Текст книги "До различения добра и зла"

Когда я писал эти строки, я неожиданно прозрел: моя семейная жизнь не была досадной оплошностью в моей жизни. Это не то, чего лучше бы не было. Я понял, что моя женитьба сыграла огромную роль в моей экзистенциальной революции. Если бы я тогда не женился, я никогда не стал бы таким, каким являюсь сейчас. И я никогда не обнаружил бы ту плоскость философии и человеческой жизни, что открылись мне на заре моей экзистенциальной революции.

В самом деле, до этого, то есть до моей семейной жизни, я, как птица о стекло, бился об непреодолимую преграду. На пути моих человеческих потребностей и желаний высилась неприступная крепость именуемая «Сергей Белхов». Я не мог покуситься на то, что считал в себе самым лучшим и похвальным. Но, странное дело, это лучшее и похвальное всякий раз таинственным образом оказывалось моим худшим врагом! На стенах и башнях этой крепости гордо реяли флаги: «мораль», «разум», «духовность». Одним своим присутствием они заставляли меня оставить всякую мысль о штурме. Это было бы святотатством, вызовом всему человечеству.

Тогда я полагал, что именно эти фетиши придают особую прочность стенам и башням моего «Я». И лишь в последствии, я обнаружил, что такие вещи как мораль, добродетель и прочие принципы есть лишь хитрая уловка больной экзистенции. Здесь рука моет руку. Больная душа использует принципы, а принципы поддерживают и усиливают болезнь.

Самое сложное и опасное – это схватка со своей больной экзистенцией. На эту схватку почти невозможно решиться. Но штурм альянса экзистенции и морали – вообще немыслим. Так долгие годы я и сидел печальный и несчастный перед этой твердыней.

Женитьба же дала мне передышку. Она разлучила экзистенцию и мораль, Экзистенция ушла в тень и главным препятствием для меня в тот момент явилась мораль. Я умирал то скуки и тоски. Я жаждал общения и веселья. Мораль же говорила мне, что все это мне непозволительно как женатому человеку, да и не нужно как человеку духовному. Если я весело и рьяно пущусь вдогонку за девицами, то тем самым я разобью сердце моей законной жене – юной, романтичной девушки, вся вина которой состоит только в том, что она имела неосторожность полюбить меня.

Теперь, уже не надо было терзаться мыслью, что мое плейбойство невозможно в силу того, что душевно я являю из себя столетнего инвалида. Это как-то забывалось. Главное – я не имею морального права на это плейбойство. Я остался один на один со слабейшим из моих противников – передо мной грозно высились лишь мои моральные принципы.

Очень скоро я дерзко покусился на них. Покусившись же, просто перешагнул через них.

С этого момента начинается история моего экзистенциального кризиса, чреватого смертью, и история моего счастливого выздоровления. По прошествии трех лет бурной экзистенциальной революции старый Белхов умер. Его больше не стало. На свет явился новый Белхов – свободный, счастливый и очень умный.

