Текст книги "Собачий бог"

Густых откинулся на спинку кресла.

– Была и третья?

– Была.

– И тоже вымерла от холеры?

– Нет. От пищевого отравления.

Густых обвел глазами стол, приставные тумбы с телефонами, кипами бумаг, канцелярскими мелочами.

Наконец сказал:

– Где досье?

Кавычко молчал.

– Откуда взялся этот Коростылев?

– Неизвестно, – сказал Кавычко. – Этим занимался Владимиров, – ФСБ подключили в последний момент, когда стало ясно, что Коростылев нигде не фигурирует, – только записан в домовой книге. Бывший хозяин прописал его как своего дальнего родственника.

– Тот, который от отравления умер?

– Ну да… Извините, Владимир Александрович, но я ведь всего досье не читал… А в жилконторе бардак страшный. Лесопромышленный комбинат стоит, всю социалку сбрасывает. В том числе и эти дома. Домовые книги раздали владельцам домов. Так что я и книги не видел – только запись в карточке.

Густых подумал.

– Хорошо. Иди.

Кавычко поднялся. Как-то неуверенно пошел к дверям. Оглянулся:

– Все нормально, Владимир Александрович?

– Все просто прекрасно! – язвительно ответил Густых и махнул рукой.

Когда дверь за Кавычко закрылась, Густых набрал номер, послушал гудки.

– Владимиров, – раздался как всегда спокойный голос начальника управления ФСБ.

– Густых, добрый день. Что же ты, Александр Васильевич, про досье на Коростылёва мне ничего не сказал?

Владимиров на секунду замялся.

– У меня были инструкции, – наконец сказал он.

Густых хотел было спросить – чьи, но передумал; вспомнил разорванный, полуобглоданный труп Максима Феофилактовича. Ему стало муторно.

– Вот какая просьба к тебе, – сказал, наконец, Густых. – Надо установить за домом Коростылева наблюдение.

Владимиров помолчал.

– Согласен, – сказал наконец.

– Негласное, конечно. Чтоб не дай Бог сам Коростылев хоть что-то учуял. А нюх у него, по-моему – будь здоров.

Владимиров кашлянул.

– Наблюдение уже ведется.

Густых покраснел, но проглотил и эту горькую пилюлю. Владимиров никому не обязан подчиняться, только напрямую Москве. И отчитываться был не обязан. Разве что так, неофициально. Или по особому запросу губернатора.

– Давно? – с усилием спросил Густых.

– Наблюдение ведётся ещё с осени прошлого года, – каким-то вкрадчивым голосом ответил Владимиров.

Густых про себя выматерился от души.

– Ну, надеюсь, твои шпики за заборами не сидят, – грубо сказал он. Хотел еще что-то добавить, но внезапно передумал и бросил трубку.

Посидел, перебирая протоколы заседаний комиссии, которые велись еще при Максиме Феофилактовиче. И вдруг его осенило.

Он снова поднял телефонную трубку.

– Владимиров, – отозвался ровный голос.

– Слушай, Владимиров, – сказал Густых, – А досье на Коростылева случайно не у тебя?

Владимиров вздохнул.

– Откуда вам известно о досье? – спросил он. В этом «вам» звучало нечто железобетонное.

– Кавычко сказал.

– Понятно, – отозвался Владимиров. – Никакого досье нет. Есть разрозненные справки, выписки, документы.

Сделал паузу и добавил:

– Да, они у меня.

Медико-криминалистическая лаборатория УВД

Ка лежал в металлическом холодном гробу, и отчетливо сознавал это. Он знал, что не выполнил своего предназначения, не сделал того, что должен был сделать, когда боги вернули его на землю.

Он лежал голый, с вывернутыми ногами, с торчащими как попало переломанными пальцами. Но тело больше не принадлежало ему. Оно было холодным, окоченевшим, чужим.

Там, на металлическом столе, его долго мучили и пытали, резали, сверлили, пилили, совали в него иглы и растягивали крючками. Он не чувствовал боли. Он даже не видел своих палачей. Он лежал в полной тьме, освобожденный от земного, но все ещё живой.

Он хотел, он страстно хотел искупить свою вину. Но здесь, в металлическом гробу, в чужом теле, сделать это было невозможно.

Поэтому Ка просто затаился и терпеливо ждал.

Подходящий момент рано или поздно наступит.

Боги позаботятся об этом, – они не забывают отверженных душ.

Густых приехал в бюро под вечер, когда на улице уже смеркалось. Начальник бюро Шпаков ожидал его.

– Чайку? – спросил он. – Или сразу перейдем, так сказать, к телу?

