Текст книги "Рой"

Катя села за руль, пронеслась мимо клуба, мимо сгоревшей избы, затем мимо свежих порубок на лесопосадках и, свернув на какую-то зарастающую дорогу, остановилась, огляделась по сторонам, и плечи ее опустились. Она склонилась к баранке и заплакала. Птицы в том месте пели звучно, разноголосо, так, что заглушали все другие звуки…

Заварзин промаялся чуть ли не до вечера. С горем пополам выкачал отобранные из ульев рамки, слил мед во фляги и, липкий, перемазанный, пошел умываться к роднику. Сначала вымыл руки, лицо, но ощущения чистоты не было. Тогда он разделся и залез в яму с водой, куда бежал родник. Обжегся холодом, нырнув с головой, отфыркался и услышал треск мотоцикла. Кто-то ездил по кромке шелкопрядников, прямо по гарям. На несколько минут мотоцикл стих, но потом снова завелся и умчался куда-то в сторону пасеки Бармы. Заварзин, боясь шевельнуться, чтобы не поднять со дна ил, стоял по горло в воде, привыкал к холоду. И снова ему послышался гул, только теперь на проселке. Кто-то ехал на пасеку, а Заварзину и видеть никого не хотелось. Скоро сквозь траву он заметил Ивана Малышева и закричал:

– Иван! Ваня! Иди сюда!

Иван, озираясь, покрутил головой, подъехал к роднику. Не поздоровавшись, хмуро спросил:

– Ты чего? Холодная, поди…

– Жарко, – пожаловался Василий Тимофеевич. – Ко мне сегодня, как на поминки: идут, идут…

Иван сел в траву, стащив фуражку, вытер ею широкую лысину.

– Ваня, избу-то твою вчера сожгли! – сказал Заварзин и полез из ямы – соскользнул назад, взмутил воду. – На моих глазах сгорела! Запалили и плясали…

– Знаю… – пробубнил Иван и отвернулся.

Заварзин вылез, подрагивая, сел на солнце.

– Жалко избу. Ей бы еще сто лет стоять…

– Ну и хрен с ней! – вдруг рявкнул Малышев. – Спалили и спалили! Жалеть ее… Теперь душа успокоится.

Василий Тимофеевич смотрел, как падает на дно, медленно оседает черная муть под родником. С Иваном они вместе воевали. Брали их в один день, уходили с яранского сборного пункта одной дорогой, а вернулись каждый своей. Заварзин пяти километров не дошел до Берлина, потом протопал через Большой Хинган, побывал в Китае и оттуда прямым ходом в Прибалтику – выковыривать банды националистов из подземных бункеров. Пришел только в сорок шестом – двадцать пятый год наслужился по уши. А Малышев в сорок четвертом, во время прорыва фронта немцами, контуженным попал в плен, а бежал уже из Польши, нашел белорусских партизан, навоевался и нагляделся на оккупацию, был тяжело ранен и угодил на какой-то хутор, к старухе-знахарке. Там его вылечили и женили на старухиной дочери, что была на пятнадцать лет старше Ивана. На свою родину он вернулся лет семь назад, когда Яранка уже пустовала, поэтому Малышев поселился в райцентре, где жили яранские.

Иван сидел спиной к Заварзину, и тот видел лишь багровый рубец шрама – от виска до плеча, и круглую, черную от пыли дырочку уха без ушной раковины.

– Тебе бы сразу надо было в Яранку ехать, – пожалел-посоветовал Василий Тимофеевич. – Смотришь, и дом бы остался, а то и деревня ожила… Другие бы потянулись.

Малышев набычил шею и резко обернулся.

– Не мог я туда! Не мог! – И постучал себя в грудь. – Приехал – кладбище, не деревня… Хожу – зубы ломит. На кладбище жить нельзя, Тимофеич!

В его глазах накапливалась чернота, подрагивали на коленях руки.

– А ведь тебе благодаря, Тимофеич! – вдруг сказал он. – Ты у меня Дарьюшку отбил, гармонист!.. В Яранку приеду – голос ее на слуху стоит… Потом я в Белоруссии остался… А изба моя…

Он лег на траву, уткнулся лицом в землю. Пропыленная рубаха на спине обтянула мощные плечи и, поношенная, просвечивающаяся, треснула по шву.

