Текст книги "До различения добра и зла"

Им не удается обосновать свою позицию, но в их глазах я читаю уверенность в своей правоте – они защищают «очевиднейшие» истины европейской культуры. Чуть позже их голоса приобретут командную сталь проповедников. И они уверенно будут повторять своим детям то, что твердили им родители. «Очевидные» истины продолжат свое существование.

Очевидность не является для меня главным доказующим фактором. Так что каждый из нас остается при своем. Я не в состоянии одолеть их убежденность, так же как не в состоянии одолеть убежденность фашиста, коммуниста или христианина в его правоте.

Но не говорить об этом я тоже не могу. Ведь я – философ. Невольно вспоминается негодующее замечание Тертуллиана против философов: «Одно и то же постоянно обсуждается как философами, так и еретиками…» Поистине, настоящий, не «купленный» христианствующей культурой философ, весьма опасен. Анафема, анафема и еще раз анафема на его голову!

И все же – не верю я в ценность идей добра, усвоение которых предполагает неизбежные всеобщие обман и лицемерие!

Мне могут возразить, что в голове у меня сущая путаница, что я опрометчиво смешиваю благие идеи и скверную их реализацию. Мне же непонятно, как можно быть столь слепым и предвзятым, что очевиднейшая и повсеместная вещь оказывается незамеченной – структура этих идей такова, что она с неизбежностью всякий раз оказывается дубиной, которую со смаком опускают на беззащитную человеческую голову! Сколько еще раз требуется скосить сорняки и убедиться, что они выросли вновь, чтобы понять: все дело в корнях?

Но впрочем, пора вернуться к моему бичеванию язв философского факультета.

Думаю, последняя фраза окончательно уверила проницательного читателя в предвзятости автора. Ведь очевидно же: подобное очернительство может быть вызвано только личной досадой и уязвленостью обличителя!

Признаю, в этом есть доля истины. Меня не оставили на факультете преподавателем, хотя я и желал этого, и такой проект существовал. Я был низвергнут в глухие и бесплодные низины технических ВУЗов, где и возделываю каменистую почву негуманитарного сознания. Мне действительно горько и обидно, что я, прекрасный преподаватель и оригинальнейший философ, прозябаю в компании студентов-технарей, которым философия чужда и безразлична, в то время как посредственности или просто неглупые люди наслаждаются роскошью преподавания философии философам. Моя, возможно, излишне воспаленная гордость, уязвлена поучением зам. зав. кафедры философии «…» факультетов МГУ, что нужно работать, писать и выступать на конференциях. Ведь только тогда меня заметят и пригласят! Быть может, он и прав. Быть может, он – умнейший и достойнейший философ. Но уж очень сильно смутило меня изучение фамилии и инициалов его и его начальника – уж не сыновья ли это тех самых почтенных профессоров, чьи лекции я слушал, учась на философском факультете?!

Все же, хорошо, что я пишу под псевдонимом! Думаю, я слишком подозрительно выгляжу со своей излишне разлившейся желчью. Вместо того чтобы согласиться с моей констатацией фактов, заинтересованные лица все спишут на мою зависть и обиду. И что самое худшее – паранойя правит бал в этих кругах – они решат, что мой бывший научный руководитель является тайным инициатором моих речей. Хорошо, что я пишу под псевдонимом, иначе бы достойнейший человек – мой учитель – пострадал за речи, о которых он узнал бы лишь в тот момент, когда его назвали бы их тайным вдохновителем.

Но мне действительно обидно! Обидно за себя и за тех талантливых философов, что вышли с факультета в никуда, в то время как десятки бездарностей десятилетиями занимают места по праву им не принадлежащие.

Мне больно и горько наблюдать такое положение вещей.

Картина безрадостная. Только исключительная сила служения истине, как это ни высокопарно звучит, все еще сохраняет на философском факультете изрядную долю тех, кто достоин занимаемого им места.