Говорят, над своей «Критикой чистого разума» Кант размышлял десять лет. Закончив же размышлять, написал ее за полгода. Счастливый человек! Я тоже размышлял над своей книгой лет десять, или больше. Пишу же ее уже лет шесть из этих десяти. Может быть, мне тоже следовало сначала как следует поразмышлять, а потом писать? Возможно. Но вряд ли бы результат был бы таким же, как у Канта. Я не глупее его. Да и цели наших книг очень похожи: Кант собирался совершить «коперниканский» переворот в теории познания, я же хочу совершить нечто подобное в области культуры. Но Кант был полностью увлечен своим делом – вся его жизнь без остатка ушла на философию. Я же философию разменял на жизнь – на саму философию почти ничего не осталось. И это не случайно. У нас с Кантом – различное понимание философии. Он жил, чтобы философствовать. Я же философствую, чтобы жить. И это принципиально: не думаю, что в мире есть что-то большее, чем жизнь. Люди проживают жизнь по-разному. Раб в древнем мире мог провести всю свою жизнь, вращая от рассвета до заката ручную мельницу. Это тоже жизнь, но жизнь подчиненная внешней, чуждой силе. И эта сила не исчезла с исчезновением древнего рабства. Мальчик, родившийся уже сидящим за роялем, и посвятивший себя изматывающей гонке за мастерством, представляется мне, по большому счету, тем же рабом, который знал в своей жизни лишь вращение мельничного колеса. Раб был принужден к этому волей хозяина. Наш же юный музыкант – послушный исполнитель воли родителей, которым почему-то взбрело в голову, что их сын должен стать пианистом. Рациональным оправданием для него служит метафизическая идея служения высокому искусству[15]15
  Интересно, что идея «метафизичности» искусства возникает по мере разрушения христианской культуры. В Средние века искусство являлось службой Богу. Но после того, как Бог умер, и место освободилось, возникает идея самоценности и сакральности искусства. Возникновение «общества масс» превращает представителя искусства в ключевую фигуру, делает из него «гения». Ну, как же такому гению признать, что он лишь развлекает публику?! Куда уместнее воспринимать себя жрецом великого бога искусства, доносящим до остальных трансцендентные смыслы, открывающиеся ему в сокровенном. Фетиши религии оказались заменены фетишами культуры, религиозный фетишизм – культурным фетишизмом.


[Закрыть]. Что ж, времена меняются. Раб, оправдывающий свою жизнь идеей служения богу-фараону, ныне вызывает в нас жалость и сострадание. Взгрустнув, мы идем служить куда более истинным и верным вещам – богу-искусству, богу-науке, богу-государству, богу-справедливости и так далее и тому подобное. С этой точки зрения, Белхов глуп и нелеп, ибо он сомневается в том, что очевидно любому. Даже если кто-то, да хотя бы наш пианист, вдруг и оказался бы на секунду заворожен «прельстительными» речами Белхова, то ему достаточно было бы взглянуть на окружающих, самозабвенно поющих осанну нынешним богам, и наваждение исчезло бы, рассеялось, как рассеивается туман под жаркими лучами восходящего солнца. Он вновь и вновь мог бы оправдать свою жизнь рассказом о служении метафизическому фетишу. Но куда бы он делся без подобного оправдания? Без этого оправдания ему пришлось бы признать свое полное экзистенциальное банкротство. Но зачем оно – это признание? Он все равно уже ничего не сможет изменить в своей жизни. Большинство людей тождественны самим себе, и не способны возвыситься мыслью над своим экзистенциальным маршрутом, так же, как не способен к этому жук, энергично пробегающий мимо нас.

Я надеюсь, я очень надеюсь, что моя книга, наконец, разрушит эту чудовищную метафизическую силу фетишей культуры и даст хотя бы некоторым из миллионов и миллионов людей возможность действительно свободно и аутентично выбрать маршрут своей жизни.

Я не обольщаюсь относительно последствий моей немыслимой, почти невозможной победы – за культурными фетишами всегда стоит власть. Власть одного человека над другим человеком. И это может быть власть родителей или политических и религиозных функционеров. Но это всегда власть – то есть желание заставить другого жить не той жизнью, что нужна ему, а той, что нужна властвующему. И именно поэтому моя окончательная победа оказывается совершенно невозможной. Власть с необходимостью вновь и вновь провоцирует создание очередной метафизической, абсолютной идеи, долженствующей бесконфликтно и наиболее надежно направить раба в нужном направлении. Зачем применять внешнее принуждение? Куда эффективнее «промыть» управляемому мозги и сделать свою волю его волей!

Но в моей борьбе с культурным фетишизмом есть, по крайней мере, свой смысл. Если мне удастся разоблачить и дискредитировать метафизических богов, то у человека, наконец, появится возможность разглядеть за этой пугающей мишурой реального, настоящего господина, управляющего его жизнью. Такая же возможность чревата свободой.

Но, впрочем, я вновь увлекся и уклонился от цели написания этого постскриптума. Такое случается со мной часто. Зная свою склонность «растекаться мыслью по древу», я прошу своих студентов на лекции по возможности напоминать мне о необходимости сократить отступление и вернуться к основному тезису. Как жаль, что я не могу попросить об этом же своих читателей!