– Перевезти все хотел, – полушепотом проговорил он. – Соберусь – нарушать жалко. Крышу еще подлатал в прошлом году… Печь там стояла, с батей еще били, до войны. Думаю, пропала печь… А затопил – тяга. Такая тяга…

– Печь-то осталась, – мягко вставил Заварзин. – Даже труба не упала… Черная сверху, а стоит.

Малышев ударил кулаком в землю – рубаха разорвалась на спине от воротника до пояса.

– В суд подам! – Он встал. – Ты за себя как хочешь – я подам! Не могу!.. Денег мне на избу не надо. Хочу, чтоб судили!

Он круто повернулся и пошел. Длинные руки болтались ниже колен, пальцы расчесывали траву, хлопала прореха на спине. Развернув мотоцикл, он крутанул ногой стартер, спросил не глядя:

– В свидетели пойдешь, Тимофеич?

– Пойду, – сказал Заварзин.

Иван сел в седло, включил скорость. И поехал не быстро, даже как-то аккуратно. Мотоцикл – старый «Урал» с коляской – тяжело переваливался с боку на бок по проселочным ухабам. И тяжело качался из стороны в сторону его седок.

Не чаял Заварзин, что в тот день придется еще встречать гостей, причем неожиданных. Он забрался в подпол, чтобы нацедить медовухи, отвернул самоварный краник, вкрученный в лагушок, и услышал Артюшу.

– Батя! – орал он так, что было слышно в подполе. – Батенька! Бежим! Идут! Пожа-ар, батя!!!

Заварзин как угорелый вылетел из подпола, нюхнул воздух, бросился к двери и чуть не сшибся с Артюшей. Объятый ужасом, Артюша сиганул под кровать, забился там в угол и только поскуливал.

– Артемий! Что? Что такое? – заволновался Василий Тимофеевич. – Где пожар? Ты что?

– Прятайся, батя! – страшным шепотом сказал Артюша. – Идут! Жечь будут!

Заварзин вышел на крыльцо и встал, ухватившись за столб навеса.

По проселку плотной толпой шагали люди. Он узнал их, хотя видел и помнил лица немногих. Сразу заметил рыжего, различил парня в очках, девочку с розовым личиком. Они подходили нехотя, но возбужденно переговаривались, махали руками, указывая на избу.

«Ну вот, пожаловали», – подумал он спокойно, но ощутил слабость в ногах, свело морозцем кожу на затылке. Он пробежал взглядом по двору, заметил багор на пожарном щите, ловкий такой, ухватистый…

Толпа приближалась к воротам. Заварзин сошел с крыльца, встал так, чтобы в любой момент снять багор. Однако парни словно по команде остановились, сгрудились, глядя сквозь решетчатые ворота на Заварзина. От толпы отделился мужчина лет тридцати в спортивном костюме, вошел во двор.

– Василий Тимофеевич? – спросил он, протягивая руку. – Узнали этих бандитов?

Парни стояли потупясь, несколько человек расселись по бревнам, приготовленным на дрова. Девочка гладила выбежавшего навстречу кобеля Тришку. Тришка ластился, от удовольствия привычно завалился на бок.

– Да узнаю, – проронил Заварзин, расслабляясь. – Как не узнать…

– Привел, – объяснил мужчина. – На вашу волю, Василий Тимофеевич. Прощение просить будут. А вы хотите – милуйте, хотите – в суд подавайте.

Последние слова он произнес громко, чтобы слышали. Толпа глядела настороженно. Заварзин прошел мимо мужчины, вышел к парням.

– Что? Стыдно? – резким звенящим голосом спросил их мужчина. – Носы повесили? Обормоты…

Рыжий, как и вчера, стоял в первом ряду, глядел перед собой, на щеках с легким пушком поигрывали желваки. Заварзин приблизился вплотную, попытался заглянуть ему в глаза – тот отвернулся, спрятал руки в карманы. Глядя в лица, Заварзин прошел сквозь толпу, остановился возле девочки.

– А как зовут вашу собачку? – спросила она.

– Пшел отсюда! – крикнул Заварзин и пнул развалившегося кобеля. Тришка поджал хвост и метнулся во двор. Девочка испуганно вскочила. Ребята замерли, на лицах просвечивался испуг, детский, неприкрытый.

