Текст книги "Интересный пациент"

Глава вторая
Ковровая бомбардировка

«Проснулся я от совершенно кошмарных ощущений. Тошнило так, что я боялся даже пошевелиться, чтобы не забрызгать весь коридор. Кое-как встал и поплелся в туалет, держась за стенку. Меня качало, сознание мутилось и я боялся даже глубоко вдохнуть…»

Я много раз бывал на войне. Как репортер, конечно. Видел смерть и жуткие разрушения, в меня стреляли, и приходилось бывать под бомбежками и обстрелами. Бывало страшно, иногда казалось, что вот все – край, не выберусь. В Чечне однажды со съемочной группой я ненадолго угодил в плен к какому-то полевому командиру. На счастье, тот подчинялся Кадырову, а последний уже признавал федералов. Поэтому нас отпустили восвояси. В Газе однажды мой оператор прислонился к фонарному столбу, чтобы сменить батарею на камере. Я своими глазами увидел, как в деревянный столб с чмоканьем ударили две пули, как раз на уровне его лопаток. Он этого даже не заметил и не понял, почему я схватил его за шиворот и потащил в ближайшую подворотню. Мы потом страшно напились вечером, когда оказались в безопасности. В Кодорском ущелье, во время визита на заставу миротворцев, наш вертолет обстреляли из гранатомета. Сижу я такой у иллюминатора, пялюсь на лес внизу и вижу, как светящаяся точка пролетает мимо, метрах в тридцати от машины. Пилот тогда сразу положил вертолет на бок в противоракетный маневр, мы разлетелись по салону, чудом никто не покалечился и ничего не разбил. Идущий следом Ми-24 клюнул носом и ударил из пушек в то место, откуда вылетела ракета…

Так и складывалась моя карьера – один конфликт сменял другой, война следовала за войной. Я никогда не думал, что когда-то окажусь на особой войне, своей, личной. Что я буду сражаться на ней несколько долгих лет. С другими войнами ее объединяла лишь цель – выжить!

Во время последней встречи доктор Рамо объяснила, что меня ждут четыре курса химиотерапии, потом операция по удалению опухоли, потом еще восемь курсов. Курсы эти были двух видов: один длился два дня, второй – пять и так они чередовались. Между курсами проходит три недели, чтобы пациент немного пришел в себя.

Вот с двухдневного моя эпопея и началась. 10 января 2009 года мы с Аленой вошли в больницу «Адасса». Поднялись на третий этаж, подошли к дверям в онкологическое отделение. Я потоптался на пороге, глубоко вдохнул и вошел. Прямо нам навстречу выкатили носилки с телом, закрытым простыней. Потом такое случалось почти во время каждой госпитализации, и я привык, но в первый раз энтузиазма мне это точно не прибавило. Медсестра на ресепшене быстро оформила мне бумаги, нацепила на руку браслет, потом долго проверяла что-то в компьютере и пожаловалась, что свободных палат нет, поэтому я могу выбрать: одну ночь переночевать в коридоре или явиться через пару дней. Снова приходить и собираться с духом мне не хотелось, и я выбрал коридор.

Медбрат Али, молодой араб, выкатил мне кровать, развернул ширму, тумбочку и посочувствовал, что придется начинать в таких условиях. Потом ввел мне катетер в вену. Это делают для того, чтобы во время каждой капельницы, а их за курс бывало по два десятка, не протыкать вену заново.

ОТСТУПЛЕНИЕ: В Израиле средний и младший медперсонал в больницах почти сплошь арабы и русские (выходцы из бывшего СССР). Поэтому, когда я слышу всякие бредни про то, что арабов надо всех изгнать из Израиля, раздающиеся с правого края местной политики, я всегда вспоминаю Али. Если всех арабов выгнать из страны, то в больницах некому будет ставить катетеры и мыть полы.