Мое студенчество началось с «картошки». Человек, учившийся при большевиках, не нуждается в пояснении этого термина. Но для других такое пояснение, возможно, необходимо.

В те времена все студенты-первокурсники в первый месяц первого семестра отправлялись в деревню на уборку картофеля – власть предержащие уже не знали, что и предпринять, чтобы все же собрать очередной урожай и прокормить народ. Кроме того, в этом было что-то символическое. Памятуя об антиинтеллигентских настроениях первых десятилетий большевистского режима, которые, впрочем, еще долго сохранялись среди класса правителей, можно предположить, что студентам давали понять: «Думаете, что вы теперь – «белая кость»? Может это и так, но знайте: в нашей власти отправить вас в любой момент копаться в земле, будь вы даже академиками». Но, впрочем, даже если когда-то так и было, то в мои времена «картошка» стала необходимой традицией. При той экономической системе, пролетариат отказывался трудиться, вернее он просто стихийно саботировал труд, – зачем трудиться, когда зарплата все равно будет выплачена. На каждый участок работы требовалось все больше и больше людей, и представителей умственного труда частенько мобилизовывали и бросали то на сельскохозяйственные работы, то на овощные базы, то на уборку территории.

Обидно. Став, наконец, студентом, я хотел бы робко и почтительно, но на законном основании войти в университетскую аудиторию на свою первую лекцию, а не оказаться посреди полей в телогрейке и с ведром картошки в руках.

Я знаю, что многие из «стариков» не поймут меня – странная изнеженность и чувствительность. Зато я понимаю их: тот чудовищный политический режим, при котором мы родились и выросли, сформировал в нас своего рода комплекс социального мазохизма – мы не видим ничего противоестественного в бесцеремонном прессинге государства нашего личного пространства. И в лучшем психологическом положении оказывается тот, кто слил свою волю с волей насильника, тот, кто научился воспринимать тотальное насилие государства над собой как выражение своей собственной воли. «Стокгольмский синдром».

Отправляясь на «картошку», я и здесь умудрился явить свои чудачества, чудачества, которые уже стали чертой моего характера. Одним из главных мотивов этого отрезка моей жизни было желание не походить на других, не быть таким как все. От этой инаковости я изрядно страдал, поскольку отпугивал людей своими странностями. Но отказаться от чудачеств я все равно не желал. Они, как мне казалось, проистекали из принципов, а им я собирался следовать во что бы то ни стало. Кроме того, советская культура невольно культивировала этот характер своими фильмами про различных «благодетелей» человечества – гений-чудак, не понятый и осмеянный жалкими современниками, но превознесенный потомками – и активно пожирала, как и любое другое общество, тех, кто этот характер практиковал.

И мне удавалось быть не таким как все. Одним из моих принципов был принцип экономии и рачительности – следует экономить, чтобы на сэкономленное купить научные книги. Теперь-то я вижу, что здесь крестьянское скупердяйство моей бабушки наложилось забавнейшим образом на любимый образ советского кинематографа – великий ученый, пребывающий в нужде, но не сдавшийся и продолжающий творить. Я не пребывал в нужде, но считал себя великим ученым. Следовательно, я должен быть нуждающимся и экономящим. Я не желал одевать выдаваемые со склада телогрейки – я брезговал одеждой с «чужого плеча». Я не считал возможным для себя «разориться» на новую телогрейку. Поэтому я обрезал по колено свою солдатскую шинель и в ней отправился в деревню. Обрезанная шинель оказалась не столь полезной, какой была бы телогрейка, но дело было сделано. Хорош был у меня вид: шинель до колен, усы, бакенбарды, очки. Мне дали кличку «Полковник». Подразумевался полковник Белой армии после ее разгрома. Но кличка мне льстила.