– Зачем вы?.. – спросила девочка, но мужчина так посмотрел, что она отвернулась и сорвала травинку. Рядом оказался парень в очках. Смотрел прямо, спокойно, только стекла очков поблескивали.

– А тебе, парень, спасибо, – сказал ему Заварзин. – Так бы до утра в бане просидели.

Очкарик не ответил, стрельнул глазами в сторону рыжего.

– Ну что, командир? Язык проглотил? – сурово спросил мужчина. – Вчера храбрый был, а сегодня?.. Что молчите? Заработали каждый по три статьи и в молчанку играть?

Рыжий сцепил руки за спиной, выдвинулся к Заварзину. При дневном свете лицо его казалось совсем детским, только на губах почему-то были поперечные складки, как у человека пожилого, решительного и много пережившего.

– Уважаемый Василий Тимофеевич, – старательно и бесцветно проговорил он. – Мы все… просим у вас прощения за вчерашнее… За вчерашний проступок. От имени трудового десанта обещаем…

– Что ты мямлишь? – резко спросил мужчина. – Не проступок, а преступление! Групповое! Злостное хулиганство – раз! Нанесение телесных повреждений – два! Незаконное лишение свободы – три!

– А пятно мы смоем хорошим трудом, – пробубнил упрямо рыжий. – И обещаем впредь…

– Да ладно, не старайся! – отмахнулся Заварзин. – Все равно ведь врешь… Ничего ты не смоешь. Чем смывать-то будешь?

– Кровью! – откликнулся из толпы тонкогубый веснушчатый паренек. – Вы нам дайте всем по роже! Мы выстроимся, а вы дайте. И в расчете!

– Шлопак! – окликнул мужчина.

– Вы нас простите, – тихо сказал паренек, которого Заварзин не помнил. – С нами что-то вчера случилось… Что-то такое случилось…

На него зашикали. Мужчина заметил:

– А тебя, Савушкин, еще не спрашивали.

Савушкин пожал плечами, спрятался за спины и стал нервно грызть ногти. Виноватый Тришка подполз к ногам Заварзина и уткнулся мордой в сапоги.

– Вы что ж, серьезно пришли прощения просить? – спросил Василий Тимофеевич у мужчины. – Сами говорите – преступление. Так какое же прощение должно? Судить вас надо! Наказывать.

– Все слышали? – спросил у ребят мужчина. – Хорошо начали ударную работу, целинники. С мордобоя, с пожара.

– Прощать я не буду! – отрезал Заварзин. – И хозяин избы вас не простит. В ногах валяться станете – не простит. Вы что же, подлецы, натворили-то? Под музыку-то свою, а?

Ребята стояли понурясь, поглядывали исподлобья, чего-то ждали.

– Нам сказали, у домов в Яранке хозяев нет, – тихо произнес мужчина. – Будто бесхозные дома, ничьи… Я думал, зачем их ломать, ребят мучить? Мы технику безопасности соблюдали, избы полосой окапывали, чтоб не перекинулось…

– Значит, если ничья, то и жечь можно? – вскипел Заварзин. – Ты-то взрослый мужик!.. «Я ду-умал…» Эти избы еще полвека бы простояли! И нечего их ломать. Да еще школьников заставлять.

Он отошел и сел на бревна. Трудовой десант тоже расселся на траве, и над головами поплыл приглушенный разговор. Рыжий о чем-то спорил с очкариком, тихо, но яростно. Мужчина тяжело опустился рядом с Заварзиным.

– Сосняк-то порубили – пахать будут? – спросил Василий Тимофеевич.

– Говорят, пахать, – вымолвил мужчина. – Опытную площадь…

– Другого места не нашли? Пахари… Мы его сажали, пололи, опахивали… Теперь ты, поди, голову ломаешь, отчего твои ребятишки избы жгут да людей избивают?

– Я понимаю, Василий Тимофеевич, – виновато сказал мужчина. – Только я от них не ожидал… Отлучился на один вечер, и вот… Съездил, называется, на рыбалку… На природе одичали, что ли?

– Они не на природе одичали, раньше еще, – проронил Заварзин. – А ты что, учитель?

– Физкультуры… Ну, я теперь им устрою отдых! Навек эту деревню запомнят!