Итак, эту книгу я пишу уже шесть лет. И это заметно в самом тексте. Он содержит множество вставок, сделанных в самое различное время – то, что было написано в начале моей работы, часто оказывается рядом с тем, что было написано в самый последний момент. «Швы» между этими кусками текста достаточно легко определить по перемене настроения автора – то он весел и бодр, то грустен и печален. Я намерено не стал шлифовать свой текст, стараясь скрыть эти «швы», поскольку решил, что хорошо, если книга о жизни будет сама живой. Шлифовка сделает ее гладкой и выверенной, но мертвой. Такая шлифовка хороша для теоретической книги, но вредна для книги подобной моей.

Таким образом, течение моей жизни и жизни моей книги вновь и вновь подталкивают меня к внесению все новых фрагментов в текст. В принципе, этот процесс мог бы быть бесконечным, но необходимость принуждает меня положить ему предел. Ныне я приближаюсь к завершению первого тома и намерен испытать его качество в издательском горниле. Но прежде я предложил своим друзьям и знакомым ознакомиться с рукописью и сделать замечания, которые могли бы улучшить качество текста, а, может быть, и уберечь его от полного банкротства.

В итоге, набралось некоторое количество замечаний, которые я намерен озвучить и прокомментировать здесь. Возможно, место, выбранное мной для этого, – между первой и второй частью – не совсем удачно. Но в таком выборе есть свой резон. Все говорят, что вторая часть у меня вышла более интересной и глубокой, чем первая. И если это так, то разумно прокомментировать замечания друзей и знакомых именно здесь. Именно здесь читатель находится в том положении, когда у него уже имеется некоторый опыт знакомства с моим стилем мышления, но при этом лучшее и главное ожидает его впереди. Прокомментировать замечания сейчас – уместно и хорошо.

1. Мой коллега, профессор прочел первую часть этой книги и, похвалив стиль, посоветовал задвинуть весь текст в приложение к основной – теоретической – части. Чего-то подобного я и ожидал от него. Я хорошо осознаю, насколько сильно я разошелся с господствующим в российской философии стилем мышления. Я даже могу проследить в своем тексте этапы этого расхождения – каждая последующая страница демонстрирует все больший разрыв с господствующими канонами, все большее принятие и осознание мной нового стиля мышления и речи. Образно говоря, я по капле, по странице выдавливал из себя традиционного, «ученого» философа.

И стоит ли теперь удивляться тому, что мои коллеги остаются равнодушными при чтении моей книги!

В комментарии профессор заметил, что моя история – это история про то, как жизнь сломала человека. Он указал на банальность идеи, которую я столь многословно и важно хочу подать в качестве великого философского открытия: с волками жить – по-волчьи выть. Он «обнаружил» основную логическую схему моей позиции: «Если невозможна абсолютная мораль, то мораль абсолютно не нужна. И тогда получается банальное ницшеанство, ну, может быть, с какими-то нюансами».

Естественно, я не согласен с ним. Мне кажется, что он не смог понять ни моего текста, ни сути проблемы. Возможно, в этом виноват я сам. Возможно, мне так и не удалось в тексте четко обозначить свою позицию.

Попробую сделать это частично сейчас.

Я не думаю, что моя история – это история про то, как жизнь сломала человека. И я не считаю факт приведения философии в соответствие реальной жизни фактом ломки, крушения человека. Я склонен воспринимать этот процесс скорее как проявление определенной экзистенциальной силы, позволяющей не только противостоять ударам жизни, но и выдерживать чудовищное давление со стороны идеологии большинства.

Действительно, моя книга поддерживает тезис: «с волками жить – по-волчьи выть». Но она не исчерпывается этим тезисом. Главное в ней – попытка найти ответы на вопросы: Почему европейскому интеллигенту так трудно реализовать на практике эту житейскую мудрость? Почему он часто предпочитает скорее погибнуть, чем выжить, руководствуясь этой «банальной» идеей? Почему в нашей культуре существует чудовищный разрыв между знанием практическим и знанием теоретическим, так что последнее постоянно вклинивается в первое и мешает успешно его реализовывать? И, наконец, почему так часто идеи добра становятся знаменем, под которым и во имя которого убивают и мучают миллионы и миллионы ближних?