Густых оглядел крохотный кабинетик с засиженным мухами портретом Горбачева на стене, с допотопным телефонным аппаратом, и сказал:

– Не до чаю, Юрий Степаныч. К телу давайте.

– Тогда – прошу. Вы у нас уже бывали?

– Бывал, – кратко ответил Густых; он был здесь год назад, когда специальная «белодомовская» комиссия решала, выделять ли деньги на капремонт здания бюро, или эксперты еще потерпят. Решили тогда, что потерпят. Но на новое оборудование денег все-таки дали.

Они прошли маленьким коридорчиком мимо дверного проема: оттуда сильно несло формалином и запахом нежити. Свернули в соседнее помещение.

Санитар, сидевший за компьютером и, судя по звукам, игравший в «Принца», поднялся.

– Саш, открой холодильник. Владимир Александрович хочет взглянуть на нашего маньяка.

Санитар кивнул. Подошел к металлическому сооружению, напоминавшему вокзальную камеру хранения, открыл дверцу и выкатил труп.

От санитара явно попахивало спиртным.

– Холодильник у нас новый, германского производства, – сказал зачем-то Шпаков. – Благодаря вам, Владимир Александрович.

– Не мне – Максиму, – мрачно ответил Густых.

Санитар кашлянул и отошел в сторонку. Густых оглядел голый посиневший труп, изрезанный и грубо заштопанный суровыми нитками, с обезображенным лицом.

Густых стало холодно. Очень холодно. Ему даже показалось, что вместо мурашек он вдруг весь покрылся инеем. И волосы заиндевели, и окаменели конечности, и лицо превратилось в маску.

Он хотел что-то сказать, но язык не повиновался ему.

Сердце вздрогнуло и провалилось. Комната в белом кафеле, пьяный санитар в мятом халате, Шпаков, никелированные дверцы холодильника – все поплыло перед глазами, завертелось, и стало таять, исчезать.

Густых хотел ухватиться за край каталки, и неимоверным усилием воли ему удалось это сделать.

– Что с вами? – раздался издалека тревожный голос Шпакова.

Густых не ответил. Он умер.

– Это, без сомнения, он, – сказал Густых.

Он огляделся, узнавая и не узнавая комнату, где только что был. Или он и не уходил из нее?

– Кто? – спросил Шпаков.

Вопрос показался Владимиру Александровичу настолько глупым, что он едва удержался от смеха.

– А вы не понимаете?

– То есть, Лавров? – уточник Шпаков.

– Именно. Значит, никаких дополнительных исследований не потребуется. Этого, вашего, анализа ДНК.

– Однако… – заволновался Шпаков. – Все это нужно документально оформить. Опознание… понятые… Надо вызвать прокурора…

– Вот и вызывайте. Если от меня что-то потребуется еще – звоните. А труп необходимо как можно скорее закопать.

– Что вы сказали? – Шпаков не верил своим ушам.

– Закопать! – спокойно повторил Густых.

– А родственники? – вскричал Шпаков. – Конечно, это дело особое, государственной важности, но родственники-то пока ничего не знают!

– И хорошо, что не знают. Зачем им знать, что близкий человек оказался кровавым маньяком и каннибалом?

Шпаков застыл, разведя руки в стороны. Густых пристально посмотрел на него, на санитара, и быстро двинулся к выходу.

– В военный госпиталь, – сказал он водителю, садясь в «волгу». Это была пока его старая «волга»: занять губернаторскую у него не хватило духа. Хотя идея была заманчива – что значит этот драндулет по сравнению с губернаторским зверем?..

По дороге он позвонил Кавычко.

– Звонил Владимиров! – радостно доложил Кавычко. – Просил о личной встрече.

– Хорошо. Перезвони и назначай на вторую половину дня.

Кавычко замялся.

– Ничего-ничего, звони!

«Пусть теперь Владимиров проглотит хотя бы одну горькую пилюлю, – подумал Густых без особого, правда, злорадства, – не всё же мне глотать!».

– Что, из охотуправления доклада еще не было? – спросил он.

– Пока нет.

Густых отключился, откинулся на спинку сиденья и чуть слышно пробормотал: «Идет охота на волков, идет охота…».

Водитель не выказал никакого удивления. Он давно привык к манерам своего шефа.

Однако в госпитале его ожидал неприятный сюрприз.

– А цыганята ваши выписаны, – сказал начальник, пожав руку Густых. Пожал и почему-то посмотрел на свою руку.

– Как это «выписаны»? – ровно спросил Густых. – А ожоги?

– У старшего из них, Алексея, есть ожоги рук, но они не требуют стационарного лечения. Остальные практически здоровы.