– Ты мне скажи, учитель, как вы дальше жить-то собираетесь? Ведь ребятишек-то пересажают. Не сегодня, так завтра.

– Пересажают их, как раз… – пробубнил учитель. – Скорее меня запахнут вместо них… А сколько хозяин за избу просит, не знаете?

– Нисколько, – бросил Заварзин и встал. – Кто ее ставил, того давно на свете нет. Ему не заплатишь.

– Понял, – буркнул учитель и приказал рыжему строить отряд. – Хорошо развлеклись…

Трудовой десант побежал по дороге, сохраняя строй. Рыжий бежал по обочине, командовал, а по другую сторону, в одиночестве, трусил парень в очках.

Тришка помедлил, но потом сорвался следом, и гулкий его лай далеко разнесся в вечерней тишине.

Последним в тот день на заварзинскую пасеку приехал бывший учитель Вежин. Василий Тимофеевич выслушал соболезнования, рассказал (уже в который раз!), как все случилось в Яранке, и решил, что на этом Сергей Петрович и успокоится. Однако тот нахмурился и уселся поудобнее, будто рассчитывал на долгий разговор.

– Это, Тимофеич, еще не горе, что избы жгут, – сурово проговорил он. – Все еще впереди… Гари корчевать станут – вот беда наша. Ты же знаешь, пахать-то здесь нельзя.

– Отчего же нельзя? Канавы рой, чтоб вода отходила, и паши. Земля-то вон какая… Была бы техника, еще при коммуне распахали… Да не верю я что-то, долго собираются. Да и кто пахать будет? Нефтяники, что ли?.. Они и плуга-то не видали. А тебя не заставишь. Ты же в колхоз не пойдешь.

– Найдут, кому пахать, не волнуйся, – сердито сказал Вежин. – Переселенцев навезут, всяких там вербованных, бичей, тунеядцев. Этого ты хочешь? Чтоб испоганили все, изгадили?

– Я знаю, тебе пасеку жалко, – бросил Василий Тимофеевич. – Распашут гари, пасеку убирать придется. К тому же с самолетов ядом посыпать начнут…

– Да, жалко! – возмутился Вежин. – Мне нашу землю жалко! В Яранке уже пашут, безо всяких канав! Болото будет! Привыкли рассуждать: есть земля – паши и сей! Авось что вырастет! А не вырастет – земля виновата. А надо брать у нее, что она дает, что может дать!.. Ты же крестьянин, понимаешь.

– Понимаю! – тоже рассердился Заварзин. – Но и с медом мы здесь не проживем! Мы ведь плохо стали жить, Петрович. Ты погляди: куда годится такая жизнь? По пасекам разъехались, по хуторам! А вроде в одном селе живем… Раньше выселок как огня боялись, а теперь добровольно пошли. Мы ведь будто горячего меду наелись, пучит нас от него.

– Да мы только что жить стали! – возразил Вежин. – Хоть от бичей да вербованных избавились, дышать вольготно… А вот погоди, нагонят сюда переселенцев – воровство, поножовщина пойдет. Вот тогда запоем лазаря. Видал, какие нынче школьники? Как они тебя? – напирал бывший учитель. – А что дальше будет?.. Начальству ведь канавы рыть да воду спускать некогда, им людей кормить надо. Им завтра хлеб и мясо нужны!

– А коли так, то ничего и не возьмут с нее, – рассудил Заварзин. – У меня другое сомнение… Земля-то научит, как с ней обращаться. Эта наука мордой об лавку дается. Пускай холку-то собьют себе, потом думать станут. И осушать, и ухаживать… Тут, Петрович, другое. Пахать-то ее вздумали, когда нефтяных городов настроили, когда вышло, что людей кормить нечем. Получается-то как? Не нашли бы нефть, так и гари не тронули. А тут для нефти еще и земля потребовалась. Нефть, она что – ну, тридцать, ну, даже сто лет, и кончилась. А земля никуда не денется. Почему же она у нас как подсобное хозяйство у нефти, а? Ведь всегда наоборот было!.. Если так рассуждать, кончится нефть, и землю бросят. Она будто на подхвате стоит, как подмастерье.

– Вот потому я и хочу, чтоб не трогали ее! – воскликнул Вежин. – Чтоб пчеловодство здесь оставили!