Именно на эти вопросы я и пытаюсь найти ответы. Насколько это у меня получается – судить не только мне, но и читателю.

В самом начале своей книги я предупреждал, что трудности понимания могут породить соблазн обозначить мою позицию как «ницшеанство». Сама эта оценка – привязка к ницшеанству – указывает на почти полное отсутствие в нашей культуре каких-либо значимых экзистенциальных альтернатив, коль не находится другого понятия для того, чтобы хоть как-то обозначить мою позицию.

Дело в том, что позиция Ницше достаточно сильно отличается от моей позиции. И наш профессор знает это – он умный, начитанный человек. Ницше фактически просто выворачивает на изнанку традиционную абсолютистскую схему европейской культуры. Там, где традиционно стоит знак плюс он ставит минус, и наоборот. В итоге мы получаем полярную традиционной культуре, но традиционно абсолютную схему.

Я же пытаюсь релятивизировать, сделать относительными любые европейские абсолюты. Ницше не отрицает абсолютную мораль, он просто создает иную абсолютную мораль. Я так же не отрицаю мораль. Я лишь отрицаю абсолютность морали, пытаясь привязать ее к бесконечному множеству абсолютных экзистенциальных центров, то есть к множеству отдельных, конкретных, реальных людей. Такое признание относительности морали позволяет снизить накал страсти в реализации тех или иных моральных требований. Оно позволяет расширить поле человеческой свободы, расширить спектр поисков человеком своей аутентичности, освобождая его от чудовищного груза платоно-христианских абсолютов.

И если уж необходимо указание на какой-либо философский аналог моей позиции, то это будет не столько Ницше, сколько античная традиция софистики, школа киренаиков во главе с Аристиппом и А. Камю с его «Мифом о Сизифе».

Но здесь все же необходима оговорка. Ее необходимость стала очевидной для меня вследствие некоторых недавних событий в моей жизни. Подобное признание не очень приятно. Ведь я сам часто строго сужу тех, кто утверждает нечто, опираясь не на личный опыт, а на абстрактные, часто сомнительные, умствования. Я неоднократно строго порицал некоего известного ученого, который публично выступал за отмену смертной казни. Его позиция резко изменилась после злодейского убийства его ребенка. Я по-человечески понимаю его, но осуждаю за безответственность его теоретической позиции – исходя из абстрактных идей культуры, он утверждал то, что не смог бы утверждать, если бы попытался чутко вжиться в ситуацию тех, кто потерял по вине злодеев близкого или родного человека. И вот теперь я сам в некотором роде оказываюсь в подобном положении – я делаю оговорку под влиянием событий жизни, под влиянием того, что я пережил на собственной шкуре.

Конечно, мое дополнение не радикально, оно не меняет общей позиции. Но и события, породившие его, тоже ведь не масштабны.

Недавно я поссорился с другом. Он обвинял меня в предательстве. Я же отвечал, что мое предательство состоит лишь в том, что я правдиво рассказал нашему общему другу правду о проделках, которые происходили у него за спиной. Более того, как выяснилось тогда же, и за моей спиной мой «обвинитель» вел нечистую игру. Как же я могу предать того, кто за месяц до моего «предательства» сам предал меня? Ведь его предательство автоматически освободило меня от обязательств дружбы по отношению к нему.

И вот теперь мой бывший друг – я разорвал с ним отношения – тщательно обдумывает планы мести. Иногда он размышляет о компьютерном вирусе, который уничтожит текст этой книги. Иногда же он размышляет о вирусе, который приведет в действие механизмы взрыва моего монитора, так чтобы огонь и брызги стекла ударили мне в лицо.

Мне неприятно слышать от третьих лиц подобные вещи. Буря возмущения поднимается во мне, когда я понимаю, что подобные угрозы направлены на то, чтобы я хоть как-то поменял свое поведение. И я говорю себе: он может даже зарезать меня, но я не буду ничего менять в себе из страха за свою жизнь.