На «картошке» я оказался в знакомой мне трагической ситуации, которую можно назвать: «Ну вот, меня опять отвергли!» Мне понравилась девочка с социологического отделения. Чем-то она напоминала мне Владу. Ее появление повергало меня в сильнейшее волнение. Меня тянуло к ней. Я все время старался быть рядом с ней. Но она не обращала на меня внимания. Ей нравился прибалт Т. Со мной она была скучна и грустна. Когда же подходил он, то она оживала и всячески старалась обратить его внимание на себя.

В те времена я не мог смотреть людям в глаза – я робел, мешался и забывал все. Когда я говорил с ними, то смотрел в сторону и только слышал говорящего. Долгие годы потом я учился видеть людей, говоря с ними. Но даже сейчас я иногда испытываю прежние трудности. Естественно, я боялся смотреть открыто и на нее. Но поскольку при появлении прибалта она была поглощена им, то я мог наблюдать за ней, и я видел, как меняется ее взгляд. Впервые я видел взгляд женщины, направленный на обожаемого ею мужчину. И этот взгляд магнетизировал меня и делал несчастным – ни одна женщина не смотрела на меня так, и я знал уже точно, что ни одна женщина не будет смотреть на меня так. Пронзительное отчаяние охватывало меня. Я понимал, что жизнь, в который раз, шумной и блестящей кавалькадой пронеслась мимо, а я стою на обочине и страшно завидую.

Но в чем причина моих поражений? Ведь я не урод и не дурак. Наоборот, я высок и симпатичен. У меня блестящий ум. Я талантлив. Я собираюсь с полным правом, как мне тогда казалось, стать духовным учителем и благодетелем человечества. И что же?! Эти девицы смотрят сквозь меня и млеют при приближении какого-то никчемного болвана!

Я не мог найти ответа. Та мировая литература, коей я поклонялся и верил, либо молчала об этом, либо изрекала моралистические сентенции. Выходило так, что если я буду благороден душой, то «настоящая» девушка, то есть стоящая, а не «пустышка», наградит меня за мои добродетели пламенной любовью.

Но где она и почему так долго медлит со своей наградой? Ее нет и в помине! Более того, та, что отвергла меня – Влада – не была «пустышкой», как в отчаянии я пытался доказать себе. Она была «настоящей»! Но это не помешало ей равнодушно пройти мимо.

Я верил в правильность ответов мировой литературы, но они не помогали и не утешали. Что-то же другое измыслить мне не удавалось.

Да, я знал, что бывают случаи абсолютной неудачи – любовь без взаимности, например. Но что делать, коль тебе так абсолютно не повезло? Страдать и пустить пулю в лоб? Мне этого не хотелось. Надеяться, что в последствии обнаружу как Мартин Иден, что моя избранница – никчемное существо, и охладеть? На это я не мог рассчитывать.

На свете существуют миллионы романов и кинофильмов о любви счастливой, и лишь единицы о несчастной. Еще бы! Про это не будут читать! Да, не будут. Я сам не стал бы читать такой роман – и так скверно на душе. Да, и что мог бы предложить мне бумагомарака, кроме тех двух вариантов, что я перечислил выше?

Наука так же не давала мне рецептов от моего страдания. Она говорила о звездах и о социальных системах, но среди них не было места страдающей песчинке, каковой оказывался я с точки зрения науки. Мое страдание было моим сугубо частным делом. И мне ничего не оставалось, как терпеливо ждать излечения. Я знал, что все проходит. Пройдет и это. Всегда, когда я страдал, будь то позорные оскорбления учителей за невыученные уроки, избиение злыми людьми, болезнь, голод или холод, я зажимался и терпел, зная, что и это пройдет, и наступят счастливые времена. Но сколько же еще ждать?! Прошли годы, а я все еще поджариваюсь на этой раскаленной сковороде! И конца этому не видно.