Это была давняя затея Вежина, и определение было его – пчелиная республика. Он писал письма в разные инстанции, рассылал проекты с экономическими выкладками, ездил сам и ходил по начальству. Если его гнали из одной двери, он тут же стучался в другую. Заварзин, еще будучи председателем сельсовета, мотался за ним, как бычок на веревочке. Их вы-слушивали, согласно кивали, обещали рассмотреть вопрос, но уже скоро стало ясно, что никакая республика области неинтересна. Десятью годами раньше открыли большую нефть, и теперь на севере области строили два новых города. В кабинетах начальства только и слышно было – нефть, промыслы, добыча… Заварзин тянул Вежина за рукав – поехали домой, не видишь, что ли, мед не нужен, когда есть нефть. Зачем напрасно отрывать людей от важного дела? Однако Вежин еще года два не мог успокоиться. Потом несколько лет о пчелиной республике никто не вспоминал в Стремянке, пока не пришло известие, что гари будут распахивать и строить зерновые и мясомолочные совхозы: надо было чем-то кормить нефтяников.

– А мед-то твой, Петрович, что? Он ведь, как нефть, надолго ли? – Заварзин поморщился. – Еще лет десять, а потом на гарях лес подымется, кипрей заглохнет. И весь твой мед. Ты же сам говорил: мед – продукт дикой природы. На нем долго не протянешь. Что ж, так в диком состоянии и держать природу?

– Ты как-то странно рассуждаешь! – разозлился Вежин. – Тоже мне философ… Гари можно окультурить. Пчеловодство – культурное производство. Я же тебе рассказывал про республику? Это особые люди, со своими взглядами на жизнь. Человек возле пчел становится добрее, спокойнее, суеты не терпит. Потому что чувствует единение с природой, с этой землей.

– С землей одно единение – когда ее пашешь, – сказал Заварзин. – И с природой тоже. А все остальное – грабеж… «Единение», «добрее»… Разве народ в Стремянке добрее стал, как по своим хуторам разъехался? Среди нас единения не стало, среди людей. Даже в родне нет… Вон сыновья мои и глаз не кажут, хоть бы внуков привезли.

– Все по себе судишь, – отмахнулся Вежин. – Мои-то сыновья ездят! И по целому лету живут!

– Потому что у них пасеки здесь! – рубанул Заварзин. – Вот и ездят! А ты отбери у них пчел и своих детей, как своих ушей, не увидишь. Похвастался, ездят к нему… Не к тебе – на пасеку!

Вежин потемнел, сжал кулаки.

– Знаешь, Тимофеич!..

– Правда глаза колет? – взвинтился Заварзин. – А ты еще этого не понял? Посмотри за своими сыновьями, поспрашивай… Нам бы, Петрович, не ругаться, а вместе держаться…

– Нет уж, я с тобой держаться вместе не буду! – отрезал Вежин. – Раз ты за то, чтоб гари пахали, чтоб землю изуродовали… Одна просьба, Тимофеич: не путайся у меня под ногами. А я нефтяников вытурю отсюда!

– Поздно! – глухо проронил Заварзин. – Они теперь тут хозяева.

7

Тимофей еще прошлой осенью написал братьям письма и просил приехать, однако время шло, а от них даже весточки не было. Следовало бы, конечно, самому поехать в город: растрясти там Иону с Сергеем, но был уже октябрь – пора на реке суровая и страдная, осетр ложился в ямы, набивался там многоярусными поленницами и затихал, едва шевелясь. В октябре не то что в город – домой съездить некогда стало. А если и заскакивал, то на полчаса – перецеловать своих девчонок, схватить продуктов и снова на катер или в лодку. По этой же причине и к отцу съездить не мог, узнать, что там творится, помочь ему затащить ульи в омшаник. А то постояльцев-то много, а на пасеке подсобить некому. Так и мается один… Река же выла от моторов, чуть стихая в будни; из близлежащих городов бесконечным потоком плыли и ехали любители утиной охоты, поскольку с первыми заморозками пошла северная утка. А вместе с любителями косяком шел браконьер. Чего проще добыть полуживых, будто окостеневших осетров на яме? Бросил донную сеть, выволок трех-четырех матерых рыбин весом по два пуда каждая – и дуй не стой. Между делом и получаса не займет рыбалка, потом катайся, постреливай утешку, отдыхай – добыча уже есть. Соблазн был настолько велик, что Тимофей, иногда представив себя охотником-любителем, со всей ясностью понимал, что с трудом удержался бы и сам. Легко ли удержаться, когда знаешь яму, в которой, словно в аквариуме или садке, лежат многие тонны осетрины? А стоит единожды испытать вкус легкой добычи и остаться безнаказанным, как в другой раз потянет обязательно. И недавно честный человек, уже почти без страха и мук совести выметывал сеть, профессионально глушил осетров колотушкой или веслом, чтобы не дрыгались в мешке и не выдавали в случае чего.