И я вновь и вновь понимаю, что совершил ошибку, допустив этого человека в свою жизнь. Но ведь этой ошибки могло бы не быть – я же видел, каков его стиль отношения к другим. Ведь я знал, что вопрос «детектора лжи» – будете ли вы продавать секреты фирмы на сторону? – является для моего бывшего друга непреодолимым. Но почему-то я наивно надеялся, что по отношению ко мне он будет вести себя по-другому, что я не окажусь для него этой «фирмой». Наивно я полагал, что наше столкновение невозможно, а, значит, и невозможно обращение всего этого арсенала «мести» в мою сторону.

Но трагедия состоит в том, что мы во многом не властны в том, что делает наших друзей нашими врагами – несколько ничего незначащих ходов, и – друг становится злейшим врагом. И теперь вы можете прикидывать: в какой момент огонь и брызги стекла ослепят вас и обезобразят.

Я вновь и вновь перебираю сюжеты общения с этим человеком. Я вспоминаю, как он весело рассказывал мне о проделках юности. О том, как пьяные они спилили на соседской даче грушевое дерево и швыряли бутылки в хозяев, которые прятались от них в доме. Я журил его тогда. Я предлагал ему войти в положение тех, кто лишился любимого, взращиваемого годами, дерева. Максимум, чего мне удалось достичь – он перестал рассказывать подобные истории мне и стал их рассказывать другим.

Теперь я вижу, что во всех этих историях есть логика, которая приводит и к мыслям о взрыве монитора в лицо врага.

Мой друг – девушка, с которой у него роман, – говорит мне, что лающая собака не кусается. Но дело не в этом. Если человек при вас фантазирует о том, как он будет насиловать с друзьями девочку, то вам ведь не важно – фантазии это или реальные планы.[16]16
  К несчастью, мой пример оказался пророческим. Мой бывший друг договорился таки до угрозы расправиться с одиннадцатилетней дочерью моей любовницы.


[Закрыть] В любом случае, подобные разговоры – грязные разговоры. И вы вряд ли захотите общаться с человеком, который говорит подобное. Так же и про взрыв монитора – это грязный разговор. Тем более, что он – про возможное страдание человека, который был когда-то другом.

Последнее огорчает меня еще больше. Годами я принимал этого человека в своем доме. Месяцами я – нищий преподаватель – давал ему стол и кров, снабжал деньгами на дорогу и сигареты. Он не раз говорил мне и другим, что Белхов – единственный человек, который примет его в любом состоянии: и нищего, и бездомного, и всеми презираемого. В конце концов, однажды я спас его жизнь. И вот теперь он фантазирует о том, как направит взрыв монитора в мое лицо и недоумевает, в чем же он мой «должник».

Но, впрочем, я увлекся своими жалобами на несправедливость мира. Это тем более забавно, что я сам же не раз с пафосом писал, что мир несправедлив, и к этому следует привыкать. Вновь и вновь я подписываюсь под этим. Воздаяния не будет! Если же оно случается – то это ДАР судьбы. Им следует насладиться, но не следует рассчитывать на него в следующий раз.

В конце концов, дело не в этом. Дело в том, что эти события позволили мне понять, что сострадание, способность сопереживать и чувствовать чужое страдание – это качество, которое я хотел бы видеть в людях, окружающих меня.

Здесь я не противоречу ранее заявленной позиции морального релятивизма. Способность к состраданию[17]17
  Точнее было бы говорить об эмпатии.


[Закрыть], является некой константой человеческой экзистенции. И верно то, что столь ругаемое мной христианство пытается взрастить в человеке способность к нему. Но эта константа не всегда проявляется в человеке. Закон такого проявления или непроявления мне пока не понятен. Но очевидно, что наличие сострадания – при всей губительности чрезмерного проявления этого качества для его обладателя – является в моих глазах большим достоинством. Я не смогу доказать долженствования такого проявления, и никто не сможет. Сострадание – это «предрассудок», но предрассудок весьма мною ценимый.

2. Еще одно замечание. Замечание друга.

