой раз он бы половину стопы смел, но тут кое-как проглотил пару и ощутил смутное беспокойство. Разум противился, чтобы верить в существование леших, но струна иронии, насмешки была уже перетянута. Чтобы оценить и прочувствовать, где тут правда, а где хитроумное надувательство, надо было проветрить мозги, избавиться от липкой пелены наваждения.

– Благодарю за обед. – он встал. – Все было вкусно… Мне пора!

– Дак и не поел ничего, – встрепенулась хозяйка. – Может, с собой завернуть? Тебе сила понадобится!

– Спасибо, не надо.

Все семейство вышло на улицу – провожать, тетка не унималась.

– Гляди уж там, поосторожней. С нечистой силой схватишься! Крест-то на тебе есть?… Вот, возьми! – сунула в руку пакетик. – Тут ладан. Если что, ладаном ее, все черти боятся. Смирные делаются…

Параллельно Зарубин выслушал наставления хозяина, как найти владения Недоеденного, сел наконец-то за руль и помахал дочке, которая уже была в резиновых сапогах и вилами в руках.

– А Натаха у нас – красавица! – тетка засунула голову в кабину. – И работящая! Приедешь еще, полюбуешься, дак может и в Москву с собой возьмешь! Ты не стесняйся…

Муж вынул ее из окна, стал что-то выговаривать, но Зарубин уже не услышал, потому как с места взял скорость, выбросив из-под колес тучу песчаной пыли.

На обратном пути, проезжая мимо Пижменского Городка с единственным жилым домом Дракони, он внезапно заметил еще одну дорогу, с тыльной стороны, без асфальта, недавно отсыпанную и вполне приличную. Свернул на нее и узрел совершенно иной ракурс – процветающая европейская деревня: ухоженные жилые домики с палисадами, асфальтовые дорожки и обилие цветников с георгинами. Посередине стояло модульного типа, строение, будто на современной американской ферме, покрашенное в голубой цвет и стерильное даже снаружи. Вокруг ухоженный, стриженный газон, отдельные блоки с трубопроводами, вентиляционные короба, и все дышит, действует, как единый организм. Скорее всего, это и был маслозавод, где производили масло для кремлевского общепита. Фасадный вид из-под горы с руинами и чертополохом был всего лишь прикрытием, чтобы отпугивать проезжающих.

Все эти чудеса в недрах запустения и разрухи охранял автоматический шлагбаум и две видеокамеры, нацеленные, как пушечные стволы.

Зарубин перед ними и остановился, полагая, что сейчас к нему выйдут, однако кругом было ни души, и похоже, камеры стояли тут для острастки. Тогда он достал коробку с подарком Фефелова и пошел за шлагбаум. В это время из крайнего блока вышла женщина в белом халате и с марлевой повязкой на лице, более похожая на доктора, чем на колхозницу. Зарубин вежливо поздоровался, но спросить ничего не успел.

– Это еще что такое? – грубовато спросила она. – Ну-ка, выйди! Выйди отсюда!

Принимали в этом колхозе, прямо сказать, не ласково, Зарубин отступил за шлагбаум и вежливо поздоровался.

– Как бы увидеть хозяйку, Диву Никитичну?

Женщина чуть отступила, смерила недоверчивым взглядом и оттянула маску на подбородок.

– Это я. Что нужно?

Никакой особенной красоты, разящей наповал, Зарубин не заметил: миловидная и самоуверенная особа лет за тридцать…

– Я привез вам подарок, от Фефелова. – он протянул коробку. – Вот, возьмите.

– Какого Фефелова? – вдова чуть сбавила напор. – Который из Москвы, что ли?

– Из Москвы, на охоту сюда приезжал…

Она говорила громко, чуть развязано, в поведении чувствовалось внутреннее простодушие, смешанное с барской, даже царской брезгливостью.

– Вот неймется мужику! – усмехнулась Дива Никитична. – А что прислал-то?

– Не знаю, – сказал Зарубин. – Просил передать…

Она посмотрела на свои стерильные перчатки.

– Ну-ка, открой!

Разрезать упаковку пришлось ножом. В коробке оказалась еще одна, такая же круглая, но обтянутая бархатом, как ларец и явно антикварного вида, на замочке и с золотым ключиком на тесьме. Подарок, кажется, Диву заинтересовал.

– Ишь ты, какая красивая… И что там внутри?..

Зарубин отомкнул замок и осторожно открыл ларец – там, в ложе из белого шелка оказались серебряные, с позолотой, пяльцы для вышивки и стеклянная коробочка с набором золотых игл самой разной длинны и конфигурации. Сказать честно, вещи дорогие, старинные, и Дива, увидев все это, восхитилась:

– Какая прелесть! Генеральский подарок… Ценная, должно быть, вещица?

– Антикварная.

В следующий миг она потеряла интерес и превратилась в избалованную вниманием, барышню.