Моя «полевая нимфа», не дождавшись взаимности от прибалта, вскоре перекочевала в объятия солидного грузина. И мне было мучительно смотреть, как она нежится у него на коленях. Ну что за мерзостная насмешка судьбы! Отвергнутая, она обратилась не в мою сторону, а двинулась дальше. Неужели я – абсолютно пустое место? Но нет же! Я полон достоинств! Я… В общем, эти круги отчаяния я проходил вновь и вновь. Но в этот раз у меня была маленькая спасительная зацепка. Я говорил себе, что она – шлюха, что она недостойна меня. Это самовнушение помогало. Но если бы она обратилась ко мне, я тотчас забыл бы все свое моралистическое негодование и был бы счастлив.

Таких моих маленьких влюбленностей было множество. Это и неудивительно при моей тогдашней экзальтированности! Все они кончались печально. Я ни на минуту не забывал о Владе, но оправдывал свои «измены» следующим софизмом. Все эти любовники моей «полевой нимфы» – настоящие мужчины. Это-то и привлекает ее. Я ровесник им, но все еще девственник. Естественно, я робок и неуклюж. Если же я, наконец, познаю, женщину, то, кто знает, может и Влада станет смотреть на меня по-другому.

Но «познание» мое никак не могло состояться. Никто не изъявлял желания «просветить» меня. Это уязвляло. Здесь мы обнаруживаем очередной миф нашей культуры, неофициальной, естественно, ее части. Мужчина – завоеватель. Число покоренных женщин – доспехи поверженных врагов, развешанные на стенах. Чем их больше, тем больше уважение других мужчин и больше внимание женщин. Репутация сердцееда беспроигрышна. Одной ее достаточно, чтобы множество женщин вышло в горделивом самомнении укротительницы льва на бой с Ним. И не известно, чего они жаждут более – победы или сладостного поражения.

Но не все – завоеватели. Многие из мужчин робки или парализованы чувством равноправия к женщине.

В то время я часто завидовал женщинам. Им не надо прилагать никаких усилий. Достаточно просто поддерживать себя в форме и множество поклонников будет виться вокруг тебя. Тебя развлекут, отвезут, угостят, покажут, расскажут, разденут и просветят. Надо лишь выбирать того, кто тебе приятен. Даже случай любви без взаимности не столь трагичен – мужчина может провести пару ночей или месяцев с полюбившей его девушкой. Редко кто из мужчин остается глухим в отношении к любящей его женщине. Ах, если бы Влада подарила бы мне хотя бы пару ночей! Пусть потом она отправилась бы дальше. Мне было бы что вспоминать и лелеять. Но нет, отвергнутый, стою я с грустным видом, смакуя те недолгие мгновения, что она проходила мимо, направляясь в библиотеку или домой.

Никто из женщин не выказывал желания лишить меня «невинности» и это уязвляло. Я понимал, что нет ни одного «вражеского доспеха» на моей стене. И презрительные насмешки других мужчин преследовали меня. Мировая культура успокаивала меня, гладя по головке и приговаривая: «Ты добродетельный и чистый. Все хорошо. Терпи и воздастся». Мужчины же улюлюкали и кидали камни. В армии говорили: «Фара ни одной бабы не… Естественно, кто ж ему даст! Он же ЧМО – человек морально опущенный». И как бы я не был верен мировой культуре, я не мог игнорировать эти насмешки. И если с точки зрения философии я был идеален, то с точки зрения нормальных, обычных мужчин я был извращенцем. И как бы не веровал я в философию, я жил среди этих людей и их мнение было мне не безразлично. Выглядеть в их глазах извращенцем я не хотел.

Но, впрочем, судьба, наконец, сжалилась надо мной. В конце сельскохозяйственных работ на меня обратила внимание одна девочка.

Здесь я приближаюсь к истории своей первой женитьбы. Истории нелепой, обычной и в некотором роде даже трагичной.