Потом медбрат принес пакет с жидкостью и, прочитав в моих глазах явный страх, объяснил, что это всего лишь физраствор, который вливают перед самой «химией», что организм начал работать. Вроде как завести его и смазать, как двигатель. Примерно через час, когда раствор закончился, он снова пришел с другим пакетом. Спросил номер моего удостоверения личности, он был написан на пакете с лекарством. Если номер или имя не совпадают, он не имеет право начинать инфузию. Каждый пакет делают и разводят для конкретного пациента. По протоколу мне полагалось пять разных видов химиотерапии, но этот, название его я запомнил на всю жизнь, «Адриамицин», был самый агрессивный. И выглядел соответствующе: жидкость неприятно-бурого цвета, похожая на соляру. Али присоединил капельницу, пожелал мне удачи и открыл кран. C полминуты красноватая дрянь ползла по трубке, пока не добралась до входа в вену. Я зажмурился, приготовился испытать какие-то ужасные ощущения и… ничего не произошло. Алена смотрела на меня с некоторым удивлением и тревогой, но, увидев, что со мной ничего страшного не случилось, успокоилась. Лекарства было немного, оно быстро закончилось, мы сходили выпили кофе, съели каких-то пирожных – и я совсем повеселел. Посидев со мной еще пару часов, жена уехала домой, забирать сына из сада. Али тем временем все носил пакеты с растворами и вливал в меня литр за литром. Как он объяснил, после химиотерапии нужно промыть организм, особенно почки и прилегающие к ним пути, потому что эта дрянь обладает чудовищной токсичностью и может вызывать геморрагический цистит, очень неприятную штуку. Когда бегаешь в туалет каждые пять минут и мочишься будто битым стеклом. К вечеру, когда в меня вкачали примерно пять литров разных растворов, терапия, наконец, закончилась и я, сходив раз десять в туалет и побродив по больнице, улегся спать. В полной уверенности, что не так это и страшно и все перенесу легко.

ОТСТУПЛЕНИЕ: Каждая «химия» в Израиле сопровождается огромным количеством всякой поддерживающей терапии. Вливают жидкости, дают лекарства, предохраняющие от побочных эффектов, лекарства от самих побочных эффектов. Сколько все это стоит, страшно даже представить. От пациентов из-за границы не раз приходилось слышать, что лечиться в Израиле очень дорого. Да, это так. Израильтян лечат бесплатно, но бесплатность эта условная, они всю жизнь платят бешеные налоги на здравоохранение. А почему так дорого, сейчас объясню на простом примере. Перед каждым курсом мне выдавали (БЕСПЛАТНО!) два лекарства: «Эменд» – от рвоты в таблетках и «Неуластим» – инъекцию в виде готового шприца, чтобы после «химии» заработал костный мозг и появился иммунитет. В сумме оба стоили примерно 2500 долларов и так ДВЕНАДЦАТЬ РАЗ. Простой подсчет – только два лекарства из десятков, которые я получал, причем не самые дорогие, обошлись бюджету государства, гражданином которого я стал за год до этого, в 33 тысячи долларов. Мы с Аленой пытались подсчитать стоимость моего лечения, очень приблизительно вышло около полумиллиона долларов. Я из них не заплатил ни копейки. Зато все эти годы, даже в самый разгар болезни, я работал и платил налоги. Откуда иначе берутся деньги на все эти чудеса.

…Проснулся я от совершенно кошмарных ощущений. Тошнило так, что я не мог даже пошевелиться, чтобы не забрызгать весь коридор. Кое-как встал и поплелся в туалет, держась за стенку. Меня качало, сознание мутилось, и я боялся даже глубоко вдохнуть. Но рвоты не было. Препарат «Эменд» действовал. От тошноты во время «химии» избавиться невозможно, но при всей омерзительности этого симптома он все же не самый страшный. Рвота куда хуже. Потому что быстро изматывает организм, человек не в состоянии есть и может погибнуть от истощения еще до конца лечения. Я дошел до кровати, рухнул на нее. Чувство было такое, что где-то в горле застряло небольшое пушечное ядро. Над кроватью склонилась молоденькая медсестра Мали и спросила: «Плохо?» Я что-то промычал в ответ, боясь разжать зубы, что она интерпретировала, как «да». Девушка ушла и вернулась с пакетом лекарства, который сноровисто присоединила к капельнице. «Это „Прамин“ – сказала она, – должен помочь». Через четверть часа и вправду стало полегче. Ощущение тошноты не прошло, но немного отступило, и стало возможно хотя бы дышать и сидеть. Утром принесли завтрак. Еда в израильских больницах хоть и не отличается особой изысканностью, все-таки не ресторан, однако вполне годится к употреблению. Но от одного вида подноса, а, главное, от запаха пищи, меня замутило так, что я закрыл глаза и шепотом попросил поднос унести. С тех пор и до самого конца терапии я не съел ни крошки из больничной еды. И потом, уже многие годы спустя, когда приходил в больницу и встречал тележку с едой в коридоре, меня начинало мутить.