Как тут оставишь реку, если подозревать приходится едва ли не всех?

Но и работать в страдную пору следовало с оглядкой, с предосторожностями и хитростью не меньшей, чем у браконьера. Обычно Тимофей выезжал в рейды на катере, погрузив моторку на корму, а по пути сходил на берег, доставал из кустов припрятанный мопед и разъезжал ночью по берегам, внезапно появляясь на браконьерских станах. Катер же с капитаном Мишкой Щекиным возвращался на пристань и стоял на глазах у народа, и рыбнадзоровская приметная лодка торчала на корме. Иногда то же самое он проделывал, используя старый дощаник с мотором-тарахтелкой. Браконьеры не подозревали, что в такой тихоходной развалине может оказаться рыбинспектор, ничуть не боясь, подпускали к себе, бывало, и посмеивались. Таким образом Тимофей брал браконьеров на ямах, десятками составлял протоколы, отбирал лодки, снасти и ружья, пряча все на берегу в укромном месте. Днем катерист Мишка Щекин отыскивал Тимофея на реке, грузил добычу, брал на буксир конфискованные плавсредства и тянул к пристани. Когда подобная хитрость становилась известной, Тимофей, к примеру, выбирал из отобранных лодок самую скоростную, грузил ее на машину и под покровом ночи, через соседний район, ехал сухопутьем к своей же реке и делал налет. Арсенал хитростей все-таки исчерпывался быстро, и нужно было постоянно изобретать, придумывать новые. Главное, чтобы был эффект внезапности; чтобы во всем райцентре и на реке знали, что рыбнадзор дома, возится со своим многочисленным потомством, а он в самом деле где-нибудь на осетровой яме караулит браконьеров. Хоть мозги выверни наизнанку, а придумай! Если же не придумал – тут уж плачь или раздваивайся.

Дело в том, что на протяжении двух лет кто-то всегда во-время предупреждал браконьеров. Причем способом странным, почти фантастическим. Предупреждения начинались в самую страду: осенью, когда осетр ложился в ямы, и весной, когда он был икряным. Едва Тимофей вместе с Мишкой Щекиным и двумя-тремя внештатными инспекторами рыбоохраны отчаливали от пристани, как над рекой прокатывался звучный гул, будто палили из главного калибра какого-нибудь крейсера. Гул этот слышно было километров на двадцать, особенно ночью или утром.

Попервости Тимофей не обращал на него внимания, затем решил, что где-то на ямах глушат рыбу, но сколько ни метался по реке, ни одного оглушенного пескаря не нашел. Грохотало всю осень, едва он выходил в рейд, да только весной он понял, что чудовищные эти выстрелы – предупреждение браконьерам. Если он ехал вверх, то гремело два раза, вниз – один. И тогда хоть возвращайся назад. Тимофей останавливал все лодки на реке – а они после грохота останавливались беспрекословно, – проверял содержимое багажников, тайников, рюкзаков и ничего не находил. А с рыбных мест, где всегда стояли браконьерские самоловы и сети и где в прошлые времена Тимофей много раз задерживал нарушителей, теперь их словно ветром сдувало вместе с ловушками. Предупрежденные браконьеры чувствовали себя на реке королями и всегда вовремя избавлялись от улик. Мешок с рыбой и заранее привязанным камнем летел за борт. А нет улик – нет протокола; само присутствие человека на реке в любое время дня и ночи вовсе не браконьерство. Тимофей знал и чувствовал, что в остановленной им лодке еще пять минут назад была рыба – ею даже пахло, а задержанные улыбались безвинно и злорадно. Однако ни запаха, ни улыбок к протоколу не пришьешь.