Ее звали Надеждой. Она работала в соседней бригаде, так что мы совсем не пересекались. Если же и виделись на общих собраниях, то я не обращал на нее внимания – она была не в моем вкусе. Но однажды мы случайно разговорились, и она отнеслась со вниманием ко мне. Этого внимания было вполне достаточно, чтобы я сконцентрировался преимущественно на ней. «Когда-то же надо начинать общаться с девушками» – решил я. Если Надя не была в моем вкусе, то, как выяснилось впоследствии, я был в ее вкусе. Звучит достаточно горделиво, и какая-нибудь глупая особа уже фыркнула, прочтя эти строки.

Боже! Как мне надоели эти глупые особы, подобно автоматам, следующие всем мифам и ритуалам нашей культуры! Не принято отзываться о себе в превосходной степени. Вчера в гостях, рассказывая о своем романе со студенткой, я назвал себя симпатичным мужчиной. Я намерено выбрал этот умеренный термин с тем, чтобы не нарушать принятый по умолчанию обычай и не вызывать возражений и возмущенных восклицаний. Но нет же! Тотчас женщина, сидевшая напротив, стала фыркать и смеяться. Ее смех поддержали остальные. В моем замечании не было ничего преувеличенного. Об этом свидетельствовали и мои внешние «объективные» данные, и мои достаточно многочисленные романы. Более того, начавшая фыркать первой, сама заигрывала со мной весь вечер. Другая же весь вечер была внимательна ко мне – первый признак того, что ты интересен женщине. И все же они смеялись! Я уверен, этот смех – реакция на мое нарушение табу, попытка поддержать незримый, но очень осязаемый каркас мироздания. Именно, каркас мироздания! Представьте, что вы приходите на работу и видите, что все, занимаясь своими обычными делами, при этом нарушают незримые ритуалы и правила приличия. Например, как ни в чем не бывало ходят обнаженными, рыгают и пукают, жгут деньги, парят под потолком и тому подобное. Первое что придет вам в голову – вы спите и видите неприятный и весьма неприличный сон. Мысль спасительная, поскольку наблюдаемое всеобщее отклонение от обычая разрушает ваше представление о незыблемости окружающей реальности.

Я не вижу причин, чтобы не говорить прямо о том, что я думаю и в чем уверен. Почему я должен соблюдать глупые обычаи? Хотя часто приходиться оглядываться, следуя этой привычке, на степень ума или «зашоренности» окружающих с тем, чтобы не иметь проблем.

Вернувшись с «картошки» и начав обучение в университете, мы продолжили наше знакомство. Вскоре оно переросло в роман.

Мне не давалась математическая логика. Я ничего не понимал в ней и ленился понять. На экзамене я с трудом получил тройку. Надя же, наоборот, разбиралась в ней неплохо. Мы часто отправлялись с ней ко мне домой с тем, чтобы заняться логикой. Но вместо этого занимались любовью. Сейчас, когда я произношу слово «трахаться», многие дамы морщатся и сетуют на мою вульгарность: языковые табу – очень сильная вещь. Тогда я был застрахован от этого, поскольку для меня и Нади существовал другой термин для обозначения того же – «заниматься логикой». Я был девственником, она была девственницей – идеальное сочетание! Мы не торопились. Страх и неуверенность тормозили наши изыскания. Мы осваивали науку любви медленно и обстоятельно. Не знаю, от этого ли, но Надя потом стала очень чувственной женщиной. И я всегда с теплом вспоминаю этот мой первый сексуальный опыт.

Но эти игры таили в себе опасность. Забывшись и заигравшись, мы неожиданно переступили рубеж – моя подруга лишилась девственности. Она была, как обычно говорят в таких случаях, из приличной семьи. И случившееся повергло ее в ужас. Как порядочный человек, я предложил жениться на ней. Она обрадовалась, и мы уже без оглядки и удержу занялись «логикой» дальше.

Так возникла уверенность, что мы женимся. Мне ужасно не хотелось этого. Я не любил Надю. Я мечтал о других женщинах. Но в то время я верил в абсолютную мораль и не мог позволить себе оставить «опозоренную» мною девушку.