Утром пришла Алена, принесла домашнюю еду. Я кое-как поел, выпил чаю. На второй день двухдневного курса токсичные препараты уже не дают, только вводят всякие поддерживающие растворы. Собственно, сами растворы химиотерапии вливают совсем недолго, полчаса-час от силы. Дальше сутками идет борьба с возможными или проявившимися последствиями. День прошел как в тумане, ночь я продержался и на утро меня отправили домой. Строго-настрого наказав, что, если почувствую хоть малейшее недомогание, особенно если поднимется температура, немедленно мчаться в приемный покой. Недомогание я и так чувствовал, но это, как сказали мне медсестры, должно пройти в ближайшие несколько дней.

ОТСТУПЛЕНИЕ: Выражаясь языком военных, химиотерапия – это ковровая бомбардировка. Когда вместе с противником (раковыми клетками) выжигают целые кварталы, то есть все подряд быстрорастущие клетки в организме. Все эти лимфоциты, тромбоциты, нейтрофилы и прочее. Короче, вместе с террористами гибнут мирные жители. Кровь превращается из защитного барьера в этакую бесполезную жидкость, иммунитет исчезает полностью. Человек беззащитен перед любой, даже самой легкой инфекцией. И вирус, от которого он в обычной ситуации максимум чихнет пару раз, на фоне противораковой терапии может легко убить. Поэтому врачи настаивают: почувствовал себя плохо, появился жар, любые подобные симптомы – немедленно в больницу! Состояния эти после «химии» развиваются молниеносно, чаще всего счет идет на часы. Я еще к этой теме вернусь.

На следующий день после возвращения пришла участковая медсестра и сделала укол «Неуластима». К каждому онкологическому больному в Израиле его больничная касса (компания медицинского страхования) прикрепляет социального работника и патронажную сестру. Вот она мне эти уколы и делала. На второй день после инъекции я проснулся утром со странными ощущениями. Сильно болели все кости, особенно грудина и копчик. Я испугался и позвонил Натану. Он был старший медбрат отделения, где я лежал. К тому же мы с ним оказались соседями. Натан выслушал мою испуганную жалобу и успокоил: все нормально. Это даже хорошо. Костный мозг начал работать. Значит, появляется иммунитет.

Дома я немного отлежался, тошнота, хоть и не прошла, но стала мучить поменьше. Я начал есть, пить, даже позволять себе иногда немного алкоголя. Снова стал работать, писать, закрутили обычные домашние дела, это здорово помогало отвлечься. В один из дней мы с Аленой убирали балкон, и я обратил внимание, что у меня странно зудит голова. Как будто не мыл ее дней пять. Я взялся за волосы, потянул – и у меня в кулаке остался здоровенный клок. Жена смотрела на меня с ужасом. Я выдохнул и сказал:

– Пошли бриться.

К вечеру я был лысый, как бильярдный шар. И в таком состоянии пробыл больше года. В течение месяца волосы выпали везде (Да, да! Везде).

ОТСТУПЛЕНИЕ: Многие, кто начинает лечение, считают облысение едва ли не худшим его последствием. Но, поверьте, оно едва ли не самое незначительное. Волосы отрастут и будут даже лучше, чем прежде. У меня, например, на несколько лет прошла седина, которая до этого начала пробиваться. Сильнее всего это, конечно, ранит женщин. В Израиле даже есть несколько благотворительных организаций, которые держат специальные парикмахерские, изготовляющие женские парики. А многие израильтяне жертвуют волосы для них. Среди моих знакомых были и те, кто жертвовал, и те, кому потом эти парики, увы, понадобились.