– Та-ак… И куда они направились?

Начальник госпиталя с удивлением взглянул на Густых.

– Их, по-моему, встретила родня. Большая такая цыганская «семья» на трех машинах. Весь приемный покой заполнили, крик, плач, шум. Насилу их выставили.

Густых подумал.

И, ничего не сказав, повернулся и вышел.

Начальник сосредоточенно смотрел ему вслед.

Кабинет губернатора

Кавычко появился без звонка и стука, едва только Густых уселся в кресло за губернаторским столом.

– Владимиров назначил встречу на три часа, – доложил Кавычко.

– Где?

– У вас, конечно, – едва заметная улыбка скользнула по губам помощника.

«О многом знает, подлец, – подумал Густых, глядя на Кавычко. – А о скольком еще догадывается? Вот бы чью душонку вытрясти!»

Кавычко без разрешения уселся сбоку, за овальный стол.

– Да, и еще одно. Пострадавших цыганских детей родственники сегодня утром забрали из госпиталя.

– Знаю, – ответил Густых. – А что за родственники? Где живут?

Кавычко замялся, сбитый с толку.

– Да их много было, цыган-то… Вроде, и местные, городские, и из Копылова. Они сегодня решили похороны устроить. Вот и забрали детишек.

– Похороны, похороны… – задумчиво повторил Густых. – А где?

– Что? – не понял Кавычко.

– Похороны – где? Где этих двоих закапывать будут?

– Так… – Кавычко снова сбился. – На Бактине, наверное. Они же обычно там хоронят, в «предпочетном» квартале.

Он сделал паузу.

– Извините, Владимир Александрович, – с несвойственной ему робостью спросил он. – А можно узнать, почему вы спрашиваете?

Густых помедлил.

– Ну, мы ведь обязаны заботиться о людях. Им, как погорельцам и пострадавшим, надо бы материальную помощь оказать.

Кавычко вытаращил глаза.

– Цыганам? Да у них столько денег… Они себе такие памятники на могилах строят…

Он осёкся. Глаза были по-прежнему круглыми и немного безумными.

– Ну-ну, – ровным голосом сказал Густых. – Видел я их памятники. Рядом с почетными горожанами и Героями России. Кстати, тебе такой не поставят. – Густых помял подбородок, вспоминая что-то важное. Вспомнил. – Значит, фээсбэшник приедет в три?

– Так точно, – по-военному сказал Кавычко.

– А похороны во сколько?

Кавычко вскочил, поняв, что у шефа есть что-то на уме.

– Сейчас постараюсь узнать…

Он вернулся через пару минут, сияющий – даже кудри стали отливать золотом.

– До директора кладбища дозвонился, Орлова, – сообщил он. – Орлов матом цыган кроет. Говорит, что понятия не имеет, как им удалось в «предпочетке» место достать… Говорит, что сам с ними не разговаривал, но его заместитель…

– Во сколько? – прервал Густых.

Кавычко сглотнул и сказал:

– В три часа дня.

– А могила готова?

Кавычко снова оживился, хотя новый поворот темы опять сбил его с толку:

– Про могилу Орлов такое рассказал! Всю ночь целая бригада работала. Это, говорит, целый склеп получился. Большой, на два места, стены забетонированы, внутри – бар с напитками, ковры, лошадиная сбруя…

– Гробы хрустальные? – снова прервал Густых.

Кавычко осекся, теперь уже с некоторым страхом глядя в выпуклые, ничего не выражающие глаза Густых.

Золото в кудрях погасло. Вымученно улыбнулся.

– Гробы импортные, из красного дерева, – лакировка, позолота, ручки для переноски, и все такое…

Кавычко замолчал, боясь, что его снова прервут.

Но Густых молчал. Крутил в руках безделушку, сувенир: никелированную модель нефтяной качалки, подарок от «Томскнефти».

Качнул качалку, поставил на стол. Качалка постукивала, как метроном.

– Вот что. Встречу с Владимировым перенеси часов на… на пять.

Кавычко даже подскочил.

Открыл было рот, но тут же закрыл.

Густых молча смотрел на качалку.

– Значит, на пять? – упавшим голосом спросил Андрей Палыч.

– А что, у тебя появились проблемы со слухом? – бесцветным голосом ответил Густых.

Кавычко отчаянно покраснел. Вышел из-за стола.

– Хорошо, – сказал он. – Я вам когда понадоблюсь?

– Когда понадобишься – узнаешь, – почти загадочно сказал Густых.

Андрей Палыч вышел, не чувствуя под собой ног. Его покачивало, голова кружилась. Происходило черт знает что. Будто сон. Да, кошмарный сон.