Я утешал себя тем, что Надя – очень подходящая кандидатура для моей женитьбы. Мне казалось, что она полностью «ПОНИМАЕТ» меня.

Дело в том, что с самого начала, я изливал на подругу потоки своих мыслей, теорий, долженствований. Я говорил часами, я затоплял ее словами – вся нерастраченная за многие годы энергия общения досталась ей. Женщины вообще склонны к мимикрии под любимого мужчину. Я наблюдаю это очень часто. То же было и с Надеждой. Под таким мощным экзистенциальным воздействием она прониклась моими мыслями и чувствами. То, что она внимательно слушает меня часами, было для меня знаком того, что она разделяет со мной мои мысли и чувства. Это был достаточно опрометчивый вывод. Но в эту опрометчивость всегда впадает тот, кто умеет говорить, но не умеет слушать и видеть. Но в этом случае я не ошибся. Надя действительно слилась со мной. Мы относились к схожим психологическим типам. Ее тип был лишен той болезненности и извращенности, что были у меня, но схема была та же. Через много лет, став уже другим человеком, я с удивлением обнаружил у нее положительное мнение о тех моих качествах, которые были характерны для меня тогда, но которых я уже давно с радостью лишился.

Так, впервые в полной мере проявился мой способ «освоения» человека и его «пожирания». Испытывая робость и страх перед существованием рядом со мной другого мыслящего и чувствующего существа, я обволакивал его словами, заставляя смотреть на мир моими глазами. Если это удавалось, то я наслаждался этим слиянием некоторое время. Потом же, мне становилось скучно, и я искал другую личность. То же и с любовью. Насладившись очередной страстью, очередным обожанием меня, я отправлялся за новой добычей, оставляя позади брошенную любовницу. Надя оказалась первой в этом списке. Но тогда я не знал об этом, ибо мой «людоедский» поход еще не начался. Сегодня, оглядываясь назад, мне больше всего жаль именно ее, так как из всех «съеденных» она была самой беззащитной и неопытной.

«Пожрав» Надю, мне стало скучно и тягостно с ней. Но я не знал, как отделаться от нее. Иногда я даже мечтал о том, чтобы она увлеклась моим другом и избавила меня от обязательства жениться. Правда, чувство скуки и желание сбежать были «контрабандными». Я не желал признаваться себе в них – это противоречило бы всем моим моральным установкам. Но они были достаточно очевидны. И я ругал и корил себя за них. Я утешал себя мыслью, что мне как ученому необходима жена, чтобы не отвлекаться на суетные развлечения этого мира и не тратить драгоценное время на других женщин. Я говорил себе, что Надя будет прекрасной женой, моим хорошим другом и крепким тылом. Такой человек очень полезен для настоящего ученого, которого в будущем ожидают трудности и невзгоды в силу его трепетной любви к истине. Этот был расчет, и он утешал и примирял меня с женитьбой.

Мы поженились, и жили достаточно дружно. Мы почти никогда не ругались. Еще бы мы ругались! Я был рационалистом и требовал решать все проблемы рационально. В эти последние три года «прежнего» Белхова моя шизойидность развилась в «классическом» виде. Уже много лет спустя я понял, что эти черты характера я позаимствовал у родителей и лишь развил их, довел до логического конца. Психологи называют этот тип характера «акцентуированной» личностью. Что это такое? Попробую пояснить этот термин на примере себя, хотя это довольно трудно, поскольку все равно мне не удастся воссоздать эту атмосферу мертвого механизирования жизни.