Друзья, конечно, охали и ахали, увидев меня в новом обличье, но я особо не переживал. Купил в магазине кипу (такую еврейскую религиозную вязаную шапочку) и так и проходил в ней всю дорогу. И хорошенько сэкономил на бритье. Вот реально – к бритве не прикасался почти год. Из положительных последствий «химии» было только одно, но, собственно, самое важное. Нога совершенно перестала болеть, и врачи этому очень обрадовались, сказали: это признак того, что опухоль хорошо, то есть правильно, реагирует на лечение. Три недели пролетели довольно быстро, и пришло время снова ложиться в больницу. В день перед госпитализацией я работал, вечером пришел домой и застал Алену в смятенных чувствах и очень растерянную. Когда сын уснул, я спросил ее, в чем дело. Она помолчала с полминуты, потом протянула мне какую-то пластиковую палочку, я даже не сразу понял, что это, и произнесла: «Сережа, Я БЕРЕМЕННА!»

#ИСТОРИЯРАК

Наталья Красовская, Гамбург

До войны я жила в Донецке. Работала на кондитерской фабрике, делала вполне успешную карьеру, дошла до должности начальника производства. Там же познакомилась с мужем Денисом. Все было очень хорошо. Работа, семья, построили дом своей мечты. Я все там сама спланировала, а муж строил, у него были золотые руки. Детей мы завести не успели.

Потом началась война, мы, промучившись год, в 2015 году уехали в Украину, под Винницу, там были родственники. Дом бросили, все пришлось создавать с нуля. Может, тогда все и началось, я не знаю, только догадываюсь. Да сейчас это уже и не так важно.

В один из дней августа 2017 года я заметила, что у Дениса желтые уголки глаз. Мы пошли по врачам – и началось. Лечили гепатит, которого не было. Постоянно проводили какие-то обследования, анализы, которые ничего не выявляли. Он чувствовал себя хорошо, проверки ничего тревожного не показывали. Потом один из врачей сказал, что подозревает онкологию. Мы никогда с этим не сталкивались и просто не поверили. Впали в стадию отрицания – он молодой, здоровый, анализы в порядке, быть такого не может. Нас направили в специализированную больницу в Виннице. Там поставили стенты в желчевыводящие пути. А потом начался настоящий ад – мы ездим от одной больницы к другой, делаем какие-то дорогущие анализы, консультируемся у одного врача, у другого. Кто-то видит опухоль, кто-то говорит, что ничего нет. В конце концов, врач в онкологическом отделении в Виннице сказал – ничего нет, стенты можно снять. Это, дескать, был сбой в организме на фоне стресса – все нормально. К тому времени стенты приводят к воспалению, другой врач их меняет, но говорит, что, по его ощущениям, вроде рак, причем в активной фазе. Ставят ему диагноз «саркома». При этом одни доктора подтверждают, другие опровергают. И мы носимся между Винницей и Киевом. Я уже потом поняла, задним умом, что мы просто потеряли время. Сейчас я бы сделала все по-другому. Предлагали операцию, но она была очень сложная – нужно было удалить часть желудка, печени и кишечника. Мы тогда на такое просто не могли решиться, тем более, что никакой определенности с диагнозом не было. Врачи сами говорили, буквально так: давайте разрежем, а там посмотрим.

Денису становилось все хуже. Оказывается, стенты снова воспалились. Но врачи не хотели их менять, мол, онкология, что ты хочешь. Денег уходила прорва, я писала во всевозможные фонды, благотворительные организации, но везде получала отказ. Как переселенец с Донбасса, мой муж имел право на помощь от государства, но мне тогда открытым текстом заявили – да, программа есть, но денег на нее нет. Мы переехали в Киев, я устроилась на работу, чтобы больше зарабатывать – все деньги уходили на обследования и лечение. Состояние Дениса ухудшалось с каждым днем – постоянные боли, температура, судороги.

Как-то я попала в Киеве в одной из больниц в отделение химиотерапии. Впечатление было кошмарным – по 8–10 человек в палате, все лысые, изможденные, передвигаются, как тени. В воздухе витало какое-то жуткое ощущение безнадеги. И я тогда решила – Дениса им не отдам.