Он на секунду задержался в приёмной, переводя дыхание. На месте секретарши сидел здоровенный охранник в подполковничьих погонах.

Он участливо взглянул на Кавычко, спросил:

– Что, Владимир Александрович сегодня не в духе?

Кавычко дико посмотрел на него, не ответил, и выбежал в коридор.

Выждав несколько минут, Густых вышел в приемную. Тускло взглянул на «секретаршу» в погонах.

– Съезжу на место позавчерашней трагедии, на Черемошники.

Подполковник подпрыгнул, схватился за чудовищных размеров трубку еще более чудовищной военной рации образца начала 60-х годов.

– Охраны не надо, – сказал Густых. – Там всё равно за каждым памятником по фээсбэшнику торчит.

– Не могу я вас так отпустить, Владимир Александрович, – сказал подполковник и слегка покраснел. – Приказ есть приказ: сопровождать везде и всюду.

– А если я по дороге к любовнице заехать хочу?

Подполковник покраснел еще больше, набычился и повторил:

– Сопровождать!

– И в сортир, конечно, тоже… – вздохнул Густых.

– До дверей. Туалет должен быть заперт на ключ, а перед вашим посещением в нем должна быть произведена тщательная проверка! – без запинки выпалил подполковник, словно читал невидимую инструкцию.

Густых покачал головой.

Подполковник был уже не красным – багрово-синюшным.

Помолчали.

– Не могу я нарушить инструкции, Владимир Александрович! Не могу! – почти плачущим голосом выдавил подполковник. – Вы и так без телохранителя в машине, а если еще и без сопровождения? Не дай Бог что случится, – хотя бы небольшое ДТП, – с меня же голову снимут!

Густых наморщил лоб, словно обдумывая что-то. Наконец повернулся к двери и уже на выходе, вполоборота, спросил:

– А зачем она вам нужна?

Подполковник позвонил охране, передал «всем постам», положил трубку и задумался. И только спустя некоторое время догадался, о чем его спросил Густых.

Подполковник сквозь зубы выматерился, потом затравленно оглянулся: с четырех сторон приемная просматривалась камерами наблюдения.

Густых поехал на своей «волжанке», группа сопровождения – на сиявшем, новеньком, нежно-сиреневого цвета, «внедорожнике» «Хонда».

Понятно, что идиоты. Их за два километра видать. Но других в охранники и не надо брать. Им думать и некогда, и нельзя.

Мысли мелькали в голове Густых, и мысли были точные, логичные. Ничего необычного не происходило. Хотя Густых чувствовал: необычное УЖЕ произошло.

В переулке, в дальнем его конце, у цыганского дома действительно стояла патрульная машина. Но Густых туда не поехал. Он велел остановиться в начале переулка, у ворот дома, где обитал Коростылев.

«Хонда» приткнулась сзади. Из нее горохом посыпались крепкие здоровяки в камуфляже.

Густых обернулся к ним, спросил:

– Инструкции?

– Инструкции, товарищ исполняющий обязанности! – бодро согласился командир группы, и первым вошел в ворота.

За ним во двор вбежала вся группа и рассредоточилась.

Командир осмотрел дверь, заглянул в окно. Постучал.

Никто не ответил.

– Да не стучите, – входите, – усталым голосом сказал Густых, стоявший на улице, прислонившись спиной к машине.

Ему было интересно, хотя он каким-то внутренним глазом уже видел всё, что сейчас произойдет.

Командир повернул ручку, открыл дверь, вошел. Его не было с пол-минуты. Трое охранников, присевших с автоматами наизготовку в разных углах двора, перебежали к крыльцу.

Но тут дверь приоткрылась, появился командир и призывно махнул рукой. Лицо у командира было вытянутым и совершенно белым.

Охраники один за другим вбежали в дом.

Густых ждал, по временам озирая переулок. Начинало смеркаться. Мимо прошел одинокий прохожий. Потом – молодая мамаша с саночками, на которых полусидел закутанный до самых бровей ребенок. Где-то хрипло закаркали вороны.

Прошло минуты три. Водитель «Хонды» заёрзал, забеспокоился. Подождал еще минуту, переговорил с кем-то по рации и вышел из машины.

– Пойду, проверю, – сказал он Густых. – А вы, уж пожалуйста, сядьте в машину. И пистолетик, уж пожалуйста, приготовьте.

– Вежливый, – это правильно, – сказал Густых, глядя прямо перед собой.

Водитель снял с плеча автомат и скрылся в доме.

Снова повисла тишина. Из дома не раздавалось ни звука.