«В своей книге ты слишком часто разражаешься жалобами. Читая, то и дело наталкиваешься на куски полные уныния и отчаяния. Вот, мол, сижу бедный, несчастный, стареющий и т. д. Это резко дисгармонирует с основным тоном твоей книги».

Услышав это, я задумался и хотел было подчистить текст, но вовремя удержал себя от этого пагубного поступка.

И, правда. А с чего это я так встревожился, услышав, что в мою книгу затесались нотки уныния и пессимизма? Отчего я тотчас кинулся их вычищать и уничтожать? Это весьма симптоматично, это – фигура. Это еще один «хвост чудовища», на охоту за которым я вышел.[18]18
  Хороший философ – охотник. Он с азартом и страстью охотится на чудовищ и разыскивает пустоты и пещеры, в которых они водятся или могут завестись. Жаль, что многие философы предпочитают не убивать, а разводить и пестовать чудовищ.


[Закрыть] И не прятать, а наоборот хватать и тащить следует этот «хвост».

В самом деле. Мы, люди, подобны машинам, чье поведение определяется программой. И как всякая машина, человек не подозревает о том, что его мысли, чувства, потребности и поступки запрограммированы. Это хорошо, это нормально. Большинство людей равны, тождественны себе. И это равенство выражается в отождествлении себя с заложенной культурой программой. Если такое отождествление отсутствует, если человек чувствует зазор между своим Я и своими стереотипами мышления и поведения, то мы имеем дело с экзистенциальной болезнью, с дефектным экземпляром машины. И здесь показана терапия.

Я – как раз одна из этих дефектных, распрограммировавшихся машин. И при всей печальности этого факта, в этом есть и огромный плюс: я получил возможность развить в себе метауровневое мышление, или, говоря более простыми словами, я, пытаясь отладить и исправить дефекты, неожиданно сконструировал из себя машину более высокого порядка, чем те, что являет из себя большинство людей. Я не хочу сказать, что я стал сверхчеловеком. Нет, в большинстве своих реакций я подобен большинству. И это хорошо, иначе я просто был бы отправлен в сумасшедший дом. Ведь если я отличаюсь от других на десять процентов, а на девяносто – такой же, как все, и это небольшое отличие восхищает, пугает, возмущает окружающих меня людей, затрудняя мое существование, то что было бы, если отличие было бы пятидесяти или восьмидесяти процентным?

Моя «сверхчеловечность» проявляется лишь в одном пункте – в способности отслеживать экзистенциальные программы культуры, которые жестко определяют мое поведение и мышление, и поведение и мышление других людей. Более того, как машина более высокого порядка, я могу не только отслеживать и осознавать эти программы, но и отчасти менять их.

В силу этой особенности, или, вернее, способности, я могу с большей или меньшей правильностью оценивать, что в экзистенциальных программах культуры прекрасно, а что устарело и стало губительным для свободы и счастья человека, и, соответственно, предлагать лучшие образцы. Чем, впрочем, я и занимаюсь в этой книге. Если вы не согласны со мной, если вы сами можете делать это, и уже, возможно, сделали по поводу меня, отметив, что автор – хвастунишка, терзаемый манией величия, то вы уже подтвердили правоту моих слов. Ваша реакция тождественна сама себе и вашей личности – вы явили ее непроизвольно и искренне. Эта реакция преисполнена очевидности и эмоциональной убедительности. Она глубоко естественна и органична для любого нормального человека!

Что ж, извольте выслушать и мой «диагноз». Под этой очевидностью, естественностью, нормальностью и убедительностью скрывается целый пласт постхристианской европейской культуры, в схемах которой вас начали зомбировать с момента рождения. В этой культуре наличествуют такие установки как: 1. «человек должен быть скромным; он не должен много говорить о себе, особенно в превосходной степени; пусть лучше другие похвалят его»; 2. «человек не должен думать и говорить, что он лучше или «выше» других; мы все равны; если человек так говорит, то тем самым он унижает других и явно демонстрирует не свою «сверхчеловечность», а свою душевную болезнь».[19]19
  Так говорить разрешается лишь общепризнанным «гениям». Но и им не разрешается слишком увлекать подобными заявлениями. Такие заявления прощаются, но все чувствуют, что большее величие «гений» проявил бы, публично и про себя умоляя значимость собственной персоны.