Однажды мы случайно наткнулись на Институт трансплантологии. Просто гуляли рядом и увидели вывеску. Там оказался отдел поджелудочной железы. Молодой доктор нас принял, посмотрел результаты анализов, назначил срочное УЗИ. После обследования он вывел меня в коридор и сказал открытым текстом: шансов нет. Метастазы в печени, максимум протянет пару месяцев. Помочь ему ничем нельзя. Я возразила: «Как это? Ну есть же какие-то средства, способы?» Он пожал плечами: «Ну можно сделать химию, это только продлит его мучения. Мой совет: ничего не делай, смирись. Он умрет и очень скоро».

Потом были еще встречи с врачами, но когда они видели диагноз Дениса и слышали про метастазы, то сразу отказывали в помощи – ничего сделать нельзя. Его состояние было уже просто ужасное: худой, желтый весь, с опухшими ногами, скачками температуры и сильнейшими болями. В итоге в марте 2018 года Дениса выписали из Киевской больницы, где он лежал из-за высокой температуры, дали сильные обезболивающие и совершенно откровенно посоветовали не суетиться, идти домой и умирать. А мне в лицо сказали: ты молодая, найдешь себе другого. Этот не жилец. Я поступила иначе. Забрала мужа из больницы, заехала домой за паспортами, предупредила начальство, что не появлюсь на работе в ближайшие три дня, и мы поехали в аэропорт. Там я пришла в кассы и спросила, какой ближайший рейс в Германию. Они посмотрели, сказали: вот в Гамбург летит через несколько часов. Мне дали два билета. Тогда как раз открылся безвиз с Европой. Вообще, положено, чтобы была бронь гостиницы или вызов от друзей-знакомых, валюта в определенном количестве на человека. У нас ничего не было, я в Германии вообще никого не знала. А денег с собой – 85 евро. Ни на регистрации, ни на контроле нас ни разу не спросили, а куда мы вообще летим, зачем, сколько у нас денег? Ощущение было, словно какой-то ангел сидел у меня на плече.

Мы прилетели в Гамбург, прошли контроль и снова никаких вопросов. Только пограничник поинтересовался: «Вас кто-то встречает?» Я сказала, да, вон друзья стоят, и нас пропустили. Мы вышли из терминала – вот она Германия, вот они мы – ни денег, ни связей, ни языка, ничего. Но у меня уже был такой настрой, я отступать не собиралась. Взяла такси и сказала водителю: «Вези нас в ближайший полицейский участок». Там, конечно, все растерялись. Примерно с час они нас пытались игнорировать, я пыталась им объяснять на разных языках, английском, русском, украинском, кто мы и что происходит. Денис уже не мог стоять. В конце концов, полицейские связались с какой-то социальной службой. Дали мне трубку, там человек по-русски долго выяснял, кто мы такие, что мы хотим. Ночь мы провели в участке, а потом они отправили нас в иммиграционную службу. В центре для мигрантов нас встретил врач. Оказался турок, который закончил медицинский в Одессе и вполне сносно говорил по-русски. Он осмотрел мужа и выписал ему однодневную страховку. Его госпитализировали, а меня отправили обратно в центр. Там поселили в комнате на 16 мест. На двухъярусной кровати я спала с африканкой. На следующий день я кое-как добралась до больницы. И когда зашла в палату, увидела Дениса, он выглядел хорошо и сказал: «Не знаю, что они со мной сделали, но мне намного лучше. Я даже поел».

Хотя до этого он уже есть почти не мог. Пришел врач, тоже русскоговорящий. Все объяснил. Что у него тромбоз, что состояние было критическое и как вы, мол, вообще решились на полет. Они посмотрели записи и поняли, что киевские врачи совершили массу ошибок. Потом провели кучу обследований. Подтвердили диагноз. Сказали, что шансов действительно нет, назначили паллиативное лечение.