Кто-то шпионил за рыбнадзором и знал каждый его шаг. Тимофей подозревал многих, в том числе и своих помощников-внештатников, которых по району набиралось человек двадцать. Но то мог быть и приезжий, городской, знавший местных жителей. Попробуй отыщи, уличи его! Несколько месяцев подряд он пытался разгадать природу этого выстрела-сигнала, искала и милиция, но безуспешно. Засечь место, откуда стреляли, тоже никак не удавалось: путало и сбивало с толку звучное, раскатистое эхо. Фантастика!

Старый начальник областной инспекции поедом ел – найди, откуда предупреждают! Шкуру спущу за этакий бардак на участке! Затем появился фельетон в газете, где как хотели, так и поиздевались над «беспомощностью» рыбнадзора Заварзина и всей инспекции. Новый начальник – Твердохлебов – отнесся к этим выстрелам и к беде Тимофея более сдержанно, хотя тоже требовал отыскать и пушку, и пушкаря. Участок Заварзина был самым дальним и, несмотря ни на что, считался лучшим в инспекции.

Был у Тимофея еще один проверенный способ борьбы с браконьерами, которым он пользовался в последнее время. Не совсем надежный, но простой – находиться на реке постоянно. Он посылал Щекина на катере вверх, где было больше рыбных ям, а сам в одиночку, что запрещалось инструкцией, патрулировал нижнюю часть реки. Поймать браконьера с поличным при такой тактике было очень трудно, а значит, можно вернуться из рейда без единого протокола; зато он спугивал их с осетровых ям, не давал покоя ни на воде, ни на земле, и чувствовал себя не рыбнадзором, не представителем закона, а огородным пугалом.

На четвертые сутки бесконечного мотания по речным просторам и ночевок в рыбацких избушках у Тимофея вы-шли продукты и кончался бензин, а результат был небогатый: два протокола на браконьеров, десяток самоловов, собранных кошкой с речного дна, несколько сетей и новенькое ружье с патронами, отнятое у городского отпускника, не имеющего ни охотничьего билета, ни разрешения. Четверо мужчин и четыре женщины на двух машинах расположились неподалеку от осетровой ямы, и если бы не она, Тимофей бы и подъезжать не стал. Даже при воющем моторе было слышно, как в сумерках на берегу кричала музыка и человеческие тени метались возле большого костра – отдыхающие плясали.

Настроение у Тимофея было хорошее; догорали последние деньки бабьего лета. Он подвернул к отпускникам и посоветовал перебраться куда-нибудь подальше с этого места, не объясняя причины. Было подозрение, что отдыхающие все-таки рыбачат – на берегу лежала оранжевая резиновая лодка, – хотя внешне на браконьеров не походили. Видно, люди были выпившие, зашумели, закричали, раздались угрозы сообщить кой-куда – короче, мог разразиться обычный скандал на берегу, и Тимофей тогда заявил, что вокруг ямы запретная зона и останавливаться лагерем здесь нельзя. Отдыхающие вроде поутихли, женщины начали сворачивать раскладной стол, но в этот момент Тимофей увидел ружье, висящее на дереве. Снял, переломил – заряженное. Пришлось тут же составлять протокол на изъятие. Он сидел на пустом ящике и при свете костра писал; отпускники же совсем приуныли, только хозяин ружья усмехался, подбадривал своих товарищей и хлопал Тимофея по плечу:

– Пиши! Медаль дадут! – И еще на что-то намекал: – Пиши! Только не забывай: на себя протокол пишешь. Можно сказать, приговор!

Задержанные городские почему-то всегда намекали, а то и говорили в открытую о своих высоких связях, влиянии, грозились немедленно по приезде уволить инспектора рыбнадзора или, того хуже, возбудить уголовное дело за самоуправство. И если бы хоть одна угроза исполнилась, Тимофей бы давно уже не работал в инспекции. А он работал, и это значило, что на диком речном берегу из городских выходил смешной и неуместный здесь гонор, на который и внимания не стоило обращать.

Хозяин ружья с улыбкой бросил в костер врученную ему копию протокола и врубил музыку.

– Танцуем все! А ты с нами не станцуешь, обреченный?

– До свидания! – сказал Тимофей. – Чтоб на этом берегу я вас больше не видел! Пришлю милицию – поснимают номера.

Сел в лодку и отчалил. На берегу плясали.