Каркали вороны. Машина ППС в дальнем конце переулка помигала фарами.

Густых подождал ещё немного, потом медленно и шумно вздохнул. Поглядел на шофёра.

– Разворачивайся прямо здесь. Едем на Бактин.

– На кладбище? – уточнил шофер безо всякого удивления.

– Ну да.

Шофер на секунду замешкался. Кивнул на дом Коростылева.

– А как же эти?..

– Догонят. Они прыткие. Других туда…

Он не стал договаривать.

«Волга» трижды подалась вперед-назад, точно вписываясь в габариты узкого переулка. Объехала «Хонду» по обочине, цепляя рябиновые кусты, и выехала на автобусное кольцо, а оттуда – на Ижевскую, и понеслась, набирая скорость.

Поселок Бактин. Городское кладбище

У въезда на кладбище ярко горели фонари. Автостоянка была забита «иномарками».

Густых велел приткнуться где-нибудь между ними и сказал:

– Сейчас вернусь, – хлопнул дверцей и быстро зашагал к воротам.

Он знал, о чём сейчас думает водитель: перепугался до смерти, и не знает, то ли бежать за Густых, то ли доложить сначала. Нет, не доложит. Побоится Хозяина. Густых хотел самодовольно улыбнуться, но у него почему-то не получилось.

Он прошел мимо десятка торговок бумажными цветами самых разнообразных форм и размеров. Несмотря на мороз, цветочницы были одеты довольно легкомысленно: в зауженных курточках, модных шубейках. В большинстве – молодые и красивые.

Они было накинулись на Густых, протягивая ему букетики, но Густых прошел мимо, не повернув головы.

«Богатеет народ», – подумал он, и тут же забыл о цветочницах.

Он вошел в ворота и сразу же увидел большую пёструю толпу цыган. Впрочем, пестрой была лишь небольшая часть толпы, – может быть, самые бедные родственники. Остальные щеголяли, как и положено, в темных строгих костюмах. Почти все были без шапок, мужчины – без пальто, а женщины – в накинутых на плечи шубах. Только пёстрые, сбившиеся в отдельную кучку, были закутаны в шали.

Густых остановился неподалеку, у одной из могил. Это была могила известного профессора, академика, почетного гражданина города Томска. Густых сделал вид, что глубоко скорбит по поводу безвременной кончины профессора. Правда, судя по дате на обелиске, профессор скончался почти десять лет назад.

Густых смел снег с обелиска, рассеянно глядя на портрет ученого старца, сгоревшего на научной работе.

Краем глаза следил за цыганской толпой.

Вот появились и гробы. Женщины заголосили, – в основном, из пёстрых. Возле самых гробов стояли четверо детей, и Густых мгновенно выделил взглядом того, кого искал.

Дева. Настоящая цыганская дева. В строгом черном костюме и юбке, в черных сапожках, с золотой заколкой в иссиня-черных, стянутых на затылке в узел, волосах.

Густых еще постоял, потом медленно двинулся вдоль могил, тесно прилегавших друг к другу: это был «почетный» квартал, где разрешалось хоронить только самых, как раньше говорили, блатных. Хорошее, точное слово, – подумал бывший комсомольский вожак Густых. Теперь они назывались самыми знаменитыми или богатыми горожанами.

Цыганские похороны были в «предпочетном» квартале – там хоронили деятелей помельче, в основном писателей, заслуженных артистов, художников, а также директоров и начальников. Но среди них все чаще попадались памятники с фамилиями деятелей другого рода – криминальных авторитетов, предводителей национальных мафий.

Густых вздохнул, постепенно углубляясь в самую старую часть квартала, под сосны. Здесь было темно, тихо, одиноко и странно. Некоторые могилы провалились, памятники стояли вкривь и вкось, на многих не доставало медных табличек: их свинтили ночные собиратели цветмета.

Зайдя подальше, Густых остановился, присел, и стал ждать. Отсюда ему было видно почти все, а сам он был невидим: свет фонарей сюда уже не доставал.

Ему предстояло трудное, очень трудное дело. У него не было даже плана. Только неизмеримо огромное, заполнившее его всего, чувство долга.

Дева.

Церемония заканчивалась, заиграла траурная музыка – «Адажио» Альбинони. Звуки неслись из «иномарки», стоявшей на дорожке неподалеку от могилы с распахнутыми настежь всеми четырьмя дверцами.

Густых ждал. Его слегка припорошило снегом и он сам издалека мог показаться одним из скульптурных надгробий.

Стемнело.

Издалека, из-за холма, над которым поднимался месяц, донёсся протяжный волчий вой.