[Закрыть] Я мог бы продемонстрировать вам ряд других культур, где эти установки отсутствуют или выражены по-другому. Таким образом, ваша естественная реакция таковой не является. Она лишь демонстрирует, что вы – основательно запрограммированная культурой машина. Если бы вы родились в другой культуре, то реагировали бы на эту ситуацию по-другому. Одно это уже доказывает вздорность этих культурных схем. Если они в данный момент полезны, то ими следует воспользоваться, если же вредны, то их следует отбросить. Зачем относиться к ним как к маленьким, но всесильным божкам, которые высасывают из вас жизнь, и которые уничтожат Вас окончательно, если Вы позволите им сделать это? Будьте сильнее этих злобных богов. Если большинство верит в них, делайте вид, что и Вы верите – зачем без нужды нарываться на неприятности? Но не воспринимайте всерьез эти предрассудки, ведь их так много было в прошлом и так много будет в будущем. Не приносите свою жизнь на «алтарь смерти»!

Задача этой книги выявить хоть часть программ наличной культуры, и отбросить те из них, что неоправданно ограничиваю свободу и счастье человека. Задача трудновыполнимая, поскольку выполнение ее наталкивается на тождественность, равенство большинства моих читателей, заложенным в них программам. Всякий раз, как я предлагаю альтернативные, более эффективные, как мне кажется, программы, их отвергают на основе уже заложенных программ, или, что еще хуже, просто не понимают, неосознанно интерпретируя их в рамках традиционных схем и стилей восприятия: я говорю одно, а слышат и понимают это по-другому. И хоть публично застрелись – все равно мне будут твердить: «Вы подразумевали это. Не отрицайте! Мы слышали это собственными ушами, мы читали это собственными глазами!» Эта ситуация вновь и вновь воспроизводится в моей личной коммуникации. И, скорее всего, она возникнет вновь по поводу моей книги. Весьма вероятно, что ее – книгу – просто не заметят, потому, что не поймут.

Но свою работу я буду делать. Ничего другого я просто не умею. И будь что будет!

Ну, так вот. В тот момент, когда я поймал себя на непроизвольном желании выбросить из книги ряд мест, где предстаю перед читателем в минуты уныния и отчаяния, я понял, что как марионетка отыгрываю, ряд схем, заложенных в меня культурой и константами человеческого бытии. Их много, но скажу лишь о некоторых.

Страх глубоко сидит в каждом человеке. Общество – это иерархия. Некоторые из нас занимают места в этой иерархии очень хорошие: здесь много всего, что так ценится человеком, и это все доступно. Есть же места глухие и дохлые. Занимающие их кормятся крохами. Есть места и посередине, нормальные. Большинство людей стремится к лучшим местам и избегает мест плохих. Это естественно, это заложено в нас природой, это мы наблюдаем и в животном мире. Явно или не явно, в обществе всегда присутствует конкуренция и борьба за лучший доступ к благам материального и идеального характера. Эта борьба требует от нас быть совершенными и конкурентоспособными. Слабые и несовершенные проигрывают эту борьбу и оказываются далеко от источников блага. Более того, речь идет не только об источниках блага. Потенциально за этой борьбой всегда маячит Смерть. Каждый знает, если не умом, то сердцем, что в экстремальной ситуации, общество ради выживания будет вынуждено выбросить «за борт» менее «ценные» особи, и сохранить более «ценные». Любая похвала в наш адрес приятна нам, поскольку мы понимаем, что другие отмечают в нас черты, признаваемые обществом как ценные, а, значит, в идеале, как характеристики, которые в достаточном количестве гарантируют нам лучший доступ к источникам блага, а в конечном итоге, к жизни – хотя бы, если не брать экстремальные ситуации, к лучшему медицинскому обслуживанию. Когда нам говорят, что мы умны, то нам приятно, ибо всем своим существом понимаем: умный нужен, он может претендовать на «достойное» место среди людей. Когда нам говорят, что мы красивы, то нам приятно, ибо знаем, что красота – это еще один бонус в жизненной конкуренции, и бонус достаточно мощный. Нам приятно, ибо мы знаем, что говоря так, люди дают нам понять, что хотели бы взять нас в свою «лодку». Кода же нас ругают, мы понимаем, что тот, кто говорит нам это, скорее всего однажды захочет выбросить нас «за борт» как бесполезный или вредный груз.