К концу следующего дня он слил одонки из всех баков в один, побултыхал его и, решив, что до пристани бензину хватит, помчался домой. Проезжая мимо осетровой ямы, недалеко от которой вчера остановились отдыхающие, он отметил, что все спокойно – ни лодок, ни машин, – прибавил газу и промчался мимо. Два мотора на транце несли лодку со скоростью шестьдесят километров в час, мелькали берега, белые теплоходы, тяжелые баржи, груженные гравием и кирпичом, плясало за деревьями уходящее на покой осеннее солнце. Тимофей улыбался, представляя, как сейчас придет домой, как облепят его девчонки, повиснут, заорут, запросят подарка, который зайчик послал. И он достанет из рюкзака ломоть сбереженного хлеба, зачерствевшего, подмоченного с одной стороны, отдающего бензином, рекой и лесом, отдаст старшей, теперь уже второкласснице, чтобы разделила на всех. И все пятеро, кроме последней груднячки, будут сосать кусочки этого хлебушка, будто конфеты.

Недалеко от избушки бакенщика, стоящей на слиянии двух рек, он вдруг вспомнил об отце. Если бы сейчас повернуть в устье этой малой реки, то через час с такой скоростью можно оказаться в родной Стремянке. Подняться на берег, пройти переулками к отцовскому дому, попить воды из колодца-журавля. Когда бы он ни приезжал в Стремянку – зимой, летом, – всегда доставал бадью воды и, прежде чем войти в избу, пил. Наверное, оттого, что колодец было невозможно обойти, как невозможно было удержаться от искушения напиться чистейшей воды и просто по-ребячьи побаловаться журавлем: это ведь не привычный вороток-вертушка с гремящей цепью – журавль! Единственный во всем селе.

А может, пилось оттого, что каждый раз возле отцовского порога он ощущал сухость в гортани и вдруг нахлынувшую жажду?

Избушка бакенщика уплыла назад; Тимофей в который раз уже помянул лихим словом своих братьев-горожан, не кажущих глаз, и в этот момент левый мотор заглох. Лодку резко бросило в сторону, повело к берегу. Тимофей вывернул руль, оглянулся, но второй мотор сбросил обороты и тоже умолк. Днище опустилось на воду, нос взбуравил пенную волну. Трясти и проверять бак не имело смысла; бензин кончился предательски, обидно – за поворотом, в трех километрах, находилась пристань.

Он все-таки проверил бак и сел за весла, грести к берегу. Ждать случайного знакомого на реке – безнадежное дело, а чужие навряд ли захотят одолжить бензину для рыбнадзоровской лодки. Хоть ты оборись, потрясая пустым баком, даже не оглянутся.

Пока Тимофей подгребал, откуда-то выползла рваная, как ошметок осенней грязи, туча и сразу испортила последний вечерний миг бабьего лета. Дождь пошел несильный, но холодный и с ветром. Тимофей прихватил бак и полез на берег, чтобы идти на поклон к бакенщику Сажину; благо, что не уехал далеко. Берег был изрыт, синяя тяжелая глина, вывернутая из глубины, мгновенно превратилась под дождем в кусок мыла. Нефтепроводчики проложили в этом месте дюкер, обнесли кругом предупреждающими надписями, но траншею зарыли как попало, даже трава не растет на этой глине…

Дождь усилился. Тимофей выбрался на бровку берега и поискал, куда бы спрятаться и пересидеть, пока драная тучка не свалится к горизонту. Поперек траншеи, на отторгнутой нефтепроводом земле, валялась толстенная, больше метра в диаметре, труба, брошенная строителями. Он нырнул в ее черный зев, пристроился на корточках и закурил. Нефтепровод перечеркивал пополам широкий луг, на котором стояли почерневшие стога, сметанные на березовых кронах. Побитая первыми морозами отава пожелтела, приникла к земле, и Тимофей вспомнил, что обещал жене найти где-нибудь местечко и еще в сентябре покосить отавы. Дни стояли солнечные, успело бы высохнуть, а то опять сена на зиму не хватит. Теперь уже поздно – хватился поп за яйца, когда пасха прошла… В дальнем конце луга тарахтел трактор, мужики цепляли стог. Скотину уже не выгоняли, подваживали сено на ферму: того и гляди ляжет зима…