В идеологической основе моей акцентуированости лежали определенные философские принципы. Мир рационален и закономерен. Он подчинен природным и моральным законам. Все сущее устремляется от простого к высшему и возрастает в человека. С этого момента мы имеем дело с человеческой историей. Она наполнена злом, но ее логика – это логика неуклонного возрастания добра. И я часть этого движения. И от меня зависит скорость и верность этого движения. Если я буду творить зло, жить бездуховно, топтать газоны, рубить деревья и бросать фантики на улице, то окажусь на стороне хаоса и небытия, что замедлит и осложнит всеобщее движение к добру. Соответственно, я должен любить ближнего, жить духовно – ведь вселенная может рухнуть, если я и другие не будем делать этого.

Но если все мироздание пронизано духом рациональности и морали, то что же говорить о моей личной повседневности. Здесь так же необходима рациональность и мораль. Дачный дом должен быть покрашен, чтобы не сгнил раньше времени. Тазик должен лежать вверх дном, чтобы в нем не накапливалась вода, иначе и он сгниет (то, что тазик аллюминевый не отменяло правила). Когда складываешь грязные тарелки, их нельзя ставить одна в другую, иначе загрязнится и внешняя сторона, и тарелки придется мыть целиком. Это же есть лишний расход сил, времени, денег на мыло, и драгоценной чистой воды, которой так мало осталось в природе. На рукава лучше всего нашить кожаные заплатки, чтобы одежда носилась дольше. Это экономит деньги, время и силы, потраченные в магазине, общественный труд, который будет направлен на общественное благо. Пить и курить – безумие. Это недобродетельно, нерационально, неэкономно, опасно для здоровья. В то время я не пил даже шампанского и пива. Принципиально не курил.

Список этих правил бесконечен. Он охватывал все стороны моей жизни. И я следил, чтобы и Надя выполняла эти благие и разумные требования. Если же она была не согласна, то я на несколько часов или дней затевал «логически выверенную» дискуссию, в конце которой абсолютно доказательно убеждал ее в своей правоте.

Сегодня я с ужасом смотрю на этот тотальный порядок. Он представляется мне огромной металлической сетью, в которой барахтались остатки моего живого «Я». Вся эта разумность и добродетельность пронизана беспредельной несознаваемой тревогой.

Тревогой за что?

Вопрос сформулирован некорректно! Человек этого типа подавлен тревогой, которая не имеет никаких рациональных оснований. Вернее, сам человек может привести тысячи причин для такой тревоги. И приведет, если прежде вам удастся довести его до осознания этой тревоги, что, впрочем, почти не реально. Но, в действительности, никаких причин нет. Тревога – это состояние, в котором он научается жить с детства. Для него, она – естественное состояние. Состояние это ужасно тягостно, но привычно. Представьте, что человек с детства живет в сложнейшем акробатическом положении. Для поддержания его, он всю жизнь будет затрачивать массу сил. Расплачиваться за него он будет усталостью и болезнями. Но оно для него привычно. Он не знает другого состояния и не замечает той тяжести, что лежит на нем.

С детства я жил в состоянии неосознанного страха и тревоги. Верхушки этого экзистенциального айсберга – различные страхи и тревоги родных. Однажды, пару лет тому назад, мне открылась атмосфера моего детства – я обратил внимание на то, как моя мама общается с моим сыном. Она ни на минуту не оставляет его в покое. Тысячи вопросов, требований, поучений, фантазий, предложений валятся на него. Бедный мальчуган инстинктивно пытается спрятаться от бабушки.

Да и как моей маме позволить другому сидеть рядом с ней расслаблено, когда она сама находится в постоянном напряжении. Тысячи дел взывают к ней своей срочностью! Если она проигнорирует их, то это грозит катастрофой. Она бросается делать их разом, и естественно не успевает сделать почти ни одного. Это погружает ее в еще большую тревогу. Те же редкие мгновения, что она находится в покое – ест, читает, спит, смотрит телевизор – отравлены тяжкими угрызениями или тревожными фантазиями. Подумать только, она читает или спит вместо того, чтобы заниматься делами. Или, боже, пол столь некрепок, что скоро он провалится в подвал! Или, если не заделать щели, то оттуда скоро хлынут потоки мышей. Или, если не подкладывать тряпку под разделочную доску, то стол будет царапаться ею, и скоро испортится. Или, если опираться на холодильник или ставить на него что-то тяжелое, то скоро испортится и он. Или, если не откладывать деньги, то «черный день» застанет нас врасплох – бешеная инфляция еще не повод пренебречь этим правилом. И так далее и тому подобное…