Страх, страх глубоко укоренен в сердце человека. Мой друг говорит мне, что я предстаю в некоторых местах книги жалким и печальным. Я, как человек, пугаюсь: мой прекрасный товарный вид нарушен, упаковка разорвалась и дефекты видны невооруженным взглядом; на пару дюймов я удалился от состояния, необходимого для того, чтобы меня захотели взять в бункер за пару часов до начала атомной войны.

Что ж, все очень типично и естественно. Но глубоко неправильно, если исходить из целей моей книги.

Каждого из нас родные и близкие ежечасно тренируют быть сильным и «блестящим». Мы сами понимаем, как это важно для нас. И мы изо всех сил стараемся быть такими. Но часто это не выходит, мы проигрываем внутри и снаружи. Мы делаем один промах за другим, и все уже косятся на нас, готовые сделать вывод, что такой человек им не нужен. Но мы держимся из последних сил, вымученно улыбаемся и, как бы ненароком, в слух сетуем на невезение и неудачный день. Мы знаем, что проиграли. Мы знаем, что приговор вот-вот будет вынесен и приведен в исполнение, но мы кричим на друга с ненавистью и обидой на его клевету, когда он вслух говорит то, что мы уже знаем и без него. И вот нас выбросили за борт, или мы сами с отчаяния прыгнули туда, не дожидаясь мучительной и позорной развязки.[20]20
  Черт, перед моим мысленным взором возник образ профессора-коммуниста, который нудно начинает рассуждать о том, что недалекий Белхов не понимает, что он описывает реалии эксплуататорского общества и, в частности, реалии общества капиталистического. А, не понимая, нелепо видит в конкуренции людей сущность общественной жизни.
  Я ничего не знаю о будущем, возможно, прекрасном обществе. Если наш профессор об этом знает больше меня, то он дурак и мошенник. И я докажу это, если он решится открыто поспорить со мной. Правда, это будет трудная работа – мне нелегко будет говорить с человеком, одурманенным верой и неспособным мыслить строго и систематически.
  Но я знаю об обществах прошлого и настоящего. И то, что я описываю, конечно, несколько утрируя, происходит всегда. В экстремальных ситуациях это происходит явно, в обычных же ситуациях это происходит завуалировано и смягчается массой встречных факторов.


[Закрыть] Или, что еще хуже, мы сами добровольно отказались подняться на борт, зная, что приглядевшись, нас выкинут обратно, так что и не стоит растравлять душу минутными радостями достойного человеческого существования. Холодная вода. Слабый луч солнца меркнет в ее толще. Мы тонем, погружаясь в чуждую и холодную стихию смерти. Дно. Здесь тихо и тоскливо. И это последнее, что мы увидим перед тем, как сознание погаснет – «Господи! И ЭТО была жизнь?!»

– «Нет. Это еще не жизнь. При желании можно попробовать еще раз. И, возможно, если не будете дурить, попробовать со значительно лучшими результатами» – замечает Белхов.

Что за фантасмагория! Наш утопленник открывает глаза и видит на дне житейского моря толстого малого, уютно устроившего в потертом кресле. Он весел и бодр, и даже чуть-чуть процветает. Забавная картина.

В тот момент, когда вы проиграли все, вы можете умереть физически или духовно. Но можете и начать жить. И жить более успешно. До этого вы были скован страхом. Теперь же вам бояться нечего – все самое худшее уже свершилось. Теперь можно расслабиться и с удовольствием снова поиграть в жизнь. Уверяю, такое легкое состояние духа – лучший способ явить все скрытые в вас прекрасные возможности. А они есть! Они есть в каждом. Нужна лишь свобода духа, чтобы начать пользоваться ими. А кто может быть свободнее покойника?!