Мы прошли в Германии четыре курса поддерживающей химиотерапии. За все это время он не пользовался обезболивающими. Прекрасно себя чувствовал. Мы много ездили по Европе, работали. Он трудился на ремонтах. Я учила немецкий. Мы получили гуманитарный статус, Дениса лечили за счет Германии. Одно время, полгода, мы жили в лагере беженцев. Контейнер с кроватями, 10 кв. метров, кровать, шкаф и пропускной режим. Но нам все нравилось.

Денис никогда не говорил о своей болезни. Он в ней не растворился, а как-то сумел жить с ней параллельно, что ли. Я всегда его в этом поддерживала, никогда не говорила ему, что все, это конец. Наоборот, давала ему ощущение, что мы движемся вперед, все очень хорошо, а будет еще лучше. Врачи мне сразу сказали, что он не выживет, но я это и сама понимала. Если бы он был сосредоточен на своей болезни, все время говорил о ней, я бы, наверное, не вынесла. Но, повторяю, этого не было. Он просто жил, наслаждался жизнью, общением, мною, всем, что его окружало. Я хотела, чтобы он делал то, что хочет. Так и было. Мы увидели Европу. Познакомились с великим множеством замечательных людей. Поддержка была колоссальная, это очень вдохновляло. Очень многие помогали. Украинцы, которые здесь живут, немцы, афганцы в лагере беженцев, из них многие говорили по-русски. Они со мной ходили по инстанциям, помогали с переводами.

Постепенно все наладилось. И быт, и статус, и деньги появились. Эти два с половиной года Денис прожил очень достойно. Полноценно, так, наверное, правильней сказать. Все симптомы ушли, он ничем не болел. Люди не верили, что у него рак в терминальной стадии. Даже волосы не выпали. Только на последних этапах, когда «химия» стала жестче. На третий день после очередного курса он уже гонял по Гамбургу на велосипеде. Ездили на море, даже лодку купили. Посетили все концерты и клубы, которые были в округе. Он первый туда бежал и тащил меня с собой. Столько эмоций и впечатлений. Наверное, больше, чем за предыдущие 10 лет. И никаких разговоров о болезни. Вот пришло время – пошел в больницу, получил капельницы, отлежался пару дней и снова – ЖИТЬ!

Даже немецкие врачи давали ему максимум год, я была рада и такому. Но он прожил, не просуществовал, а ПРОЖИЛ, два с половиной года. Это было безумное решение, абсолютная авантюра, лететь вот так в Германию. Но я рада, что решилась и что так вышло. Это того стоило. Я не знаю, сможет ли кто-то повторить мой путь. Но я знала, что надо что-то делать, вот я и делала. Я помню, как в иммиграционном центре переводчик сказал мне: «Давай телефон, к кому вы летели, я им позвоню». А я отвечаю: «Никого нет. Мы просто сюда летели». Он говорит: «Ну в Гамбурге же есть кто-то, кого ты знаешь?» Нет – отвечаю. «Ну, а вообще в Германии?» Да нет же – говорю. Он тогда просто обомлел.

В феврале 2020 года мы еще успели съездить в Италию, в Венецию. Это была наша последняя поездка. В марте нам дали квартиру, Денис даже успел сделать в ней ремонт. Ему стало хуже только за месяц до смерти. Метастазы уже проросли везде, живот раздувался, стало тяжело передвигаться. Его положили в больницу, и врач сказал мне, что это уже конец. А я все равно его увозила из больницы и на коляске катала по городу. Ходили в его любимый парк. В воскресенье мы там были последний раз, а в четверг он ушел. Последние дни уже был без сознания. Это было в июле 2020-го.

После смерти я разбирала его вещи и вдруг обратила внимание: нигде не было даже намека на то, что этот человек был смертельно болен, обречен и скоро умрет. Ничего. Я сейчас даже не уверена, что он это понимал. В конце концов, есть же интернет, там все эти диагнозы описаны в красках и с перспективами. Но это и не важно. Важно, что он прожил эти годы, не корчась от боли, не страдая, а достойно и легко. Я теперь совсем иначе смотрю на свою жизнь. Занимаюсь здоровьем, сильно похудела, переосмыслила многие вещи. Прохожу регулярные проверки. Я хочу прожить долго и достойно. Для себя и в память о нем!