Сколько я не доказываю техническую невозможность всех этих бедствий, результата нет. Для нее, очевидно, что все обстоит именно так. Через некоторое время эти фантазии пугают ее вновь. И она спешит поделиться ими со мной. Хорошо, что я уже хоть немного властвую над своей тревогой. Иначе ее ужас стал бы вновь и моим ужасом.

Иногда у нее все же остается немного сил, не съеденных тревогой. Тогда делается какое-нибудь дело. Но оно находится в таком разительном контрасте с всеобщим запустением, что не радует, но огорчает. Бывают и сверхусилия для реализации сверхпроекта – например, организация нового фундамента для дачи или забора. Но они поглощают столько энергии, что потом необходим долгий отдых. Так и высится новое идеальное сооружение посреди разрухи.

Очень характерно, что тот же механизм реализую и я. Например, моя работа философа. Творческие силы и таланты во мне огромны, но я не прилагаю их к бумаге или карьере. И от того несчастен и тревожен в каждую минуту. Я угрызаюсь тем, что не делаю того, что позволило бы мне достичь моих любимейших и заветнейших целей.

Ах, если бы вы знали, с каким трудом и с какой медлительностью я пишу эту книгу! И если она все же будет закончена, не станет ли это «маминым забором», величественно возвышающимся посреди общей мерзости запустения?

Для меня так и осталось загадкой, – когда и как сформировалась у моей мамы тотальная тревога, ее непрерывный бег от зияющей бездны. Но то, что я вырос в атмосфере тревоги для меня очевидно. Этот способ существования я усвоил в прямом смысле слова вместе с молоком матери.

К моей акцентуированности добавлялась жадность. Я был экономен и расчетлив. Я боялся потратить лишнюю копейку на близких и друзей. Дело доходило до того, что я тщательно отслеживал, сколько они съедали у меня в гостях, и прятал лучшие куски.

Забавно, но характерно, что я при этом по-прежнему считал себя моральной личностью.

Моя семейная жизнь была невероятно скучна. Это я делал ее таковой. Скучный моралист, сухой ученый, педант и зануда – какое тут веселье! Статус мужа нагонял на меня тоску. Вот, мы едем на дачу: рабочая одежда, в руках вещи, которые необходимо перевезти, рядом жена. Какая скука! То, что другого наполняло бы теплом и счастьем, было для меня рационально одобренным тяглом. С точки зрения рассудка все обстояло прекрасно. Но душа умирала от скуки.

Я не знаю, испытывала ли Надя эти же чувства. Думаю, что нет. Она была рядом с любимым человеком. Да и жизнь ее родительской семьи была наполнена теми же сценами.

Неудовлетворенные за все мои двадцать с чем-то лет жизни потребности давали о себе знать. Я с грустью и вожделением смотрел на окружающих меня женщин. Они были как никогда прекрасны и как никогда недоступны. Теперь меня отделяли от них не мои комплексы и не моя неспособность общаться, но нечто высшее – моральная невозможность измены жене. Я утешал себя тем, что проблемы мои, казалось, нашли свое решение. Теперь мне не надо чувствовать себя ущербным уродцем, на которого не может польститься ни одна женщина. Мне не надо гадать и понимать, как так получилось, что я стал таким уродцем. Мне не надо ломать голову над тем как можно одновременно быть прекрасным лебедем в своих глазах и гадким утенком в глазах других. Все мучения упразднились. Каким бы я ни был – теперь это не имело значения. Я отделен от всех проблем высшей преградой – моральной невозможностью измены!