– Какие назойливые мужчины. – вымолвила она с жеманностью богатой невесты. – Знают, что не принимаю, и все равно подарки шлют…

Снова спряталась под маску и хотела уйти.

– И что мне теперь с этим делать? – спросил Зарубин.

– Поедешь по берегу, увидишь омут глубокий, так в воду брось. – посоветовала она.

– Может, обратно вернуть? Вещица дорогая…

Дива рассуждала без прежнего простодушия, неожиданно многозначительно и даже жестко:

– Вернуть, напрасную надежду подать. А станет спрашивать, скажи, я сама в реку бросила. Русалкам подарок в пору, пусть вышивают. У них на дне ниток много и времени не счесть…

Зарубин не знал даже, что и сказать, Дива Никитична гордо удалилась, а он остался стоять с коробкой в руках, физически ощущая, что за вдовой потянулся некий инверсионный след, выхлоп, по которому можно судить о силе двигателей. Обычно в таких случаях восхищенно говорят – какая женщина! Но Зарубин восторга не испытал, а силу ее отнес к ведьминскому характеру: вдова привыкла к вниманию мужчин и вертела ими, как хотела, включая губернатора.

После столь неудачного знакомства с хозяйкой фермы, он не стал более искушать судьбу и поехал к Костылю. Охотничья база оказалась не близко и на полуострове: Пижма делала здесь крутую петлю, образуя защищенный водой, почти правильный круг и только узкий перешеек связывал его с материком – так было на карте. По земле же пришлось порядочно накрутить петель, прежде чем попал на нужную дорогу с единственным указателем на развилке – «Охотбаза «Пижма» 1 км». Куда вела вторая дорога, оставалось загадкой, может просто на делянку, где вместо леса теперь выруб с пеньками. Зарубин знал, что его здесь ждут, однако исполняя рекомендации попутчика, свернул в лес сразу за аншлагом, загнал машину в молодой сосняк, расчехлил и зарядил карабин. Он не собирался стрелять ни в лешего, ни в снежного человека, за дорогу мозги вроде проветрились, но остался подсознательный, детский страх, опасность незнакомого пространства. Оружие придавало иллюзию защищенности и одновременно подчеркивало, что страх этот все-таки сидит и дорожным ветром его не выбить. Поскольку на языке, будто попавший в рот волосок, прилип вопрос – вдруг появится сейчас леший, и что ты станешь делать?

И в голове треплется та же мысль…

В молодом беломошном бору и впрямь повсюду торчали бурые шляпы уже переросших грибов, нагретая за день, хвоя источала приятный смолистый запах вместе с полусонным, уже осенним умиротворением. Рядом база с десятком домов, два автобуса людей, а музыки нет, дыма костров не видать – даже отдаленных голосов не слыхать. Ни шороха, ни движения, никакой живой души поблизости, ни чистой, ни нечистой!

Зарубин прогулялся по лесу вдоль дороги, потом увидел просвет впереди, пошел на него и оказался у белесой, пенистой реки, словно и впрямь молоко текло. Глубоко врезанное русло с обрывистыми берегами упиралась в каменную моренную гряду и вдали уходило на круг, огибая холм. На вершине его и стояла охотничья база: среди сосняков блестели жестяные крыши, из труб курился дымок, и это было единственным знаком, выдающим присутствие людей. Несмотря на свой горный и бурный вид, Пижма оказалась спокойной и глубокой, а молочный ее цвет создавался за счет белого камня, песчаных яров и белесого неба.

Выглянувшее солнце упало в тучу, начал моросить дождик, быстро смеркалось, и всей нечестии пора было выходить на оперативный простор, но тускнеющие берега по прежнему были пусты и безмолвны. Уже в сумерках Зарубин спустился к воде, умылся, и тут увидел, как по речной, зарябленной дождем, глади бесшумно скользит резиновая лодка. Один человек сидел на веслах, другой в корме и оба похожи на припозднивщихся или только что выехавших на ловлю, рыбаков. Тот, что был на корме, колдовал со спиннингом, однако забросил его всего пару раз, потому что гребец резко повернул к берегу и причалил неподалеку от Зарубина. Рыбаки все делали молча и почти беззвучно; они выволокли лодку на берег, подхватили прорезиненный объемистый мешок, торчащий посередине, и понесли его по песчаной круче вверх. Мешок был тяжелый и скользкий, наверняка с рыбой, и мужики его дважды уронили, пока лезли на песчаную кручу. Зарубин даже рассмотреть толком их не успел, заметил, один малого роста, в камуфляжном костюме, чернобородый, другой в чем-то сером и длинноволосый – космы все время спадали на лицо. Выждал, когда они поднимутся на берег, после чего оббежал стороной, по пологому подъему, и когда оказался в сосновом подросте, рыбаков не обнаружил.